Страница:
А.К.: Их интересовали идеи, идеология, их не очень интересовали личности. Дело в том, что они со многими из этих личностей были знакомы лично. Хрена ли им было разбираться, кто такой Сталин, если многие из них его знали как Кобу?
Е.П.: Вот-вот… Это они и передали маленькому Васе свое неприятие, например, монархизма. Или белогвардейщины.
А.К.: Какой такой монархизм, если все они были опальные революционеры?
Е.П.: Ну, Антон Вальтер и из жизни, и из «Ожога», он не был революционером или политиком. Он был просто врач.
А.К.: Врач-то врач. А по убеждениям он кто был? Монархист, что ли? Скорей всего социалист.
Е.П.: Там все в основном социалисты были, понимаешь?
А.К.: Вот почему Вася и не мог проникнуться любовью – ни к старой истории России, ни к старым ее правителям.
Е.П.: Я недавно прочитал, как сибирские большевики в самом начале тридцатых посадили кадета Лаппо, признали, что он неисправим, но все же тут же выпустили его. И он не дожил до тридцать седьмого расстрельного года, потому что в тридцать втором году помер естественной смертью… У старых большевиков, у них все же другое было отношение к реальности, чем у новых.
А.К.: Не идеализируй. Боюсь, что чем дальше, тем чаще нам придется в разговоре об Аксенове прибегать, увы, к метафоре булгаковской повести «Собачье сердце». Ведь зэки ГУЛАГа уже к концу тридцатых, к середине тридцатых, даже к началу тридцатых поделились, на мой взгляд, на две категории. Одна – это были профессора Преображенские, доктора Борментали и так далее – ну, понятно, дворяне, монархисты, поклонники дореволюционной России, помнящие, как должна быть устроена нормальная жизнь, достойные люди, не принимавшие советскую власть… А другая категория – это швондеры, про которых Преображенский говорил, что вот когда Шариков ополчится на Швондера – вот тогда начнется настоящий ужас. И это произошло. Кто такие швондеры? Это так называемая ленинская гвардия. Кто такие шариковы? Это так называемые тонкошеие вожди, о которых писал Мандельштам. Швондер – это Троцкий, а шариковы – это Ворошилов, Молотов, вся эта шелупонь сталинская. И закавказские люди, которые неизвестно откуда взялись, вроде Берии. Просто из бандитов.
Е.П.: Как Афродита из пены.
А.К.: Вот и оказались в конце тридцатых, условно говоря, две категории зэков: монархисты и троцкисты. Преображенский уже сидел, а тут, глядишь, к нему в камеру и Швондера кинули. «Здравствуйте, – говорит, – господин Преображенский», – а тот: «Не имею чести быть с вами знакомым, товарищ!» Или наоборот. Преображенский, будучи воспитанным, говорит: «Здравствуйте, господин Швондер». А тот отвечает: «Я вам не господин и беседовать с вами не намерен. То, что меня арестовали, – это временная ошибка». А бьют их на допросах одинаково.
Е.П.: Смотри на эту тему соответствующие главы антисоветского сочинения «Архипелаг ГУЛАГ». Например, «Зэки как нация».
А.К.: Естественно, что в революционной семье Аксеновых Васина мама, Евгения Семеновна Гинзбург, представляла собой троцкистов, то есть, грубо говоря, людей, которые непрерывно поют хором (пусть простит меня покойная Евгения Семеновна за такую иронию!), а папа, Павел Васильевич, – рабоче-крестьянский класс, который в юности ходил без галош. Откуда ж здесь мог взяться пиетет к дореволюционной России? Ниоткуда. Вот почему многие советские либералы, дети репрессированных, к дореволюционной России относились без всякой любви, без всякого сожаления.
Е.П.: Но отчего юношеская фронда не привела Васю, например, в стан монархистов? Я без иронии это спрашиваю.
А.К.: А там не было фронды, вот в чем дело. Об этом нам еще придется говорить. Где была фронда? В чем фронда? Он хотел писать, как раньше не писали, эта фронда была литературная, а не политическая. Он хотел поступить в институт и гулять по Невскому в американском пальто – это что, фронда? В американском пальто, между прочим, не в белогвардейской форме.
Е.П.: И не в зипуне и валенках.
А.К.: А были такие затаившиеся враги, надевшие партийную униформу, френчики, галифе, протырившиеся в большевистские райкомы, но не забывшие своих раскулаченных родителей. Например, вроде писателя Василия Белова, отчества не помню. По-моему, Петрович.
Е.П.: Петрович – это был Виктор Петрович Астафьев. Белов – Василий Иванович. И был он, в отличие от антисоветчика Астафьева, инструктором райкома комсомола, коммунистом, естественно. При Горбачеве – даже членом ЦК КПСС. Всю жизнь таился, только по «Канунам» видно, как он ненавидел большевиков.
А.К.: А Вася был однозначно, прямо и безусловно из «детей Арбата», если говорить в терминах перестроечного времени.
Е.П.: Пошире все-таки был, чем эти типичные «дети».
А.К.: Ну, потому что он в первую очередь был талантливейшим писателем. А как человек, как обычный человек, обычный советский интеллигент он являл собой типичнейшее «дитя Арбата».
Е.П.: А что, собственно, это означает – «обычный советский интеллигент»? Интеллигенты все разные. То есть ты Васе шьешь классовое определение: «сын Арбата».
А.К.: Да, классовое определение.
Е.П.: Напрасно. Я и Белова так категорично не взялся бы определять, хоть он и провел почти всю жизнь в коммуняках.
А.К.: А куда ты без классовых градаций денешься?
Е.П.: Подумать надо.
А.К.: Другое дело, что и Белов, и Аксенов, и Абрамов, и Шукшин, и троцкист Шаламов, становясь крупными писателями, оказывались шире своей человеческой сущности. Кто такой был Пушкин? Дворянин, камер-юнкер. И остался бы камер-юнкером, если бы не великий литературный талант. Вот и Вася – остался бы в памяти родственников и друзей обычным врачом умеренно диссидентских взглядов, если бы не пробился в нем сквозь все это выдающийся талант прозаика. Что не мешает мне именовать его типичнейшим «сыном Арбата», хоть и родился он в Казани.
Е.П.: То есть классовое происхождение – все равно как прописка. Ты где прописан? В Москве. Значит, ты москвич, по закону.
А.К.: Мы просто боимся это говорить, нам страшно признавать такие вещи.
Е.П.: Да не то что страшно, а как-то хочется острые углы-то обойти, чтобы была гармония. И так у нас в России вечная гражданская война.
А.К.: А я намерен в этой книге все острые углы не только не обходить, но искать и в них утыкаться. Хватит двойную бухгалтерию разводить: это для своих, это для чужих.
Е.П.: Да, антагонизм наблюдался даже внутри одной коммунистической семьи. Например, у Евгении Семеновны и у Павла Васильевича было разное отношение к тому же Ленину-Ульянову.
А.К.: Естественно. Евгения Семеновна из троцкистского кружка, а старший Аксенов – из простых крестьян, сделавший крупную партийную карьеру, – как может быть не разное?
Е.П.: Так вот, продолжая твою мысль, я хочу сказать, что к тому времени, когда Евгения Семеновна стала писательницей, она оказалась выше своей троцкистской сущности.
А.К.: Да, да, да…
Е.П.: А Павел Васильевич, несмотря на то что сидел страшнее и больше, чем она, писателем не был, отчего и остался…
А.К.:…остался, условно говоря, партработником.
Е.П.: Мне Вася рассказывал, что, когда они встретились перед ее смертью и у каждого давным-давно была своя семья, Павел Васильевич от растерянности не нашел ничего лучшего, чем спросить: «Женя, а ты партийный билет обменяла?» Та аж ахнула. «Я, – говорит, – Паша, тут помираю, а ты у меня такую чушь спрашиваешь». Лев Копелев писал в своих воспоминаниях, что в партии она сначала не хотела восстанавливаться, но ей объяснили, что в этом случае она до конца дней своих будет носить клеймо троцкистки. Ее муж Антон Вальтер это восстановление, кстати, не приветствовал. Прикрепилась, как пенсионерка, к партгруппе при ЖЭКе, два раза в год выпускала стенгазету, тайно дописывала «Крутой маршрут», напечатала первую часть его на Западе… Павел Васильевич тоже мемуары сочинил, но его вызвали в казанскую гэбуху и попросили как коммуниста отдать их им на сохранение, чтобы ими не воспользовались враги. Ты ведь знаешь эту историю?
А.К.: Как не знать? Вот и получается, что «детей Арбата» советская власть ненавидела больше, чем «детей Шарикова». Потому что «дети Арбата» говорили: «Чего? На Запад мемуары попадут? Повредят делу партии? Да плевать мне на ваше дело партии! Ваше дело партии – это вот мое дело: десять лет без права переписки». А на инструкторов райкомов из раскулаченных этот аргумент действовал. Ведь им-то партия хоть что-то, но дала, а у детей репрессированных коммунистов только отняла. Швондеры расстреляли царя, а шариковы в свою очередь уничтожили швондеров.
Е.П.: Так ты куда Павла Васильевича, участника Гражданской войны, относишь, к швондерам или шариковым?
А.К.: Сам соображай!
Е.П.: Почему ты с таким хитрым видом это мне советуешь?
А.К.: Да потому что я, по совести сказать, сам не знаю, как классифицировать старшего Аксенова. Я полагаю лишь, что были люди, которые партии все простили, – это были простые люди, их партия подняла. А были люди, которые партии ничего не простили, потому что партия у них все отняла с самого начала! У супругов Аксеновых эта партия отняла большую часть жизни… Но дала в свое время власть…
Е.П.: Я сейчас скажу страшную вещь, которую должен сказать…
А.К.: А мы давай не бояться говорить страшные вещи…
Е.П.: Здесь получается прямо по Булгакову. У Павла Васильевича – «шариковский» корень, у Евгении Семеновны – «швондеровский». Кстати, ты заметил, что Шариков и Швондер примерно одного и того же возраста?
А.К.: Конечно. И доктор Борменталь – скорей всего тоже их сверстник, относительно молодой человек.
Е.П.: Так что вот здесь, наверное, и прошел водораздел. Мы видим, что Евгения Семеновна коммунистическую идею отринула начисто. Кстати, ее подруги тоже. Я застал еще в живых ее близкую знакомую, лагерницу Вильгельмину Германовну Славуцкую, бывшую коминтерновку. Она о своих прежних идеологических увлечениях отзывалась брезгливо.
А.К.: Во-во. Это – одна категория обманутых, а другая – упомянутый Василий Иванович Белов, честный человек, не простивший советской власти раскулачивания, что не мешало ему служить в райкоме и даже попасть в ЦК.
Е.П.: Или Федор Абрамов.
А.К.: Что Федор?
Е.П.: Федор не в масштабе захолустного вологодского райкома существовал, а возглавлял перед оттепелью кафедру советской литературы в Питере, активно боролся с космополитизмом. Инструктор райкома комсомола – это так, мелочь.
А.К.: Мелочь-то мелочь, но все ж не лопатой махать, а массами руководить. Хоть и в глубинке. И не в сельской школе преподавать.
Е.П.: Да как-то там и тогда все это рядом было. Сегодня ты учитель, завтра – инструктор. Инструктор, конечно, покруче, но учитель – тоже интеллигенция.
А.К.: А я никого не осуждаю, но и не оправдываю. Я только говорю: господа, будем отдавать себе отчет в том, как власть обходилась с различными категориями своих же подданных.
Е.П.: Многие это забыли. Или делают вид, что забыли.
А.К.: Зададимся тогда простым вопросом: кем был Василий Павлович Аксенов? А был Василий Павлович Аксенов типичнейшим представителем шестидесятников высшего ранга. Высший его ранг обеспечивался в первую очередь литературным талантом. Кроме того, он имел уникальное для шестидесятника синтетическое происхождение. С одной стороны – Евгения Семеновна Гинзбург со всем, о чем мы говорили, с другой – Павел Васильевич Аксенов со всем, о чем мы говорили. В этом смысле Вася был просто квинтэссенцией шестидесятничества во всех отношениях. Возьми вот другого шестидесятника, Окуджаву, в его родословной отсутствует крестьянское направление, он был из очень непростонародной семьи. Или, например, там, я не знаю… Евтушенко. Вообще не поймешь, из каких он.
Е.П.: Ну, у него-то как раз семья простая. Отец – геолог в тайге, мать – певица в кинотеатре.
А.К.: Ладно. Давай все-таки от родословной Евтушенко вернемся к нашей основной теме: Вася и начальники страны.
Е.П.: Ну, со Сталиным его взаимоотношения понятны. Сталина он ненавидел.
А.К.: Тогда и с Лениным все ясно. В лучшем случае – терпеть не мог.
Е.П.: Да, здесь градация нелюбви. В описаниях Сталина, в мыслях, словах о нем – голая ненависть. Вплоть до последних романов.
А.К.: Ненависть?
Е.П.: А ты сомневаешься?
А.К.: В последних романах ненависть такая усмешливая, с попытками… как бы это сказать… мифогенного анализа.
Е.П.: Ты, конечно, имеешь в виду «Москву Ква-Ква»?
А.К.: Да. Но об этом, я думаю, мы еще поговорим, когда будем беседовать об этой и других его книжках.
Е.П.: Хорошо. Ну а сейчас я ничего нового не скажу: самая реальная, жизненная, судьбоносная встреча с начальником страны была у Василия Павловича, конечно же, с Никитой Сергеевичем Хрущевым, когда Хрущ его и Вознесенского громил с кремлевской трибуны.
А.К.: Конечно.
Е.П.: Тут даже не надо долго рассусоливать, достаточно поднять стенограмму этого малопочтенного сборища или перечесть соответствующие сцены из романа «Ожог». Как Никита с его «бычьим глазом» мечется на трибуне, поливая «формалистов» и одновременно испытывая жгучую злобу к своим «партайгеноссе», готовым сожрать его с потрохами.
А.К.: Думаю, что как живого человека, реального врага Вася тогда даже не Сталина ненавидел, а именно Никиту. Ведь они с Вознесенским, что тут скрывать, были элементарно напуганы Хрущевым. После его воплей они шли через Манежную площадь, держась за руки и ожидая ареста. Это Вася прекрасно в «Ожоге» описал. Они вышли из Кремля, ожидая ареста, а что такое арест, они знали, это каждый советский человек тогда знал. Ведь тогда, в шестьдесят третьем, еще только десять лет со дня смерти Сталина прошло, у всех еще в памяти было, как по ночам и средь бела дня забирали. Вот и их вполне могли бы взять прямо на улице, на Манежной площади, и – до свиданья!
Е.П.: В шестьдесят третьем исполнилось десять лет со дня смерти Сталина, а в шестьдесят пятом уже Синявского с Даниэлем арестовали.
А.К.: И в шестьдесят пятом, и в шестьдесят третьем «политических» тоже сажали, но только масштабы уже не те были, что при Усатом.
Е.П.: А вот с Бровастым, то есть с дорогим Леонидом Ильичом Брежневым, у Васи практически уже не было таких тесных отношений.
А.К.: С Брежневым, я считаю, у него вообще никаких отношений не было.
Е.П.: Как так? А письма жалобные мы кому писали в разгар «дела “Метро́поля”»? Обрати внимание, дорогой Леонид Ильич, какие безобразия творит Союз писателей, позоря наше советское царство-государство!
А.К.: Это были отношения не с Брежневым, а с брежневской властью. А с Хрущевым у него были личные ужасные отношения.
Е.П.: Согласен. Однако ты не хуже меня знаешь, что после хрущевского погрома нашего Васю вместо того, чтобы арестовать на Красной площади, через три дня отправили в Аргентину с делегацией.
А.К.: Вот это и есть пример амбивалентности хрущевского правления. Никита «пидарасов и абстрактистов» терпеть не может, но, с другой стороны, понимает, что они – еще не самое страшное по сравнению с его товарищами, «соратниками». И Вася тоже понимал, что Никита – уже не самое страшное по сравнению со Сталиным, например.
Е.П.: Мне Вася говорил, что в тот осенний день 1964 года, когда Никиту выперли из начальников страны, он встретил в ресторане ВТО хрущевскую внучку Юлу и попросил ее передать дедушке, что он ему сочувствует и кланяется. Юла потом рассказывала, что дедушка был очень растроган и сказал: «Вообще-то я зря тогда на этих ребят попер, мне их эти сволочи подставили». Как ты думаешь, действительно подставили?
А.К.: С одной стороны – подставили, с другой – он сам бунта боялся, хорошо помня, что в Венгрии все началось в 1956 году с «Кружка Петефи». А вообще-то, конечно, подставили – «ильичовская» эта компания в Политбюро и подставила.
Е.П.: Да, я помню из газет. Хруща завела коммунистическая прекрасная полячка писательница Ванда Василевская, трижды лауреат Сталинской премии, пожаловавшаяся на Аксенова, что он дал на Западе антисоветское интервью.
А.К.: Ясно, что все это было организовано. Что, сама бы она полезла выступать? Ей это нужно было?
Е.П.: Да не сама она вызвалась, все по сценарию шло. Ну, ты понимаешь, в чем дело, я хочу тебе сказать, что никакого шанса не было тогда у Василия Аксенова слиться в экстазе с Никитой Хрущевым.
А.К.: Не было.
Е.П.: Равно как и не было у него шанса стать противником Хруща, понимаешь?
А.К.: Да. Для Аксенова Хрущев все равно был лучше, чем Сталин. Хрущев миллионы из лагерей выпустил, прежде чем снова начать сажать. Однако уже совершенно не в тех пропорциях, что раньше.
Е.П.: Ну да. Василий это всегда ценил. Отсюда и его знаменитый ответ Никите, когда тот завопил: «Мстите за смерть ваших родителей, Аксенов!» Василий Павлович ему скромно ответил, что Вождь ошибается: родители живы, реабилитированы – и что это в их семье с благодарностью приписывают Никите Сергеевичу Хрущеву.
А.К.: И хотя при Брежневе он прожил здесь порядочно, война, которую он вел за «Метро́поль», была не с Брежневым. И выпихивал Васю из страны не Брежнев, а Союз писателей, КГБ, кто угодно, но только не лично дорогой Леонид Ильич.
Е.П.: Совершенно верно. В «Бумажном пейзаже» Брежнев – Лёня, Лёка, Лентяй, Бровеносец, Мистер Броу, как его придумал называть Аксенов, – изображен даже, я бы сказал, саркастически-добродушно. Помнишь, он получает жалобу от персонажа Велосипедова, написанную одними глаголами или существительными, не помню, после чего изрекает: «А что, парень вроде неплохой, хорошо пишет». – «Да он – антисоветчик», – ему отвечают. «А-а, антисоветчик? Ну, тогда нужно ему дать лет пятнадцать. Ничего, молодой еще выйдет, когда отсидит…» То есть он не злодей, а такой это… коммунистический сибарит, имя которого совершенно ничего не значит, но вовсю используется.
А.К.: Вот я и говорю: Аксенов воевал уже не с Брежневым, а с Союзом писателей, ГБ, с системой, с инструментами системы, которой и сам Брежнев в какой-то степени подчинялся. И вот пришел Андропов…
Е.П.: Ну уж с Андроповым у него отношений вообще не было, потому что, когда Андроп пришел к власти после смерти Лени в 1982-м, Аксенов уж два года был в эмиграции, знакомил любознательных американских студентов с поэзией Серебряного века и прочей русской декадентщиной. Последнее, что я изложу по теме «Леня и Вася», это то, что у меня после обысков случайно сохранилась Васина открытка, где он описывает день и час, когда он узнал о смерти Брежнева. Это было в Нью-Йорке, он был приглашен на какой-то авангардистско-диссидентско-антисоветский спектакль, где актер в маске Брежнева неуклюже двигался на сцене под шаманскую этническую музыку. Пораженный этим зрелищем Вася пришел домой, включил радио и узнал, что Брежнев вот-вот, только что умер. Бывают же такие странные сближения!
А.К.: Бывают. А вот какие отношения были у Василия Павловича с новым начальством страны, не забоимся мы с тобой рассуждать?
Е.П.: Поздно нам, ветеранам, бояться. Значит, так: товарищ Горбачев, дай ему Бог здоровья, он ведь примерно одного возраста с Аксеновым, чуть-чуть его постарше, на годик всего, тоже шестидесятник, говорил мне, когда я делал с ним беседу для «Огонька», что сильно был увлечен Аксеновым как писателем, очень сильно. Я рассказал об этом Василию, а тот в ответ мне поведал дивную историю. На Северном Кавказе давным-давно он однажды кутил в горной гостинице для альпинистов с местным поэтом и прозаиком Валентином Гнеушевым, который вдруг вспомнил, что пригласил к ним в гости славного парня, первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС Мишу Горбачева – тот просил познакомить его со столичной знаменитостью…
А.К.: Что хорошо говорит о Михаиле Сергеевиче.
Е.П.: Согласен. Но Аксенов знакомиться с видным коммунистом совершенно не пожелал, да к тому же были они с Гнеушевым в… определенном состоянии, вследствие чего из гостиницы смотались другой дорогой. Аксенов утверждал, что они видели как на ладони горбачевский кортеж черных машин, поднимавшихся по серпантину.
А.К.: Горбачев по возрасту вполне мог бы стать персонажем «Ожога», понимаешь?
Е.П.: Да, в «Ожоге» у героя есть знакомый иностранец, венгр, который потом участвует в Венгерской революции-56. И у Горбачева был такой иностранец, с которым они жили в одной комнате, но только чех. Звали его Зденек Млынарж, и он тоже участвовал в революции против коммунистов, но в чехословацкой, 1968 года, получившей название «Пражская весна».
А.К.: То есть никаких отношений у Аксенова с Горбачевым не было. Ни до эмиграции, ни после. Ведь когда Вася снова появился в Москве, Горбачева Ельцин уже задвинул. А вот Ельцина, насколько я могу судить, Аксенов очень поддерживал. Он ведь несколько раз писал и говорил, что вот в эти дни августа девяносто первого года, когда был путч, Богородица покрыла Россию Своим Покровом. То есть он ельцинский бунт против советской власти полностью одобрил, поддержал и счел святым.
Е.П.: Совершенно верно. Смотри соответствующие сцены в романе «Новый сладостный стиль».
А.К.: И я даже не пойму, что именно его попутало связаться с Березовским. Ведь он до этого к Ельцину относился очень даже одобрительно.
Е.П.: А Березовский до этого тоже к Ельцину относился, как ты выражаешься, «очень даже одобрительно», и тот к нему – адекватно. Здесь, боюсь, смелости-то у нас хватит рассуждать, а информации не хватит.
А.К.: Ошибаешься. Тут как раз информация в моих руках. Вася ведь советовался со мной – сотрудничать ему с Березовским или нет. Это была странная история. Он как раз из Штатов прилетел, позвонил мне из аэропорта и попросил о немедленной встрече. Мы устроились в одном из любимых его заведений – ресторане «Шатры» на Чистых прудах, и он начал свою «исповедь Аксенова» о том, что Березовский предлагает ему альянс, что, дескать, я по этому поводу думаю. Я тогда сказал: «Вася, знаешь, ты все-таки живешь там, а я живу здесь. Входить в какие бы то ни было политические союзы я бы тебе не советовал». Он покивал, покивал и – вошел.
Е.П.: Вот интересно! Мне он об этом также рассказал, но уже не советовался.
А.К.: Ну он и меня-то спрашивал как осведомленного журналиста, а не как товарища или коллегу.
Е.П.: А меня он тоже весьма таинственно вызвал по телефону, и мы с ним сели в гнусненьком кафе кинотеатра «Иллюзион». И он о своем альянсе с Березовским сообщил мне как об уже свершившемся факте. Думаю, что он воспринимал Березовского как человека Ельцина, полагая, что Березовский, продолжая дело Ельцина по линии демократии, придумал такой замечательный проект с какими-то там народным телевидением и Общественным Советом, состоящим из уважаемых людей.
А.К.: Увы, но в это время Березовский уже вовсю оппонировал Ельцину.
Е.П.: Да? Значит, я все забыл. Меня, впрочем, и тогда это не сильно интересовало. Но я думаю, Васе показалось в тот момент, что Ельцин это… подустал насаждать в стране демократию, как Екатерина II – картошку, и Березовский решил прийти к нему на помощь. А Вася – на помощь Березовскому. Как в русской сказке «Репка»…
А.К.: За такие сказки…
Е.П.: Жаль, что мы уже не можем сейчас Васю спросить, что ему тогда почудилось. Может, то, что враги хотят поссорить Ельцина и Березовского, а интеллигенция тут как тут придет на помощь, и демократия вновь воссияет, как начищенный сапог? Ладно, давай потом вернемся к этой теме. Борис Абрамович все-таки не был начальником страны. По крайней мере формально.
А.К.: Тут на Васином скорбном пути возникает фигура Путина. Путин – последний начальник российской страны, с которым он общался.
Е.П.: Неправда ваша, дяденька! А нынешний президент – Дмитрий Анатольевич Медведев?
А.К.: Вася Медведева уже не застал.
Е.П.: Здравствуйте! А с кем мы были на ужине в ЦДЛ в 2007 году, когда Медведеву было подарено американское русское издание альманаха «Метро́поль»?
А.К.: Тогда Медведев был еще не начальник страны, а всего лишь ее вице-премьер. Он президентом стал, когда Вася уже балансировал между жизнью и смертью в больнице имени Бурденко.
Е.П.: Ну Вася же с ним разговаривал тогда, в 2007-м. Мы сидели за круглым столом в бывшем писательском парткоме, в ЦДЛ…
А.К.: Это ничего не значит, потому что Аксенов общался, говорю тебе, не с президентом Медведевым, а с вице-премьером. И не мог он стопроцентно знать, что тот президентом станет, хотя такие слухи тогда по Москве уже гуляли, что Медведев – будущий президент.
Е.П.: Тут позволь с тобой поспорить. Вот смотри, если вот ты, например, станешь в 2012 году президентом, разве кто-нибудь посмеет утверждать, что я с тобой не общался?
А.К.: С президентом Кабаковым не общался, с литератором – да.
Е.П.: Да… А я что-то никак не могу ничего внятного сообразить по теме взаимоотношений Аксенова и Путина. Были ль они вообще?
А.К.: А я могу.
Е.П.: Тогда тебе и карты в руки.
А.К.: Прежде всего это связано с взглядами Аксенова на чеченскую войну. Вася относился к этой войне совсем не так, как большинство либералов. Он не считал ее борьбой чеченского народа за освобождение, он считал чеченских боевиков бандитами, он считал борьбу с ними борьбой с террористами и, таким образом, оказывался на одних позициях с Путиным… По крайней мере по этому вопросу, для Путина – наиважнейшему. У Путина ведь есть несколько таких пунктов, на которых он твердо стоит, не сдает никогда ничего… ни одного сантиметра. Чеченский вопрос – один их них. Сказал, что будет мочить боевиков в сортире, и баста. И Вася оказался с ним на одних позициях. Это очень важно.
Е.П.: Вот-вот… Это они и передали маленькому Васе свое неприятие, например, монархизма. Или белогвардейщины.
А.К.: Какой такой монархизм, если все они были опальные революционеры?
Е.П.: Ну, Антон Вальтер и из жизни, и из «Ожога», он не был революционером или политиком. Он был просто врач.
А.К.: Врач-то врач. А по убеждениям он кто был? Монархист, что ли? Скорей всего социалист.
Е.П.: Там все в основном социалисты были, понимаешь?
А.К.: Вот почему Вася и не мог проникнуться любовью – ни к старой истории России, ни к старым ее правителям.
Е.П.: Я недавно прочитал, как сибирские большевики в самом начале тридцатых посадили кадета Лаппо, признали, что он неисправим, но все же тут же выпустили его. И он не дожил до тридцать седьмого расстрельного года, потому что в тридцать втором году помер естественной смертью… У старых большевиков, у них все же другое было отношение к реальности, чем у новых.
А.К.: Не идеализируй. Боюсь, что чем дальше, тем чаще нам придется в разговоре об Аксенове прибегать, увы, к метафоре булгаковской повести «Собачье сердце». Ведь зэки ГУЛАГа уже к концу тридцатых, к середине тридцатых, даже к началу тридцатых поделились, на мой взгляд, на две категории. Одна – это были профессора Преображенские, доктора Борментали и так далее – ну, понятно, дворяне, монархисты, поклонники дореволюционной России, помнящие, как должна быть устроена нормальная жизнь, достойные люди, не принимавшие советскую власть… А другая категория – это швондеры, про которых Преображенский говорил, что вот когда Шариков ополчится на Швондера – вот тогда начнется настоящий ужас. И это произошло. Кто такие швондеры? Это так называемая ленинская гвардия. Кто такие шариковы? Это так называемые тонкошеие вожди, о которых писал Мандельштам. Швондер – это Троцкий, а шариковы – это Ворошилов, Молотов, вся эта шелупонь сталинская. И закавказские люди, которые неизвестно откуда взялись, вроде Берии. Просто из бандитов.
Е.П.: Как Афродита из пены.
А.К.: Вот и оказались в конце тридцатых, условно говоря, две категории зэков: монархисты и троцкисты. Преображенский уже сидел, а тут, глядишь, к нему в камеру и Швондера кинули. «Здравствуйте, – говорит, – господин Преображенский», – а тот: «Не имею чести быть с вами знакомым, товарищ!» Или наоборот. Преображенский, будучи воспитанным, говорит: «Здравствуйте, господин Швондер». А тот отвечает: «Я вам не господин и беседовать с вами не намерен. То, что меня арестовали, – это временная ошибка». А бьют их на допросах одинаково.
Е.П.: Смотри на эту тему соответствующие главы антисоветского сочинения «Архипелаг ГУЛАГ». Например, «Зэки как нация».
А.К.: Естественно, что в революционной семье Аксеновых Васина мама, Евгения Семеновна Гинзбург, представляла собой троцкистов, то есть, грубо говоря, людей, которые непрерывно поют хором (пусть простит меня покойная Евгения Семеновна за такую иронию!), а папа, Павел Васильевич, – рабоче-крестьянский класс, который в юности ходил без галош. Откуда ж здесь мог взяться пиетет к дореволюционной России? Ниоткуда. Вот почему многие советские либералы, дети репрессированных, к дореволюционной России относились без всякой любви, без всякого сожаления.
Е.П.: Но отчего юношеская фронда не привела Васю, например, в стан монархистов? Я без иронии это спрашиваю.
А.К.: А там не было фронды, вот в чем дело. Об этом нам еще придется говорить. Где была фронда? В чем фронда? Он хотел писать, как раньше не писали, эта фронда была литературная, а не политическая. Он хотел поступить в институт и гулять по Невскому в американском пальто – это что, фронда? В американском пальто, между прочим, не в белогвардейской форме.
Е.П.: И не в зипуне и валенках.
А.К.: А были такие затаившиеся враги, надевшие партийную униформу, френчики, галифе, протырившиеся в большевистские райкомы, но не забывшие своих раскулаченных родителей. Например, вроде писателя Василия Белова, отчества не помню. По-моему, Петрович.
Е.П.: Петрович – это был Виктор Петрович Астафьев. Белов – Василий Иванович. И был он, в отличие от антисоветчика Астафьева, инструктором райкома комсомола, коммунистом, естественно. При Горбачеве – даже членом ЦК КПСС. Всю жизнь таился, только по «Канунам» видно, как он ненавидел большевиков.
А.К.: А Вася был однозначно, прямо и безусловно из «детей Арбата», если говорить в терминах перестроечного времени.
Е.П.: Пошире все-таки был, чем эти типичные «дети».
А.К.: Ну, потому что он в первую очередь был талантливейшим писателем. А как человек, как обычный человек, обычный советский интеллигент он являл собой типичнейшее «дитя Арбата».
Е.П.: А что, собственно, это означает – «обычный советский интеллигент»? Интеллигенты все разные. То есть ты Васе шьешь классовое определение: «сын Арбата».
А.К.: Да, классовое определение.
Е.П.: Напрасно. Я и Белова так категорично не взялся бы определять, хоть он и провел почти всю жизнь в коммуняках.
А.К.: А куда ты без классовых градаций денешься?
Е.П.: Подумать надо.
А.К.: Другое дело, что и Белов, и Аксенов, и Абрамов, и Шукшин, и троцкист Шаламов, становясь крупными писателями, оказывались шире своей человеческой сущности. Кто такой был Пушкин? Дворянин, камер-юнкер. И остался бы камер-юнкером, если бы не великий литературный талант. Вот и Вася – остался бы в памяти родственников и друзей обычным врачом умеренно диссидентских взглядов, если бы не пробился в нем сквозь все это выдающийся талант прозаика. Что не мешает мне именовать его типичнейшим «сыном Арбата», хоть и родился он в Казани.
Е.П.: То есть классовое происхождение – все равно как прописка. Ты где прописан? В Москве. Значит, ты москвич, по закону.
А.К.: Мы просто боимся это говорить, нам страшно признавать такие вещи.
Е.П.: Да не то что страшно, а как-то хочется острые углы-то обойти, чтобы была гармония. И так у нас в России вечная гражданская война.
А.К.: А я намерен в этой книге все острые углы не только не обходить, но искать и в них утыкаться. Хватит двойную бухгалтерию разводить: это для своих, это для чужих.
Е.П.: Да, антагонизм наблюдался даже внутри одной коммунистической семьи. Например, у Евгении Семеновны и у Павла Васильевича было разное отношение к тому же Ленину-Ульянову.
А.К.: Естественно. Евгения Семеновна из троцкистского кружка, а старший Аксенов – из простых крестьян, сделавший крупную партийную карьеру, – как может быть не разное?
Е.П.: Так вот, продолжая твою мысль, я хочу сказать, что к тому времени, когда Евгения Семеновна стала писательницей, она оказалась выше своей троцкистской сущности.
А.К.: Да, да, да…
Е.П.: А Павел Васильевич, несмотря на то что сидел страшнее и больше, чем она, писателем не был, отчего и остался…
А.К.:…остался, условно говоря, партработником.
Е.П.: Мне Вася рассказывал, что, когда они встретились перед ее смертью и у каждого давным-давно была своя семья, Павел Васильевич от растерянности не нашел ничего лучшего, чем спросить: «Женя, а ты партийный билет обменяла?» Та аж ахнула. «Я, – говорит, – Паша, тут помираю, а ты у меня такую чушь спрашиваешь». Лев Копелев писал в своих воспоминаниях, что в партии она сначала не хотела восстанавливаться, но ей объяснили, что в этом случае она до конца дней своих будет носить клеймо троцкистки. Ее муж Антон Вальтер это восстановление, кстати, не приветствовал. Прикрепилась, как пенсионерка, к партгруппе при ЖЭКе, два раза в год выпускала стенгазету, тайно дописывала «Крутой маршрут», напечатала первую часть его на Западе… Павел Васильевич тоже мемуары сочинил, но его вызвали в казанскую гэбуху и попросили как коммуниста отдать их им на сохранение, чтобы ими не воспользовались враги. Ты ведь знаешь эту историю?
А.К.: Как не знать? Вот и получается, что «детей Арбата» советская власть ненавидела больше, чем «детей Шарикова». Потому что «дети Арбата» говорили: «Чего? На Запад мемуары попадут? Повредят делу партии? Да плевать мне на ваше дело партии! Ваше дело партии – это вот мое дело: десять лет без права переписки». А на инструкторов райкомов из раскулаченных этот аргумент действовал. Ведь им-то партия хоть что-то, но дала, а у детей репрессированных коммунистов только отняла. Швондеры расстреляли царя, а шариковы в свою очередь уничтожили швондеров.
Е.П.: Так ты куда Павла Васильевича, участника Гражданской войны, относишь, к швондерам или шариковым?
А.К.: Сам соображай!
Е.П.: Почему ты с таким хитрым видом это мне советуешь?
А.К.: Да потому что я, по совести сказать, сам не знаю, как классифицировать старшего Аксенова. Я полагаю лишь, что были люди, которые партии все простили, – это были простые люди, их партия подняла. А были люди, которые партии ничего не простили, потому что партия у них все отняла с самого начала! У супругов Аксеновых эта партия отняла большую часть жизни… Но дала в свое время власть…
Е.П.: Я сейчас скажу страшную вещь, которую должен сказать…
А.К.: А мы давай не бояться говорить страшные вещи…
Е.П.: Здесь получается прямо по Булгакову. У Павла Васильевича – «шариковский» корень, у Евгении Семеновны – «швондеровский». Кстати, ты заметил, что Шариков и Швондер примерно одного и того же возраста?
А.К.: Конечно. И доктор Борменталь – скорей всего тоже их сверстник, относительно молодой человек.
Е.П.: Так что вот здесь, наверное, и прошел водораздел. Мы видим, что Евгения Семеновна коммунистическую идею отринула начисто. Кстати, ее подруги тоже. Я застал еще в живых ее близкую знакомую, лагерницу Вильгельмину Германовну Славуцкую, бывшую коминтерновку. Она о своих прежних идеологических увлечениях отзывалась брезгливо.
А.К.: Во-во. Это – одна категория обманутых, а другая – упомянутый Василий Иванович Белов, честный человек, не простивший советской власти раскулачивания, что не мешало ему служить в райкоме и даже попасть в ЦК.
Е.П.: Или Федор Абрамов.
А.К.: Что Федор?
Е.П.: Федор не в масштабе захолустного вологодского райкома существовал, а возглавлял перед оттепелью кафедру советской литературы в Питере, активно боролся с космополитизмом. Инструктор райкома комсомола – это так, мелочь.
А.К.: Мелочь-то мелочь, но все ж не лопатой махать, а массами руководить. Хоть и в глубинке. И не в сельской школе преподавать.
Е.П.: Да как-то там и тогда все это рядом было. Сегодня ты учитель, завтра – инструктор. Инструктор, конечно, покруче, но учитель – тоже интеллигенция.
А.К.: А я никого не осуждаю, но и не оправдываю. Я только говорю: господа, будем отдавать себе отчет в том, как власть обходилась с различными категориями своих же подданных.
Е.П.: Многие это забыли. Или делают вид, что забыли.
А.К.: Зададимся тогда простым вопросом: кем был Василий Павлович Аксенов? А был Василий Павлович Аксенов типичнейшим представителем шестидесятников высшего ранга. Высший его ранг обеспечивался в первую очередь литературным талантом. Кроме того, он имел уникальное для шестидесятника синтетическое происхождение. С одной стороны – Евгения Семеновна Гинзбург со всем, о чем мы говорили, с другой – Павел Васильевич Аксенов со всем, о чем мы говорили. В этом смысле Вася был просто квинтэссенцией шестидесятничества во всех отношениях. Возьми вот другого шестидесятника, Окуджаву, в его родословной отсутствует крестьянское направление, он был из очень непростонародной семьи. Или, например, там, я не знаю… Евтушенко. Вообще не поймешь, из каких он.
Е.П.: Ну, у него-то как раз семья простая. Отец – геолог в тайге, мать – певица в кинотеатре.
А.К.: Ладно. Давай все-таки от родословной Евтушенко вернемся к нашей основной теме: Вася и начальники страны.
Е.П.: Ну, со Сталиным его взаимоотношения понятны. Сталина он ненавидел.
А.К.: Тогда и с Лениным все ясно. В лучшем случае – терпеть не мог.
Е.П.: Да, здесь градация нелюбви. В описаниях Сталина, в мыслях, словах о нем – голая ненависть. Вплоть до последних романов.
А.К.: Ненависть?
Е.П.: А ты сомневаешься?
А.К.: В последних романах ненависть такая усмешливая, с попытками… как бы это сказать… мифогенного анализа.
Е.П.: Ты, конечно, имеешь в виду «Москву Ква-Ква»?
А.К.: Да. Но об этом, я думаю, мы еще поговорим, когда будем беседовать об этой и других его книжках.
Е.П.: Хорошо. Ну а сейчас я ничего нового не скажу: самая реальная, жизненная, судьбоносная встреча с начальником страны была у Василия Павловича, конечно же, с Никитой Сергеевичем Хрущевым, когда Хрущ его и Вознесенского громил с кремлевской трибуны.
А.К.: Конечно.
Е.П.: Тут даже не надо долго рассусоливать, достаточно поднять стенограмму этого малопочтенного сборища или перечесть соответствующие сцены из романа «Ожог». Как Никита с его «бычьим глазом» мечется на трибуне, поливая «формалистов» и одновременно испытывая жгучую злобу к своим «партайгеноссе», готовым сожрать его с потрохами.
А.К.: Думаю, что как живого человека, реального врага Вася тогда даже не Сталина ненавидел, а именно Никиту. Ведь они с Вознесенским, что тут скрывать, были элементарно напуганы Хрущевым. После его воплей они шли через Манежную площадь, держась за руки и ожидая ареста. Это Вася прекрасно в «Ожоге» описал. Они вышли из Кремля, ожидая ареста, а что такое арест, они знали, это каждый советский человек тогда знал. Ведь тогда, в шестьдесят третьем, еще только десять лет со дня смерти Сталина прошло, у всех еще в памяти было, как по ночам и средь бела дня забирали. Вот и их вполне могли бы взять прямо на улице, на Манежной площади, и – до свиданья!
Е.П.: В шестьдесят третьем исполнилось десять лет со дня смерти Сталина, а в шестьдесят пятом уже Синявского с Даниэлем арестовали.
А.К.: И в шестьдесят пятом, и в шестьдесят третьем «политических» тоже сажали, но только масштабы уже не те были, что при Усатом.
Е.П.: А вот с Бровастым, то есть с дорогим Леонидом Ильичом Брежневым, у Васи практически уже не было таких тесных отношений.
А.К.: С Брежневым, я считаю, у него вообще никаких отношений не было.
Е.П.: Как так? А письма жалобные мы кому писали в разгар «дела “Метро́поля”»? Обрати внимание, дорогой Леонид Ильич, какие безобразия творит Союз писателей, позоря наше советское царство-государство!
А.К.: Это были отношения не с Брежневым, а с брежневской властью. А с Хрущевым у него были личные ужасные отношения.
Е.П.: Согласен. Однако ты не хуже меня знаешь, что после хрущевского погрома нашего Васю вместо того, чтобы арестовать на Красной площади, через три дня отправили в Аргентину с делегацией.
А.К.: Вот это и есть пример амбивалентности хрущевского правления. Никита «пидарасов и абстрактистов» терпеть не может, но, с другой стороны, понимает, что они – еще не самое страшное по сравнению с его товарищами, «соратниками». И Вася тоже понимал, что Никита – уже не самое страшное по сравнению со Сталиным, например.
Е.П.: Мне Вася говорил, что в тот осенний день 1964 года, когда Никиту выперли из начальников страны, он встретил в ресторане ВТО хрущевскую внучку Юлу и попросил ее передать дедушке, что он ему сочувствует и кланяется. Юла потом рассказывала, что дедушка был очень растроган и сказал: «Вообще-то я зря тогда на этих ребят попер, мне их эти сволочи подставили». Как ты думаешь, действительно подставили?
А.К.: С одной стороны – подставили, с другой – он сам бунта боялся, хорошо помня, что в Венгрии все началось в 1956 году с «Кружка Петефи». А вообще-то, конечно, подставили – «ильичовская» эта компания в Политбюро и подставила.
Е.П.: Да, я помню из газет. Хруща завела коммунистическая прекрасная полячка писательница Ванда Василевская, трижды лауреат Сталинской премии, пожаловавшаяся на Аксенова, что он дал на Западе антисоветское интервью.
А.К.: Ясно, что все это было организовано. Что, сама бы она полезла выступать? Ей это нужно было?
Е.П.: Да не сама она вызвалась, все по сценарию шло. Ну, ты понимаешь, в чем дело, я хочу тебе сказать, что никакого шанса не было тогда у Василия Аксенова слиться в экстазе с Никитой Хрущевым.
А.К.: Не было.
Е.П.: Равно как и не было у него шанса стать противником Хруща, понимаешь?
А.К.: Да. Для Аксенова Хрущев все равно был лучше, чем Сталин. Хрущев миллионы из лагерей выпустил, прежде чем снова начать сажать. Однако уже совершенно не в тех пропорциях, что раньше.
Е.П.: Ну да. Василий это всегда ценил. Отсюда и его знаменитый ответ Никите, когда тот завопил: «Мстите за смерть ваших родителей, Аксенов!» Василий Павлович ему скромно ответил, что Вождь ошибается: родители живы, реабилитированы – и что это в их семье с благодарностью приписывают Никите Сергеевичу Хрущеву.
А.К.: И хотя при Брежневе он прожил здесь порядочно, война, которую он вел за «Метро́поль», была не с Брежневым. И выпихивал Васю из страны не Брежнев, а Союз писателей, КГБ, кто угодно, но только не лично дорогой Леонид Ильич.
Е.П.: Совершенно верно. В «Бумажном пейзаже» Брежнев – Лёня, Лёка, Лентяй, Бровеносец, Мистер Броу, как его придумал называть Аксенов, – изображен даже, я бы сказал, саркастически-добродушно. Помнишь, он получает жалобу от персонажа Велосипедова, написанную одними глаголами или существительными, не помню, после чего изрекает: «А что, парень вроде неплохой, хорошо пишет». – «Да он – антисоветчик», – ему отвечают. «А-а, антисоветчик? Ну, тогда нужно ему дать лет пятнадцать. Ничего, молодой еще выйдет, когда отсидит…» То есть он не злодей, а такой это… коммунистический сибарит, имя которого совершенно ничего не значит, но вовсю используется.
А.К.: Вот я и говорю: Аксенов воевал уже не с Брежневым, а с Союзом писателей, ГБ, с системой, с инструментами системы, которой и сам Брежнев в какой-то степени подчинялся. И вот пришел Андропов…
Е.П.: Ну уж с Андроповым у него отношений вообще не было, потому что, когда Андроп пришел к власти после смерти Лени в 1982-м, Аксенов уж два года был в эмиграции, знакомил любознательных американских студентов с поэзией Серебряного века и прочей русской декадентщиной. Последнее, что я изложу по теме «Леня и Вася», это то, что у меня после обысков случайно сохранилась Васина открытка, где он описывает день и час, когда он узнал о смерти Брежнева. Это было в Нью-Йорке, он был приглашен на какой-то авангардистско-диссидентско-антисоветский спектакль, где актер в маске Брежнева неуклюже двигался на сцене под шаманскую этническую музыку. Пораженный этим зрелищем Вася пришел домой, включил радио и узнал, что Брежнев вот-вот, только что умер. Бывают же такие странные сближения!
А.К.: Бывают. А вот какие отношения были у Василия Павловича с новым начальством страны, не забоимся мы с тобой рассуждать?
Е.П.: Поздно нам, ветеранам, бояться. Значит, так: товарищ Горбачев, дай ему Бог здоровья, он ведь примерно одного возраста с Аксеновым, чуть-чуть его постарше, на годик всего, тоже шестидесятник, говорил мне, когда я делал с ним беседу для «Огонька», что сильно был увлечен Аксеновым как писателем, очень сильно. Я рассказал об этом Василию, а тот в ответ мне поведал дивную историю. На Северном Кавказе давным-давно он однажды кутил в горной гостинице для альпинистов с местным поэтом и прозаиком Валентином Гнеушевым, который вдруг вспомнил, что пригласил к ним в гости славного парня, первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС Мишу Горбачева – тот просил познакомить его со столичной знаменитостью…
А.К.: Что хорошо говорит о Михаиле Сергеевиче.
Е.П.: Согласен. Но Аксенов знакомиться с видным коммунистом совершенно не пожелал, да к тому же были они с Гнеушевым в… определенном состоянии, вследствие чего из гостиницы смотались другой дорогой. Аксенов утверждал, что они видели как на ладони горбачевский кортеж черных машин, поднимавшихся по серпантину.
А.К.: Горбачев по возрасту вполне мог бы стать персонажем «Ожога», понимаешь?
Е.П.: Да, в «Ожоге» у героя есть знакомый иностранец, венгр, который потом участвует в Венгерской революции-56. И у Горбачева был такой иностранец, с которым они жили в одной комнате, но только чех. Звали его Зденек Млынарж, и он тоже участвовал в революции против коммунистов, но в чехословацкой, 1968 года, получившей название «Пражская весна».
А.К.: То есть никаких отношений у Аксенова с Горбачевым не было. Ни до эмиграции, ни после. Ведь когда Вася снова появился в Москве, Горбачева Ельцин уже задвинул. А вот Ельцина, насколько я могу судить, Аксенов очень поддерживал. Он ведь несколько раз писал и говорил, что вот в эти дни августа девяносто первого года, когда был путч, Богородица покрыла Россию Своим Покровом. То есть он ельцинский бунт против советской власти полностью одобрил, поддержал и счел святым.
Е.П.: Совершенно верно. Смотри соответствующие сцены в романе «Новый сладостный стиль».
А.К.: И я даже не пойму, что именно его попутало связаться с Березовским. Ведь он до этого к Ельцину относился очень даже одобрительно.
Е.П.: А Березовский до этого тоже к Ельцину относился, как ты выражаешься, «очень даже одобрительно», и тот к нему – адекватно. Здесь, боюсь, смелости-то у нас хватит рассуждать, а информации не хватит.
А.К.: Ошибаешься. Тут как раз информация в моих руках. Вася ведь советовался со мной – сотрудничать ему с Березовским или нет. Это была странная история. Он как раз из Штатов прилетел, позвонил мне из аэропорта и попросил о немедленной встрече. Мы устроились в одном из любимых его заведений – ресторане «Шатры» на Чистых прудах, и он начал свою «исповедь Аксенова» о том, что Березовский предлагает ему альянс, что, дескать, я по этому поводу думаю. Я тогда сказал: «Вася, знаешь, ты все-таки живешь там, а я живу здесь. Входить в какие бы то ни было политические союзы я бы тебе не советовал». Он покивал, покивал и – вошел.
Е.П.: Вот интересно! Мне он об этом также рассказал, но уже не советовался.
А.К.: Ну он и меня-то спрашивал как осведомленного журналиста, а не как товарища или коллегу.
Е.П.: А меня он тоже весьма таинственно вызвал по телефону, и мы с ним сели в гнусненьком кафе кинотеатра «Иллюзион». И он о своем альянсе с Березовским сообщил мне как об уже свершившемся факте. Думаю, что он воспринимал Березовского как человека Ельцина, полагая, что Березовский, продолжая дело Ельцина по линии демократии, придумал такой замечательный проект с какими-то там народным телевидением и Общественным Советом, состоящим из уважаемых людей.
А.К.: Увы, но в это время Березовский уже вовсю оппонировал Ельцину.
Е.П.: Да? Значит, я все забыл. Меня, впрочем, и тогда это не сильно интересовало. Но я думаю, Васе показалось в тот момент, что Ельцин это… подустал насаждать в стране демократию, как Екатерина II – картошку, и Березовский решил прийти к нему на помощь. А Вася – на помощь Березовскому. Как в русской сказке «Репка»…
А.К.: За такие сказки…
Е.П.: Жаль, что мы уже не можем сейчас Васю спросить, что ему тогда почудилось. Может, то, что враги хотят поссорить Ельцина и Березовского, а интеллигенция тут как тут придет на помощь, и демократия вновь воссияет, как начищенный сапог? Ладно, давай потом вернемся к этой теме. Борис Абрамович все-таки не был начальником страны. По крайней мере формально.
А.К.: Тут на Васином скорбном пути возникает фигура Путина. Путин – последний начальник российской страны, с которым он общался.
Е.П.: Неправда ваша, дяденька! А нынешний президент – Дмитрий Анатольевич Медведев?
А.К.: Вася Медведева уже не застал.
Е.П.: Здравствуйте! А с кем мы были на ужине в ЦДЛ в 2007 году, когда Медведеву было подарено американское русское издание альманаха «Метро́поль»?
А.К.: Тогда Медведев был еще не начальник страны, а всего лишь ее вице-премьер. Он президентом стал, когда Вася уже балансировал между жизнью и смертью в больнице имени Бурденко.
Е.П.: Ну Вася же с ним разговаривал тогда, в 2007-м. Мы сидели за круглым столом в бывшем писательском парткоме, в ЦДЛ…
А.К.: Это ничего не значит, потому что Аксенов общался, говорю тебе, не с президентом Медведевым, а с вице-премьером. И не мог он стопроцентно знать, что тот президентом станет, хотя такие слухи тогда по Москве уже гуляли, что Медведев – будущий президент.
Е.П.: Тут позволь с тобой поспорить. Вот смотри, если вот ты, например, станешь в 2012 году президентом, разве кто-нибудь посмеет утверждать, что я с тобой не общался?
А.К.: С президентом Кабаковым не общался, с литератором – да.
Е.П.: Да… А я что-то никак не могу ничего внятного сообразить по теме взаимоотношений Аксенова и Путина. Были ль они вообще?
А.К.: А я могу.
Е.П.: Тогда тебе и карты в руки.
А.К.: Прежде всего это связано с взглядами Аксенова на чеченскую войну. Вася относился к этой войне совсем не так, как большинство либералов. Он не считал ее борьбой чеченского народа за освобождение, он считал чеченских боевиков бандитами, он считал борьбу с ними борьбой с террористами и, таким образом, оказывался на одних позициях с Путиным… По крайней мере по этому вопросу, для Путина – наиважнейшему. У Путина ведь есть несколько таких пунктов, на которых он твердо стоит, не сдает никогда ничего… ни одного сантиметра. Чеченский вопрос – один их них. Сказал, что будет мочить боевиков в сортире, и баста. И Вася оказался с ним на одних позициях. Это очень важно.