Страница:
А.К.: Это та, которая в жизни именовалась младшим лейтенантом Гридасовой? Колымская жена всесильного начальника Дальстроя генерала Никишова?
Е.П.: Да. И одноклассники его совершенно не чурались, хотя прекрасно знали, что его матушка уже в магаданской тюрьме, в «доме Васькова». Вот почему он столь ярко, хотя и неоднозначно описывал гэбэшников и «сталинских палачей», вообще всех, кто связан с репрессивными органами…
А.К.: Я все пытаюсь представить себе хоть кого-нибудь, кто поехал бы доучиваться в школе к матери на каторгу.
Е.П.: Но Евгению Семеновну к тому времени уже отпустили.
А.К.: Это неважно. Кто ж по доброй воле из гражданских ехал в Магадан: из Казани, из Москвы, из Ленинграда – откуда угодно? Кто ехал в Магадан? В Магадан везли! Странная судьба! Странная судьба…
Е.П.: Песня у Высоцкого была:
Е.П.: А что тут, собственно, странного? Сидела бы его мать в Таджикистане, он в Таджикистан бы поехал. В Норильске – в Норильск.
А.К.: То есть он уже в шестнадцать лет принимал ГУЛАГ как часть своей жизни, как объективную реальность.
Е.П.: Я его как-то спросил: а как он в Казани отвечал на вопросы любопытствующих детей, где его родители? Вася втюхивал одноклассникам, что родители в длительной командировке на Севере. Помнишь «Судьбу барабанщика» Гайдара? Там у пионера Сережи отца, старого большевика, посадили, а мальчику сказали, что за растрату…
А.К.: А еще «Чук и Гек», помнишь?
Е.П.: Тоже подозрительный сюжет для эсэсэсэрии тридцатых годов. Мама с деточками живет в Москве, а папочка у них на далеком Севере, геолог, видите ли, в тайге. И они к нему едут на поезде через всю страну.
А.К.: В ссылку они к нему едут. Как наш Вася к маме.
Е.П.: Вот именно.
А.К.: Врастал. Это моя идея фикс. Аксенов врастал в страну, в народ. Он проникал, по всем линиям, повсюду проникал. Вот почему он и писатель такой. Не певец города, но и не писатель – чистый деревенщик. Не совсем писатель-модернист.
Е.П.: Не писатель чисто интеллигенции…
А.К.: А еще про него многие годы говорили, что он – молодежный писатель. Какой на хрен молодежный, если он до семидесяти пяти лет писал? Причем и про молодых, и про своих ровесников, и про стариков, которые живут триста лет. Молодежный? Нет. Народный? Нет! Интеллигентский? Нет. Он – просто писатель, каковым и должен быть настоящий писатель. И сформировало его таким – детство.
Е.П.: Детство и отрочество.
А.К.: Пожалуй, да. Юность у него была уже другая. Юность его писательская не очень-то отличалась от юности, например, Анатолия Гладилина, кумира второй половины пятидесятых. Недаром Василий Павлович и Анатолий Тихонович подружились. А что – московская молодая богема, бунтари! Но какое разное, подчеркиваю, у них было детство!
Е.П.: А вот с Трифоновым интересно получилось у Аксенова. Познакомились они как писатели, а подружились из-за общности судеб. Оба – дети репрессированных. И у Окуджавы отца расстреляли.
А.К.: А у многих других пишущих все складывалось куда благополучнее. Ну, например, у Роберта Ивановича Рождественского, когда-то известного не менее Аксенова. Понимаешь, многие люди, несмотря на то что в нашей стране творилось черт знает что, прожили в общем-то нормальную жизнь. И детство у них был нормальное. Никакое.
Е.П.: И когда я в «Бочкотаре» читаю полубредовый монолог Володи Телескопова, я вижу, что это невозможно написать, не проживши такую жизнь, как Вася…
А.К.: В том-то и дело.
Е.П.: Помнишь то место, где Телескопов хвастается, что когда он читал Есенина, то главбух рыдал? Так и видишь этого главбуха, расконвоированного в том же Магадане, где его некогда встретил школьник Аксенов и запомнил на всю жизнь. Пьянь и рвань декламирует «Не жалею, не зову, не плачу», растроганный главбух вспоминает всю свою несчастную жизнь…
А.К.: Я тебе скажу вот что: из меня вдруг лезут слова советского учебника литературы – «он вышел из гущи народной». Ты совершенно прав, не придумаешь ни с того ни с сего такую фразу. И не придумаешь, что плакал не кто-нибудь, а именно главный бухгалтер. Подобное нужно не один раз увидеть, услышать. С пьянью этой пожить надо, эта пьянь – люди, а не просто некая странная массовка, понимаешь? Надо угадать судьбу этого главбуха. Почему он в зэках выбился в придурки, а не застрял на общих работах? Подлец ли он? Если подлец, то почему прослезился, да? Это все надо видеть, это… Вася родился сразу в своей стране, не чужой. Не было бы писателя Аксенова без этого знания! Многие писатели, даже очень хорошие, страны не чувствуют, понимаешь? Не стану называть фамилий. Не из трусости умолчу, а потому, что это получится как бы в укор вполне уважаемым мною личностям.
Е.П.: Да и не надо. Я и так догадываюсь, кого ты имеешь в виду.
А.К.: И тут речь не идет о прозаиках, единственным достоянием которых был членский билет СП СССР. Те про людей вообще не писали. Я имею в виду, что они не писали о советских людях, пока эти люди еще существовали. О советских людях во всей их красе и о бочкотаре, которая у них «затоварилась, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась»… Но и многие люди с крупным писательским даром страну не чувствуют. Или не чувствуют своей. А Вася чувствовал. Хотя и был почти двадцать лет официальным советским писателем, а потом вообще эмигрантом.
Е.П.: Официальным – да. Но советским ли?
А.К.: Быстро же ты все забыл! А кем еще мог быть тогда официальный писатель, если не советским? Советский писатель со склонностью к инакомыслию, стандартный посетитель ЦДЛа, отдыхающий в Дубултах и Коктебеле, время от времени милостиво отпускаемый начальством за границу. «Ожог», ты скажешь? А кто тогда «Ожог» в стол не писал? Каждый советский писатель имел в столе свой «Ожог», включая деревенщиков и борцов «за возвращение к ленинским нормам».
Е.П.: Ну, допустим. Но откуда такая цифра – «почти двадцать лет»?
А.К.: Знаешь, когда он перестал быть советским писателем? Когда возвратил свой писательский билет в 1979 году в знак протеста против вашего с Ерофеевым исключения. Семьдесят девятый минус пятьдесят девятый равняется двадцать лет. Пятьдесят девятый – год его первой публикации.
Е.П.: И все-таки я думаю, что он, обладавший при Советах официальным признанием и неслыханной популярностью, всегда помнил бабушкин завет. Он мне рассказывал, что бабушка частенько говорила сыну, то есть Аксенову-отцу, нечто вроде: «Ты, Павлушка, высоко-то не возносись, падать больно будет». Ты представляешь, как вся эта деревенская аксеновская родня гордилась тем, что Павлушка – начальник Казани?
А.К.: Вот почему Васе не нужны были все эти «творческие командировки» – в колхоз, на завод. В смысле знания людей, знания страны его можно было бы сравнить только с лучшими из деревенщиков. Но и тем был ведом лишь один вид людей – крестьяне, которых большевики загнали в колхоз. А у него в жизни кого только не было – и врач Антон Вальтер, и бичи, и мужики вроде деда Моченкина, и столичная «золотая молодежь». Он не определенный слой людей знал – деревенских или интеллигенцию, – а весь народ. Поэтому я еще раз скажу: в этом смысле он был универсальным и уникальным русским писателем.
Е.П.: Но при этом в масштабах страны он был именно что столичной штучкой. Казань – столица Татарстана, Магадан – столица зэков, Питер, как нам нынче вдруг стало известно, – культурная столица, а Москва вообще столица столиц. Он и в эмиграции в столице поселился, в Вашингтоне. И везде он был свой. Это я говорю, как бы почетче выразиться, для унификации писательской универсальности и уникальности. А вот Виктор Петрович Астафьев, например, всю жизнь избегал столиц и умер в Красноярске. Это не для сравнения, не для выяснений, кто лучше, кто хуже. Это к тому, что Бог каждому свое судил. У Астафьева, кстати, отец тоже сидел «за вредительство». Я Астафьева очень уважаю, считаю его великим писателем, особенно после чтения его последней книги «Прокляты и убиты». Но вот у него в «Царь-рыбе» фигурирует некий московский хлюст Гога Герцев, которого он изображает в тонах, достойных советского сатирического журнала «Крокодил». Он явно не знает таких людей, а они, может быть, еще подлее, чем он думает.
А.К.: Или вот тебе другой пример – изумительно одаренный Василий Белов. Он когда своих, деревенских, описывает – все замечательно, все тонко, органично, весомо. И «Лад», и «Плотницкие рассказы», и «Привычное дело», и «Кануны». Но как только берется за горожан, например, в романе «Всё впереди», – неизбежно получается несмешная пародия неизвестно на что.
Е.П.: Беда. Беда. Хотя Астафьев этого своего Гогу в конце концов убивает. Понимаешь, гибнет человек, а жалости к нему никакой.
А.К.: А потому что эти гоги и беловские столичные ублюдки – чужие для Астафьева и Белова люди.
Е.П.: О, точно! Чужие! А для Аксенова все персонажи – свои. Даже вся эта гэбэшная и гулаговская сволота, которую он описывает в «Ожоге». Даже ничтожный Фотий Феклович Клезмецов из романа «Скажи изюм». Не говоря уже о положительных персонажах вроде Володи Телескопова или Вадима Раскладушкина. Аксенова и в этом упрекали, что он не злится, а улыбается. Считали это признаком несерьезности, легковесности.
А.К.: Добродушная писательская улыбка – это тоже или дано, или никогда. Действительно, почти все, написанное Аксеновым, написано с добродушной улыбкой.
А.К.: Что ж, действительно пора подводить итоги. Писателя Аксенова с детства воспитала жизнь. Какая жизнь была – так и воспитала. Жизнь с деревенской нянькой, с мамой Евгенией Семеновной Гинзбург, троцкисткой, интеллигентной еврейкой, с папой – большевиком из крестьян…
Е.П.:…и тоже большим любителем Троцкого.
А.К.: Верующая нянька, папа, мама, пацаны во дворе, шпана – всё это вместе. Стиляги, шанхайские джазмены, выпавшие в Казань, сама Казань с ее Волжской флотилией и Свияжском, инвалиды-фронтовики, эвакуированные, книги, стихи, предвестие первой любви, «Рыжий с того двора», тоска по матери, отцу – всё вместе!
Е.П.: Всё! На сегодня заканчиваем.
Приложение
О себе сообщаю вам следующее.
В начале сен[тября] 1936 г. […] ЦК ВКП(б) командировал меня в г. Сталинабад (Таджикистан) на педработу. В Сталинабаде я работал в Таджикском и вечернем пединститутах и в 9–10 классах средней школы в качестве преподавателя истории народов СССР и новой истории. […]
1 июля я приехал к сестре в Казань, где имел в виду провести свой отпуск. 3 и 4 июля мне пришлось встретиться с П. Аксеновым. Он был тогда членом партии и работал на стройке гортеатра. 7 июля, после постановления президиума ВЦИК о предании суду П. Аксенова, последнего арестовали.
18 авг[уста] я вернулся из Казани в Сталинабад. 19 авг[уста] я сообщил секретарю парткома т. Назарову и члену парткома т. Кульчину о том, что мой брат и его жена репрессированы. Это заявление послужило причиной моего исключения из партии… […] После исключения из партии 8 сентября последовал приказ дир[ектора] ин[ститу]та о снятии меня с препод[авательской] работы. […]
С 19 авг[уста] я не работаю. После постановления январского пленума ЦКС ВКП(б) мне разрешают работать в средней школе, правда, не по специальности. Думаю, что в Москве мне дадут работу по моей специальности. Я 14 лет работал преп[одавателем] истории. Никогда я не имел взысканий за свою работу… С братом с 1934 г. абсолютно никакой связи не имел… За его преступные действия, о которых ничего не знаю, кроме газетного материала, я несправедливо несу бездушное надругательство.
Вот, кажется, и все.
P. S. Если в Москве разрешится вопрос о моем назначении на работу в тот или другой край, то я прошу вас разрешить Васильку жить в Казани у моей сестры.
Глава третья
Е.П.: Да. И одноклассники его совершенно не чурались, хотя прекрасно знали, что его матушка уже в магаданской тюрьме, в «доме Васькова». Вот почему он столь ярко, хотя и неоднозначно описывал гэбэшников и «сталинских палачей», вообще всех, кто связан с репрессивными органами…
А.К.: Я все пытаюсь представить себе хоть кого-нибудь, кто поехал бы доучиваться в школе к матери на каторгу.
Е.П.: Но Евгению Семеновну к тому времени уже отпустили.
А.К.: Это неважно. Кто ж по доброй воле из гражданских ехал в Магадан: из Казани, из Москвы, из Ленинграда – откуда угодно? Кто ехал в Магадан? В Магадан везли! Странная судьба! Странная судьба…
Е.П.: Песня у Высоцкого была:
А.К.: Ну, это уже шестидесятые. Хрущевская вольница.
Мой друг уехал в Магадан.
Снимите шляпу, снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам,
Не по этапу, не по этапу.
Е.П.: А что тут, собственно, странного? Сидела бы его мать в Таджикистане, он в Таджикистан бы поехал. В Норильске – в Норильск.
А.К.: То есть он уже в шестнадцать лет принимал ГУЛАГ как часть своей жизни, как объективную реальность.
Е.П.: Я его как-то спросил: а как он в Казани отвечал на вопросы любопытствующих детей, где его родители? Вася втюхивал одноклассникам, что родители в длительной командировке на Севере. Помнишь «Судьбу барабанщика» Гайдара? Там у пионера Сережи отца, старого большевика, посадили, а мальчику сказали, что за растрату…
А.К.: А еще «Чук и Гек», помнишь?
Е.П.: Тоже подозрительный сюжет для эсэсэсэрии тридцатых годов. Мама с деточками живет в Москве, а папочка у них на далеком Севере, геолог, видите ли, в тайге. И они к нему едут на поезде через всю страну.
А.К.: В ссылку они к нему едут. Как наш Вася к маме.
Е.П.: Вот именно.
А.К.: Врастал. Это моя идея фикс. Аксенов врастал в страну, в народ. Он проникал, по всем линиям, повсюду проникал. Вот почему он и писатель такой. Не певец города, но и не писатель – чистый деревенщик. Не совсем писатель-модернист.
Е.П.: Не писатель чисто интеллигенции…
А.К.: А еще про него многие годы говорили, что он – молодежный писатель. Какой на хрен молодежный, если он до семидесяти пяти лет писал? Причем и про молодых, и про своих ровесников, и про стариков, которые живут триста лет. Молодежный? Нет. Народный? Нет! Интеллигентский? Нет. Он – просто писатель, каковым и должен быть настоящий писатель. И сформировало его таким – детство.
Е.П.: Детство и отрочество.
А.К.: Пожалуй, да. Юность у него была уже другая. Юность его писательская не очень-то отличалась от юности, например, Анатолия Гладилина, кумира второй половины пятидесятых. Недаром Василий Павлович и Анатолий Тихонович подружились. А что – московская молодая богема, бунтари! Но какое разное, подчеркиваю, у них было детство!
Е.П.: А вот с Трифоновым интересно получилось у Аксенова. Познакомились они как писатели, а подружились из-за общности судеб. Оба – дети репрессированных. И у Окуджавы отца расстреляли.
А.К.: А у многих других пишущих все складывалось куда благополучнее. Ну, например, у Роберта Ивановича Рождественского, когда-то известного не менее Аксенова. Понимаешь, многие люди, несмотря на то что в нашей стране творилось черт знает что, прожили в общем-то нормальную жизнь. И детство у них был нормальное. Никакое.
Е.П.: И когда я в «Бочкотаре» читаю полубредовый монолог Володи Телескопова, я вижу, что это невозможно написать, не проживши такую жизнь, как Вася…
А.К.: В том-то и дело.
Е.П.: Помнишь то место, где Телескопов хвастается, что когда он читал Есенина, то главбух рыдал? Так и видишь этого главбуха, расконвоированного в том же Магадане, где его некогда встретил школьник Аксенов и запомнил на всю жизнь. Пьянь и рвань декламирует «Не жалею, не зову, не плачу», растроганный главбух вспоминает всю свою несчастную жизнь…
А.К.: Я тебе скажу вот что: из меня вдруг лезут слова советского учебника литературы – «он вышел из гущи народной». Ты совершенно прав, не придумаешь ни с того ни с сего такую фразу. И не придумаешь, что плакал не кто-нибудь, а именно главный бухгалтер. Подобное нужно не один раз увидеть, услышать. С пьянью этой пожить надо, эта пьянь – люди, а не просто некая странная массовка, понимаешь? Надо угадать судьбу этого главбуха. Почему он в зэках выбился в придурки, а не застрял на общих работах? Подлец ли он? Если подлец, то почему прослезился, да? Это все надо видеть, это… Вася родился сразу в своей стране, не чужой. Не было бы писателя Аксенова без этого знания! Многие писатели, даже очень хорошие, страны не чувствуют, понимаешь? Не стану называть фамилий. Не из трусости умолчу, а потому, что это получится как бы в укор вполне уважаемым мною личностям.
Е.П.: Да и не надо. Я и так догадываюсь, кого ты имеешь в виду.
А.К.: И тут речь не идет о прозаиках, единственным достоянием которых был членский билет СП СССР. Те про людей вообще не писали. Я имею в виду, что они не писали о советских людях, пока эти люди еще существовали. О советских людях во всей их красе и о бочкотаре, которая у них «затоварилась, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась»… Но и многие люди с крупным писательским даром страну не чувствуют. Или не чувствуют своей. А Вася чувствовал. Хотя и был почти двадцать лет официальным советским писателем, а потом вообще эмигрантом.
Е.П.: Официальным – да. Но советским ли?
А.К.: Быстро же ты все забыл! А кем еще мог быть тогда официальный писатель, если не советским? Советский писатель со склонностью к инакомыслию, стандартный посетитель ЦДЛа, отдыхающий в Дубултах и Коктебеле, время от времени милостиво отпускаемый начальством за границу. «Ожог», ты скажешь? А кто тогда «Ожог» в стол не писал? Каждый советский писатель имел в столе свой «Ожог», включая деревенщиков и борцов «за возвращение к ленинским нормам».
Е.П.: Ну, допустим. Но откуда такая цифра – «почти двадцать лет»?
А.К.: Знаешь, когда он перестал быть советским писателем? Когда возвратил свой писательский билет в 1979 году в знак протеста против вашего с Ерофеевым исключения. Семьдесят девятый минус пятьдесят девятый равняется двадцать лет. Пятьдесят девятый – год его первой публикации.
Е.П.: И все-таки я думаю, что он, обладавший при Советах официальным признанием и неслыханной популярностью, всегда помнил бабушкин завет. Он мне рассказывал, что бабушка частенько говорила сыну, то есть Аксенову-отцу, нечто вроде: «Ты, Павлушка, высоко-то не возносись, падать больно будет». Ты представляешь, как вся эта деревенская аксеновская родня гордилась тем, что Павлушка – начальник Казани?
А.К.: Вот почему Васе не нужны были все эти «творческие командировки» – в колхоз, на завод. В смысле знания людей, знания страны его можно было бы сравнить только с лучшими из деревенщиков. Но и тем был ведом лишь один вид людей – крестьяне, которых большевики загнали в колхоз. А у него в жизни кого только не было – и врач Антон Вальтер, и бичи, и мужики вроде деда Моченкина, и столичная «золотая молодежь». Он не определенный слой людей знал – деревенских или интеллигенцию, – а весь народ. Поэтому я еще раз скажу: в этом смысле он был универсальным и уникальным русским писателем.
Е.П.: Но при этом в масштабах страны он был именно что столичной штучкой. Казань – столица Татарстана, Магадан – столица зэков, Питер, как нам нынче вдруг стало известно, – культурная столица, а Москва вообще столица столиц. Он и в эмиграции в столице поселился, в Вашингтоне. И везде он был свой. Это я говорю, как бы почетче выразиться, для унификации писательской универсальности и уникальности. А вот Виктор Петрович Астафьев, например, всю жизнь избегал столиц и умер в Красноярске. Это не для сравнения, не для выяснений, кто лучше, кто хуже. Это к тому, что Бог каждому свое судил. У Астафьева, кстати, отец тоже сидел «за вредительство». Я Астафьева очень уважаю, считаю его великим писателем, особенно после чтения его последней книги «Прокляты и убиты». Но вот у него в «Царь-рыбе» фигурирует некий московский хлюст Гога Герцев, которого он изображает в тонах, достойных советского сатирического журнала «Крокодил». Он явно не знает таких людей, а они, может быть, еще подлее, чем он думает.
А.К.: Или вот тебе другой пример – изумительно одаренный Василий Белов. Он когда своих, деревенских, описывает – все замечательно, все тонко, органично, весомо. И «Лад», и «Плотницкие рассказы», и «Привычное дело», и «Кануны». Но как только берется за горожан, например, в романе «Всё впереди», – неизбежно получается несмешная пародия неизвестно на что.
Е.П.: Беда. Беда. Хотя Астафьев этого своего Гогу в конце концов убивает. Понимаешь, гибнет человек, а жалости к нему никакой.
А.К.: А потому что эти гоги и беловские столичные ублюдки – чужие для Астафьева и Белова люди.
Е.П.: О, точно! Чужие! А для Аксенова все персонажи – свои. Даже вся эта гэбэшная и гулаговская сволота, которую он описывает в «Ожоге». Даже ничтожный Фотий Феклович Клезмецов из романа «Скажи изюм». Не говоря уже о положительных персонажах вроде Володи Телескопова или Вадима Раскладушкина. Аксенова и в этом упрекали, что он не злится, а улыбается. Считали это признаком несерьезности, легковесности.
А.К.: Добродушная писательская улыбка – это тоже или дано, или никогда. Действительно, почти все, написанное Аксеновым, написано с добродушной улыбкой.
А.К.: Что ж, действительно пора подводить итоги. Писателя Аксенова с детства воспитала жизнь. Какая жизнь была – так и воспитала. Жизнь с деревенской нянькой, с мамой Евгенией Семеновной Гинзбург, троцкисткой, интеллигентной еврейкой, с папой – большевиком из крестьян…
Е.П.:…и тоже большим любителем Троцкого.
А.К.: Верующая нянька, папа, мама, пацаны во дворе, шпана – всё это вместе. Стиляги, шанхайские джазмены, выпавшие в Казань, сама Казань с ее Волжской флотилией и Свияжском, инвалиды-фронтовики, эвакуированные, книги, стихи, предвестие первой любви, «Рыжий с того двора», тоска по матери, отцу – всё вместе!
Е.П.: Всё! На сегодня заканчиваем.
Приложение
Из заявления А. В. Аксенова
в Управление детскими домами НКВД ТАССР
28 января [19]38 г.
Я – брат врага народа П. В. Аксенова, находящегося в настоящее время в Казанской тюрьме № 2. У П. Аксенова был сын Василий Павлович Аксенов – пятилетний мальчик, которого 20 авг[уста] 1937 г. органы НКВД взяли и распределили в детский распределитель НКВД. В настоящее время мальчик находится в одном из детских домов Костромского районо. Вот я и хочу просить вашего распоряжения о том, чтобы мне дали разрешение взять на себя заботу за содержание племянника, Васю. Тем более что в настоящее время органы НКВД возвращают детей репрессированных родителей их родственникам. Следовательно, я заверяю вас, что имею законные основания вернуть его к себе. Васильку будет у меня неплохо, ибо я педагог, люблю детей вообще, а его в особенности. Я обязуюсь обеспечить его всем необходимым, посвятить свою жизнь его образованию и коммунистическому воспитанию.О себе сообщаю вам следующее.
В начале сен[тября] 1936 г. […] ЦК ВКП(б) командировал меня в г. Сталинабад (Таджикистан) на педработу. В Сталинабаде я работал в Таджикском и вечернем пединститутах и в 9–10 классах средней школы в качестве преподавателя истории народов СССР и новой истории. […]
1 июля я приехал к сестре в Казань, где имел в виду провести свой отпуск. 3 и 4 июля мне пришлось встретиться с П. Аксеновым. Он был тогда членом партии и работал на стройке гортеатра. 7 июля, после постановления президиума ВЦИК о предании суду П. Аксенова, последнего арестовали.
18 авг[уста] я вернулся из Казани в Сталинабад. 19 авг[уста] я сообщил секретарю парткома т. Назарову и члену парткома т. Кульчину о том, что мой брат и его жена репрессированы. Это заявление послужило причиной моего исключения из партии… […] После исключения из партии 8 сентября последовал приказ дир[ектора] ин[ститу]та о снятии меня с препод[авательской] работы. […]
С 19 авг[уста] я не работаю. После постановления январского пленума ЦКС ВКП(б) мне разрешают работать в средней школе, правда, не по специальности. Думаю, что в Москве мне дадут работу по моей специальности. Я 14 лет работал преп[одавателем] истории. Никогда я не имел взысканий за свою работу… С братом с 1934 г. абсолютно никакой связи не имел… За его преступные действия, о которых ничего не знаю, кроме газетного материала, я несправедливо несу бездушное надругательство.
Вот, кажется, и все.
А. Аксенов (подпись).
P. S. Если в Москве разрешится вопрос о моем назначении на работу в тот или другой край, то я прошу вас разрешить Васильку жить в Казани у моей сестры.
Глава третья
Стиляга Вася
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Даже интересно, что после темы судьбоносной – детство писателя, мы говорим о пижонстве Аксенова.
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: А это тоже судьбоносное…
Е.П.: Да, я полагаю, что его стиль, одежда, и не только одежда, много могут сказать о нем. Я здесь очень надеюсь на тебя, потому что, извини, ты тоже пижон, тряпичник. Потому что у тебя…
А.К.: Хорошо, я тряпичник. Какой я тебе тряпичник?! Я вообще моду не признаю.
Е.П.: Извините, пожалуйста, Александр Абрамович.
А.К.: И прошу впредь…
Е.П.: Все, все, я признаю, полностью разоружился. Я только хочу сказать, что у тебя тоже, как и у Аксенова, цепкая память на детали, на названия, одежды в том числе. То есть внимание к вещному миру вообще.
А.К.: Да, это есть. Но что касается Васи – он был при этом странным образом невнимательным к вещам, я бы так сказал, меньше определенного масштаба.
Е.П.: Интересное наблюдение. Ведь его, наоборот, упрекали многие за внимание именно к мелочам.
А.К.: У меня есть этому, настаиваю, невниманию к мелочам объяснение. Когда Вася перестал быть сыном советского начальника, у которого было много всяких вещей, игрушек например, он стал сиротой, у которого не было ничего. Бедные люди не помнят деталей, потому что у них ничего нет, нечего помнить…
Е.П.: Ну как это у них ничего нет?
А.К.: А что, у Васи игрушек было много? Тряпичный львенок – он его на всю жизнь запомнил.
Е.П.: Вот именно! У бедных вещей мало, вот они их и запоминают. Я не могу сказать, что жил в богатой семье, но я, например, помню прекрасно с шестилетнего возраста свои вельветовые штаны, которые застегивались на…
А.К.:…пуговичку под коленкой?
Е.П.: Совершенно верно, на пуговичку под коленкой. Вельветовые, и цвет их помню, такие коричневатые. Что ж мне еще помнить, если не их? Именно потому, что небогатые, все запоминалось. Так что твое объяснение твоему же наблюдению, что Вася был невнимательным к особо мелким вещам, не проходит.
А.К.: Ты был небогатый, а он был нищий. Надо отдавать себе отчет: когда он по родственникам скитался, он нищий был, у него не было ничего. У него не было игрушек или почти не было игрушек.
Е.П.: По-моему, если прочитают это родственники Аксенова, они обидятся. Его дядя был не разнорабочим, он был все-таки преподаватель чего-то там, какого-то марксизма-ленинизма.
А.К.: Его, когда взяли Павла Васильевича, погнали с работы.
Е.П.: Но все-таки, если у мальчишки была крыша над головой, то были и игрушки, хоть какие-то. Львенка, правда, у него в детдоме в первую ночь украли.
А.К.: Вот я и говорю… А игрушки развивают в человеке внимание к мелким вещам, они мелкие сами, они соразмерны мелкому человеку. И Васе в детстве было не на чем развивать такую память. А возникла и развилась эта память на вещи, в том числе и мелкие, у Васи, когда он стал подростком и юношей. Когда он стал стилягой. Потому что из этого и возникали стиляги – из неприятия окружающего мира и его мелких, даже мельчайших вещей. И потом Васино это стиляжество стало знаменитым. Спроси у среднего читателя: Василий Аксенов – кто такой? Это знаменитый человек, писатель и стиляга. Это просто вторым идет после писательства.
Е.П.: Чтобы все понять, достаточно посмотреть на фотографии Василия Павловича за многие годы. И на них видно, что он, конечно, стиляга. Но мне кажется, что вообще-то он не был типичный стиляга…
А.К.: Вот это правильно и довольно тонко. А был типичный – знаешь кто?
Е.П.: Кто?
А.К.: «Комсомолец примодненный» – это оголтелых стиляг выражение. И это было определение не нравственное, тем более не политическое, а чисто стилистическое, эстетическое, внешнее. В моей молодости было, и до меня было. «Комсомолец примодненный» – это что такое? Так, на вид не придерешься, комсомолец: костюмчик, галстучек, причесочка… А посмотришь внимательно – а причесочка-то с коком!
Е.П.: Во-о как…
А.К.: С небольшим, но коком. А небольшой кок – это, между прочим, куда круче, как теперь говорят, чем большой, потому что большой носили только сумасшедшие, оголтелые, которые по Броду, по Пешков-стрит, то есть по улице Горького в Москве ходили взад-вперед и больше ничем не занимались, ничего собой не представляли. И вкус у них был так себе, не вкус, а только протест – вот, не хочу быть как все вокруг. А небольшой кок носили студенты Гарварда. И костюмчик – вроде наш он, костюмчик, да не наш, а съездили его сшить в город Таллин, который теперь пишется с двумя «н» вопреки правилам не только русской, но и всякой человеческой орфографии, да, в Таллин съездили, и он весь совершенно не наш костюмчик. А то это и вообще чудом долетевший из самого города Нью-Йорка костюмчик от Brooks Brothers – чудом, через двадцатые руки – и осевший на таком счастливчике… А такой скромный, вроде бы и наш костюмчик, понимаешь?..
Е.П.: Совершенно верно, и ботиночки соответствующие. Гэдээровские ботиночки или чешские.
А.К.: Вот и видно по тебе, что ты маленький мальчик сорок, значит, шестого года рождения, и сиди, когда старшие говорят. Не было в конце сороковых в нашем обращении ни гэдээровских, ни чешских ботинок «Цебо»… А было две вероятности. Либо это были ботиночки «на тракторах», иначе говоря, «на манной каше», то есть знакомый сапожник наклеивал пластину сантиметра в три из белого каучука на подошву обычных ботинок. Но это был дурной вкус, был свой дурной вкус у стиляг. Либо надо было пойти в магазин «Военторг» и использовать совершенно противозаконные методы, а именно: уговорить старшего лейтенанта, который там что-то себе покупал. Милый такой молодой человек, красивый, прилично одетый, как я сказал, примодненный комсомолец, подходит и говорит: «Товарищ старший лейтенант, мне же не продадут, у меня же офицерского билета еще нет, я вот пока только в медицинском институте учусь в Ленинграде, возможно, попаду врачом на военно-морской флот, вы мне не купите, вот денежки, на ваш офицерский билет форменные морские ботинки?»
Е.П.: Что за ботинки?!
А.К.: Сейчас узнаешь… Ну, старший лейтенант покупает ботинки, а ботиночки-то эти хоть советского изготовления, а почти ничем не отличаются от хороших американских, которые теперь малосведущие люди называют стиль инспектор, и которые на самом деле называются “wings type”, то есть «типа крыльев», и которые в те времена назывались «шузы с разговорами». Ну, с узором таким на носах… Конечно, кто побогаче или у кого родители ездили за границу бороться за мир, те могли и настоящие американские заполучить. Можно было в случае удачи и фарцануть у иностранца, изловив его возле гостиницы… Но мы говорим не о профессорском сынке и не о бездельнике уличном, а о сыне «врага народа», студенте-медике с литературными интересами, да? Какие у него были возможности? С помощью подручных материалов создавать неброский, университетский гарвардский стиль… Я этого ничего точно не знаю, я это, так сказать, реконструирую, насколько вообще знаю такую среду и то время… А Вася-то как в воду глядел! Готовился – и попал-таки в американский университет…
Е.П.: Ну, я же говорю, ты тряпичник. Я вот этого не знаю ничего.
А.К.: Правильно, премного вам благодарны. За хорошую работу всегда получаешь по роже.
Е.П.: Ты же сам себя называл барахольщиком. И вот какие детали замечаешь, я вполне верю в эту сцену.
А.К.: То есть я ее, конечно, придумал, но она реально могла быть. Итак, что получается? Вася стал пижоном, стилягой, и вот с того времени он начинает запоминать вещи. В детстве этой памяти не было, поэтому мелкие вещи детства он не помнит и ошибается часто, в сочинениях ошибается. А вещи, соразмерные взрослому человеку, он хорошо помнит и никогда в них не ошибается.
Е.П.: Ты, наверное, прав, потому что он сам об этом пишет. О том, что он стыдился джинсов, которые из американской посылки во времена ленд-лиза получил, он смотрел на джинсы с отвращением потому, что это была рабочая спецодежда, вместо шевиотовых нормальных штанов ему дали джинсы. То есть понятно, что он тогда ничего такого, что отличало бы его от других ребят, никаких вещей, полных мелких интересных деталей, не хотел. Интересно, как он выглядел до пижонства?
А.К.: Есть фотография. Обычный мальчик из небогатой интеллигентной семьи.
Е.П.: А потом одежда огромнейшую роль играла в его жизни. Он и старик был элегантный, даже неправильно употреблять это слово – «старик» – по отношению к нему. Он до самой смерти был элегантный и умирал элегантный… Прекрасно одет был всегда, вернее, я даже не знаю, прекрасно или не прекрасно, я в этом не понимаю, но он всегда одет был стильно в том смысле, что у него всегда все было продумано: рубашечка, галстучек, жилеточка…
А.К.: Вася был… Вот я себе не представляю такую сцену: Вася очень плохо себя чувствует – а в последние годы такое бывало, и нередко, – и вот он встал и натянул что попало. Не могло такого быть никогда! Извини, не следует, наверное, тут о себе говорить, но раз уж ты меня назвал барахольщиком, а до этого тряпичником…
Е.П.: Ты себя сам назвал барахольщиком.
А.К.: Так вот: я посмею сказать, что когда я буду помирать, если в этот день я все-таки еще смогу одеться, я не надену на себя случайное, что попало. Не могу, физически не могу! Вот физически не мог так поступить и Вася. И это просто такой тип мужиков, кстати сказать, интернациональный, не связанный так уж жестко с советским дефицитом всего и потому вещевым голодом, с нехваткой джинсов для трудящихся, – нет, это интернациональный тип.
Е.П.: Ну да, вот я смотрю на тебя и на себя – понимаешь, я-то как раз ровно наоборот: что есть под рукой, то и надену. Вот сейчас, например, я сижу в валенках, в старых джинсах, в непонятном свитере, который я откопал неизвестно где. А ты у нас сидишь в жилеточке, в рубашечке фирменной, в вельветовых брючках, да еще у тебя такая куртка сверху – уж не знаю, как на вашем языке это называется, может быть, «с разговорами» тоже куртка у тебя?
А.К.: Ты насчет себя если хочешь повыступать, то выступай, конечно, это дело твое, и право твое, ты человек свободный, в свободной стране живешь, в одной из самых свободных стран, если не самой свободной. А относительно твоих обобщений я замечу, что ты зря обобщаешь. Мало тебя партия учила…
Е.П.: Вот не люблю, не надо крутить. Что ты хочешь этим сказать?
А.К.: А вот что: я таких людей знал, которые точно так же, как и ты, плевали на продуманную элегантность, а получалось неплохо. И про себя ты придумываешь… Вот знаешь, кто именно такой человек был? Который как бы настолько забил на всю элегантность, что был сама элегантность? Это был Довлатов.
Е.П.: Ну, я бы не сказал, что он забил. Вот забил на всю элегантность художник Зверев, это да.
А.К.: Ну, он бомжем был. И тоже ведь, если присмотреться, был как-то элегантен!
Е.П.: Ну уж я не знаю, какая это элегантность…
А.К.: А такая, что он кирзовые сапоги даже носил стильно.
Е.П.: Я-то его видел в таких пэтэушных ботинках, без шнурков.
А.К.: А я его видел в кирзовых сапогах. И вот так выглядел! Знаешь, что я тебе скажу, Жень? Одаренные люди неэлегантными не бывают.
Е.П.: Это верно, но дело в том, что ведь Василий-то Павлович поддерживал стиль вполне сознательно, а не то что ему это было все равно…
А.К.: Правильно, я ж говорю, бывают такие люди, которые просто не могут одеться непродуманно. А Вася из этого вообще идею сделал.
Е.П.: Сделал идею. В его сочинениях нетрудно найти множество мест, где описано, как одеты люди, описано со значением. Например, он описывает какого-то известного поэта, называя его, извини, «дурно одетый марксистский пиздючок, весь пропахший ссаками»…
А.К.: Думаю, что это портрет.
Е.П.: Под такое описание многие советские писатели подходили. И вот за это Васю всякая критика, и советская, и антисоветская, порицала. Советская ругала за то, что он тряпичник, барахольщик, что он западник и преклоняется, обязательно у него марка рубашечки указана. И за это же, в сущности, его порицало суровое диссидентство: тут народ страдает, а он…
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: А это тоже судьбоносное…
Е.П.: Да, я полагаю, что его стиль, одежда, и не только одежда, много могут сказать о нем. Я здесь очень надеюсь на тебя, потому что, извини, ты тоже пижон, тряпичник. Потому что у тебя…
А.К.: Хорошо, я тряпичник. Какой я тебе тряпичник?! Я вообще моду не признаю.
Е.П.: Извините, пожалуйста, Александр Абрамович.
А.К.: И прошу впредь…
Е.П.: Все, все, я признаю, полностью разоружился. Я только хочу сказать, что у тебя тоже, как и у Аксенова, цепкая память на детали, на названия, одежды в том числе. То есть внимание к вещному миру вообще.
А.К.: Да, это есть. Но что касается Васи – он был при этом странным образом невнимательным к вещам, я бы так сказал, меньше определенного масштаба.
Е.П.: Интересное наблюдение. Ведь его, наоборот, упрекали многие за внимание именно к мелочам.
А.К.: У меня есть этому, настаиваю, невниманию к мелочам объяснение. Когда Вася перестал быть сыном советского начальника, у которого было много всяких вещей, игрушек например, он стал сиротой, у которого не было ничего. Бедные люди не помнят деталей, потому что у них ничего нет, нечего помнить…
Е.П.: Ну как это у них ничего нет?
А.К.: А что, у Васи игрушек было много? Тряпичный львенок – он его на всю жизнь запомнил.
Е.П.: Вот именно! У бедных вещей мало, вот они их и запоминают. Я не могу сказать, что жил в богатой семье, но я, например, помню прекрасно с шестилетнего возраста свои вельветовые штаны, которые застегивались на…
А.К.:…пуговичку под коленкой?
Е.П.: Совершенно верно, на пуговичку под коленкой. Вельветовые, и цвет их помню, такие коричневатые. Что ж мне еще помнить, если не их? Именно потому, что небогатые, все запоминалось. Так что твое объяснение твоему же наблюдению, что Вася был невнимательным к особо мелким вещам, не проходит.
А.К.: Ты был небогатый, а он был нищий. Надо отдавать себе отчет: когда он по родственникам скитался, он нищий был, у него не было ничего. У него не было игрушек или почти не было игрушек.
Е.П.: По-моему, если прочитают это родственники Аксенова, они обидятся. Его дядя был не разнорабочим, он был все-таки преподаватель чего-то там, какого-то марксизма-ленинизма.
А.К.: Его, когда взяли Павла Васильевича, погнали с работы.
Е.П.: Но все-таки, если у мальчишки была крыша над головой, то были и игрушки, хоть какие-то. Львенка, правда, у него в детдоме в первую ночь украли.
А.К.: Вот я и говорю… А игрушки развивают в человеке внимание к мелким вещам, они мелкие сами, они соразмерны мелкому человеку. И Васе в детстве было не на чем развивать такую память. А возникла и развилась эта память на вещи, в том числе и мелкие, у Васи, когда он стал подростком и юношей. Когда он стал стилягой. Потому что из этого и возникали стиляги – из неприятия окружающего мира и его мелких, даже мельчайших вещей. И потом Васино это стиляжество стало знаменитым. Спроси у среднего читателя: Василий Аксенов – кто такой? Это знаменитый человек, писатель и стиляга. Это просто вторым идет после писательства.
Е.П.: Чтобы все понять, достаточно посмотреть на фотографии Василия Павловича за многие годы. И на них видно, что он, конечно, стиляга. Но мне кажется, что вообще-то он не был типичный стиляга…
А.К.: Вот это правильно и довольно тонко. А был типичный – знаешь кто?
Е.П.: Кто?
А.К.: «Комсомолец примодненный» – это оголтелых стиляг выражение. И это было определение не нравственное, тем более не политическое, а чисто стилистическое, эстетическое, внешнее. В моей молодости было, и до меня было. «Комсомолец примодненный» – это что такое? Так, на вид не придерешься, комсомолец: костюмчик, галстучек, причесочка… А посмотришь внимательно – а причесочка-то с коком!
Е.П.: Во-о как…
А.К.: С небольшим, но коком. А небольшой кок – это, между прочим, куда круче, как теперь говорят, чем большой, потому что большой носили только сумасшедшие, оголтелые, которые по Броду, по Пешков-стрит, то есть по улице Горького в Москве ходили взад-вперед и больше ничем не занимались, ничего собой не представляли. И вкус у них был так себе, не вкус, а только протест – вот, не хочу быть как все вокруг. А небольшой кок носили студенты Гарварда. И костюмчик – вроде наш он, костюмчик, да не наш, а съездили его сшить в город Таллин, который теперь пишется с двумя «н» вопреки правилам не только русской, но и всякой человеческой орфографии, да, в Таллин съездили, и он весь совершенно не наш костюмчик. А то это и вообще чудом долетевший из самого города Нью-Йорка костюмчик от Brooks Brothers – чудом, через двадцатые руки – и осевший на таком счастливчике… А такой скромный, вроде бы и наш костюмчик, понимаешь?..
Е.П.: Совершенно верно, и ботиночки соответствующие. Гэдээровские ботиночки или чешские.
А.К.: Вот и видно по тебе, что ты маленький мальчик сорок, значит, шестого года рождения, и сиди, когда старшие говорят. Не было в конце сороковых в нашем обращении ни гэдээровских, ни чешских ботинок «Цебо»… А было две вероятности. Либо это были ботиночки «на тракторах», иначе говоря, «на манной каше», то есть знакомый сапожник наклеивал пластину сантиметра в три из белого каучука на подошву обычных ботинок. Но это был дурной вкус, был свой дурной вкус у стиляг. Либо надо было пойти в магазин «Военторг» и использовать совершенно противозаконные методы, а именно: уговорить старшего лейтенанта, который там что-то себе покупал. Милый такой молодой человек, красивый, прилично одетый, как я сказал, примодненный комсомолец, подходит и говорит: «Товарищ старший лейтенант, мне же не продадут, у меня же офицерского билета еще нет, я вот пока только в медицинском институте учусь в Ленинграде, возможно, попаду врачом на военно-морской флот, вы мне не купите, вот денежки, на ваш офицерский билет форменные морские ботинки?»
Е.П.: Что за ботинки?!
А.К.: Сейчас узнаешь… Ну, старший лейтенант покупает ботинки, а ботиночки-то эти хоть советского изготовления, а почти ничем не отличаются от хороших американских, которые теперь малосведущие люди называют стиль инспектор, и которые на самом деле называются “wings type”, то есть «типа крыльев», и которые в те времена назывались «шузы с разговорами». Ну, с узором таким на носах… Конечно, кто побогаче или у кого родители ездили за границу бороться за мир, те могли и настоящие американские заполучить. Можно было в случае удачи и фарцануть у иностранца, изловив его возле гостиницы… Но мы говорим не о профессорском сынке и не о бездельнике уличном, а о сыне «врага народа», студенте-медике с литературными интересами, да? Какие у него были возможности? С помощью подручных материалов создавать неброский, университетский гарвардский стиль… Я этого ничего точно не знаю, я это, так сказать, реконструирую, насколько вообще знаю такую среду и то время… А Вася-то как в воду глядел! Готовился – и попал-таки в американский университет…
Е.П.: Ну, я же говорю, ты тряпичник. Я вот этого не знаю ничего.
А.К.: Правильно, премного вам благодарны. За хорошую работу всегда получаешь по роже.
Е.П.: Ты же сам себя называл барахольщиком. И вот какие детали замечаешь, я вполне верю в эту сцену.
А.К.: То есть я ее, конечно, придумал, но она реально могла быть. Итак, что получается? Вася стал пижоном, стилягой, и вот с того времени он начинает запоминать вещи. В детстве этой памяти не было, поэтому мелкие вещи детства он не помнит и ошибается часто, в сочинениях ошибается. А вещи, соразмерные взрослому человеку, он хорошо помнит и никогда в них не ошибается.
Е.П.: Ты, наверное, прав, потому что он сам об этом пишет. О том, что он стыдился джинсов, которые из американской посылки во времена ленд-лиза получил, он смотрел на джинсы с отвращением потому, что это была рабочая спецодежда, вместо шевиотовых нормальных штанов ему дали джинсы. То есть понятно, что он тогда ничего такого, что отличало бы его от других ребят, никаких вещей, полных мелких интересных деталей, не хотел. Интересно, как он выглядел до пижонства?
А.К.: Есть фотография. Обычный мальчик из небогатой интеллигентной семьи.
Е.П.: А потом одежда огромнейшую роль играла в его жизни. Он и старик был элегантный, даже неправильно употреблять это слово – «старик» – по отношению к нему. Он до самой смерти был элегантный и умирал элегантный… Прекрасно одет был всегда, вернее, я даже не знаю, прекрасно или не прекрасно, я в этом не понимаю, но он всегда одет был стильно в том смысле, что у него всегда все было продумано: рубашечка, галстучек, жилеточка…
А.К.: Вася был… Вот я себе не представляю такую сцену: Вася очень плохо себя чувствует – а в последние годы такое бывало, и нередко, – и вот он встал и натянул что попало. Не могло такого быть никогда! Извини, не следует, наверное, тут о себе говорить, но раз уж ты меня назвал барахольщиком, а до этого тряпичником…
Е.П.: Ты себя сам назвал барахольщиком.
А.К.: Так вот: я посмею сказать, что когда я буду помирать, если в этот день я все-таки еще смогу одеться, я не надену на себя случайное, что попало. Не могу, физически не могу! Вот физически не мог так поступить и Вася. И это просто такой тип мужиков, кстати сказать, интернациональный, не связанный так уж жестко с советским дефицитом всего и потому вещевым голодом, с нехваткой джинсов для трудящихся, – нет, это интернациональный тип.
Е.П.: Ну да, вот я смотрю на тебя и на себя – понимаешь, я-то как раз ровно наоборот: что есть под рукой, то и надену. Вот сейчас, например, я сижу в валенках, в старых джинсах, в непонятном свитере, который я откопал неизвестно где. А ты у нас сидишь в жилеточке, в рубашечке фирменной, в вельветовых брючках, да еще у тебя такая куртка сверху – уж не знаю, как на вашем языке это называется, может быть, «с разговорами» тоже куртка у тебя?
А.К.: Ты насчет себя если хочешь повыступать, то выступай, конечно, это дело твое, и право твое, ты человек свободный, в свободной стране живешь, в одной из самых свободных стран, если не самой свободной. А относительно твоих обобщений я замечу, что ты зря обобщаешь. Мало тебя партия учила…
Е.П.: Вот не люблю, не надо крутить. Что ты хочешь этим сказать?
А.К.: А вот что: я таких людей знал, которые точно так же, как и ты, плевали на продуманную элегантность, а получалось неплохо. И про себя ты придумываешь… Вот знаешь, кто именно такой человек был? Который как бы настолько забил на всю элегантность, что был сама элегантность? Это был Довлатов.
Е.П.: Ну, я бы не сказал, что он забил. Вот забил на всю элегантность художник Зверев, это да.
А.К.: Ну, он бомжем был. И тоже ведь, если присмотреться, был как-то элегантен!
Е.П.: Ну уж я не знаю, какая это элегантность…
А.К.: А такая, что он кирзовые сапоги даже носил стильно.
Е.П.: Я-то его видел в таких пэтэушных ботинках, без шнурков.
А.К.: А я его видел в кирзовых сапогах. И вот так выглядел! Знаешь, что я тебе скажу, Жень? Одаренные люди неэлегантными не бывают.
Е.П.: Это верно, но дело в том, что ведь Василий-то Павлович поддерживал стиль вполне сознательно, а не то что ему это было все равно…
А.К.: Правильно, я ж говорю, бывают такие люди, которые просто не могут одеться непродуманно. А Вася из этого вообще идею сделал.
Е.П.: Сделал идею. В его сочинениях нетрудно найти множество мест, где описано, как одеты люди, описано со значением. Например, он описывает какого-то известного поэта, называя его, извини, «дурно одетый марксистский пиздючок, весь пропахший ссаками»…
А.К.: Думаю, что это портрет.
Е.П.: Под такое описание многие советские писатели подходили. И вот за это Васю всякая критика, и советская, и антисоветская, порицала. Советская ругала за то, что он тряпичник, барахольщик, что он западник и преклоняется, обязательно у него марка рубашечки указана. И за это же, в сущности, его порицало суровое диссидентство: тут народ страдает, а он…