Страница:
Министр внеземных территорий. Ах, эта жара…
Стоны.
Вуд. Таким образом, правительству Венеры ясны теперь наша точка зрения, наши пожелания и предложения.
Ирена. Значит, вы хотите, чтобы мы участвовали в войне против русских?
Вуд. Разумеется.
Ирена. Но Россия не угрожает нам.
Военный министр. Хочу задать вам один вопрос, Ирена.
Ирена. Задайте.
Военный министр. Вы русская?
Ирена. Я полька и выслана сюда шесть лет тому назад.
Министр внеземных территорий. (слабым голосом).И высланы, несомненно, за то, что исповедовали высокие идеалы свободы, гуманности и частной инициативы?
Ирена. Нет, за проституцию.
Пауза.
Вуд. Дитя мое…
Ирена. Вы забываете, что говорите с главой государства.
Вуд. Сударыня, я еще раз торжественно заверяю вас, что все обитатели Венеры получат разрешение возвратиться на Землю при условии, что они будут нашими союзниками в войне.
Ирена. Мы не хотим возвращаться.
Пауза.
Вуд. Сударыня, не забывайте, что теперь вы говорите от имени всех. Я понимаю, что для вас по личным мотивам возвращение может быть нежелательным, но здесь есть люди, изгнанные на Венеру за то, что на Земле они боролись за свободу и жизнь, достойную человека. Они-то уж наверняка хотят вернуться.
Ирена. Я не знаю никого, кто хотел бы этого.
Министр внеземных территорий. Ах, эта жара, эта жара…
Маннерхайм. Ваше превосходительство, министр внеземных территорий потерял сознание.
Вуд. Осмотрите его, Маннерхайм.
Маннерхайм. Нам следует вернуться на планетоплан, ваше превосходительство. Жизнь господина министра в опасности.
Военный министр. Я тоже больше не выдержу, Вуд. Я весь в поту, да и вы сами бледны, как смерть.
Вуд. (устало).Хорошо, Костелло. Мы прерываем переговоры. Будет ли передано мое предложение обитателям Венеры, сестра Ирена?
Ирена. Если хотите.
Вуд. (горячо).Да, хочу. Мне кажется, вы не до конца уяснили себе значение нашей миссии. Сейчас мы возвращаемся на планетоплан, а утром придем снова. Мы не знаем, с кем нам придется вести переговоры. Но мы должны иметь уверенность, что население Венеры будет ознакомлено с нашим предложением.
Ирена. Будет, раз вы на этом настаиваете.
Маннерхайм. Девятая запись. Каюта его превосходительства на «Веге». Высота — полторы тысячи километров над поверхностью Венеры.
Тяжелое дыхание.
Сейчас я впрысну вам кальций…
Вуд. Как вам будет угодно.
Маннерхайм. И подам кислород в каюту.
Тихое шипение.
Вуд. Как чувствует себя министр внеземных территорий?
Маннерхайм. Плохо.
Вуд. Военный министр?
Маннерхайм. Немногим лучше. А со статс-секретарем по венерианским делам во время взлета случился удар.
Вуд. Весьма огорчен. В каком он состоянии?
Маннерхайм. Безнадежен.
Вуд. А я сам?
Маннерхайм. Непорядок с белками.
Вуд. Это у меня бывает.
Маннерхайм. Пониженное давление.
Вуд. Пустяки.
Маннерхайм. Повышенная температура.
Вуд. Следствие раздражения, Маннерхайм.
Маннерхайм. Военный министр, ваше превосходительство.
Вуд. Садитесь на мою койку, военный министр.
Военный министр. Благодарю. Я еле держусь на ногах. Сначала мы завязали переговоры с одним убийцей и одним коммунистом, потом с уличной девкою, которую объявили главой государства. Интересно, с кем нам придется иметь дело в следующий раз. Вероятно, с мусорщиком или убийцей-садистом. Нам следовало выбрать себе партнеров получше.
Вуд. На Венере есть только разрозненные суда, которые носит по океану. Нам их не разыскать.
Военный министр. А по радио?
Вуд. Никто не отвечает.
Военный министр. Я оттого и бешусь, что вами никто не интересуется. Этим типам следовало па крайней мере проявить хоть чуточку любопытства.
Маннерхайм. С вашим превосходительством хочет говорить полковник Руа.
Пауза.
Вуд. Прошу.
Пауза.
Руа. Ваше превосходительство!
Вуд. (медленно).Что вам угодно, полковник Руа?
Руа. Сами знаете, ваше превосходительство.
Вуд. (поколебавшись).Вы пришли напомнить мне о нашем разговоре?
Руа. Так точно, ваше превосходительство.
Вуд. Сколько… э… зарядов у нас на борту?
Руа. Десять.
Пауза.
Вуд. По приказу президента Свободных Соединенных Государств?
Руа. По приказу президента.
Пауза.
Военный министр. Я понимаю, это неприятно. Особенно после того, как вы столько раз воззвали к идеалам, Вуд. Поступите просто — пошлите к этим людям кого-нибудь из статс-секретарей с ультиматумом.
Пауза.
Вуд. С ним отправлюсь я сам. Сопровождать меня будет Маннерхайм.
Маннерхайм. Десятая запись. Глухонемой… э… супруг проститутки, провел нас с его превосходительством в полутемную сырую столовую плавучей больницы, где нас ожидал худощавый мужчина лет шестидесяти.
Бонштеттен. Не могу считать тебя желанным гостем, Вуд: ты прибыл сюда с прискорбной миссией.
Вуд. Ты…
Бонштеттен. Я Бонштеттен. Мм учились с тобой в Оксфорде и Гейдельберге.
Вуд. Ты изменился.
Бонштеттен. Изрядно.
Вуд. Мы вместе читали Платона и Канта.
Бонштеттен. Верно.
Вуд. Как я не сообразил, что за всем этим стоишь ты!
Бонштеттен. Я ни за чем, не стою.
Вуд. Ты наш бывший комиссар и ты хозяин Венеры.
Бонштеттен. Чепуха! Я теперь врач, и у меня просто выдался свободный часок. Поэтому уполномоченным сегодня буду я и говорить тебе придется со мной.
Вуд. А русский комиссар?
Бонштеттен. Охотится на китов. У тебя найдется сигарета?
Вуд. Маннерхайм, угостите его.
Бонштеттен. Вот уже десять лет не курил. Любопытно, какой вкус у табака?
Маннерхайм. Огня?
Бонштеттен. Благодарю.
Вуд. Значит, ты в курсе дела?
Бонштеттен. Разумеется. Ирена мне обо всем рассказала. И о том, как вы объявили ее главой правительства. Мы теперь зовем ее «ваше превосходительство».
Вуд. Остальные ваши тоже извещены?
Бонштеттен. Мы запросили по радио все суда, не хочет ли кто-нибудь вернуться.
Вуд. Каков ответ?
Бонштеттен. Никто.
Пауза.
Вуд. Я устал, Бонштеттен. Мне надо сесть.
Бонштеттен. У тебя непорядок с белками и повышенная температура. Так здесь в первое время бывает со всеми.
Пауза.
Вуд. Никто из вас не хочет вернуться?
Бонштеттен. Выходит, нет.
Вуд. Не могу этого понять.
Бонштеттен. Ты прилетел с Земли, поэтому и не понимаешь.
Вуд. Но все вы ведь тоже с Земли.
Бонштеттен. Мы об этом забыли.
Вуд. Но здесь невозможно жить!
Бонштеттен. Мы живем.
Вуд. У вас, наверно, страшная жизнь.
Бонштеттен. Настоящая жизнь.
Вуд. Что ты имеешь в виду?
Бонштеттен. Чем был бы я на Земле, Вуд? Дипломатом. Чем была бы Ирена? Уличной девкой. Остальные — преступниками, которых преследовала бы государственная машина.
Пауза.
Вуд. А теперь?
Бонштеттен. Как видишь, я врач.
Вуд. И оперируешь без наркоза.
Бонштеттен. Сигарета теряет всякий вкус в нашем влажном климате: она отсырела и только тлеет.
Пауза.
Вуд. Пить хочется.
Бонштеттен. Вот кипяченая вода.
Вуд. Проклятый лимонно-желтый свет в иллюминаторах! У меня кружится голова от здешнего воздуха, пропитанного миазмами.
Бонштеттен. Воздух здесь всегда такой, а свет меняется: он то лимонно-желтый, то цвета расплавленного серебра, то песчано-красный.
Вуд. Знаю.
Бонштеттен. Мы все делаем своими руками: инструменты, одежду, суда, передатчики, оружие для борьбы с гигантскими животными. Нам не хватает всего: опыта, знаний, привычной обстановки, почвы под ногами — облик поверхности здесь постоянно меняется. У нас нет медикаментов. Мы не знаем здешних растений и плодов — они по большей части ядовиты. Даже к воде приходится долго привыкать.
Вуд. На вкус она отвратительна.
Бонштеттен. Ее можно пить.
Пауза.
Вуд. Что вы получили взамен кроткой Земли? Туманные океаны, пылающие континенты, докрасна раскаленные пустыни, грозовое небо. Что же искупает все это?
Бонштеттен. Сознание того, что человек есть ценность, а жизнь его — дар.
Вуд. Смешно! Мы на Земле давным-давно пришли к этому убеждению.
Бонштеттен. И живете в соответствии с ним?
Пауза.
Вуд. А вы?
Бонштеттен. Венера принуждает нас жить согласно нашим убеждениям. В этом разница. Перестань мы здесь помогать друг другу, нам всем конец.
Вуд. И ты не вернулся именно поэтому?
Бонштеттен. Да, поэтому.
Вуд. И изменил Земле?
Бонштеттен. Я дезертировал.
Вуд. В ад, который на самом деле рай.
Бонштеттен. Вернись мы на Землю, нам пришлось бы убивать: помогать друг другу у вас и означает убивать. А убивать мы уже не смогли бы.
Пауза.
Вуд. Будем все-таки благоразумны. Вам тоже угрожает опасность: если русские победят, они явятся сюда.
Бонштеттен. Мы их не боимся.
Вуд. У вас ложное представление о политической ситуации.
Бонштеттен. Ты забываешь, что мы — исправительная колония для всей Земли. Человечество собирается воевать за обладание красивым жильем и тучными полями, а не за всеобщую помойку. Мы никого не интересуем. Если мы вам теперь и понадобились, то лишь как собаки, которых можно запрячь в сани войны. С окончанием ее отпадает и эта необходимость. К счастью, вы можете отправить нас сюда, но не в силах принудить нас вернуться. Вы не властны над нами. Вы вычеркнули нас из числа людей. Венера страшнее, чем вы. Каждый вступающий на ее почву независимо от того, кто он, подпадает под действие ее законов и приобретает лишь ту свободу, которую дает она.
Вуд. Свободу околевать?
Бонштеттен. Свободу поступать правильно и делать то, что нужно. На Земле у нас ее не было. У меня тоже. Земля слишком прекрасна. Слишком богата. На ней чересчур большие возможности. Это ведет к неравенству. Бедность считается у вас позором. Здесь бедность естественна. На нашей пище, на наших орудиях только одни пятна — пятна нашего пота. На них нет клейма несправедливости, как на Земле. Поэтому мы боимся вас. Боимся вашего изобилия, вашей лживой жизни, боимся рая, который на самом деле ад.
Пауза.
Вуд. Я обязан сказать тебе правду, Бонштеттен. У нас с собой бомбы.
Бонштеттен. Атомные?
Вуд. Водородные.
Бонштеттен. С кобальтовой оболочкой?
Вуд. Да, с кобальтовой.
Бонштеттен. Я так и думал.
Вуд. А я ничего не подозревал. Это сделано по приказу президента. Я был потрясен, когда вчера узнал об этом, Бонштеттен.
Бонштеттен. Верю.
Вуд. Мне, естественно, очень тяжело. Но мы в отчаянном положении. Не надо сомневаться в нашей доброй воле, но свобода и гуманность должны, наконец, восторжествовать.
Бонштеттен. Естественно.
Вуд. Мы просто вынуждены сейчас принять решительные меры.
Бонштеттен. Само собой разумеется.
Вуд. Я действительно огорчен всем этим, Бонштеттен.
Пауза.
Бонштеттен. Если мы откажемся вам помогать, вы пустите в ход бомбы?
Вуд. Вынуждены пустить.
Бонштеттен. Мы не в силах вам помешать.
Пауза.
Вуд. Вы погибнете.
Бонштеттен. Не все, но многие. Кое-кто уцелеет. Когда вы прибыли, все суда были предупреждены. Обычно мы держимся поближе друг к другу, но сейчас рассеялись по всей планете.
Вуд. Вы все предвидели.
Бонштеттен. Мы ведь тоже когда-то жили на Земле.
Пауза.
Вуд. Мне пора.
Бонштеттен. Когда вернешься, хорошенько отдохни. Съезди в Швейцарию. В Энгадин. Я провел там последнее лето, когда был пятнадцатью годами моложе. Никогда не забуду, какое голубое там небо!
Вуд. Боюсь, что… политическое положение…
Бонштеттен. Конечно, конечно. Ваше политическое положение. Я не подумал о нем.
Вуд. У тебя на Земле семья: жена, двое детей. Хочешь им что-нибудь передать?
Бонштеттен. Нет.
Вуд. Будь здоров.
Бонштеттен. Ты хотел сказать — будь мертв. Моей плавучей больнице не уйти от твоих бомб.
Вуд. Бонштеттен!
Бонштеттен. Муж Ирены доставит тебя на сушу.
Вуд. Мы, безусловно, не прибегнем к бомбам, Бонштеттен! Я только пригрозил. Это было бы бессмысленной жестокостью, раз мы все равно не в силах принудить вас. Даю тебе слово.
Бонштеттен. Я у тебя его не прошу.
Вуд. Я не палач.
Бонштеттен. Но ты человек с Земли. Ты не можешь остановить то, что задумал.
Вуд. Обещаю тебе…
Бонштеттен. Ты нарушишь свое обещание. Твоя миссия потерпела неудачу. Пока что тебе еще жаль меня. Но стоит тебе вернуться на свой планетоплан, как жалость твоя ослабеет, а недоверчивость проснется. «Русские могут прилететь сюда и договориться с ними», - подумаешь ты. Правда, ты знаешь, что это невозможно: мы ведь и с русскими обойдемся так же, как с вами. Но к этой мысли примешается капелька страха, как бы мы не вступили в союз с вашими врагами, и из-за этой капельки страха, из-за этой смутной неуверенности ты позволишь сбросить бомбы. Позволишь, даже если это бессмысленно, даже если из-за тебя погибнут невинные. И мы умрем.
Вуд. Ты мой друг, Бонштеттен! Не могу же я убить друга.
Бонштеттен. Когда не видишь жертву, убивать легко, а ты не увидишь, как я буду умирать.
Вуд. Ты говоришь так, словно умереть легко!
Бонштеттен. Легко все, что необходимо. А смерть — самое необходимое, самое естественное на этой планете. Она всюду и всегда. Чрезмерная жара. Слишком сильное излучение. Радиоактивно даже море. Повсюду черви, которые проникают под нашу кожу, в наши внутренности; бактерии, которые отравляют нашу кровь; вирусы, которые разрушают наши клетки. Континенты полны непроходимых болот, повсюду озера кипящей нефти, вулканы, гигантские вонючие звери. Нам не страшны ваши бомбы, потому что мы окружены смертью и поневоле научились не бояться ее.
Пауза.
Вуд. Близость смерти и нищета делают вас неуязвимыми.
Бонштеттен. А теперь уходи.
Вуд. Бонштеттен, ты изумляешь меня. Ты прав, а я не прав. Сознаюсь в этом.
Бонштеттен. Очень любезно с твоей стороны.
Вуд. Я глубоко взволнован тем, что ты рассказал о вашей бедности, о вашей полной опасностей жизни.
Бонштеттен. Очень мило с твоей стороны.
Вуд. Не будь я министром иностранных дел Свободных Соединенных Государств, я остался бы о тобой.
Бонштеттен. Очень благородно с твоей стороны.
Вуд. Но, конечно, я просто не могу покинуть Землю в опасную минуту.
Бонштеттен. Ясно.
Вуд. Как трагично, что я в этом смысле не свободен!
Бонштеттен. Не огорчайся.
Вуд. Бомбы не будут сброшены.
Бонштеттен. Не надо больше об этом.
Вуд. Даю слово.
Бонштеттен. Прощай!
Маннерхайм. Одиннадцатая запись. Планетоплан «Вега» возвращается на Землю.
Руа. Звали, ваше превосходительство?
Вуд. Переговоры оказались безуспешными, полковник Руа.
Руа. Значит, я должен сбросить бомбы, ваше превосходительство?
Пауза.
Решайтесь, ваше превосходительство.
Пауза.
Президент приказал.
Пауза.
Вуд. Раз приказал президент, сбрасывайте бомбы, полковник Руа. Постарайтесь только как можно равномернее распределить их по поверхности Венеры.
Руа. Приготовиться к старту.
Голос. Есть приготовиться к старту.
Вуд. Проводите меня в каюту, Маннерхайм.
Шаги.
Маннерхайм. Разрешите застегнуть на вас ремни, ваше превосходительство?
Вуд. Пожалуйста.
Маннерхайм. Так будет надежно?
Вуд. Вполне.
Маннерхайм. Красный свет, ваше превосходительство. Через двадцать секунд старт.
Пауза.
Осталось десять секунд.
Вуд. Полный провал.
Маннерхайм. Стартуем.
Негромкое гудение.
Вуд. Маннерхайм.
Маннерхайм. Ваше превосходительство?
Вуд. Русские могут прилететь сюда и заключить с ними соглашение.
Маннерхайм. Совершенно верно.
Вуд. Это почти невероятно, но все-таки возможно.
Маннерхайм. К сожалению.
Руа. Бомбы готовы?
Голос. Готовы.
Вуд. Такая возможность, как ни мало она вероятна, вынуждает нас сбросить бомбы.
Руа. Открыть люки!
Голос. Есть открыть люки!
Вуд. Нам нужна уверенность.
Маннерхайм. Совершенно верно, ваше превосходительство.
Руа. Бомбы вниз!
Голос. Есть бомбы вниз!
Вуд. На какой мы высоте?
Маннерхайм. Сто километров.
Руа. Полный вперед!
Голос. Есть полный вперед!
Вуд. Как чувствует себя министр внеземных территорий?
Маннерхайм. Оживает.
Вуд. Военный министр?
Маннерхайм. Опять стал прежним.
Вуд. Мне тоже лучше.
Маннерхайм. Завтра заседание кабинета министров.
Вуд. Политика продолжается.
Руа. Бомбы накрыли цель?
Голос. Накрыли.
Пауза.
Вуд. Препротивная история. Но эта Венера ужасна, а люди на ней в конце концов всего лишь преступники. Уверен, что Бонштеттен хотел союза с русскими. Они ломали перед нами грязную комедию.
Маннерхайм. Я того же мнения, ваше превосходительство.
Вуд. Но теперь бомбы сброшены. Вскоре они посыплются и на Землю. Очень рад, что у меня под рукой оказалась такая коллекция атомных игрушек. Рад с точки зрения ведомственной: война для министра иностранных дел все равно что каникулы. Только вот от рыбной ловли придется отказаться. Буду читать классиков, особенно Элиот — она лучше всего меня успокаивает. Нет ничего более вредного, чем книги, которые захватывают.
Маннерхайм. Золотые слова, ваше превосходительство.
ЯПОНИЯ
САКЕ КОМАЦУ
Стоны.
Вуд. Таким образом, правительству Венеры ясны теперь наша точка зрения, наши пожелания и предложения.
Ирена. Значит, вы хотите, чтобы мы участвовали в войне против русских?
Вуд. Разумеется.
Ирена. Но Россия не угрожает нам.
Военный министр. Хочу задать вам один вопрос, Ирена.
Ирена. Задайте.
Военный министр. Вы русская?
Ирена. Я полька и выслана сюда шесть лет тому назад.
Министр внеземных территорий. (слабым голосом).И высланы, несомненно, за то, что исповедовали высокие идеалы свободы, гуманности и частной инициативы?
Ирена. Нет, за проституцию.
Пауза.
Вуд. Дитя мое…
Ирена. Вы забываете, что говорите с главой государства.
Вуд. Сударыня, я еще раз торжественно заверяю вас, что все обитатели Венеры получат разрешение возвратиться на Землю при условии, что они будут нашими союзниками в войне.
Ирена. Мы не хотим возвращаться.
Пауза.
Вуд. Сударыня, не забывайте, что теперь вы говорите от имени всех. Я понимаю, что для вас по личным мотивам возвращение может быть нежелательным, но здесь есть люди, изгнанные на Венеру за то, что на Земле они боролись за свободу и жизнь, достойную человека. Они-то уж наверняка хотят вернуться.
Ирена. Я не знаю никого, кто хотел бы этого.
Министр внеземных территорий. Ах, эта жара, эта жара…
Маннерхайм. Ваше превосходительство, министр внеземных территорий потерял сознание.
Вуд. Осмотрите его, Маннерхайм.
Маннерхайм. Нам следует вернуться на планетоплан, ваше превосходительство. Жизнь господина министра в опасности.
Военный министр. Я тоже больше не выдержу, Вуд. Я весь в поту, да и вы сами бледны, как смерть.
Вуд. (устало).Хорошо, Костелло. Мы прерываем переговоры. Будет ли передано мое предложение обитателям Венеры, сестра Ирена?
Ирена. Если хотите.
Вуд. (горячо).Да, хочу. Мне кажется, вы не до конца уяснили себе значение нашей миссии. Сейчас мы возвращаемся на планетоплан, а утром придем снова. Мы не знаем, с кем нам придется вести переговоры. Но мы должны иметь уверенность, что население Венеры будет ознакомлено с нашим предложением.
Ирена. Будет, раз вы на этом настаиваете.
Маннерхайм. Девятая запись. Каюта его превосходительства на «Веге». Высота — полторы тысячи километров над поверхностью Венеры.
Тяжелое дыхание.
Сейчас я впрысну вам кальций…
Вуд. Как вам будет угодно.
Маннерхайм. И подам кислород в каюту.
Тихое шипение.
Вуд. Как чувствует себя министр внеземных территорий?
Маннерхайм. Плохо.
Вуд. Военный министр?
Маннерхайм. Немногим лучше. А со статс-секретарем по венерианским делам во время взлета случился удар.
Вуд. Весьма огорчен. В каком он состоянии?
Маннерхайм. Безнадежен.
Вуд. А я сам?
Маннерхайм. Непорядок с белками.
Вуд. Это у меня бывает.
Маннерхайм. Пониженное давление.
Вуд. Пустяки.
Маннерхайм. Повышенная температура.
Вуд. Следствие раздражения, Маннерхайм.
Маннерхайм. Военный министр, ваше превосходительство.
Вуд. Садитесь на мою койку, военный министр.
Военный министр. Благодарю. Я еле держусь на ногах. Сначала мы завязали переговоры с одним убийцей и одним коммунистом, потом с уличной девкою, которую объявили главой государства. Интересно, с кем нам придется иметь дело в следующий раз. Вероятно, с мусорщиком или убийцей-садистом. Нам следовало выбрать себе партнеров получше.
Вуд. На Венере есть только разрозненные суда, которые носит по океану. Нам их не разыскать.
Военный министр. А по радио?
Вуд. Никто не отвечает.
Военный министр. Я оттого и бешусь, что вами никто не интересуется. Этим типам следовало па крайней мере проявить хоть чуточку любопытства.
Маннерхайм. С вашим превосходительством хочет говорить полковник Руа.
Пауза.
Вуд. Прошу.
Пауза.
Руа. Ваше превосходительство!
Вуд. (медленно).Что вам угодно, полковник Руа?
Руа. Сами знаете, ваше превосходительство.
Вуд. (поколебавшись).Вы пришли напомнить мне о нашем разговоре?
Руа. Так точно, ваше превосходительство.
Вуд. Сколько… э… зарядов у нас на борту?
Руа. Десять.
Пауза.
Вуд. По приказу президента Свободных Соединенных Государств?
Руа. По приказу президента.
Пауза.
Военный министр. Я понимаю, это неприятно. Особенно после того, как вы столько раз воззвали к идеалам, Вуд. Поступите просто — пошлите к этим людям кого-нибудь из статс-секретарей с ультиматумом.
Пауза.
Вуд. С ним отправлюсь я сам. Сопровождать меня будет Маннерхайм.
Маннерхайм. Десятая запись. Глухонемой… э… супруг проститутки, провел нас с его превосходительством в полутемную сырую столовую плавучей больницы, где нас ожидал худощавый мужчина лет шестидесяти.
Бонштеттен. Не могу считать тебя желанным гостем, Вуд: ты прибыл сюда с прискорбной миссией.
Вуд. Ты…
Бонштеттен. Я Бонштеттен. Мм учились с тобой в Оксфорде и Гейдельберге.
Вуд. Ты изменился.
Бонштеттен. Изрядно.
Вуд. Мы вместе читали Платона и Канта.
Бонштеттен. Верно.
Вуд. Как я не сообразил, что за всем этим стоишь ты!
Бонштеттен. Я ни за чем, не стою.
Вуд. Ты наш бывший комиссар и ты хозяин Венеры.
Бонштеттен. Чепуха! Я теперь врач, и у меня просто выдался свободный часок. Поэтому уполномоченным сегодня буду я и говорить тебе придется со мной.
Вуд. А русский комиссар?
Бонштеттен. Охотится на китов. У тебя найдется сигарета?
Вуд. Маннерхайм, угостите его.
Бонштеттен. Вот уже десять лет не курил. Любопытно, какой вкус у табака?
Маннерхайм. Огня?
Бонштеттен. Благодарю.
Вуд. Значит, ты в курсе дела?
Бонштеттен. Разумеется. Ирена мне обо всем рассказала. И о том, как вы объявили ее главой правительства. Мы теперь зовем ее «ваше превосходительство».
Вуд. Остальные ваши тоже извещены?
Бонштеттен. Мы запросили по радио все суда, не хочет ли кто-нибудь вернуться.
Вуд. Каков ответ?
Бонштеттен. Никто.
Пауза.
Вуд. Я устал, Бонштеттен. Мне надо сесть.
Бонштеттен. У тебя непорядок с белками и повышенная температура. Так здесь в первое время бывает со всеми.
Пауза.
Вуд. Никто из вас не хочет вернуться?
Бонштеттен. Выходит, нет.
Вуд. Не могу этого понять.
Бонштеттен. Ты прилетел с Земли, поэтому и не понимаешь.
Вуд. Но все вы ведь тоже с Земли.
Бонштеттен. Мы об этом забыли.
Вуд. Но здесь невозможно жить!
Бонштеттен. Мы живем.
Вуд. У вас, наверно, страшная жизнь.
Бонштеттен. Настоящая жизнь.
Вуд. Что ты имеешь в виду?
Бонштеттен. Чем был бы я на Земле, Вуд? Дипломатом. Чем была бы Ирена? Уличной девкой. Остальные — преступниками, которых преследовала бы государственная машина.
Пауза.
Вуд. А теперь?
Бонштеттен. Как видишь, я врач.
Вуд. И оперируешь без наркоза.
Бонштеттен. Сигарета теряет всякий вкус в нашем влажном климате: она отсырела и только тлеет.
Пауза.
Вуд. Пить хочется.
Бонштеттен. Вот кипяченая вода.
Вуд. Проклятый лимонно-желтый свет в иллюминаторах! У меня кружится голова от здешнего воздуха, пропитанного миазмами.
Бонштеттен. Воздух здесь всегда такой, а свет меняется: он то лимонно-желтый, то цвета расплавленного серебра, то песчано-красный.
Вуд. Знаю.
Бонштеттен. Мы все делаем своими руками: инструменты, одежду, суда, передатчики, оружие для борьбы с гигантскими животными. Нам не хватает всего: опыта, знаний, привычной обстановки, почвы под ногами — облик поверхности здесь постоянно меняется. У нас нет медикаментов. Мы не знаем здешних растений и плодов — они по большей части ядовиты. Даже к воде приходится долго привыкать.
Вуд. На вкус она отвратительна.
Бонштеттен. Ее можно пить.
Пауза.
Вуд. Что вы получили взамен кроткой Земли? Туманные океаны, пылающие континенты, докрасна раскаленные пустыни, грозовое небо. Что же искупает все это?
Бонштеттен. Сознание того, что человек есть ценность, а жизнь его — дар.
Вуд. Смешно! Мы на Земле давным-давно пришли к этому убеждению.
Бонштеттен. И живете в соответствии с ним?
Пауза.
Вуд. А вы?
Бонштеттен. Венера принуждает нас жить согласно нашим убеждениям. В этом разница. Перестань мы здесь помогать друг другу, нам всем конец.
Вуд. И ты не вернулся именно поэтому?
Бонштеттен. Да, поэтому.
Вуд. И изменил Земле?
Бонштеттен. Я дезертировал.
Вуд. В ад, который на самом деле рай.
Бонштеттен. Вернись мы на Землю, нам пришлось бы убивать: помогать друг другу у вас и означает убивать. А убивать мы уже не смогли бы.
Пауза.
Вуд. Будем все-таки благоразумны. Вам тоже угрожает опасность: если русские победят, они явятся сюда.
Бонштеттен. Мы их не боимся.
Вуд. У вас ложное представление о политической ситуации.
Бонштеттен. Ты забываешь, что мы — исправительная колония для всей Земли. Человечество собирается воевать за обладание красивым жильем и тучными полями, а не за всеобщую помойку. Мы никого не интересуем. Если мы вам теперь и понадобились, то лишь как собаки, которых можно запрячь в сани войны. С окончанием ее отпадает и эта необходимость. К счастью, вы можете отправить нас сюда, но не в силах принудить нас вернуться. Вы не властны над нами. Вы вычеркнули нас из числа людей. Венера страшнее, чем вы. Каждый вступающий на ее почву независимо от того, кто он, подпадает под действие ее законов и приобретает лишь ту свободу, которую дает она.
Вуд. Свободу околевать?
Бонштеттен. Свободу поступать правильно и делать то, что нужно. На Земле у нас ее не было. У меня тоже. Земля слишком прекрасна. Слишком богата. На ней чересчур большие возможности. Это ведет к неравенству. Бедность считается у вас позором. Здесь бедность естественна. На нашей пище, на наших орудиях только одни пятна — пятна нашего пота. На них нет клейма несправедливости, как на Земле. Поэтому мы боимся вас. Боимся вашего изобилия, вашей лживой жизни, боимся рая, который на самом деле ад.
Пауза.
Вуд. Я обязан сказать тебе правду, Бонштеттен. У нас с собой бомбы.
Бонштеттен. Атомные?
Вуд. Водородные.
Бонштеттен. С кобальтовой оболочкой?
Вуд. Да, с кобальтовой.
Бонштеттен. Я так и думал.
Вуд. А я ничего не подозревал. Это сделано по приказу президента. Я был потрясен, когда вчера узнал об этом, Бонштеттен.
Бонштеттен. Верю.
Вуд. Мне, естественно, очень тяжело. Но мы в отчаянном положении. Не надо сомневаться в нашей доброй воле, но свобода и гуманность должны, наконец, восторжествовать.
Бонштеттен. Естественно.
Вуд. Мы просто вынуждены сейчас принять решительные меры.
Бонштеттен. Само собой разумеется.
Вуд. Я действительно огорчен всем этим, Бонштеттен.
Пауза.
Бонштеттен. Если мы откажемся вам помогать, вы пустите в ход бомбы?
Вуд. Вынуждены пустить.
Бонштеттен. Мы не в силах вам помешать.
Пауза.
Вуд. Вы погибнете.
Бонштеттен. Не все, но многие. Кое-кто уцелеет. Когда вы прибыли, все суда были предупреждены. Обычно мы держимся поближе друг к другу, но сейчас рассеялись по всей планете.
Вуд. Вы все предвидели.
Бонштеттен. Мы ведь тоже когда-то жили на Земле.
Пауза.
Вуд. Мне пора.
Бонштеттен. Когда вернешься, хорошенько отдохни. Съезди в Швейцарию. В Энгадин. Я провел там последнее лето, когда был пятнадцатью годами моложе. Никогда не забуду, какое голубое там небо!
Вуд. Боюсь, что… политическое положение…
Бонштеттен. Конечно, конечно. Ваше политическое положение. Я не подумал о нем.
Вуд. У тебя на Земле семья: жена, двое детей. Хочешь им что-нибудь передать?
Бонштеттен. Нет.
Вуд. Будь здоров.
Бонштеттен. Ты хотел сказать — будь мертв. Моей плавучей больнице не уйти от твоих бомб.
Вуд. Бонштеттен!
Бонштеттен. Муж Ирены доставит тебя на сушу.
Вуд. Мы, безусловно, не прибегнем к бомбам, Бонштеттен! Я только пригрозил. Это было бы бессмысленной жестокостью, раз мы все равно не в силах принудить вас. Даю тебе слово.
Бонштеттен. Я у тебя его не прошу.
Вуд. Я не палач.
Бонштеттен. Но ты человек с Земли. Ты не можешь остановить то, что задумал.
Вуд. Обещаю тебе…
Бонштеттен. Ты нарушишь свое обещание. Твоя миссия потерпела неудачу. Пока что тебе еще жаль меня. Но стоит тебе вернуться на свой планетоплан, как жалость твоя ослабеет, а недоверчивость проснется. «Русские могут прилететь сюда и договориться с ними», - подумаешь ты. Правда, ты знаешь, что это невозможно: мы ведь и с русскими обойдемся так же, как с вами. Но к этой мысли примешается капелька страха, как бы мы не вступили в союз с вашими врагами, и из-за этой капельки страха, из-за этой смутной неуверенности ты позволишь сбросить бомбы. Позволишь, даже если это бессмысленно, даже если из-за тебя погибнут невинные. И мы умрем.
Вуд. Ты мой друг, Бонштеттен! Не могу же я убить друга.
Бонштеттен. Когда не видишь жертву, убивать легко, а ты не увидишь, как я буду умирать.
Вуд. Ты говоришь так, словно умереть легко!
Бонштеттен. Легко все, что необходимо. А смерть — самое необходимое, самое естественное на этой планете. Она всюду и всегда. Чрезмерная жара. Слишком сильное излучение. Радиоактивно даже море. Повсюду черви, которые проникают под нашу кожу, в наши внутренности; бактерии, которые отравляют нашу кровь; вирусы, которые разрушают наши клетки. Континенты полны непроходимых болот, повсюду озера кипящей нефти, вулканы, гигантские вонючие звери. Нам не страшны ваши бомбы, потому что мы окружены смертью и поневоле научились не бояться ее.
Пауза.
Вуд. Близость смерти и нищета делают вас неуязвимыми.
Бонштеттен. А теперь уходи.
Вуд. Бонштеттен, ты изумляешь меня. Ты прав, а я не прав. Сознаюсь в этом.
Бонштеттен. Очень любезно с твоей стороны.
Вуд. Я глубоко взволнован тем, что ты рассказал о вашей бедности, о вашей полной опасностей жизни.
Бонштеттен. Очень мило с твоей стороны.
Вуд. Не будь я министром иностранных дел Свободных Соединенных Государств, я остался бы о тобой.
Бонштеттен. Очень благородно с твоей стороны.
Вуд. Но, конечно, я просто не могу покинуть Землю в опасную минуту.
Бонштеттен. Ясно.
Вуд. Как трагично, что я в этом смысле не свободен!
Бонштеттен. Не огорчайся.
Вуд. Бомбы не будут сброшены.
Бонштеттен. Не надо больше об этом.
Вуд. Даю слово.
Бонштеттен. Прощай!
Маннерхайм. Одиннадцатая запись. Планетоплан «Вега» возвращается на Землю.
Руа. Звали, ваше превосходительство?
Вуд. Переговоры оказались безуспешными, полковник Руа.
Руа. Значит, я должен сбросить бомбы, ваше превосходительство?
Пауза.
Решайтесь, ваше превосходительство.
Пауза.
Президент приказал.
Пауза.
Вуд. Раз приказал президент, сбрасывайте бомбы, полковник Руа. Постарайтесь только как можно равномернее распределить их по поверхности Венеры.
Руа. Приготовиться к старту.
Голос. Есть приготовиться к старту.
Вуд. Проводите меня в каюту, Маннерхайм.
Шаги.
Маннерхайм. Разрешите застегнуть на вас ремни, ваше превосходительство?
Вуд. Пожалуйста.
Маннерхайм. Так будет надежно?
Вуд. Вполне.
Маннерхайм. Красный свет, ваше превосходительство. Через двадцать секунд старт.
Пауза.
Осталось десять секунд.
Вуд. Полный провал.
Маннерхайм. Стартуем.
Негромкое гудение.
Вуд. Маннерхайм.
Маннерхайм. Ваше превосходительство?
Вуд. Русские могут прилететь сюда и заключить с ними соглашение.
Маннерхайм. Совершенно верно.
Вуд. Это почти невероятно, но все-таки возможно.
Маннерхайм. К сожалению.
Руа. Бомбы готовы?
Голос. Готовы.
Вуд. Такая возможность, как ни мало она вероятна, вынуждает нас сбросить бомбы.
Руа. Открыть люки!
Голос. Есть открыть люки!
Вуд. Нам нужна уверенность.
Маннерхайм. Совершенно верно, ваше превосходительство.
Руа. Бомбы вниз!
Голос. Есть бомбы вниз!
Вуд. На какой мы высоте?
Маннерхайм. Сто километров.
Руа. Полный вперед!
Голос. Есть полный вперед!
Вуд. Как чувствует себя министр внеземных территорий?
Маннерхайм. Оживает.
Вуд. Военный министр?
Маннерхайм. Опять стал прежним.
Вуд. Мне тоже лучше.
Маннерхайм. Завтра заседание кабинета министров.
Вуд. Политика продолжается.
Руа. Бомбы накрыли цель?
Голос. Накрыли.
Пауза.
Вуд. Препротивная история. Но эта Венера ужасна, а люди на ней в конце концов всего лишь преступники. Уверен, что Бонштеттен хотел союза с русскими. Они ломали перед нами грязную комедию.
Маннерхайм. Я того же мнения, ваше превосходительство.
Вуд. Но теперь бомбы сброшены. Вскоре они посыплются и на Землю. Очень рад, что у меня под рукой оказалась такая коллекция атомных игрушек. Рад с точки зрения ведомственной: война для министра иностранных дел все равно что каникулы. Только вот от рыбной ловли придется отказаться. Буду читать классиков, особенно Элиот — она лучше всего меня успокаивает. Нет ничего более вредного, чем книги, которые захватывают.
Маннерхайм. Золотые слова, ваше превосходительство.
ЯПОНИЯ
САКЕ КОМАЦУ
ЧЕРНАЯ ЭМБЛЕМА
САКУРЫ
Мелькнула человеческая тень. Он машинально спустил предохранитель, прицелился и затаил дыхание. Впереди тихо покачивался колос мисканта. Высокая пожелтелая трава зашуршала, заколыхалась, и оттуда высунулся крестьянин плутоватого вида с обмотанной грязным полотенцем головой и вязанкой хвороста за плечами.
Тогда он поднялся и шагнул навстречу старику, держа наготове карабин.
Старик в ужасе шарахнулся. Испуганное лицо на миг исказилось злобой, но тут же стало непроницаемым. Тот подошел вплотную.
— Жратва есть? — спросил он. — Я голоден!
Тусклыми, точно высушенная солнцем речная галька, глазами крестьянин смерил его с головы до ног. Под гноящимися веками снова вспыхнул злобный огонек.
Перед крестьянином стоял исхудалый мальчик в рваной, висевшей клочьями одежде. Его шею и тощие, как куриные лапки, руки покрывала чешуйчатая пыль.
— Ты чего карабином тычешь! — сердито пролаял старик. — Не японец я, что ли?
Парнишка опустил карабин дулом вниз, но на предохранитель не поставил.
— Ты где живешь? — спросил мальчик.
— Недалеко… за горкой, — ответил крестьянин.
— Мне жратва нужна! Сейчас поесть и на дорогу.
Лицо крестьянина снова нахмурилось. Он злился. Еще бы не злиться! Какой-то мальчишка ему угрожает, карабином в грудь тычет. Еще покрикивает. Героя из себя строит. Добро бы действительно солдат был, так не так уж обидно, стерпеть можно, а то сопляк какой-то!..
— Ты что, один или с дружками? — спросил крестьянин.
Мальчик покачал головой. Огляделся по сторонам.
— Один я. Меня в разведку послали. Вернулся. А наших всех перебили. А кто жив остался, видать, в горы подался.
— Всех поймали! — со злорадной усмешкой сказал старик. — Вон по той тропиночке спускались, задрав руки. Их лупили, подгоняли прикладами… даже раненых…
— Не может быть, чтобы всех… кто-нибудь уцелел.
— И ты зря прячешься… Все одно — рано или поздно схватят.
Щелкнул затвор. Крестьянин прикусил язык и взглянул на мальчика затравленными, налитыми кровью, как у быка, глазами.
— В Синсю проберусь к нашим, — упрямо проговорил мальчик, поджав губы. — Там еще крепко держатся.
— В Синсю? — ехидно переспросил крестьянин. — А знаешь, сколько туда добираться? Все дороги охраняются.
— Ничего, без дорог, лесами, горами проберусь.
— Все одно сцапают, — тихо пробурчал старик и тут же, спохватившись, искоса взглянул на мальчика; потом добавил с осторожностью: — Сдавайся в плен… тебе же лучше будет.
Мальчик вскинул карабин.
Ну вот! Слова им не скажи — сразу на рожон лезут. Бешеные какие-то! Такому ничего не стоит пальнуть. И дают же им оружие в руки!
— Пре-датель! — прошипел парнишка сквозь зубы. — Из-за вас проиграли!
— При чем тут мы? — пробормотал старик и торопливо добавил: — И вы не виноваты… На их стороне сила. У них всего вдоволь. А у нас что? Ни одного самолета, ни одного…
— Это не поражение, — упрямо повторил мальчик. — Умереть в бою, не сдавшись врагу… Наши в Синсю будут держаться до конца!
— Тогда всех японцев перебьют.
— А что, по-твоему, лучше холуем быть, лишь бы в живых остаться? — Он говорил таким тоном, точно отчитывал первоклассника. — Даже ребята вроде меня сражаются в смертном бою. Эх, ты!.. А еще взрослый!..
— Старуха у меня парализованная да дочка на шее, — ворчливо ответил крестьянин, — а вы-то что жрать будете, если крестьяне работать перестанут?
Но, увидев, что мальчик снова приходит в ярость, старик повернулся и, сказав: «Пойдем!», зашагал прочь.
Одинокий дом в долине. Тощая, с торчащими ребрами корова щиплет траву, на морде у нее выражение полного безразличия и покорности. Поля вдоль ущелья давно убраны, всюду, как великаны, высятся скирды рисовой соломы.
— А их нет? — подозрительно спросил мальчик.
Старик отрицательно покачал головой.
— Все до одного ушли… тут неподалеку… в соседней деревне, кажись, остался отряд…
Голос крестьянина заставил мальчика еще больше насторожиться. С этим старым пугалом надо держать ухо востро.
— Мать, это я! — крикнул крестьянин.
Вблизи дом казался большим. По двору бродили куры. Пахло перегноем и свежей соломой.
От одной мысли о яичнице рот переполнился слюной.
В доме кто-то заворочался. Старик вошел внутрь и с кем-то заговорил вполголоса. Парнишка разглядел уставившиеся на него выцветшие старческие глаза. Старик успокаивающе говорил: «Ничего, обойдется», а старуха требовала гнать оборвыша в шею.
Он сел, вытер пот. Еле сдерживался, чтоб не уснуть. Сон одолевал его.
— Сейчас приготовлю поесть, — сказал старик приветливым голосом. Он прошел в кухню, неслышно ступая по земляному полу. — Дочери дома нет, я дам тебе пока холодного рису.
— Ладно, все равно.
Урчало даже в горле. Шутка ли сказать: вторые сутки ничего в рот не брал. Так и спятить недолго.
— Замори покамест червячка, а к вечеру курочку зарежем. Переночуешь у нас, утречком уйдешь себе…
— Оставь! Ни к чему это, — сказал мальчик, недоверчиво вслушиваясь в елейный голос старика. — Съем рис и на дорогу возьму немного. Курицу резать жалко!
— Чего ее жалеть. Старенькая. А то еще им достанется.
- «Им» достанется не за так, а в обмен на что-нибудь.
Старик расхаживал по кухне и сладко ворковал:
— Ты наедайся, наедайся, а то до Синсю не доберешься.
Рисовая каша, тушеные овощи, яйца, вяленая рыба.
Он знал, много есть опасно — расстроится желудок, так и умереть не долго, но остановиться не мог. Он отхлебнул зеленого чая, с трудом подавив в себе желание есть еще, набить желудок до отказа. Голод в нем сидел, как бес. Проклятый червь скребся не только в кишках, но и во всем теле, до кончиков пальцев.
Послышались шаги. Мальчик машинально схватил карабин. Старик глянул искоса и процедил: «Это дочка моя!» Потом вышел во двор. Не выпуская из рук карабина, мальчик подкрался к окну. Со двора доносился женский голос и торопливый глухой голос старика. Говорили на местном диалекте. Казалось, о чем-то спорили.
Вдруг на миг к окну прижалось плоское женское лицо и тут же исчезло. Легкие удаляющиеся шаги затихли за домом. Тяжелой поступью в комнату вошел старик, насупленный, мрачный, но, встретившись глазами с мальчиком, деланно улыбнулся.
— Не слушает дочка отца… Да ты ложись, ложись, поспи…
Даже из упрямства не было сил держать глаза открытыми. Желудок отяжелел, усталость сковала ноги, руки.
— Поспи, а я пока баньку приготовлю.
— Какую еще баньку? — нахмурился мальчик.
— Помыться тебе надо, смотри, какой потный, грязный.
— Ничего не надо. Понял?
Веки слипались сами собой. Последним усилием воли он крепко сжал одной рукой карабин, другой — пистолет и заснул тяжелым свинцовым сном там, где сидел.
Проснулся от боли в животе: это было возмездие за обжорство. Солнце зашло, в полумраке комнаты при свете угасающего дня виднелись очертания предметов. В кухне — никого, в комнате — темнота. Мальчик окликнул старика, хотел спросить, где уборная. Никто не отозвался, только в глубине комнаты заворочалась парализованная старуха.
Мальчик, взяв карабин, поплелся во двор. Обогнул дом. В глубине заднего двора нашел отхожее место. Пронесло страшно.
«Если старик к ужину зарежет курицу, все равно буду есть. Подумаешь, понос! Идти, правда, будет нелегко, но ничего, от курятины не умирают. Куда же делся этот старик?»
Мальчик вышел. Вдали слышался гул. Не придав этому значения, мальчик обследовал дом с задней стороны. В пристройке горел свет. Проходя мимо, мальчик взглянул в окно. Мелькнуло что-то розовое и красное. Он задержал на минуту взгляд. На стене висели два платья: розовое и красное.
Сидевшая перед зеркалом девушка испуганно повернула голову. Сильно напудренное лицо, подведенные брови, накрашенные губы. Девушка смутилась, точно застигнутая врасплох, отвела взгляд. Она хотела улыбнуться, но при виде его сурового лица еще больше смешалась.
Тогда он поднялся и шагнул навстречу старику, держа наготове карабин.
Старик в ужасе шарахнулся. Испуганное лицо на миг исказилось злобой, но тут же стало непроницаемым. Тот подошел вплотную.
— Жратва есть? — спросил он. — Я голоден!
Тусклыми, точно высушенная солнцем речная галька, глазами крестьянин смерил его с головы до ног. Под гноящимися веками снова вспыхнул злобный огонек.
Перед крестьянином стоял исхудалый мальчик в рваной, висевшей клочьями одежде. Его шею и тощие, как куриные лапки, руки покрывала чешуйчатая пыль.
— Ты чего карабином тычешь! — сердито пролаял старик. — Не японец я, что ли?
Парнишка опустил карабин дулом вниз, но на предохранитель не поставил.
— Ты где живешь? — спросил мальчик.
— Недалеко… за горкой, — ответил крестьянин.
— Мне жратва нужна! Сейчас поесть и на дорогу.
Лицо крестьянина снова нахмурилось. Он злился. Еще бы не злиться! Какой-то мальчишка ему угрожает, карабином в грудь тычет. Еще покрикивает. Героя из себя строит. Добро бы действительно солдат был, так не так уж обидно, стерпеть можно, а то сопляк какой-то!..
— Ты что, один или с дружками? — спросил крестьянин.
Мальчик покачал головой. Огляделся по сторонам.
— Один я. Меня в разведку послали. Вернулся. А наших всех перебили. А кто жив остался, видать, в горы подался.
— Всех поймали! — со злорадной усмешкой сказал старик. — Вон по той тропиночке спускались, задрав руки. Их лупили, подгоняли прикладами… даже раненых…
— Не может быть, чтобы всех… кто-нибудь уцелел.
— И ты зря прячешься… Все одно — рано или поздно схватят.
Щелкнул затвор. Крестьянин прикусил язык и взглянул на мальчика затравленными, налитыми кровью, как у быка, глазами.
— В Синсю проберусь к нашим, — упрямо проговорил мальчик, поджав губы. — Там еще крепко держатся.
— В Синсю? — ехидно переспросил крестьянин. — А знаешь, сколько туда добираться? Все дороги охраняются.
— Ничего, без дорог, лесами, горами проберусь.
— Все одно сцапают, — тихо пробурчал старик и тут же, спохватившись, искоса взглянул на мальчика; потом добавил с осторожностью: — Сдавайся в плен… тебе же лучше будет.
Мальчик вскинул карабин.
Ну вот! Слова им не скажи — сразу на рожон лезут. Бешеные какие-то! Такому ничего не стоит пальнуть. И дают же им оружие в руки!
— Пре-датель! — прошипел парнишка сквозь зубы. — Из-за вас проиграли!
— При чем тут мы? — пробормотал старик и торопливо добавил: — И вы не виноваты… На их стороне сила. У них всего вдоволь. А у нас что? Ни одного самолета, ни одного…
— Это не поражение, — упрямо повторил мальчик. — Умереть в бою, не сдавшись врагу… Наши в Синсю будут держаться до конца!
— Тогда всех японцев перебьют.
— А что, по-твоему, лучше холуем быть, лишь бы в живых остаться? — Он говорил таким тоном, точно отчитывал первоклассника. — Даже ребята вроде меня сражаются в смертном бою. Эх, ты!.. А еще взрослый!..
— Старуха у меня парализованная да дочка на шее, — ворчливо ответил крестьянин, — а вы-то что жрать будете, если крестьяне работать перестанут?
Но, увидев, что мальчик снова приходит в ярость, старик повернулся и, сказав: «Пойдем!», зашагал прочь.
Одинокий дом в долине. Тощая, с торчащими ребрами корова щиплет траву, на морде у нее выражение полного безразличия и покорности. Поля вдоль ущелья давно убраны, всюду, как великаны, высятся скирды рисовой соломы.
— А их нет? — подозрительно спросил мальчик.
Старик отрицательно покачал головой.
— Все до одного ушли… тут неподалеку… в соседней деревне, кажись, остался отряд…
Голос крестьянина заставил мальчика еще больше насторожиться. С этим старым пугалом надо держать ухо востро.
— Мать, это я! — крикнул крестьянин.
Вблизи дом казался большим. По двору бродили куры. Пахло перегноем и свежей соломой.
От одной мысли о яичнице рот переполнился слюной.
В доме кто-то заворочался. Старик вошел внутрь и с кем-то заговорил вполголоса. Парнишка разглядел уставившиеся на него выцветшие старческие глаза. Старик успокаивающе говорил: «Ничего, обойдется», а старуха требовала гнать оборвыша в шею.
Он сел, вытер пот. Еле сдерживался, чтоб не уснуть. Сон одолевал его.
— Сейчас приготовлю поесть, — сказал старик приветливым голосом. Он прошел в кухню, неслышно ступая по земляному полу. — Дочери дома нет, я дам тебе пока холодного рису.
— Ладно, все равно.
Урчало даже в горле. Шутка ли сказать: вторые сутки ничего в рот не брал. Так и спятить недолго.
— Замори покамест червячка, а к вечеру курочку зарежем. Переночуешь у нас, утречком уйдешь себе…
— Оставь! Ни к чему это, — сказал мальчик, недоверчиво вслушиваясь в елейный голос старика. — Съем рис и на дорогу возьму немного. Курицу резать жалко!
— Чего ее жалеть. Старенькая. А то еще им достанется.
- «Им» достанется не за так, а в обмен на что-нибудь.
Старик расхаживал по кухне и сладко ворковал:
— Ты наедайся, наедайся, а то до Синсю не доберешься.
Рисовая каша, тушеные овощи, яйца, вяленая рыба.
Он знал, много есть опасно — расстроится желудок, так и умереть не долго, но остановиться не мог. Он отхлебнул зеленого чая, с трудом подавив в себе желание есть еще, набить желудок до отказа. Голод в нем сидел, как бес. Проклятый червь скребся не только в кишках, но и во всем теле, до кончиков пальцев.
Послышались шаги. Мальчик машинально схватил карабин. Старик глянул искоса и процедил: «Это дочка моя!» Потом вышел во двор. Не выпуская из рук карабина, мальчик подкрался к окну. Со двора доносился женский голос и торопливый глухой голос старика. Говорили на местном диалекте. Казалось, о чем-то спорили.
Вдруг на миг к окну прижалось плоское женское лицо и тут же исчезло. Легкие удаляющиеся шаги затихли за домом. Тяжелой поступью в комнату вошел старик, насупленный, мрачный, но, встретившись глазами с мальчиком, деланно улыбнулся.
— Не слушает дочка отца… Да ты ложись, ложись, поспи…
Даже из упрямства не было сил держать глаза открытыми. Желудок отяжелел, усталость сковала ноги, руки.
— Поспи, а я пока баньку приготовлю.
— Какую еще баньку? — нахмурился мальчик.
— Помыться тебе надо, смотри, какой потный, грязный.
— Ничего не надо. Понял?
Веки слипались сами собой. Последним усилием воли он крепко сжал одной рукой карабин, другой — пистолет и заснул тяжелым свинцовым сном там, где сидел.
Проснулся от боли в животе: это было возмездие за обжорство. Солнце зашло, в полумраке комнаты при свете угасающего дня виднелись очертания предметов. В кухне — никого, в комнате — темнота. Мальчик окликнул старика, хотел спросить, где уборная. Никто не отозвался, только в глубине комнаты заворочалась парализованная старуха.
Мальчик, взяв карабин, поплелся во двор. Обогнул дом. В глубине заднего двора нашел отхожее место. Пронесло страшно.
«Если старик к ужину зарежет курицу, все равно буду есть. Подумаешь, понос! Идти, правда, будет нелегко, но ничего, от курятины не умирают. Куда же делся этот старик?»
Мальчик вышел. Вдали слышался гул. Не придав этому значения, мальчик обследовал дом с задней стороны. В пристройке горел свет. Проходя мимо, мальчик взглянул в окно. Мелькнуло что-то розовое и красное. Он задержал на минуту взгляд. На стене висели два платья: розовое и красное.
Сидевшая перед зеркалом девушка испуганно повернула голову. Сильно напудренное лицо, подведенные брови, накрашенные губы. Девушка смутилась, точно застигнутая врасплох, отвела взгляд. Она хотела улыбнуться, но при виде его сурового лица еще больше смешалась.