Страница:
Е.П.: Пожалуй!
А.К.: И вдруг – о, чудо! Аксенов, который никогда не поддерживал оголтелых антипутинцев, внезапно становится совершеннейшим противником Путина по делу Ходорковского. Помнишь, как, получая Букеровскую литературную премию, Василий Павлович поднял руку в приветственной речи и вдруг, сжав кулак, сказал: «Свободу Ходорковскому!» Помнишь, как литературные люди оцепенели? Ведь это был разгар того Ходорковского дела. К тому же Вася рисковал еще и тем, что упомянутые люди его неправильно поймут. Ведь Ходорковский был тогда спонсором Букеровской премии. Помнишь?
Е.П.: Помню.
А.К.: И тогда это могло выглядеть для тех, кто Васю недолюбливал, так, что, дескать, Ходор тебе денег дал, вот ты и стараешься.
Е.П.: Ну уж это – вряд ли! Всем прекрасно было известно, что Вася – человек небедный. Плевать он хотел на эти деньги!
А.К.: Тем не менее он вот так поступил. Прекрасно, я думаю, понимая, что переходит в оппозицию Путину, которого он во многом поддерживал.
Е.П.: Да. И линии этой «ходорковской» Василий придерживался твердо. Он даже посетил знаменитое судилище, Мещанский суд. Он рассказывал мне, что Ходорковский узнал его, что узнику приход в суд маститого писателя был приятен. Впрочем, не только мне рассказывал. Он и многочисленные интервью на эту тему давал. Даже, по-моему, в телеящике засветился. Не говоря уж о том, что Ходорковский – стартер его последнего законченного романа «Редкие земли».
А.К.: Вот. Об этом я и толкую. Он твердо стоял на том, что чеченская война есть усмирение бандитов, его поносили за это, я читал одну статью, где его даже назвали фашистом. И точно так же твердо, когда пришло время, Василий выступил в поддержку Ходорковского.
Е.П.: Ты знаешь, что здесь интересно в связи с пропутинской – если ее таковой можно считать – чеченской позицией Аксенова? Что вообще-то реакция (во всех смыслах этого слова) на его рассуждения о Чечне совершенно Васю не волновала. Хотя статейки о нем появлялись – будь здоров. Одна, которую ты скорей всего и читал, написанная в 2001-м, называлась просто «Фашизм в идеологии, ежовщина на практике». Мило? А Валерия Новодворская, поздравляя его уже в 2007-м с семидесятипятилетием, сообщила с диссидентской «последней прямотой», что ее любимый автор «Ожога» и «Острова Крым» «уже не жжот» и что «наш старый товарищ по оружию нам изменил». Не удержусь добавить, что в пример Аксенову Валерия Ильинична ставит подлинно героических, по ее мнению, людей: Булата Окуджаву, Юрия Левитанского и Александра Галича. Правда, в этой же статье она клеймит за предательство Солженицына, а также делает литературоведческое открытие, приписывая Василию Павловичу неизвестное сочинение под названием «Превратности метода», но это, думаю, издержки жанра. Тем более что в некрологе, посвященном Василию, она благородно его простила и не обосрала, даже великодушно признала, что он «пошел гораздо дальше своей матери». А ведь могла бы и «бритвой по глазам», как в анекдоте про бреющегося Ленина и любопытных деревенских деточек! Это я так, на всякий случай напоминаю забывчивым. А другим страдающим амнезией могу рассказать, как я однажды включил телеящик и увидел, что Евгений Киселев берет для НТВ интервью у нашего героя примерно во время памятного ПЕНовского конгресса…
А.К.:…когда Гюнтер Грасс пытался засудить Россию?
Е.П.: В этом интервью речь вообще не шла об этом воспитаннике гитлерюгенда, танкисте-эсэсовце и Нобелевском лауреате за «антивоенную направленность произведений», которого Аксенов однажды ехидно назвал «прусским фельдфебелем, знающим только “лево” и “право”». Равно как почему-то не было разговора и о конгрессе ПЕНа, где этот эсэсовец-антифашист председательствовал. Киселев беседовал с Аксеновым вообще о жизни, но, видать, плохо подготовился телеведущий, мало ему дали информации о собеседнике, Аксенов его делал по всем статьям. Речь когда зашла о чеченской войне, то Аксенов ему и говорит: «Странная любовь у этих “чеченских повстанцев” к отрезанию мягких конечностей у мирного населения». Киселев спрашивает: «Как вас понять?» – «А буквально, – Аксенов отвечает. – Очень любят эти ваши борцы за свободу у пленников мягкие конечности отрезать – пальцы, уши и так далее». А эфир идет прямой, тогда это еще часто практиковалось, не то что сейчас. И разговор уходит явно не туда. Киселев свое гнет, Аксенов – свое, чем дальше в лес, тем больше разногласий. Киселев наконец восклицает: «Странно все это слышать от вас, ведь вы же сын репрессированных Сталиным родителей!» Аксенов ему тут же, мгновенно отвечает в эфире, в прямом эфире: «Моих-то родителей Сталин репрессировал, а меня – этот самый… этот самый… ваш вице-президент компании». – «Кто такой?» – спрашивает Киселев. «Филипп Денисович Бобков, бывший начальник 5-го Управления КГБ по борьбе с диссидентами», – отвечает Аксенов.
А.К.: Да, Бобков действительно занимал некоторое время должность начальника службы безопасности в империи Гусинского…
Е.П.:…И Киселев ничего не мог сказать в ответ ясного, лишь промямлил нечто вроде: «Ну, он у нас уже больше не работает».
А.К.: Достойный ответ!
Е.П.: Я почему эту байку рассказываю, потому что мне наутро звонит Василий Павлович и говорит: «Хорошие дела у нас творятся! Вчера была в прямом эфире моя беседа с Киселевым, а при сегодняшнем утреннем повторе ее уже нет, вырезали. Вот тебе и отсутствие цензуры!» Я, цитируя аксеновские слова, заранее прошу у всех прощения, если в чем-то оказался неточен… Но я хочу всем сказать, что Аксенов вел себя настолько независимо и честно, что это вызывало уважение даже у самых злобных персон, не хочу называть их имена, много им чести будет…
А.К.: Вот ты и произнес два ключевых слова: «независимо и честно». Да, отношение Василия Павловича к начальникам страны было связано с воспитанием, с собственными пристрастиями, принципами, иллюзиями, но оно никогда не было связано с зависимостью от этих начальников. Вот что я хотел бы подчеркнуть в конце нашего сегодняшнего разговора! Потому что – ну где же логика? Если ты поддерживаешь Путина по чеченскому вопросу, то чего же ты против него возникаешь по поводу Ходорковского? А потому что – тут поддерживаю, а тут не поддерживаю. И все. Вася был совершенно независимый человек.
Е.П.: Да. Если ты говоришь Никите Сергеичу Хрущеву, что связываешь освобождение и реабилитацию родителей с его именем, то что ж ты на Никиту прешь? А он на него прет, да потом сам же над собой и над ним смеется в «Ожоге», именуя Хруща «Кукитой Кусеевичем», помнишь?
А.К.: Да. Это где он предлагает Вождю: «Позвольте вам, Кукита Кусеевич, спеть “Песню варяжского гостя”?» Да. Он был абсолютно независим в своих отношениях к властям. Он, в отличие от многих других именитых шестидесятников, хорошо усвоил пушкинское «Зависеть от царя, зависеть от народа…» Он не зависел от царей, внутренне не зависел. Они могли его в тюрьму посадить, но внутренне он не зависел от царя и, надо отдать ему должное, не зависел и от народа, о чем, я надеюсь, мы еще поговорим.
Е.П.: Ну, у меня тут чуть-чуть иное мнение на сей счет. «Зависеть от царя, зависеть от народа…» Как он мог зависеть от народа, если он сам и был этот народ?
Приложение
Глава шестая
А.К.: И вдруг – о, чудо! Аксенов, который никогда не поддерживал оголтелых антипутинцев, внезапно становится совершеннейшим противником Путина по делу Ходорковского. Помнишь, как, получая Букеровскую литературную премию, Василий Павлович поднял руку в приветственной речи и вдруг, сжав кулак, сказал: «Свободу Ходорковскому!» Помнишь, как литературные люди оцепенели? Ведь это был разгар того Ходорковского дела. К тому же Вася рисковал еще и тем, что упомянутые люди его неправильно поймут. Ведь Ходорковский был тогда спонсором Букеровской премии. Помнишь?
Е.П.: Помню.
А.К.: И тогда это могло выглядеть для тех, кто Васю недолюбливал, так, что, дескать, Ходор тебе денег дал, вот ты и стараешься.
Е.П.: Ну уж это – вряд ли! Всем прекрасно было известно, что Вася – человек небедный. Плевать он хотел на эти деньги!
А.К.: Тем не менее он вот так поступил. Прекрасно, я думаю, понимая, что переходит в оппозицию Путину, которого он во многом поддерживал.
Е.П.: Да. И линии этой «ходорковской» Василий придерживался твердо. Он даже посетил знаменитое судилище, Мещанский суд. Он рассказывал мне, что Ходорковский узнал его, что узнику приход в суд маститого писателя был приятен. Впрочем, не только мне рассказывал. Он и многочисленные интервью на эту тему давал. Даже, по-моему, в телеящике засветился. Не говоря уж о том, что Ходорковский – стартер его последнего законченного романа «Редкие земли».
А.К.: Вот. Об этом я и толкую. Он твердо стоял на том, что чеченская война есть усмирение бандитов, его поносили за это, я читал одну статью, где его даже назвали фашистом. И точно так же твердо, когда пришло время, Василий выступил в поддержку Ходорковского.
Е.П.: Ты знаешь, что здесь интересно в связи с пропутинской – если ее таковой можно считать – чеченской позицией Аксенова? Что вообще-то реакция (во всех смыслах этого слова) на его рассуждения о Чечне совершенно Васю не волновала. Хотя статейки о нем появлялись – будь здоров. Одна, которую ты скорей всего и читал, написанная в 2001-м, называлась просто «Фашизм в идеологии, ежовщина на практике». Мило? А Валерия Новодворская, поздравляя его уже в 2007-м с семидесятипятилетием, сообщила с диссидентской «последней прямотой», что ее любимый автор «Ожога» и «Острова Крым» «уже не жжот» и что «наш старый товарищ по оружию нам изменил». Не удержусь добавить, что в пример Аксенову Валерия Ильинична ставит подлинно героических, по ее мнению, людей: Булата Окуджаву, Юрия Левитанского и Александра Галича. Правда, в этой же статье она клеймит за предательство Солженицына, а также делает литературоведческое открытие, приписывая Василию Павловичу неизвестное сочинение под названием «Превратности метода», но это, думаю, издержки жанра. Тем более что в некрологе, посвященном Василию, она благородно его простила и не обосрала, даже великодушно признала, что он «пошел гораздо дальше своей матери». А ведь могла бы и «бритвой по глазам», как в анекдоте про бреющегося Ленина и любопытных деревенских деточек! Это я так, на всякий случай напоминаю забывчивым. А другим страдающим амнезией могу рассказать, как я однажды включил телеящик и увидел, что Евгений Киселев берет для НТВ интервью у нашего героя примерно во время памятного ПЕНовского конгресса…
А.К.:…когда Гюнтер Грасс пытался засудить Россию?
Е.П.: В этом интервью речь вообще не шла об этом воспитаннике гитлерюгенда, танкисте-эсэсовце и Нобелевском лауреате за «антивоенную направленность произведений», которого Аксенов однажды ехидно назвал «прусским фельдфебелем, знающим только “лево” и “право”». Равно как почему-то не было разговора и о конгрессе ПЕНа, где этот эсэсовец-антифашист председательствовал. Киселев беседовал с Аксеновым вообще о жизни, но, видать, плохо подготовился телеведущий, мало ему дали информации о собеседнике, Аксенов его делал по всем статьям. Речь когда зашла о чеченской войне, то Аксенов ему и говорит: «Странная любовь у этих “чеченских повстанцев” к отрезанию мягких конечностей у мирного населения». Киселев спрашивает: «Как вас понять?» – «А буквально, – Аксенов отвечает. – Очень любят эти ваши борцы за свободу у пленников мягкие конечности отрезать – пальцы, уши и так далее». А эфир идет прямой, тогда это еще часто практиковалось, не то что сейчас. И разговор уходит явно не туда. Киселев свое гнет, Аксенов – свое, чем дальше в лес, тем больше разногласий. Киселев наконец восклицает: «Странно все это слышать от вас, ведь вы же сын репрессированных Сталиным родителей!» Аксенов ему тут же, мгновенно отвечает в эфире, в прямом эфире: «Моих-то родителей Сталин репрессировал, а меня – этот самый… этот самый… ваш вице-президент компании». – «Кто такой?» – спрашивает Киселев. «Филипп Денисович Бобков, бывший начальник 5-го Управления КГБ по борьбе с диссидентами», – отвечает Аксенов.
А.К.: Да, Бобков действительно занимал некоторое время должность начальника службы безопасности в империи Гусинского…
Е.П.:…И Киселев ничего не мог сказать в ответ ясного, лишь промямлил нечто вроде: «Ну, он у нас уже больше не работает».
А.К.: Достойный ответ!
Е.П.: Я почему эту байку рассказываю, потому что мне наутро звонит Василий Павлович и говорит: «Хорошие дела у нас творятся! Вчера была в прямом эфире моя беседа с Киселевым, а при сегодняшнем утреннем повторе ее уже нет, вырезали. Вот тебе и отсутствие цензуры!» Я, цитируя аксеновские слова, заранее прошу у всех прощения, если в чем-то оказался неточен… Но я хочу всем сказать, что Аксенов вел себя настолько независимо и честно, что это вызывало уважение даже у самых злобных персон, не хочу называть их имена, много им чести будет…
А.К.: Вот ты и произнес два ключевых слова: «независимо и честно». Да, отношение Василия Павловича к начальникам страны было связано с воспитанием, с собственными пристрастиями, принципами, иллюзиями, но оно никогда не было связано с зависимостью от этих начальников. Вот что я хотел бы подчеркнуть в конце нашего сегодняшнего разговора! Потому что – ну где же логика? Если ты поддерживаешь Путина по чеченскому вопросу, то чего же ты против него возникаешь по поводу Ходорковского? А потому что – тут поддерживаю, а тут не поддерживаю. И все. Вася был совершенно независимый человек.
Е.П.: Да. Если ты говоришь Никите Сергеичу Хрущеву, что связываешь освобождение и реабилитацию родителей с его именем, то что ж ты на Никиту прешь? А он на него прет, да потом сам же над собой и над ним смеется в «Ожоге», именуя Хруща «Кукитой Кусеевичем», помнишь?
А.К.: Да. Это где он предлагает Вождю: «Позвольте вам, Кукита Кусеевич, спеть “Песню варяжского гостя”?» Да. Он был абсолютно независим в своих отношениях к властям. Он, в отличие от многих других именитых шестидесятников, хорошо усвоил пушкинское «Зависеть от царя, зависеть от народа…» Он не зависел от царей, внутренне не зависел. Они могли его в тюрьму посадить, но внутренне он не зависел от царя и, надо отдать ему должное, не зависел и от народа, о чем, я надеюсь, мы еще поговорим.
Е.П.: Ну, у меня тут чуть-чуть иное мнение на сей счет. «Зависеть от царя, зависеть от народа…» Как он мог зависеть от народа, если он сам и был этот народ?
Приложение
Открытка,
посланная Василием Аксеновым Евгению Попову и его жене Светлане Васильевой из Америки поздней осенью 1982 года непосредственно после того, как умер БРЕЖНЕВ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ (1906–1982), политический и государственный деятель, Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза (1976), Герой Социалистического Труда (1961), четырежды Герой Советского Союза (1966, 1976, 1978, 1981), кавалер ордена «Победа» (1978, указ о награждении отменен в 1989-м как противоречащий статусу ордена), лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1973) и Ленинской премии по литературе (1979):Дорогие Женя и Света, разрешите мне рассказать вам одну нью-йоркскую историю. В день кончины Мистера Броу, еще не зная об этом (и никто еще в Новом Свете не знал), мы пошли большой компанией на представление в Сохо. Представление называлось «Страсти по Казимиру», имелся в виду Казимир Малевич. Мы сильно опоздали, а когда вошли, увидели на сцене обнаженного Мистера Броу, который танцевал медленно и со щемящей бессмысленной печалью под аккомпанемент дикой якутской песни без слов. Sic transit gloria mundi, дорогой ты наш Евгений…
Глава шестая
Аксенов и его политика
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Итак, сначала Василий Павлович, будучи ребенком, был вне политики – родители сидели в тюрьме, а ему рассказывали, что они на Севере где-то, в командировке… Естественно, после Магадана, после встречи с матерью, он стал антисоветчиком, вернее, антисталинцем, я бы так сказал…
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: Мне кажется, что ты начал немножко сбивчиво. Приделал сюда детство, которое вообще никакого отношения к предмету разговора не имеет… А разговор сегодня о политических взглядах Аксенова, вот о чем. Действительно, сначала, я думаю, он сделался просто антисталинистом под влиянием Евгении Семеновны, потом – резким антисоветчиком уже непонятно под каким влиянием, по инстинктам, что ли…
Е.П.: Потому что он стал информацией большей владеть… В Питере, потом в Москве…
А.К.: И по инстинктам стиляги. А дальше пошло… Так что теперь, в двух словах формулируя, каковы были, на мой взгляд, политические взгляды… ну, так скажем, зрелого Аксенова, я могу заявить твердо: он был последовательным атлантистом. Так у нас было раньше принято и теперь снова принято называть людей, исповедующих традиционные принципы западного мира и прежде всего американского… ну, истеблишмента, не американской интеллигенции, которая «левая» в большой степени и в большой части, а истеблишмента, столпов общества. И этим атлантизмом объясняется абсолютно всё: его антисоветизм и вообще антикоммунизм, его взгляды на все политические проблемы. Например, его позиция по отношению к поздней советской власти – какая она была? Точно такая, какой она, меняясь, была у американского истеблишмента, у Америки и, если угодно, у НАТО. Если же он расходился с американским истеблишментом, то… не подберу выражения… в тех случаях, когда он был еще больше атлантистом, чем американцы. Например, в его позиции по отношению к чеченской проблеме.
Е.П.: О, это интересно…
А.К.: И довольно широко известно… Я же сказал: у Аксенова были взгляды классического атлантиста, традиционного. А в последние десятилетия Америка – в том числе все больше, вслед за американской интеллигенцией, и американский политический истеблишмент – перестала быть той Америкой, которая когда-то сформировала его взгляды.
Е.П.: Объяснись!
А.К.: Пожалуйста: он твердо и непоколебимо выступал «за Запад», против агрессивного коммунизма, против всякой угрозы Западу – в том числе и такой очевидной для него угрозы, как напор Юго-Востока, исламского фундаментализма, азиатчины. В свое время против этих угроз твердо выступали и Америка, и НАТО. Но западные подходы постепенно поменялись из тактических соображений, под давлением политического прагматизма и проникающей всюду политкорректности, а он не поменялся. Он считал такую новую политику изменой западным принципам. Этим объяснялась эволюция его отношений к новой советской… к новой русской власти. Этим же объяснялся важный и, к счастью, не имевший практических последствий эпизод его биографии: он сошелся с Борисом Абрамовичем Березовским и едва не возглавил партию, которую Березовский хотел создать как альтернативу уже начинавшей тогда свое существование партии власти, как либеральную, западническую альтернативу. Аксенов этим увлекся, потому что всегда и во всем стоял на позициях традиционного, классического западного «правого» либерала, атлантиста. И был даже готов за эти свои взгляды бороться…
Е.П.: Атлантист, атлантист… Я насторожился при слове «атлантист». Но когда ты сказал «правый либерал», то я абсолютно с этим согласился. Только я еще хочу сказать, что, как ни странно это звучит, он ухитрялся быть при этом русским патриотом. Не в том дурном смысле этого слова, которое возникло в 90-е годы, когда одни ругались словом «пидриоты», а другие – словом «либерасты», нет, он был патриотом в том смысле, в каком нормальный русский человек должен быть…
А.К.: И никакого противоречия тут на самом деле нет. Потому что настоящий атлантизм предполагает патриотизм. Классический атлантист всегда патриот, допустим, Америки или Великобритании – он не может быть таким беспристрастным интернационалистом…
Е.П.: Ты знаешь, я с уважением отнесся к твоей схеме относительно его атлантизма, но схема есть схема, а жизнь есть жизнь. Как атлантист может быть русским патриотом?
А.К.: А как правый либерал может не быть патриотом своей страны? «Правый» – обязательно патриот…
Е.П.: Ну, не знаю… Правильно писали в восемьдесят восьмом в журнале «Крокодил» под руководством этого самого, забыл его фамилию, сатирика-то…
А.К.: Пьянова.
Е.П.: Да, правильно. Под общим заголовком «Мы, штатские». Именно насчет атлантизма, как ты выражаешься. То есть его уличали в том, что он патриот Америки, а не России…
А.К.: Вот в этом и было противоречие его атлантизма. Будучи гражданином Америки и вообще западником, атлантистом, он не мог не быть американским патриотом. Но, будучи правым либералом, он не мог не быть патриотом своей настоящей родины, то есть России. «Правый» и «патриот» – это почти одно и то же. Другое дело, что у нас такая вывернутая вся действительность, в которой коммунисты, например, провозглашают себя патриотами, в то время как их предшественники, коммунисты-интернационалисты, Россию замучили, уничтожили, половину народу перебили и мечтали о мировой революции, в которой Россия сгорит, как фитиль. И еще разные люди, которые хотят превратить Россию опять в зону, в ГУЛАГ, объявляют себя патриотами на том основании, что они инородцев ненавидят. Так они русских не меньше ненавидят… А Вася был настоящий патриот, каким должен быть правый либерал.
Е.П.: Не хочется себя цитировать, но придется. В предисловии к одной его книге я написал, что тоска по России богатой, веселой, открытой – вот патриотизм Аксенова.
А.К.: Мы говорили про «Остров Крым»: вот скажи, кто, кроме атлантиста с одной стороны и при этом русского патриота с другой, мог написать такой роман?!
Е.П.: И все равно слово «атлантист» мне не нравится.
А.К.: Хорошо, я легко сдаюсь. Тогда так: кто, кроме западного правого либерала и русского патриота в одно и то же время, мог написать такой роман? У него там крымская Россия – абсолютно западная страна. Которую он любит до слез – вспомни финал романа.
Е.П.: Пожалуй… И на этой позиции он стоял всю жизнь.
А.К.: В ранней молодости позиция не была такой твердой. Как почти все шестидесятники, он прошел эволюцию: антисталинист – антисоветчик – далее кто как… В молодости довольно быстро прошел.
Е.П.: Не все шестидесятники эту эволюцию прошли до конца.
А.К.: Антисталинизм прошли все, конечно, хотя некоторые потом вернулись. Зиновьев покойный…
Е.П.: Мне кажется, что это, как говорил про себя многажды помянутый Феликс Кузнецов, «ролевое сознание»… Я сейчас вспомнил один случай к месту, как мне кажется. Вася мне рассказывал, как он выступал еще в Западной Германии, еще в советские времена, значит. И там нашелся у него ярый оппонент из местных, обычный такой европейский левый интеллигент, который все говорил, что Аксенов клевещет, что в Советском Союзе жизнь замечательная… А когда Вася привел ему в ответ факты и аргументы различные, достаточно убедительные, тот в ярости вскочил и ушел. Вася думал, что это какой-нибудь маргинал, а оказалось, что это был кто-то из преподавателей и богатый человек. Он вышел, там какая-то стояла роскошная машина, в которую он злобно сел и уехал…
А.К.: Когда он столкнулся с западными леваками, он оказался к этому хорошо подготовлен. Магаданским ссыльным обществом, мамой…
Е.П.: Мама вообще играла большую роль в его жизни, когда он уже был вполне взрослым.
А.К.: И он, надо сказать, советской власти не простил смерти Евгении Семеновны – он советскую власть после этого еще больше возненавидел, вот мое глубокое убеждение… Может быть, грех об этом говорить, кто-то кощунством сочтет, но я вспоминаю один эпизод… Я ведь в то время, на которое попал «Метро́поль» и потом его отъезд, был от него, в общем, далек, мы общались редко, в основном по телефону. Я теперь думаю, что он сознательно меня… немного отодвинул, так скажем. Он знал, что я не хочу рисковать работой, что не хочу вступать с властью в прямой конфликт… Тем более что никакой стоящей литературы, которую я мог бы предложить «Метро́полю», у меня в столе тогда еще просто не было. Ну вот, и в это как раз время, когда началось это отдаление, умерла Евгения Семеновна. Как-то я ему позвонил… ну, не помню, в семьдесят восьмом, весною, кажется… И Кира мне сказала, что только что умер пес, ирландский красный сеттер, который был у Васи. Они пошли с ним гулять, Вася спустил его с поводка там в парке, тот убежал и приполз назад с раскроенной головой. И умер. Убили. И Вася сделался совершенно не в себе. Он хватил, кажется, даже водки, чего с ним тогда уже давно не бывало, прыгнул в машину и умчался куда-то. И она очень волнуется, Вася может в таком состоянии разбиться. И я уже не помню, то ли тогда, то ли позже, но у меня возникла мысль, я говорю, такая кощунственная мысль… что вот этого всего вместе – а перед этим умерла Евгения Семеновна – Вася не простит советской власти. Он стал как поплавок без якоря. Смерть Евгении Семеновны его полностью развела с советской властью – полностью. Все, идите все в жопу, меня больше ничего не держит, и я ничего не боюсь. И вот эта вот история с собакой… И еще примерно тогда же он ушел от Киры к Майе… Все. Он отвязался, якорей не стало. И он ушел в свободное плавание – в «Метро́поль», потом в отъезд… Я к чему это говорю? Он советской власти сначала многое прощал. Он ей прощал, допустим, посадку родителей: ну, посадили, ну, вышли оба живыми. Он прощал преследования, разгромы хрущевские… И как-то все обходилось. Вот в этом известном его последнем сочинении, в «Таинственной страсти», он описал, как они, молодые-опальные, идут из Кремля и ждут, что их просто арестуют на Манежной площади… И они резонно предполагали. По логике прежней советской власти так и должно было произойти! А не арестовали. Никого не тронули. А они, только что обруганные самим вождем, пришли в ресторан, начали, как обычно, выпивать… Ну, мы об этом уже говорили… Так что он многое советской власти прощал. Но когда – так он это воспринял – советская власть начала убивать тех, кто ему был дорог, вот этого он не простил…
Е.П.: Так, я тебя слушал внимательно, теперь буду возражать категорически. Во-первых, Евгения Семеновна умерла в семьдесят седьмом еще году, и умерла она все-таки не от советской власти, а от рака. Теперь еще: как ты мог звонить Кире, когда в последний год уже он не жил там?
А.К.: Я же говорю, это было не в восьмидесятом, а скорей всего в семьдесят восьмом.
Е.П.: Но вообще-то в твоих размышлениях что-то есть. Смерть матери имела для него огромное значение, у него действительно оказались развязаны руки. Потому что Алеша к тому времени вырос, стал вполне самостоятельной персоной.
А.К.: А я тот случай со смертью собаки хорошо запомнил. И потом, когда прогремел «Метро́поль», я уже не удивлялся такому Васиному… отчаянности такой. Я ж вообще на животных повернут, как и Вася, к слову. С последней своей собакой, тибетским спаниелем Пушкиным, он постоянно целовался. А тогда, в семьдесят восьмом, я еще подумал – ну, Вася озлобится теперь совсем… Так и вышло.
Е.П.: Да, и можно было предположить, что в ответ на эту непримиримость власть начнет выдавливать его из страны. Они бы за один «Ожог» Васю выдавили бы, даже если б не было «Метро́поля». Потому что посадить тогда всемирно известного писателя Аксенова они уже не могли.
А.К.: Да, после Солженицына уже не могли посадить никого из знаменитых людей. Начали выдавливать. Вот Марченко могли держать в лагере, пока он не умер там, а знаменитостей не могли. Ну и следует заметить, что тех, кого в тюрьмах и лагерях держали – тех держали все-таки за реальные политические действия, а не за литературу. То есть за «Хронику текущих событий», еще за что-нибудь в этом роде, но не за роман, не за интервью. То есть за то сажали, что по действовавшему тогда уголовному кодексу считалось преступлением…
Е.П.: Да что ты говоришь такое! И за романы сажали, и массу людей таскали за их рукописи. В провинции сажали прекраснейшим образом – и за стишки, и просто за чтение!
А.К.: Но Аксенова им упрятать было слабо. Аксенова подверстать под статью они не могли.
Е.П.: Они не могли подверстать под статью, например, даже Кублановского. Потому что у него уже книжка вышла на Западе, там были такие резкие, просто нагло антисоветские стихи. А он мне рассказывал, что когда на него дело передали из КГБ в прокуратуру, его таскали на допросы и спрашивали, например, кто такой «симбирский шакал» у него в стихах? А он объяснял, что это отец Керенского, директор гимназии! И это следователя удовлетворяло – формально ответ получен… Однажды он пошел на допрос, и мы с ним договорились после допроса в два часа встретиться у памятника Пушкину. Два часа – его нет… Но у нас была договоренность, что если в два нет, то еще в три прийти. Я прихожу в три часа – уже появился Кублановский с вытаращенными от изумления глазами: ему сообщил следователь, что не нашел в его книге состава преступления!.. Так что сажать они уже действительно… ну, не то чтобы опасались, но сдерживались.
А.К.: Дело в том, что, хотя уголовный кодекс советский был вполне людоедским законом, его хватало, только чтобы бороться с людьми, прямо обнаружившими себя как враги системы. Сталинский уголовный кодекс был посерьезней. В советские времена в рамках борьбы с культом личности писали «нарушения социалистической законности». А я всегда стоял на том, что никаких нарушений социалистической законности не было, а была законность такая: по уголовному кодексу сталинскому можно было за антигосударственные преступления расстреливать детей с двенадцати лет. А потом все смягчилось, и уголовный кодекс уже стал такой, что не всегда срабатывал. Уголовный кодекс с семидесятой статьей – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»…
Е.П.: Семидесятая статья была «Антисоветская агитация и пропаганда»…
А.К.: А, правильно! «Распространение» была… сто девяностая прим, да… смотри, основополагающие вещи забылись уже… И вот это все не всегда срабатывало. Они не всегда решались давить до конца. Причем чем дальше было от Сталина, тем меньше решались. Никита Сергеич мог в закон задним числом ввести статью и расстрелять за валютную фарцовку Рокотова и Файбишенко. А уж Леонид Ильич на такие вещи не решался… В общем, Васе непосредственно от советской власти угроза такая страшная не исходила. Но могли просто выгнать. И я тебе говорю – примерно с семьдесят восьмого-семьдесят девятого года Вася был к этому готов. Он на все махнул рукой: ну выгонят, так выгонят, не выгонят – останусь. И он пошел до конца. Выход из Союза писателей, когда вас с Ерофеевым исключили, – это предусматривало продолжение. Не может быть просто так: демонстративно, со скандалом, вышел из Союза писателей и живи себе…
Е.П.: Липкин и Лиснянская вышли тоже из Союза писателей, и никакого продолжения у них не было, кроме того что их выкинули из Литфонда, из поликлиники…
А.К.: Да, тоже правда…
Е.П.: Я пока с интересом тебя слушал, думал вот о чем: в те времена власть решила сортировать писателей. Вот сочинитель, чего в нем больше: литератора или политика? Если политика – сажать, а если литератора – посмотреть еще…
А.К.: Есть и другие способы воздействия, как они говорили.
Е.П.: Например, высылка за границу. Пожалуйста…
А.К.: Или просто совсем перестать публиковать в СССР, совсем, подчистую.
Е.П.: Я не буду называть фамилию, одновременно с Кублановским таскали еще одного литератора. И вот однажды Кублановского вызвали и говорят, что тот литератор уже сидит, брали на испуг, потому что на самом деле его посадили гораздо позже. Но посадили, а Юру Кублановского – нет. Потому что они точно высчитали, что тот литератор больше политик, а на Юру посмотрели – так этого же сукина сына в лагерь посади, он и там будет… стишки кропать. И сказали: вот тебе подорожная, быстро отсюда вали…
А.К.: Думаю, что их многому научил случай Бродского, которому они «сделали биографию», как было сказано. Они были, конечно, идиоты, но не совсем полные.
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ: Мне кажется, что ты начал немножко сбивчиво. Приделал сюда детство, которое вообще никакого отношения к предмету разговора не имеет… А разговор сегодня о политических взглядах Аксенова, вот о чем. Действительно, сначала, я думаю, он сделался просто антисталинистом под влиянием Евгении Семеновны, потом – резким антисоветчиком уже непонятно под каким влиянием, по инстинктам, что ли…
Е.П.: Потому что он стал информацией большей владеть… В Питере, потом в Москве…
А.К.: И по инстинктам стиляги. А дальше пошло… Так что теперь, в двух словах формулируя, каковы были, на мой взгляд, политические взгляды… ну, так скажем, зрелого Аксенова, я могу заявить твердо: он был последовательным атлантистом. Так у нас было раньше принято и теперь снова принято называть людей, исповедующих традиционные принципы западного мира и прежде всего американского… ну, истеблишмента, не американской интеллигенции, которая «левая» в большой степени и в большой части, а истеблишмента, столпов общества. И этим атлантизмом объясняется абсолютно всё: его антисоветизм и вообще антикоммунизм, его взгляды на все политические проблемы. Например, его позиция по отношению к поздней советской власти – какая она была? Точно такая, какой она, меняясь, была у американского истеблишмента, у Америки и, если угодно, у НАТО. Если же он расходился с американским истеблишментом, то… не подберу выражения… в тех случаях, когда он был еще больше атлантистом, чем американцы. Например, в его позиции по отношению к чеченской проблеме.
Е.П.: О, это интересно…
А.К.: И довольно широко известно… Я же сказал: у Аксенова были взгляды классического атлантиста, традиционного. А в последние десятилетия Америка – в том числе все больше, вслед за американской интеллигенцией, и американский политический истеблишмент – перестала быть той Америкой, которая когда-то сформировала его взгляды.
Е.П.: Объяснись!
А.К.: Пожалуйста: он твердо и непоколебимо выступал «за Запад», против агрессивного коммунизма, против всякой угрозы Западу – в том числе и такой очевидной для него угрозы, как напор Юго-Востока, исламского фундаментализма, азиатчины. В свое время против этих угроз твердо выступали и Америка, и НАТО. Но западные подходы постепенно поменялись из тактических соображений, под давлением политического прагматизма и проникающей всюду политкорректности, а он не поменялся. Он считал такую новую политику изменой западным принципам. Этим объяснялась эволюция его отношений к новой советской… к новой русской власти. Этим же объяснялся важный и, к счастью, не имевший практических последствий эпизод его биографии: он сошелся с Борисом Абрамовичем Березовским и едва не возглавил партию, которую Березовский хотел создать как альтернативу уже начинавшей тогда свое существование партии власти, как либеральную, западническую альтернативу. Аксенов этим увлекся, потому что всегда и во всем стоял на позициях традиционного, классического западного «правого» либерала, атлантиста. И был даже готов за эти свои взгляды бороться…
Е.П.: Атлантист, атлантист… Я насторожился при слове «атлантист». Но когда ты сказал «правый либерал», то я абсолютно с этим согласился. Только я еще хочу сказать, что, как ни странно это звучит, он ухитрялся быть при этом русским патриотом. Не в том дурном смысле этого слова, которое возникло в 90-е годы, когда одни ругались словом «пидриоты», а другие – словом «либерасты», нет, он был патриотом в том смысле, в каком нормальный русский человек должен быть…
А.К.: И никакого противоречия тут на самом деле нет. Потому что настоящий атлантизм предполагает патриотизм. Классический атлантист всегда патриот, допустим, Америки или Великобритании – он не может быть таким беспристрастным интернационалистом…
Е.П.: Ты знаешь, я с уважением отнесся к твоей схеме относительно его атлантизма, но схема есть схема, а жизнь есть жизнь. Как атлантист может быть русским патриотом?
А.К.: А как правый либерал может не быть патриотом своей страны? «Правый» – обязательно патриот…
Е.П.: Ну, не знаю… Правильно писали в восемьдесят восьмом в журнале «Крокодил» под руководством этого самого, забыл его фамилию, сатирика-то…
А.К.: Пьянова.
Е.П.: Да, правильно. Под общим заголовком «Мы, штатские». Именно насчет атлантизма, как ты выражаешься. То есть его уличали в том, что он патриот Америки, а не России…
А.К.: Вот в этом и было противоречие его атлантизма. Будучи гражданином Америки и вообще западником, атлантистом, он не мог не быть американским патриотом. Но, будучи правым либералом, он не мог не быть патриотом своей настоящей родины, то есть России. «Правый» и «патриот» – это почти одно и то же. Другое дело, что у нас такая вывернутая вся действительность, в которой коммунисты, например, провозглашают себя патриотами, в то время как их предшественники, коммунисты-интернационалисты, Россию замучили, уничтожили, половину народу перебили и мечтали о мировой революции, в которой Россия сгорит, как фитиль. И еще разные люди, которые хотят превратить Россию опять в зону, в ГУЛАГ, объявляют себя патриотами на том основании, что они инородцев ненавидят. Так они русских не меньше ненавидят… А Вася был настоящий патриот, каким должен быть правый либерал.
Е.П.: Не хочется себя цитировать, но придется. В предисловии к одной его книге я написал, что тоска по России богатой, веселой, открытой – вот патриотизм Аксенова.
А.К.: Мы говорили про «Остров Крым»: вот скажи, кто, кроме атлантиста с одной стороны и при этом русского патриота с другой, мог написать такой роман?!
Е.П.: И все равно слово «атлантист» мне не нравится.
А.К.: Хорошо, я легко сдаюсь. Тогда так: кто, кроме западного правого либерала и русского патриота в одно и то же время, мог написать такой роман? У него там крымская Россия – абсолютно западная страна. Которую он любит до слез – вспомни финал романа.
Е.П.: Пожалуй… И на этой позиции он стоял всю жизнь.
А.К.: В ранней молодости позиция не была такой твердой. Как почти все шестидесятники, он прошел эволюцию: антисталинист – антисоветчик – далее кто как… В молодости довольно быстро прошел.
Е.П.: Не все шестидесятники эту эволюцию прошли до конца.
А.К.: Антисталинизм прошли все, конечно, хотя некоторые потом вернулись. Зиновьев покойный…
Е.П.: Мне кажется, что это, как говорил про себя многажды помянутый Феликс Кузнецов, «ролевое сознание»… Я сейчас вспомнил один случай к месту, как мне кажется. Вася мне рассказывал, как он выступал еще в Западной Германии, еще в советские времена, значит. И там нашелся у него ярый оппонент из местных, обычный такой европейский левый интеллигент, который все говорил, что Аксенов клевещет, что в Советском Союзе жизнь замечательная… А когда Вася привел ему в ответ факты и аргументы различные, достаточно убедительные, тот в ярости вскочил и ушел. Вася думал, что это какой-нибудь маргинал, а оказалось, что это был кто-то из преподавателей и богатый человек. Он вышел, там какая-то стояла роскошная машина, в которую он злобно сел и уехал…
А.К.: Когда он столкнулся с западными леваками, он оказался к этому хорошо подготовлен. Магаданским ссыльным обществом, мамой…
Е.П.: Мама вообще играла большую роль в его жизни, когда он уже был вполне взрослым.
А.К.: И он, надо сказать, советской власти не простил смерти Евгении Семеновны – он советскую власть после этого еще больше возненавидел, вот мое глубокое убеждение… Может быть, грех об этом говорить, кто-то кощунством сочтет, но я вспоминаю один эпизод… Я ведь в то время, на которое попал «Метро́поль» и потом его отъезд, был от него, в общем, далек, мы общались редко, в основном по телефону. Я теперь думаю, что он сознательно меня… немного отодвинул, так скажем. Он знал, что я не хочу рисковать работой, что не хочу вступать с властью в прямой конфликт… Тем более что никакой стоящей литературы, которую я мог бы предложить «Метро́полю», у меня в столе тогда еще просто не было. Ну вот, и в это как раз время, когда началось это отдаление, умерла Евгения Семеновна. Как-то я ему позвонил… ну, не помню, в семьдесят восьмом, весною, кажется… И Кира мне сказала, что только что умер пес, ирландский красный сеттер, который был у Васи. Они пошли с ним гулять, Вася спустил его с поводка там в парке, тот убежал и приполз назад с раскроенной головой. И умер. Убили. И Вася сделался совершенно не в себе. Он хватил, кажется, даже водки, чего с ним тогда уже давно не бывало, прыгнул в машину и умчался куда-то. И она очень волнуется, Вася может в таком состоянии разбиться. И я уже не помню, то ли тогда, то ли позже, но у меня возникла мысль, я говорю, такая кощунственная мысль… что вот этого всего вместе – а перед этим умерла Евгения Семеновна – Вася не простит советской власти. Он стал как поплавок без якоря. Смерть Евгении Семеновны его полностью развела с советской властью – полностью. Все, идите все в жопу, меня больше ничего не держит, и я ничего не боюсь. И вот эта вот история с собакой… И еще примерно тогда же он ушел от Киры к Майе… Все. Он отвязался, якорей не стало. И он ушел в свободное плавание – в «Метро́поль», потом в отъезд… Я к чему это говорю? Он советской власти сначала многое прощал. Он ей прощал, допустим, посадку родителей: ну, посадили, ну, вышли оба живыми. Он прощал преследования, разгромы хрущевские… И как-то все обходилось. Вот в этом известном его последнем сочинении, в «Таинственной страсти», он описал, как они, молодые-опальные, идут из Кремля и ждут, что их просто арестуют на Манежной площади… И они резонно предполагали. По логике прежней советской власти так и должно было произойти! А не арестовали. Никого не тронули. А они, только что обруганные самим вождем, пришли в ресторан, начали, как обычно, выпивать… Ну, мы об этом уже говорили… Так что он многое советской власти прощал. Но когда – так он это воспринял – советская власть начала убивать тех, кто ему был дорог, вот этого он не простил…
Е.П.: Так, я тебя слушал внимательно, теперь буду возражать категорически. Во-первых, Евгения Семеновна умерла в семьдесят седьмом еще году, и умерла она все-таки не от советской власти, а от рака. Теперь еще: как ты мог звонить Кире, когда в последний год уже он не жил там?
А.К.: Я же говорю, это было не в восьмидесятом, а скорей всего в семьдесят восьмом.
Е.П.: Но вообще-то в твоих размышлениях что-то есть. Смерть матери имела для него огромное значение, у него действительно оказались развязаны руки. Потому что Алеша к тому времени вырос, стал вполне самостоятельной персоной.
А.К.: А я тот случай со смертью собаки хорошо запомнил. И потом, когда прогремел «Метро́поль», я уже не удивлялся такому Васиному… отчаянности такой. Я ж вообще на животных повернут, как и Вася, к слову. С последней своей собакой, тибетским спаниелем Пушкиным, он постоянно целовался. А тогда, в семьдесят восьмом, я еще подумал – ну, Вася озлобится теперь совсем… Так и вышло.
Е.П.: Да, и можно было предположить, что в ответ на эту непримиримость власть начнет выдавливать его из страны. Они бы за один «Ожог» Васю выдавили бы, даже если б не было «Метро́поля». Потому что посадить тогда всемирно известного писателя Аксенова они уже не могли.
А.К.: Да, после Солженицына уже не могли посадить никого из знаменитых людей. Начали выдавливать. Вот Марченко могли держать в лагере, пока он не умер там, а знаменитостей не могли. Ну и следует заметить, что тех, кого в тюрьмах и лагерях держали – тех держали все-таки за реальные политические действия, а не за литературу. То есть за «Хронику текущих событий», еще за что-нибудь в этом роде, но не за роман, не за интервью. То есть за то сажали, что по действовавшему тогда уголовному кодексу считалось преступлением…
Е.П.: Да что ты говоришь такое! И за романы сажали, и массу людей таскали за их рукописи. В провинции сажали прекраснейшим образом – и за стишки, и просто за чтение!
А.К.: Но Аксенова им упрятать было слабо. Аксенова подверстать под статью они не могли.
Е.П.: Они не могли подверстать под статью, например, даже Кублановского. Потому что у него уже книжка вышла на Западе, там были такие резкие, просто нагло антисоветские стихи. А он мне рассказывал, что когда на него дело передали из КГБ в прокуратуру, его таскали на допросы и спрашивали, например, кто такой «симбирский шакал» у него в стихах? А он объяснял, что это отец Керенского, директор гимназии! И это следователя удовлетворяло – формально ответ получен… Однажды он пошел на допрос, и мы с ним договорились после допроса в два часа встретиться у памятника Пушкину. Два часа – его нет… Но у нас была договоренность, что если в два нет, то еще в три прийти. Я прихожу в три часа – уже появился Кублановский с вытаращенными от изумления глазами: ему сообщил следователь, что не нашел в его книге состава преступления!.. Так что сажать они уже действительно… ну, не то чтобы опасались, но сдерживались.
А.К.: Дело в том, что, хотя уголовный кодекс советский был вполне людоедским законом, его хватало, только чтобы бороться с людьми, прямо обнаружившими себя как враги системы. Сталинский уголовный кодекс был посерьезней. В советские времена в рамках борьбы с культом личности писали «нарушения социалистической законности». А я всегда стоял на том, что никаких нарушений социалистической законности не было, а была законность такая: по уголовному кодексу сталинскому можно было за антигосударственные преступления расстреливать детей с двенадцати лет. А потом все смягчилось, и уголовный кодекс уже стал такой, что не всегда срабатывал. Уголовный кодекс с семидесятой статьей – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»…
Е.П.: Семидесятая статья была «Антисоветская агитация и пропаганда»…
А.К.: А, правильно! «Распространение» была… сто девяностая прим, да… смотри, основополагающие вещи забылись уже… И вот это все не всегда срабатывало. Они не всегда решались давить до конца. Причем чем дальше было от Сталина, тем меньше решались. Никита Сергеич мог в закон задним числом ввести статью и расстрелять за валютную фарцовку Рокотова и Файбишенко. А уж Леонид Ильич на такие вещи не решался… В общем, Васе непосредственно от советской власти угроза такая страшная не исходила. Но могли просто выгнать. И я тебе говорю – примерно с семьдесят восьмого-семьдесят девятого года Вася был к этому готов. Он на все махнул рукой: ну выгонят, так выгонят, не выгонят – останусь. И он пошел до конца. Выход из Союза писателей, когда вас с Ерофеевым исключили, – это предусматривало продолжение. Не может быть просто так: демонстративно, со скандалом, вышел из Союза писателей и живи себе…
Е.П.: Липкин и Лиснянская вышли тоже из Союза писателей, и никакого продолжения у них не было, кроме того что их выкинули из Литфонда, из поликлиники…
А.К.: Да, тоже правда…
Е.П.: Я пока с интересом тебя слушал, думал вот о чем: в те времена власть решила сортировать писателей. Вот сочинитель, чего в нем больше: литератора или политика? Если политика – сажать, а если литератора – посмотреть еще…
А.К.: Есть и другие способы воздействия, как они говорили.
Е.П.: Например, высылка за границу. Пожалуйста…
А.К.: Или просто совсем перестать публиковать в СССР, совсем, подчистую.
Е.П.: Я не буду называть фамилию, одновременно с Кублановским таскали еще одного литератора. И вот однажды Кублановского вызвали и говорят, что тот литератор уже сидит, брали на испуг, потому что на самом деле его посадили гораздо позже. Но посадили, а Юру Кублановского – нет. Потому что они точно высчитали, что тот литератор больше политик, а на Юру посмотрели – так этого же сукина сына в лагерь посади, он и там будет… стишки кропать. И сказали: вот тебе подорожная, быстро отсюда вали…
А.К.: Думаю, что их многому научил случай Бродского, которому они «сделали биографию», как было сказано. Они были, конечно, идиоты, но не совсем полные.