Страница:
Кама Дарецкая:Прежде всего я должна отметить, что не умею делить свои взгляды на личные и официальные. Но если уж вы хотите знать, что я, думаю о происхождении этого человека, то скажу вам: я все время колеблюсь. Результаты зондажа говорят за то, что Мюнх пришел к нам из шестнадцатого века. Однако эта гипотеза столь необычна, что рассудок отказывается ее принять. Впрочем, это никак не влияет на ход моих исследований и экспериментов.
Втв.Разрешите сформулировать иначе: какая из гипотез, по вашему мнению, ближе к истине?
Кама Дарецкая(смеется): Коварный вопрос! Ответ на него можно, пожалуй, предвидеть заранее! Я считаю, что даже те, кто упорно и последовательно отстаивает гипотезу современного происхождения нашего Мюнха, предпочитали бы, чтобы это был… настоящий инквизитор Модестус Мюнх. Но наши желания в данном случае не имеют никакого значения.
«УТРЕННЯЯ ФОТОГАЗЕТА»В результате тщательных поисков метеоритологу Стефану Микше удалось, наконец, напасть на след космического объекта, упавшего в карконошском заповеднике. В небольшой котловине, склоны которой покрыты густым лесом, в восьмистах метрах от места встречи с М.Мюнхом, на поляне совершенно отчетливо выделяется круг, на котором из-под высохшей травы пробивается свежая зелень. Диаметр круга около трех метров, а почва в его пределах усыпана миллионами крохотных стальных диполей, представляющих собой как бы остатки какой-то сложной конструкции. Диполи, которых собрано около двух килограммов, отличаются очень высокой сопротивляемостью коррозии. Исследования показали, что растительность погибла около трех месяцев назад, то есть именно тогда, когда упал таинственный космолит. Наиболее интересно то, что растительность погибла не от воздействия высокой температуры, а как раз наоборот — под влиянием переохлаждения. Странно и то, что отсутствуют следы какого-либо механического воздействия со стороны упавшего объекта. Создается впечатление, будто «космический гость» не столкнулся с поверхноствю Земли и не взорвался в атмосфере, а плавно опустился на поляну и в течение нескольких часов почти полностью испарился.
Космолит или космолет?
Когда Модеста Мюнха привели на это место, он утверждал, что именно здесь пришел в сознание после пребывания в «чистилище». Однако хотя таинственные диполи и напоминают искусственные образования, тем не менее подобный шаг, предпринятый какими-то неизвестными разумными обитателями Космоса, представляется нам по меньшей мере странным. Кроме того, то, что предполагаемый корабль почти целиком испарился, заставляет нас считать, что техника, которой располагают эти существа, абсолютно отличается от земной. Таким образом, вопрос пока остается открытым.
V
На стенах попеременно сменялись иллюстрации и надписи:
— Не понимаю, что значит «самодействующий»?
— Работающий без участия человека, — объяснила Кама. — Механизм самостоятельно выполняет данный человеком приказ. Так же, как механические часы. Только гораздо точнее. Понимаешь?
— Да. Как часы. А это… автомат? — Мюнх показал на пульт дидактомата.
— Конечно. Когда ты нажимаешь кнопку, автомат получает от тебя приказ. Ты только что приказал ему остановить проекцию. Движение изображения, — пояснила Кама.
— Да. Мой приказ… А кто сделал этот автомат?
— Его изготовили другие автоматы.
— Изготовили?… Другие автоматы?… А кто… изготовил другие?
— А, понимаю, — догадалась Кама. — Первые автоматы человек создал своими руками. Но это было давно. Теперь машины сами создают другие машины. Но по программе, которую вкладывает в них человек. Существуют механизмы, способные самостоятельно разработать проект другой машины. В соответствии с программой, заложенной в них человеком.
— Не понимаю.
— Это очень сложно. Но постепенно ты поймешь и то, как действуют наиболее сложные автоматы. Наберись терпения…
— Я терпелив… И… верю тебе…
Кама дружески пожала ему руку.
— И то хорошо. Для начала, — добавила она с улыбкой. — Продолжим тему?
Он отрицательно покачал головой.
— Может быть, для разнообразия займемся историей? Нажми «четверку».
— Я должен?
— Нет. Если не хочешь, можно прервать лекцию. Хочешь — прогуляемся по городу? Как вчера.
— Не хочу.
— Ты сегодня не в настроении. Плохо себя чувствуешь?
— Нет. Не то… Прости.
— Тебе не в чем извиняться.
— Я не хочу видеть людей.
— Тогда, может, полетим за город? Погода изумительная.
Он не ответил.
Кама нажала кнопку под пультом дидактомата. Комнату залили теплые лучи солнца.
— Нет. Нет. Не надо…
— Почему?
Кама обеспокоилась.
За те четыре месяца, что Мюнх находился в Институте мозга, он очень изменился. Из запуганного старца, с лицом, покрытым морщинами и пятнами, е темными крошащимися зубами, кудлатой, седеющей бородой он превратился в еще молодого мужчину с гладкой кожей, здоровыми зубами и густыми темными волосами. Он носил черно-белый костюм, немного напоминающий сутану, но не очень контрастирующий с требованиями современной моды. Теперь он носит короткую стрижку и небольшую бороду.
Это был не только результат медицинских и косметических процедур, но и заслуга адаптирующего влияния Камы. В поведении Мюнха также наступили явные перемены. Он стал гораздо спокойнее, а его взгляд приобрел более естественное выражение. Он больше не походил на ребенка, затерявшегося в таинственном и грозном мире. Он уже несколько освоился со своим новым положением: начинал набираться смелости, порой даже самоуверенности, поразительной для тех, кто столкнулся с ним в первые дни его пребывания в Институте.
Большое влияние на ускорение процесса адаптации оказало то, что с помощью обучения во сне Мюнх овладел интерязом и уже мог разговаривать с окружающими без переводческих автоматов. Он охотно учился, проявляя особо живой интерес к географии и истории. Это не значит, что он легко усваивал сообщаемые Камой сведения, несмотря на то, что информация была соответствующим образом подобрана и дозирована. Порой Кама ясно чувствовала, что Мюнх пытается скрыть от нее свои мысли, а его заверения, будто он убежден в реальности всего, что слышит и видит, не всегда звучали искренне.
Сегодня в поведении Мюнха она отметила какую-то непонятную перемену. И раньше случалось, что у него пропадало желание гулять, заниматься или беседовать. Но до сих пор он обычно говорил, чего хочет. Сейчас было иначе. Необходимо было найти причины.
Она коснулась пальцами клавиша, и стенные поляризаторы ослабили дневной свет.
— Так хорошо? — спросила она.
— Хорошо.
— Ты хочешь остаться один?
— Нет! — поспешно возразил он. — Я хочу… — он не докончил и быстро отвернулся, пытаясь скрыть замешательство.
— Да?
— Я хотел просить… — начал он, замялся и лишь немного погодя докончил: — Расскажи… о тебе…
Кама была немного удивлена. Впрочем, этого вопроса уже давно следовало ожидать.
— Ты хотел сказать: «расскажи о себе», - поправила она и одновременно подумала, что он всегда начинает ошибаться, когда особенно сильно переживает что-то. Но почему именно теперь?
— Да, расскажи о себе, — повторил он.
— Охотно. Что бы ты хотел обо мне знать?
— Все.
Она рассмеялась немного искусственно.
— Я думаю, это было бы и сложно и неинтересно.
— Расскажи о себе. Сначала.
— Понимаю. Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем детстве?
— Да, — он кивнул. Но в этом жесте чувствовалось что-то вроде сомнения. — О детстве тоже…
— Ну что ж… Я была совершенно обыкновенным ребенком. Как и большинство. Родилась я в Варшаве в 2012 году. Мои родители все еще живут там. Оба врачи. Если хочешь, навестим их. В Варшаве я окончила школу, а затем изучала психофизиологию. После института проходила практику у профессора Гарды. Потом приехала в Радов, в Институт мозга. И тут осталась…
— Ты говоришь, училась. Чему тебя учили?
— Я же говорю — изучала психофизиологию. Это наука о мозге, о нервной системе, о законах ее функционирования. Она пытается ответить на вопрос: каким образом воспринимаются ощущения, как человек видит, слышит, обоняет… Что происходит в мозге, когда мы думаем. Что такое память. Одним словом, что такое, по сути дела, душа.
— И ты знаешь? — взволнованно спросил он.
— Знаю. Правда, до полного понимания всех наблюдаемых явлений еще далеко, однако я знаю уже очень много.
— Но ты не можешь об этом сказать? Да?
Она не поняла вопроса.
— О чем я не могу сказать?
— Как выглядит… душа.
Она улыбнулась.
— Было бы довольно затруднительно сказать, как она… выглядит.
— Значит, не можешь… — вздохнул он.
— Почему же! Могу! Я могу объяснить тебе, что такое твое мышление, воля, ощущение, — быстро сказала она, — только для этого потребуется очень много времени.
— Но ты скажешь?
— Конечно.
— Откуда ты все это знаешь?
— Я училась.
— Понимаю… Но… но ты еще такая молодая…
— В наше время люди обучаются гораздо быстрее, чем, скажем, сто лет назад. Когда-то приходилось затрачивать массу времени только на то, чтобы запомнить различные данные, названия, определения, числа, математические формулы. Теперь усвоение информации почти полностью происходит во время сна. Я окончила основной курс в семнадцать лет. На год позже большинства моих сверстников. Однако лишь практика формирует профессиональные навыки… Моим руководителем был профак Гарда. Четыре года.
— Но это было не здесь?
— Нет. В Варшаве.
— Варшава… город? Такой же, как и этот?
— Раз в шесть больше! Ты не слышал о нем?
— Слышал. Сигизмунд… король польский, защитник веры католической, двор свой туда перенести собирался. Так говорили.
— И перенес. В самой древней части Варшавы есть даже памятник этому королю.
— Я хотел бы побывать там…
— Можем полететь в Варшаву хоть… завтра. Обычной машиной. А может, полетим втроем: ты, я и Стеф Микща?
— Да… Втроем… Тебя зовут Кама? — неожиданно сменил он тему.
— Кама. А почему ты спрашиваешь?
— Что это за имя?
— А, понимаю. Это целая история… Отец моей матери родился далеко отсюда, в городе на реке Каме. Мама очень любила моего деда. Я его плохо помню, я видела его всего несколько раз, да и то, когда еще была ребенком. Он погиб во время второй Марсианской экспедиции.
— Марсианской?
— Да. Он полетел за пределы Земли на планету Марс. И не вернулся.
— И твое имя — это река?
— Да.
— Твое имя… языческое? — докончил он по-латыни.
— Существует обычай давать детям имена, позаимствованные от названий рек, озер, цветов… «Кама» может быть также сокращением от «Кампла», - уклончиво ответила она.
— Но ты не язычница? — тревожно спросил он.
— Это определение давно потеряло смысл. Когда ты лучше узнаешь наш мир — убедишься. Ты был поражен, узнав, что больше уже нет королей и подданных, нет богачей и бедняков. А ведь потом ты понял, что это хорошо. Наша жизнь еще очень далека от совершенства, но уже многое исправлено на Земле. Ценность человека определяется не его происхождением и именем, а прежде всего знаниями и работой, приносящей пользу не только ему, но и другим… Ты считаешь, что должно быть иначе?
— Томас Мор, святой мученик единой церкви божьей, писал об острове таком… Христос тоже так учил… Это я понимаю… Это не противоречит вере и заветам господа бога нашего… Но тут… нечто иное…
— Так об этом ты и хотел меня спросить?
Он поднял на нее глаза и некоторое время смотрел ей в лицо.
— Нет. Не только об этом… Я хотел, чтобы ты рассказала мне… о себе. О своей жизни. Почему ты такая…
— Какая?
— Не такая… как…
— Как кто?
— Как я. Ты не… обычная.
— Я не совсем тебя понимаю. Я такой же человек, как и ты. Только родилась я позже, чем Модестус Мюнх, и мир, в котором я воспитывалась, другой: более мудрый, хороший, а прежде всего свободный от страха.
Он беспокойно пошевелился.
— Не знаю… лучше ли этот мир. Не знаю… пока еще, — поправился он. — Но ты другая. Знаю. Это я знаю наверняка. Ты говорила: «Я была обыкновенной девочкой. Я обыкновенный человек… Как ты». Я тебе верю, но это… не так. Ты не хочешь себя возвеличивать. Понимаю, грех высокомерия. Ты не можешь… иначе.
— О чем ты?! Может быть, тебе кажется странным, что я, женщина, ученый, доктор? Но в наше время таких женщин-ученых миллионы. А впрочем, и столетия назад, в твое, как ты говоришь, время, тоже были женщины образованные. И даже раньше. Ты, наверно, слышал об Элоизе?
— Элоиза? Я… — он замолчал.
Вдруг, словно ослепленный ярким светом, он прикрыл глаза рукой.
— Не говори так… — едва слышно прошептал он. — Я не поэтому… Не потому, что ты мудрости полна… или прекрасна, как… ангел. Не в этом дело. Я знаю, бывали прекраснолицые и мудрые. Но ты другая! Скажи, почему ты такая… добрая… ко мне? Почему?
Она не знала, что ответить.
— Но… Я такая, какая есть.
В его глазах появился какой-то непонятный блеск.
— Да. Ты говоришь, а я слушаю. И верю. Верю тебе. Хотя… порой ты говоришь странные вещи… Даже страшно. Ты говоришь, а я чувствую, что это правда. Смотрю на тебя, и… мне хорошо. Так, словно я… — он осекся и только спустя минуту добавил: — Когда тебя нет, мне плохо. Профак Гарда, Стеф Микша, Сан и даже Ром Балич тоже добры ко мне. Но это не то. Скажи, почему именно ты?
— Не понимаю. Я… просто я помогаю тебе приспособиться к жизни в нашем мире. Забочусь о тебе. Такова моя задача. Я стараюсь делать это как можно лучше, вот и все.
— Кто приказал тебе это делать? А может быть, об этом нельзя спрашивать? — неожиданно смутился он.
Она улыбнулась.
— Почему же! Тут нечего скрывать. Я сама добивалась, чтобы мне поручили наблюдение за тобой. Ученый Совет Института согласился, поэтому я…
— Ты сама хотела? — живо подхватил он.
— Хотела. Не удивляйся. Твой случай очень интересен… Совершенно необыкновенен!
— Случай? Необыкновенный? Да. Необыкновенный! И ты тоже…
Прозвучал сигнал визофона.
— Пять! — произнесла Кама пароль, и на экране появилось лицо доктора Балича.
— Привет тебе, о Кама, далекая река!
— Не глупи! Что тебе?
— Не могла бы глубокоуважаемая мадам быть столь любезной и передать мне на часок своего подопечного?
— Сейчас?
— Осмелюсь покорнейше просить… Ты могла бы пока сбегать в бассейн. Я как раз оттуда. Вода и солнце… мечта. Кроме того… — он многозначительно понизил голос, — я встретил там Микшу. Стеф был бы в восторге…
— Не знаю, смогу ли.
Она взглянула на Мюнха вопросительно, но тот лишь опустил глаза. Она подумала, что в принципе хорошо бы прервать беседу и продумать дальнейшую тактику.
— Вижу, я выбрал не совсем удачный момент, — вздохнув, заметил Балич, решив, что молчание Камы означает отказ.
Однако он ошибся.
— Слушай, Мод! Ты можешь сейчас побеседовать с доктором Баличем? — спросила Кама монаха.
— Будет так, как ты пожелаешь, — ответил уклончиво Мюнх. Он не очень симпатизировал Баличу, но боялся показать это в его присутствии.
— Я думаю, мы могли бы сейчас прервать нашу беседу. Доктор, видно, хочет сообщить тебе что-то интересное.
— Я хотел бы поговорить об… аде, — сказал Балич. — А может, у тебя нет желания, брат Модест?
Мюнх беспокойно пошевелился.
— У меня есть желание, — поспешно согласился он. — Ты можешь прийти сюда?
— Уже иду!
— А может быть, мне тоже остаться? — спросила Кама, но Ром недовольно поморщился.
— Нет. Пожалуй, нет. Об аде лучше разговаривать с глазу на глаз, — многозначительно сказал он. — Не правда ли, брат Модест?
Монах кивнул.
Кама встала с кресла.
— Ну, так как? Я на часок уйду.
— Но мы сегодня… еще увидимся? — спросил Мюнх.
— Обязательно. А я воспользуюсь случаем и договорюсь со Стефом относительно поездки в Варшаву. Может, завтра втроем слетаем на пару часов.
— Да. Завтра.
Балича она встретила у лифта.
— Модест сегодня не в духе. Постарайся особенно его не донимать.
— Не бойся, пастырь заблудших душ. Я хотел бы только кое-что проверить. Твое присутствие может изменить реакции Модеста. Понимаешь?… Он очень считается с твоим мнением. Если говорить честно, даже чересчур… Боюсь, тут что-то большое, чем авторитет.
— Меня это тоже беспокоит.
— Хорошо, что ты это понимаешь. А тебе не кажется, что не мешает более эффективно воспротивиться усилению этого… аффекта?
Она сделала вид, что не заметила иронии.
— Делаю, что могу… Но все не так просто, как тебе кажется. Я стараюсь, чтобы он смотрел на меня как на обычного человека. Прошу тебя, не мешай, помогай мне!
— Твои желания — закон для меня, о пресветлая! — засмеялся Балич и помахал на прощание рукой.
— Значит, через час я вернусь.
— Скажем, через полтора, если будет на то воля…
— Ладно. Через полтора часа.
…ИНСТРУМЕНТ… ИНСТРУМЕНТ… ИНСТРУМЕНТ… И ЭТО ТОЖЕ ИНСТРУМЕНТ… МОЛОТОК — ЭТО ИНСТРУМЕНТ… ЧЕЛОВЕК ДЕРЖИТ В РУКЕ ИНСТРУМЕНТ… ЭТО ТОЖЕ МОЛОТОК… МЕХАНИЧЕСКИЙ МОЛОТОК… МЕХАНИЗМ… МЕХАНИЗМ — ЭТО ИНСТРУМЕНТ ЧЕЛОВЕКА… ЧЕЛОВЕК УПРАВЛЯЕТ МЕХАНИЗМОМ… АВТОМАТ… АВТОМАТ… АВТОМАТ — ЭТО САМОДЕЙСТВУЮЩИЙ МЕХАНИЗМ…Мюнх нажал кнопку, и надпись на экране остановилась.
— Не понимаю, что значит «самодействующий»?
— Работающий без участия человека, — объяснила Кама. — Механизм самостоятельно выполняет данный человеком приказ. Так же, как механические часы. Только гораздо точнее. Понимаешь?
— Да. Как часы. А это… автомат? — Мюнх показал на пульт дидактомата.
— Конечно. Когда ты нажимаешь кнопку, автомат получает от тебя приказ. Ты только что приказал ему остановить проекцию. Движение изображения, — пояснила Кама.
— Да. Мой приказ… А кто сделал этот автомат?
— Его изготовили другие автоматы.
— Изготовили?… Другие автоматы?… А кто… изготовил другие?
— А, понимаю, — догадалась Кама. — Первые автоматы человек создал своими руками. Но это было давно. Теперь машины сами создают другие машины. Но по программе, которую вкладывает в них человек. Существуют механизмы, способные самостоятельно разработать проект другой машины. В соответствии с программой, заложенной в них человеком.
— Не понимаю.
— Это очень сложно. Но постепенно ты поймешь и то, как действуют наиболее сложные автоматы. Наберись терпения…
— Я терпелив… И… верю тебе…
Кама дружески пожала ему руку.
— И то хорошо. Для начала, — добавила она с улыбкой. — Продолжим тему?
Он отрицательно покачал головой.
— Может быть, для разнообразия займемся историей? Нажми «четверку».
— Я должен?
— Нет. Если не хочешь, можно прервать лекцию. Хочешь — прогуляемся по городу? Как вчера.
— Не хочу.
— Ты сегодня не в настроении. Плохо себя чувствуешь?
— Нет. Не то… Прости.
— Тебе не в чем извиняться.
— Я не хочу видеть людей.
— Тогда, может, полетим за город? Погода изумительная.
Он не ответил.
Кама нажала кнопку под пультом дидактомата. Комнату залили теплые лучи солнца.
— Нет. Нет. Не надо…
— Почему?
Кама обеспокоилась.
За те четыре месяца, что Мюнх находился в Институте мозга, он очень изменился. Из запуганного старца, с лицом, покрытым морщинами и пятнами, е темными крошащимися зубами, кудлатой, седеющей бородой он превратился в еще молодого мужчину с гладкой кожей, здоровыми зубами и густыми темными волосами. Он носил черно-белый костюм, немного напоминающий сутану, но не очень контрастирующий с требованиями современной моды. Теперь он носит короткую стрижку и небольшую бороду.
Это был не только результат медицинских и косметических процедур, но и заслуга адаптирующего влияния Камы. В поведении Мюнха также наступили явные перемены. Он стал гораздо спокойнее, а его взгляд приобрел более естественное выражение. Он больше не походил на ребенка, затерявшегося в таинственном и грозном мире. Он уже несколько освоился со своим новым положением: начинал набираться смелости, порой даже самоуверенности, поразительной для тех, кто столкнулся с ним в первые дни его пребывания в Институте.
Большое влияние на ускорение процесса адаптации оказало то, что с помощью обучения во сне Мюнх овладел интерязом и уже мог разговаривать с окружающими без переводческих автоматов. Он охотно учился, проявляя особо живой интерес к географии и истории. Это не значит, что он легко усваивал сообщаемые Камой сведения, несмотря на то, что информация была соответствующим образом подобрана и дозирована. Порой Кама ясно чувствовала, что Мюнх пытается скрыть от нее свои мысли, а его заверения, будто он убежден в реальности всего, что слышит и видит, не всегда звучали искренне.
Сегодня в поведении Мюнха она отметила какую-то непонятную перемену. И раньше случалось, что у него пропадало желание гулять, заниматься или беседовать. Но до сих пор он обычно говорил, чего хочет. Сейчас было иначе. Необходимо было найти причины.
Она коснулась пальцами клавиша, и стенные поляризаторы ослабили дневной свет.
— Так хорошо? — спросила она.
— Хорошо.
— Ты хочешь остаться один?
— Нет! — поспешно возразил он. — Я хочу… — он не докончил и быстро отвернулся, пытаясь скрыть замешательство.
— Да?
— Я хотел просить… — начал он, замялся и лишь немного погодя докончил: — Расскажи… о тебе…
Кама была немного удивлена. Впрочем, этого вопроса уже давно следовало ожидать.
— Ты хотел сказать: «расскажи о себе», - поправила она и одновременно подумала, что он всегда начинает ошибаться, когда особенно сильно переживает что-то. Но почему именно теперь?
— Да, расскажи о себе, — повторил он.
— Охотно. Что бы ты хотел обо мне знать?
— Все.
Она рассмеялась немного искусственно.
— Я думаю, это было бы и сложно и неинтересно.
— Расскажи о себе. Сначала.
— Понимаю. Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем детстве?
— Да, — он кивнул. Но в этом жесте чувствовалось что-то вроде сомнения. — О детстве тоже…
— Ну что ж… Я была совершенно обыкновенным ребенком. Как и большинство. Родилась я в Варшаве в 2012 году. Мои родители все еще живут там. Оба врачи. Если хочешь, навестим их. В Варшаве я окончила школу, а затем изучала психофизиологию. После института проходила практику у профессора Гарды. Потом приехала в Радов, в Институт мозга. И тут осталась…
— Ты говоришь, училась. Чему тебя учили?
— Я же говорю — изучала психофизиологию. Это наука о мозге, о нервной системе, о законах ее функционирования. Она пытается ответить на вопрос: каким образом воспринимаются ощущения, как человек видит, слышит, обоняет… Что происходит в мозге, когда мы думаем. Что такое память. Одним словом, что такое, по сути дела, душа.
— И ты знаешь? — взволнованно спросил он.
— Знаю. Правда, до полного понимания всех наблюдаемых явлений еще далеко, однако я знаю уже очень много.
— Но ты не можешь об этом сказать? Да?
Она не поняла вопроса.
— О чем я не могу сказать?
— Как выглядит… душа.
Она улыбнулась.
— Было бы довольно затруднительно сказать, как она… выглядит.
— Значит, не можешь… — вздохнул он.
— Почему же! Могу! Я могу объяснить тебе, что такое твое мышление, воля, ощущение, — быстро сказала она, — только для этого потребуется очень много времени.
— Но ты скажешь?
— Конечно.
— Откуда ты все это знаешь?
— Я училась.
— Понимаю… Но… но ты еще такая молодая…
— В наше время люди обучаются гораздо быстрее, чем, скажем, сто лет назад. Когда-то приходилось затрачивать массу времени только на то, чтобы запомнить различные данные, названия, определения, числа, математические формулы. Теперь усвоение информации почти полностью происходит во время сна. Я окончила основной курс в семнадцать лет. На год позже большинства моих сверстников. Однако лишь практика формирует профессиональные навыки… Моим руководителем был профак Гарда. Четыре года.
— Но это было не здесь?
— Нет. В Варшаве.
— Варшава… город? Такой же, как и этот?
— Раз в шесть больше! Ты не слышал о нем?
— Слышал. Сигизмунд… король польский, защитник веры католической, двор свой туда перенести собирался. Так говорили.
— И перенес. В самой древней части Варшавы есть даже памятник этому королю.
— Я хотел бы побывать там…
— Можем полететь в Варшаву хоть… завтра. Обычной машиной. А может, полетим втроем: ты, я и Стеф Микща?
— Да… Втроем… Тебя зовут Кама? — неожиданно сменил он тему.
— Кама. А почему ты спрашиваешь?
— Что это за имя?
— А, понимаю. Это целая история… Отец моей матери родился далеко отсюда, в городе на реке Каме. Мама очень любила моего деда. Я его плохо помню, я видела его всего несколько раз, да и то, когда еще была ребенком. Он погиб во время второй Марсианской экспедиции.
— Марсианской?
— Да. Он полетел за пределы Земли на планету Марс. И не вернулся.
— И твое имя — это река?
— Да.
— Твое имя… языческое? — докончил он по-латыни.
— Существует обычай давать детям имена, позаимствованные от названий рек, озер, цветов… «Кама» может быть также сокращением от «Кампла», - уклончиво ответила она.
— Но ты не язычница? — тревожно спросил он.
— Это определение давно потеряло смысл. Когда ты лучше узнаешь наш мир — убедишься. Ты был поражен, узнав, что больше уже нет королей и подданных, нет богачей и бедняков. А ведь потом ты понял, что это хорошо. Наша жизнь еще очень далека от совершенства, но уже многое исправлено на Земле. Ценность человека определяется не его происхождением и именем, а прежде всего знаниями и работой, приносящей пользу не только ему, но и другим… Ты считаешь, что должно быть иначе?
— Томас Мор, святой мученик единой церкви божьей, писал об острове таком… Христос тоже так учил… Это я понимаю… Это не противоречит вере и заветам господа бога нашего… Но тут… нечто иное…
— Так об этом ты и хотел меня спросить?
Он поднял на нее глаза и некоторое время смотрел ей в лицо.
— Нет. Не только об этом… Я хотел, чтобы ты рассказала мне… о себе. О своей жизни. Почему ты такая…
— Какая?
— Не такая… как…
— Как кто?
— Как я. Ты не… обычная.
— Я не совсем тебя понимаю. Я такой же человек, как и ты. Только родилась я позже, чем Модестус Мюнх, и мир, в котором я воспитывалась, другой: более мудрый, хороший, а прежде всего свободный от страха.
Он беспокойно пошевелился.
— Не знаю… лучше ли этот мир. Не знаю… пока еще, — поправился он. — Но ты другая. Знаю. Это я знаю наверняка. Ты говорила: «Я была обыкновенной девочкой. Я обыкновенный человек… Как ты». Я тебе верю, но это… не так. Ты не хочешь себя возвеличивать. Понимаю, грех высокомерия. Ты не можешь… иначе.
— О чем ты?! Может быть, тебе кажется странным, что я, женщина, ученый, доктор? Но в наше время таких женщин-ученых миллионы. А впрочем, и столетия назад, в твое, как ты говоришь, время, тоже были женщины образованные. И даже раньше. Ты, наверно, слышал об Элоизе?
— Элоиза? Я… — он замолчал.
Вдруг, словно ослепленный ярким светом, он прикрыл глаза рукой.
— Не говори так… — едва слышно прошептал он. — Я не поэтому… Не потому, что ты мудрости полна… или прекрасна, как… ангел. Не в этом дело. Я знаю, бывали прекраснолицые и мудрые. Но ты другая! Скажи, почему ты такая… добрая… ко мне? Почему?
Она не знала, что ответить.
— Но… Я такая, какая есть.
В его глазах появился какой-то непонятный блеск.
— Да. Ты говоришь, а я слушаю. И верю. Верю тебе. Хотя… порой ты говоришь странные вещи… Даже страшно. Ты говоришь, а я чувствую, что это правда. Смотрю на тебя, и… мне хорошо. Так, словно я… — он осекся и только спустя минуту добавил: — Когда тебя нет, мне плохо. Профак Гарда, Стеф Микша, Сан и даже Ром Балич тоже добры ко мне. Но это не то. Скажи, почему именно ты?
— Не понимаю. Я… просто я помогаю тебе приспособиться к жизни в нашем мире. Забочусь о тебе. Такова моя задача. Я стараюсь делать это как можно лучше, вот и все.
— Кто приказал тебе это делать? А может быть, об этом нельзя спрашивать? — неожиданно смутился он.
Она улыбнулась.
— Почему же! Тут нечего скрывать. Я сама добивалась, чтобы мне поручили наблюдение за тобой. Ученый Совет Института согласился, поэтому я…
— Ты сама хотела? — живо подхватил он.
— Хотела. Не удивляйся. Твой случай очень интересен… Совершенно необыкновенен!
— Случай? Необыкновенный? Да. Необыкновенный! И ты тоже…
Прозвучал сигнал визофона.
— Пять! — произнесла Кама пароль, и на экране появилось лицо доктора Балича.
— Привет тебе, о Кама, далекая река!
— Не глупи! Что тебе?
— Не могла бы глубокоуважаемая мадам быть столь любезной и передать мне на часок своего подопечного?
— Сейчас?
— Осмелюсь покорнейше просить… Ты могла бы пока сбегать в бассейн. Я как раз оттуда. Вода и солнце… мечта. Кроме того… — он многозначительно понизил голос, — я встретил там Микшу. Стеф был бы в восторге…
— Не знаю, смогу ли.
Она взглянула на Мюнха вопросительно, но тот лишь опустил глаза. Она подумала, что в принципе хорошо бы прервать беседу и продумать дальнейшую тактику.
— Вижу, я выбрал не совсем удачный момент, — вздохнув, заметил Балич, решив, что молчание Камы означает отказ.
Однако он ошибся.
— Слушай, Мод! Ты можешь сейчас побеседовать с доктором Баличем? — спросила Кама монаха.
— Будет так, как ты пожелаешь, — ответил уклончиво Мюнх. Он не очень симпатизировал Баличу, но боялся показать это в его присутствии.
— Я думаю, мы могли бы сейчас прервать нашу беседу. Доктор, видно, хочет сообщить тебе что-то интересное.
— Я хотел бы поговорить об… аде, — сказал Балич. — А может, у тебя нет желания, брат Модест?
Мюнх беспокойно пошевелился.
— У меня есть желание, — поспешно согласился он. — Ты можешь прийти сюда?
— Уже иду!
— А может быть, мне тоже остаться? — спросила Кама, но Ром недовольно поморщился.
— Нет. Пожалуй, нет. Об аде лучше разговаривать с глазу на глаз, — многозначительно сказал он. — Не правда ли, брат Модест?
Монах кивнул.
Кама встала с кресла.
— Ну, так как? Я на часок уйду.
— Но мы сегодня… еще увидимся? — спросил Мюнх.
— Обязательно. А я воспользуюсь случаем и договорюсь со Стефом относительно поездки в Варшаву. Может, завтра втроем слетаем на пару часов.
— Да. Завтра.
Балича она встретила у лифта.
— Модест сегодня не в духе. Постарайся особенно его не донимать.
— Не бойся, пастырь заблудших душ. Я хотел бы только кое-что проверить. Твое присутствие может изменить реакции Модеста. Понимаешь?… Он очень считается с твоим мнением. Если говорить честно, даже чересчур… Боюсь, тут что-то большое, чем авторитет.
— Меня это тоже беспокоит.
— Хорошо, что ты это понимаешь. А тебе не кажется, что не мешает более эффективно воспротивиться усилению этого… аффекта?
Она сделала вид, что не заметила иронии.
— Делаю, что могу… Но все не так просто, как тебе кажется. Я стараюсь, чтобы он смотрел на меня как на обычного человека. Прошу тебя, не мешай, помогай мне!
— Твои желания — закон для меня, о пресветлая! — засмеялся Балич и помахал на прощание рукой.
— Значит, через час я вернусь.
— Скажем, через полтора, если будет на то воля…
— Ладно. Через полтора часа.
VI
Балич открыл дверь лекционного зала п вошел. Монах сидел в кресле и шептал слова молитвы.
— Тут немного темновато, — заметил с порога Балич. — А я хотел показать тебе один документ.
— Если надо, господин… — Мюнх потянулся к переключателю и зажег стены.
Балич сел рядом с ним в кресло, раскрыл тощую папку и вынул из нее заправленный в прозрачный пластик пергамент.
— Как тебе это нравится? Скажи, брат Модест, — спросил он, подавая листок монаху.
Мюнх некоторое время смотрел на пергамент, потом осторожно положил его на пюпитр и перекрестился.
— Это еретическое письмо, господин. Или даже… договор с сатаной. Перевернутым письмом писано… Кто не знает — не прочтет. Нужно зеркало.
— Знаю, — кивнул Ром. Он полез в папку и вынул фотокопию документа. — Это действительно цирограф. Вот тебе прямое изображение. Дата говорит, что письмо было написано в 1639 году. Анализ подтверждает эту дату. Документ написан несколько позже «твоего» времени, но в данном случае это не имеет значения. Уверен ли ты, как специалист, что это истинный договор с сатаной?
Мюнх внимательно осмотрел копию и, пересиливая отвращение, потянулся к пергаменту. Долго, внимательно сравнивая оригинал и копию, расшифровывал подпись.
— Истинный, — наконец сказал он совершенно серьезно. — Тут в конце написано: «Как обусловлено в сим договоре, будет он, нижепоименованный Иоахим фон Грюнштейн, тридцать пять лет счастливо жить на Земле среди людей, а потом прибудет к нам, дабы с нами вместе бога проклинать». А еще ниже: «В аду на дьявольском совете утверждено». И подписи: «Сатана, Вельзевул, Люцифер, Левиафан». А тут, видишь, господин, — Мюнх показал пальцем, — продолжение. Собственной рукой Иоахима фон Грюнштейна сотворено. Что служить будет Люциферу… всю жизнь, во все времена…
— В свое время ты, Модест, видел подобные цирографы?
— Видел. Дважды. Это случается редко. Не с каждым сатана договоры составляет. Немногие писать умеют… А если даже и умеют… не всегда вступает он с ними в сговор. Какой-нибудь богатый человек… или алхимик… Да и то трудно найти. Тот, кто дьяволу душу продает, не любит оставлять доказательств.
— Как же такой документ мог попасть в распоряжение суда инквизиторов?
Мюнх снисходительно улыбнулся.
— Ты не знаешь, господин? Есть способы. Кто знает, тот… знает… Порой среди книг и писем отыскать можно. Порой укрыты… в тайном месте. Искать надо… А то и подстрекатель принесет. Как доказательство, что правду говорит.
— Кто?
— Подстрекатель! Тот, что доносит и процесс починает.
— Так. Но как такой документ попадает в руки
— По-разному бывает. Порой случайно найдет… Порой и выкрадет…
— А бывали случаи, чтобы обвиняемый сам указывал место, где спрятан цирограф? Можешь ты привести такой пример?
Модест на минуту задумался.
— Нет. Не припоминаю. Но случалось… иногда. Редко… но случалось. Я слышал…
— А как ты проверял, что цирограф не подложный? Ведь подпись обвиняемого могла быть поддельной?
— Я видел настоящий, — подчеркнул Мюнх, напряженно глядя в глаза Баличу. — Генрих фон Булендорф подписывал. В конце концов он сам признался.
— В конце концов… — повторил Ром.
Мюнх не заметил иронии в голосе Балича.
— Он долго отрицал. Упирался. Но в конце концов признал… Все! Как встретился с посланцем самого князя ада… Как тот пообещал ему десять тысяч фунтов золота и долгую жизнь… Часть этого золота нашли.
— А тебе никогда не приходило в голову, что такие доказательства могли быть специально, искусственно подделаны теми, кому нужна была смерть обвиняемого? Чтобы завладеть его имуществом или из личной мести? Кто обвинил Генриха?
В глазах Мюнха появилось беспокойство.
— Кто? — спросил он риторически. — Имя доносчика охраняется тайной святой присяги.
— И цирограф тоже передают при условии, что имя его доставщика будет сохранено в тайне?
— Да, господин.
— Но ты-то знал, кто был доносчиком?
— Знал… Особа… вполне достойная доверия.
— Действительно! — саркастически засмеялся Балич.
Глаза Мюнха наполнились страхом.
— Господин… почему ты смеешься? Ты думаешь, я… лгу? Но я говорю правду.
— Ты хочешь меня убедить, что каждый донос был истинным? Что не фальсифицировали доказательств?
— Иногда… бывало и так… Много зла в человеке. Порой даже среди тех, которые господу служили… Но чаще среди черни бывало… Из корыстолюбия… либо из зависти. Не раз такого ложного доносчика суду предавали. Однако верь мне, господин: когда я ведьм пытал, всегда мог узнать… кто они в действительности.
— Каким образом?
— Есть разные способы… И в книгах тоже написано…
— Значит, ты утверждаешь, что этот документ, — Балич показал на пергамент, возвращаясь к теме, — подлинный договор с сатаной.
— Да, господин. Ты же сам говоришь, что ему много лет… Тебе странно, что его не сожгли вместе с тем сатанинским ублюдком? Видно, оставили… как доказательство и предостережение… для других.
— Возможно. Но меня интересует не это. Документ написан на пергаменте, с которого убрали более ранний текст. За исключением подписи Иоахима фон Грюнштейна. — Ром полез в папку и вынул два снимка. — Посмотри! — подал он снимки монаху. — Есть методы, дающие возможность прочесть старые записи. Подпись не была затронута. Кстати, именно поэтому она и не перевернута. Взгляни на то, что было записано перед тем, как стерли текст. Это письмо Грюнштейна, адресованное…
— Это дьявольские штуки! — воскликнул Мюнх, вскакивая с кресла. Снимки упали на пол.
Балич наклонился. Поднял снимки, потом медленно подошел к монаху и взял его за руку.
— Успокойся. Можешь мне поверить: в том, как были получены эти снимки, нет ничего сверхъестественного и тем более дьявольского.
Мюнх немного смутился, но отступать не собирался.
— Сатана мог специально воспользоваться письмом к приору.
— Ты думаешь, дьявол выкрал письмо, убрал старый текст в дописал содержание договора? В таком случае это был бы документ, подделанный сатаной, а стало быть, грош ему цена!
На лице Мюнха отразилась неуверенность.
— Может, это сделал сам Грюнштейн?
— Зачем? Он вполне мог составить документ на другом пергаменте.
Монах беспокойно поежился, но не ответил. Некоторое время оба молчали.
— Так, может быть, ты все-таки согласишься, что этот цирограф фальшивый?
Мюнх медленно поднял глаза на Балича и вдруг словно под влиянием новой мысли воскликнул:
— Нет! Не поддавайся видимости, господин! Сатана умеет ослепить нас! Все гак… как я сказал! Дьявольская штука… Не тогда содеянная, а сейчас, когда ты, делал эти снимки. Я знаю, на что он способен! Разве он не мог это письмо написать сейчас?… Чтобы посеять сомнение… в твоей и моей душе…
— Исследования показали, что письмо к священнику было написано четыре века назад.
— Ты молод и легковерен… Принимаешь видимость за истину. Ты не знаешь сатаны и его коварства. Подумай как следует… и ты поймешь свою наивность.
— Подумаю, — кивнул Балич.
У него не осталось никакого желания продолжать разговор с человеком, столь чуждым ему. Кама была права: это человек не больной, и, однако, его мышление не способно вырваться за пределы заклятого круга понятий четырехвековой давности.
— Ну, мне надо идти. Доктор Дарецкая скоро вернется, — сказал Балич, прерывая затянувшееся молчание.
— Ты хотел, господин, поговорить со мной об аде, — напомнил Мюнх.
— Я имел в виду цирограф. Но не только… — добавил Балич быстро, так как разочарование, отразившееся на лице монаха, подсказало ему одну мысль. — Хотя… Ты не устал?
— Нет, господин, я внимательно слушаю.
— Как инквизитор и специалист по дьявольским делам, ты, видимо, хорошо знаешь, как выглядит сатана? Ты читал множество книг, в которых рассуждают об этом предмете, да и ведьмы и чародейки, наверно, не раз говорили об этом во время «следствия»?
— Тут немного темновато, — заметил с порога Балич. — А я хотел показать тебе один документ.
— Если надо, господин… — Мюнх потянулся к переключателю и зажег стены.
Балич сел рядом с ним в кресло, раскрыл тощую папку и вынул из нее заправленный в прозрачный пластик пергамент.
— Как тебе это нравится? Скажи, брат Модест, — спросил он, подавая листок монаху.
Мюнх некоторое время смотрел на пергамент, потом осторожно положил его на пюпитр и перекрестился.
— Это еретическое письмо, господин. Или даже… договор с сатаной. Перевернутым письмом писано… Кто не знает — не прочтет. Нужно зеркало.
— Знаю, — кивнул Ром. Он полез в папку и вынул фотокопию документа. — Это действительно цирограф. Вот тебе прямое изображение. Дата говорит, что письмо было написано в 1639 году. Анализ подтверждает эту дату. Документ написан несколько позже «твоего» времени, но в данном случае это не имеет значения. Уверен ли ты, как специалист, что это истинный договор с сатаной?
Мюнх внимательно осмотрел копию и, пересиливая отвращение, потянулся к пергаменту. Долго, внимательно сравнивая оригинал и копию, расшифровывал подпись.
— Истинный, — наконец сказал он совершенно серьезно. — Тут в конце написано: «Как обусловлено в сим договоре, будет он, нижепоименованный Иоахим фон Грюнштейн, тридцать пять лет счастливо жить на Земле среди людей, а потом прибудет к нам, дабы с нами вместе бога проклинать». А еще ниже: «В аду на дьявольском совете утверждено». И подписи: «Сатана, Вельзевул, Люцифер, Левиафан». А тут, видишь, господин, — Мюнх показал пальцем, — продолжение. Собственной рукой Иоахима фон Грюнштейна сотворено. Что служить будет Люциферу… всю жизнь, во все времена…
— В свое время ты, Модест, видел подобные цирографы?
— Видел. Дважды. Это случается редко. Не с каждым сатана договоры составляет. Немногие писать умеют… А если даже и умеют… не всегда вступает он с ними в сговор. Какой-нибудь богатый человек… или алхимик… Да и то трудно найти. Тот, кто дьяволу душу продает, не любит оставлять доказательств.
— Как же такой документ мог попасть в распоряжение суда инквизиторов?
Мюнх снисходительно улыбнулся.
— Ты не знаешь, господин? Есть способы. Кто знает, тот… знает… Порой среди книг и писем отыскать можно. Порой укрыты… в тайном месте. Искать надо… А то и подстрекатель принесет. Как доказательство, что правду говорит.
— Кто?
— Подстрекатель! Тот, что доносит и процесс починает.
— Так. Но как такой документ попадает в руки
— По-разному бывает. Порой случайно найдет… Порой и выкрадет…
— А бывали случаи, чтобы обвиняемый сам указывал место, где спрятан цирограф? Можешь ты привести такой пример?
Модест на минуту задумался.
— Нет. Не припоминаю. Но случалось… иногда. Редко… но случалось. Я слышал…
— А как ты проверял, что цирограф не подложный? Ведь подпись обвиняемого могла быть поддельной?
— Я видел настоящий, — подчеркнул Мюнх, напряженно глядя в глаза Баличу. — Генрих фон Булендорф подписывал. В конце концов он сам признался.
— В конце концов… — повторил Ром.
Мюнх не заметил иронии в голосе Балича.
— Он долго отрицал. Упирался. Но в конце концов признал… Все! Как встретился с посланцем самого князя ада… Как тот пообещал ему десять тысяч фунтов золота и долгую жизнь… Часть этого золота нашли.
— А тебе никогда не приходило в голову, что такие доказательства могли быть специально, искусственно подделаны теми, кому нужна была смерть обвиняемого? Чтобы завладеть его имуществом или из личной мести? Кто обвинил Генриха?
В глазах Мюнха появилось беспокойство.
— Кто? — спросил он риторически. — Имя доносчика охраняется тайной святой присяги.
— И цирограф тоже передают при условии, что имя его доставщика будет сохранено в тайне?
— Да, господин.
— Но ты-то знал, кто был доносчиком?
— Знал… Особа… вполне достойная доверия.
— Действительно! — саркастически засмеялся Балич.
Глаза Мюнха наполнились страхом.
— Господин… почему ты смеешься? Ты думаешь, я… лгу? Но я говорю правду.
— Ты хочешь меня убедить, что каждый донос был истинным? Что не фальсифицировали доказательств?
— Иногда… бывало и так… Много зла в человеке. Порой даже среди тех, которые господу служили… Но чаще среди черни бывало… Из корыстолюбия… либо из зависти. Не раз такого ложного доносчика суду предавали. Однако верь мне, господин: когда я ведьм пытал, всегда мог узнать… кто они в действительности.
— Каким образом?
— Есть разные способы… И в книгах тоже написано…
— Значит, ты утверждаешь, что этот документ, — Балич показал на пергамент, возвращаясь к теме, — подлинный договор с сатаной.
— Да, господин. Ты же сам говоришь, что ему много лет… Тебе странно, что его не сожгли вместе с тем сатанинским ублюдком? Видно, оставили… как доказательство и предостережение… для других.
— Возможно. Но меня интересует не это. Документ написан на пергаменте, с которого убрали более ранний текст. За исключением подписи Иоахима фон Грюнштейна. — Ром полез в папку и вынул два снимка. — Посмотри! — подал он снимки монаху. — Есть методы, дающие возможность прочесть старые записи. Подпись не была затронута. Кстати, именно поэтому она и не перевернута. Взгляни на то, что было записано перед тем, как стерли текст. Это письмо Грюнштейна, адресованное…
— Это дьявольские штуки! — воскликнул Мюнх, вскакивая с кресла. Снимки упали на пол.
Балич наклонился. Поднял снимки, потом медленно подошел к монаху и взял его за руку.
— Успокойся. Можешь мне поверить: в том, как были получены эти снимки, нет ничего сверхъестественного и тем более дьявольского.
Мюнх немного смутился, но отступать не собирался.
— Сатана мог специально воспользоваться письмом к приору.
— Ты думаешь, дьявол выкрал письмо, убрал старый текст в дописал содержание договора? В таком случае это был бы документ, подделанный сатаной, а стало быть, грош ему цена!
На лице Мюнха отразилась неуверенность.
— Может, это сделал сам Грюнштейн?
— Зачем? Он вполне мог составить документ на другом пергаменте.
Монах беспокойно поежился, но не ответил. Некоторое время оба молчали.
— Так, может быть, ты все-таки согласишься, что этот цирограф фальшивый?
Мюнх медленно поднял глаза на Балича и вдруг словно под влиянием новой мысли воскликнул:
— Нет! Не поддавайся видимости, господин! Сатана умеет ослепить нас! Все гак… как я сказал! Дьявольская штука… Не тогда содеянная, а сейчас, когда ты, делал эти снимки. Я знаю, на что он способен! Разве он не мог это письмо написать сейчас?… Чтобы посеять сомнение… в твоей и моей душе…
— Исследования показали, что письмо к священнику было написано четыре века назад.
— Ты молод и легковерен… Принимаешь видимость за истину. Ты не знаешь сатаны и его коварства. Подумай как следует… и ты поймешь свою наивность.
— Подумаю, — кивнул Балич.
У него не осталось никакого желания продолжать разговор с человеком, столь чуждым ему. Кама была права: это человек не больной, и, однако, его мышление не способно вырваться за пределы заклятого круга понятий четырехвековой давности.
— Ну, мне надо идти. Доктор Дарецкая скоро вернется, — сказал Балич, прерывая затянувшееся молчание.
— Ты хотел, господин, поговорить со мной об аде, — напомнил Мюнх.
— Я имел в виду цирограф. Но не только… — добавил Балич быстро, так как разочарование, отразившееся на лице монаха, подсказало ему одну мысль. — Хотя… Ты не устал?
— Нет, господин, я внимательно слушаю.
— Как инквизитор и специалист по дьявольским делам, ты, видимо, хорошо знаешь, как выглядит сатана? Ты читал множество книг, в которых рассуждают об этом предмете, да и ведьмы и чародейки, наверно, не раз говорили об этом во время «следствия»?