Страница:
Христианский интернационал (как всякое вторичное явление) взял многие слова, понятия, образы из дохристианского мира пращуров индоевропейских народов, присвоил их и считает исконно своими. Иные нынешние священнослужители и не подозревают, что пользуются древними словами ненавидимых «язычников». Такими, как: «Бог», «рай», «вера», «дух», «душа», «закон», «пророк», «святой», «спас», «вседержитель», «самодержец», «царь», «обряд», «треба», «жертва», «жертвоприношение», «жертвенник», «чудо», «хоругви» (знамена в честь бога Хора, у русских – Хорса, одного из богов солнца), «хор» (песнопение; совокупность певцов, изначально стоявших в кругу – «хоро», «коло», – в честь бога солнца Хорса), «храм» (откорня «хъръ», как Хорс), то же и в слове «похороны» (отправление человека по ту сторону солнца – Хорса, в засолнечный темный мир); «кольцо», «колокол» (от «коло»; колокола были задолго до христианства; существовали: вечевой, сполошный, полуденный, сторожевой и другие), а также «колокольчики», отсюда и «колокольня», «митра» (круглый, колобкообразный головной убор священника, в честь одного из ведийских солнечных богов Митры), отсюда и «митрополит». «Символ веры» – название самой важной христианской молитвы (с которой человека крестят). взято из древнего письменного памятника иранских арьев «Авесты» (хотя содержание молитвы в «Авесте» иное). «Лик» – древнеиндоевропейское название волка (иногда и медведя), маска волка, медведя, а затем и других животных и персонажей традиционных ряжений во время праздников, «личина», «священный лик». Христиане переняли это слово для эпитета лика святых, святого лика.
«Воскресенье»-«Воскресение» (от «кресити» – высекать огонь) взято христианами у предков индоевропейских народов – поклонников солнца, которые на протяжении десятков тысяч лет в этот день высекали кресалом земной ритуальный огонь – символ огня небесного; жгли костры, устраивали хороводы, прыгали через костры, очищая себя – физическое и астральное тело – огнем, окуриванием, исцеляя, как бы каждый раз возрождая к новому витку жизни. В христианстве воскресение – день рождения (возрождения) Христа. «Крест» (и «крещение») – также от «кресити», высекать огонь. Крест – дохристианский символ огня; крест в круге – символ солнца (солнечного огня). Христиане же поклоняются восьмиконечному кресту-распятию – символу пыток (в память о страданиях Христа), хотя употребляют в символике и просто крест; четырехконечным крестом крестятся. «Крапление водой» – древнейший элемент ритуала индоевропейских народов, почитавших священные источники, ключи земные, реки, озера, моря-океаны. Крапление медовыми прутиками-кнутиками благодати идет от богов Ашвинов – двух мудрых небесных всадников древности, лечивших людей и животных, дававших им счастье и блага. «Молитва» – праславянское слово. «Посолонь» – хождение по ходу солнца – дохристианское понятие («солнце» и одно из значений слова «соль» – одно и то же).
«Мир» («мр», «мъръ» – мрущие, смертные, в отличие от богов) дало слова «миряне», «в миру», «мирской», «всем миром». «Радоница», «родуница» (изначально от «Род», «родня», «родные») – время почитания предков, родных. «Масленица» – прощание с зимой, так же как и «святки» (зимние или летние) – прощание с летним или зимним светом (временем года, полугодием). «Прощеный день», «прощеное воскресенье» – один из древнейших ритуальных дней очищения души, очищения совести перед важным делом – закладкой урожая нового года, закладкой благ будущей жизни, он существовал на Руси, когда год начинался весной, тогда прощеный день был последним днем уходившего года: каждый просил у другого прощения за годовые обиды, получая таким образом своеобразное «отпущение грехов». «Грех», «отпущение грехов» – категории «Ригведы», этим понятиям десятки тысяч лет. «Красная горка»– дохристианский обряд встречи солнца в высоких местах (окликание солнца, просьбы к нему), в христианстве – воскресенье на Фоминой неделе. «Сретение» у славян было, когда зима с летом встретились. А встречались они ежегодно за много тысячелетий до христианства.
«Свадьба» – от санскритского «свах» – небо, одно из небес, на котором свершались браки (помните поговорку: браки свершаются на небесах. Она не случайна); отсюда же и «сваха», «сват», «сватовство». «Венок», «венчик», «венчание» и объяснять не надо, ясно, что слова и понятия эти были задолго до христианства, как и «вено» – выкуп за невесту. «Вседержитель», «самодержец» (от него в России произошло и «самодержавие»), господь, всевышний в ведах называли только двух богов – Индру и Варуну (у русских им соответствуют Перун и Велес). «Поминки» (от «помнить», «вспоминать») христианским интернационалом (призывавшим забыть мать, отца: «враги человеку – домашние его», Матф.10.36; предлагавшим даже не предавать отца погребению, Матф. 8. 22) вначале запрещались, осуждались, но, поскольку истребить этот дохристианский ритуал в течение двух тысяч лет не удалось, его оставили, приспособив под «христианский». Поминание едой – дохристианский обычай («исти» на санскрите жертва, еда). Церковь вынуждена под огромным давлением народа принять и разрешить еду на поминках.
Образ «отца-пастуха» всего мира взят из «Ригведы». Из религии индоевропейцев шумер взято слово «пасха», где оно первоначально означало: восстание из пепла, существовал шумерский праздник восстания из пепла, возрождения, спасения – праздник циклического времени, солнца. Это слово переняли евреи, а от них – христиане, но те, другие и третьи вкладывали разный смысл в понятие «пасхи».
Нет числа древнейшим понятиям, словам, ритуалам, которые христианство присвоило себе. Даже латинское слово «месса» произошло от латинского дохристианского слова «messis» – урожай, подношение; а римский праздник сбора урожая назывался «мессия» – ежегодный посланник солнца, помогавший плодам вызреть. При этом носителей индоевропейских языков и древних верований христиане продолжают изображать как врагов, и врагов примитивных. И хотя от дохристианских представлений о вере остались одни «клочки», не всегда ясные понятия, порой темные, утраченные смыслы, разрозненные названия, – вытаптывание уже унифицированной, утрамбованной интернационалом национальной почвы индоевропейцев, в том числе и нашей, русской, продолжается. Наиболее огорчительно то, что это делается «руками» (устами) самих доверчивых (повторяющих бездумно, по инерции, якобы не подлежащие сомнениям слова осуждения «язычников») русских и славян.
Слово «язычество» в древности не существовало (его начали употреблять еврейские библейские пророки). Ни один дохристианский индоевропейский и какой-либо другой народ себя «язычником» не называл. Вера протоиндоевропейцев очень укорененная. Ее называли просто «вера», «вера в Бога», «наша вера», «отеческая вера». Как в «Ригведе»:
Уничижительный собирательный термин «язычество» использовался воинствующим христианским интернационалом еще в первые века христианства, чтоб клеймить врага (то есть наших пращуров и пращуров всех других народов), чье место он планировал занять. Политтехнологии придуманы не вчера!.. Слово «язычество» можно сравнить с позднейшими политическими ярлыками: «панславизм» – вымышленный славянский шовинизм, которого в России, во всяком случае, никогда не было и нет; «раскольники» (для староверов; хотя в действительности раскольником был Никон); «царизм» (для дореволюционной России); «опиум для народа» (для самих христианских интернационалистов); «красно-коричневые»; «националисты»; «шовинисты»; «фашисты» и, наконец, «враги народа». То есть «язычники» читай «враги народа». Так называемых «язычников» обвиняли в том, «что у них религия без Бога», повсеместно называя их «безбожниками», и это при том, что только одна «Ригведа» представляет собой три тома гимнов богам и Богу. И каких гимнов!!! Редкие молитвы могут сравниться с ними в поэтической и магической силе творческого потенциала слова и информационном богатстве сведений о космическом лоне Бога, которого люди прозрели «в сердце своем».
«Язычников» обвиняли, что они «поклоняются твари вместо творца». Но почему «вместо», а не «и»? Ведь дохристианские народы поклонялись всему сущему: и творцу, и творению его (в котором тоже Бог). Новгородский архиепископ Макарий писал Ивану Грозному в 1534 году: «Суть же скверные мольбища их: лес и камение и реки и блата, источники и горы и холмы, солнце и месяц и звезды и езера. И проста рещи – всей твари (всему существующему) поклоняхуся яко богу и чтяху и жертву приношаху кровную бесом – волы и овцы и всяк скот и птицы…» Что же здесь возмутительного, если люди любят все сущее?! Нельзя же уничтожить все?! Вырубить рощу несложно, но солнце?! Здесь, как и всегда в христианских устах, «мольбища» (слово уничижительной характеристики) дохристианские – «скверна», а христианские то, что надо. Жертвы дохристианские «бесовские» и «кровные», а христианские жертвы – какие надо. А «вся тварь» (сотворенное) как будто и не богом созданное. Постное, обуженное христианство, направленное на идеализацию мучеников и скудость жизни аскетов, не смогло не только вместить в себя, но понять, принять многообразие и «цветущую сложность» дохристианской веры, предпочитая ее отвергнуть, не вникая в особенности. За сим следовала демонизация непонятного и непонятого, мощного явления дохристианской веры.
Разнообразие, например, календарных обрядов славян – следствие громадного ареала расселения (с климатическими особенностями, где времена года смещались, что давало многообразную вариативность обрядов); или языковых особенностей (сотни метафор языков обозначали порой одно и то же понятие). Например, в одних русских местностях совсем не знали Купалы, зато в это же время праздновали Ярилин день (Ярославская, Тверская, Казанская губернии), коловорот, а в иных местностях знали то и другое и третье. Самая большая вариативность отдельных обычаев, принадлежавших одному народу, наблюдается у русских, имеющих самый обширный ареал расселения. Но кому это интересно?! Безродный интернационал – будь он христианским (всех конфессий и сект), коммунистическим, демократическим, общечеловеческим («общечеловеческие ценности»), масонским, евразийским, «русским космизмом» и так далее – всегда испытывал патологическую ненависть к породистым людям. Ими могли быть отнюдь не только дворяне, царские династии, но и (в большей массе) крестьянские, купеческие, казачьи, воинские роды, ремесленные. Чего стоят «палех», «хохлома», «гжель», вятские кружева, оренбургские платки, творения бесчисленных каменных дел мастеров, столяров, плотников, печников!
В книге академика О.Н. Трубачева «В поисках единства» написано: «Языческий сначала значило «народный» (ведь язык – это также и народ)». Как народный определение этого слова и у Даля. Когда в начале XIX века говорили о нашествии в Россию Наполеона «с двунадесятью языками», тогда уже имели в виду, что «язык» – метафора понятия «организованная нация».
Каждый род имел свой язык – наречие, которое подделать нельзя. Иностранцу постичь все его мистические смыслы, многослойность-многозначность почти невозможно. Поэтому «инородное тело» пришлого человека в любом роду-племени было сразу узнаваемо даже несмышленым ребенком. Не только за самобытность ненавидел интернационал языки («язычников»). В древнем сознании соединялись понятия язык – «лингва» (сравните: «лингвистика») и «лингам» (мужской репродуктивный орган, передающий одни и те же гены, создающий семью, род, родню, народ, племя, то есть опять же – говорящих на одном языке). Плотное духовно непроницаемое ядро породы (и «лингвы» и «лингама») для безродного интернационала, перекати-поля, не имеющего корней, представляло единую национальную силу, владеющую мощным коллективным духом, объединенную общей кровью, корнями предков и ветвями потомков, имеющую, наконец, обширную благодатную землю. Этой силы христианский интернационал, боровшийся за площади паразитирования, боялся больше всего, окрестив ее «язычеством» («врагом народа»); приписав «язычеству» – совершенно неоправданно и несправедливо! – бездуховность (хотя духовность – понятие доконфессиональное, существовавшее с древнейших времен), плотскость (подменяя этим бранным, в глазах христиан, словом естество и гармонию, предполагающие и душевность, и многогранную духовность). Не плотскость, а одухотворенная божественная любовь, продолжение и нравственное воспитание рода в традициях праотцов – вот что важно было для наших предков. Для них важно было многократное повторение своего – и Божьего! – лица; сохранение своего – и Божьего! – языка.
Омерзение и к лингве (языку), и к лингаму – символам сильного рода, имеющего не только физиологическое естество, но и мощный духовный мистический ареал; к обрядам, обычаям предков – заставляло христианский интернационал фальсифицировать дохристианские верования, сводя сведения об образе жизни наших пращуров к животному блуду, называя любовь «грехом», загоняя ее во тьму ночи, а жертвы Богу опошляя до предела, заодно пиная и созданных в своем воображении «язычников».
НИКАКИХ «ЯЗЫЧНИКОВ» НИКОГДА НЕ БЫЛО!
Афанасьев корректно охарактеризовал дохристианскую веру: «поэтические воззрения славян на природу» – это поэзия (в том числе и поэзия имен богов и духов, названий космических и стихийных явлений), разлитая в восприятии мира природы, которое несет славянское самосознание. Прекрасно это сформулировано у Клюева: «Природы радостный причастник». Дохристианская Вера во всем мире существовала три миллиона лет – с начала поклонения предков первобытного человека огню. Христианству (во многом вторичному) всего две тысячи лет, на Руси – одна тысяча. Но оно утверждает, что от него все и пошло, а до того было невежество, мрак, скотство. Также и большевики стояли на том, что история началась с 1917 года, а до того был невежественный царизм, повсеместная неграмотность, «мракобесие» церкви. История повторяется.
Никто не желает замечать, что часто употребляемая формула в оправдание христианства: «нет ни эллина, ни иудея» – давно устарела и обнажает лживость предполагаемого интернационального равноправия, ибо эллина, как народа, нет уже более двух тысяч лет, а иудей жив… Где же в интернационале равенство?
Академик О.Н. Трубачев, который очень переживал то, что с утратой отеческой Веры, пришествием, как он считал, «революционным», в мир славян разных конфессий поздних религий, произошел и разрыв славянского единства, писал: «В наше время, столь характерное острыми дефицитами, ДЕФИЦИТ ЕДИНСТВА, возможно, один из самых острых».
Он анализировал наступление христианства на Русь: «… Прежнюю веру отцов, выраставшую как бы из земли, вечную и ниоткуда не пришедшую, «свою», сменила книжная вера, христианство, не сразу укоренившаяся даже в городах, а в села, остававшиеся дольше языческими, новая вера пришла еще позже. Но в языке постепенно обесцениваются все более или менее оценочные слова; когда масса простого народа стала официально христианской, само обозначение христианина тоже оказалось «сосланным в село», словно вслед за язычниками первых времен, потому что в своей народной форме – крестьянин — слово стало названием рядового земледельца. Случай этот довольно оригинальный, так как из всех языков народов, охваченных христианизацией, как будто только в русском обозначение христианина превратилось в обозначение землепашца, потеснив исконное славянское селянин (в украинском и белорусском крестьянин по-прежнему называется древним словом селянин). Что-то отдаленно напоминающее историю русского слова крестьянин произошло с аналогичным исходным обозначением во французском языке (cretin – «слабоумный человек, кретин, идиот», в сущности, народная форма от латинского cеristianus «христианин»)…
У гонимого язычества путь был один – сначала на окраины Руси, потом – в уголки людских душ, в подсознание, чтобы там остаться, видимо, навсегда, как бы мы ни называли это – суеверием, пережитками или пережитками пережитков, как бы мы ни игнорировали все эти виды двоеверия. Не считаться с ним – напрасное занятие, ибо в двоеверии открывается своего рода отрицательная преемственность, то есть единство культуры. Конечно, говоря о единстве русской культуры, мы подразумеваем более высокое содержание и более фундаментальную преемственность… Мы говорим о неразрывности культуры в понимании Джона Бернала: «Древняя культура влияет на современную через посредство неразрывной цепи традиций, лишь последняя часть которой является письменной традицией». Таким образом, устремив вначале свои мысли к «тысячелетию русской культуры», мы отнюдь не хотели этим сказать, что русской культуре исполняется 1000 лет и – ни одним годом больше: это попросту невозможно. Историю русской культуры нельзя начинать с крещения Руси, как и выводить ее из Византии. Это можно делать, лишь не видя (или не желая видеть?) ее собственных корней. Отводя сразу упрек в голословности и одновременно выражаясь по необходимости кратко, я скажу о том, что понимаю под собственными корнями русской культуры: выработанную всем предшествующим славянским и индоевропейским языковым и общекультурным развитием систему достаточно высоких религиозных и этических понятий, выраженную в соответствующей исконной терминологии. Наугад взятая фраза из церковного богослужебного обряда – «створим требу господеви и богови нашему» – вся состоит из еще языческих по своему происхождению терминов, как, в общем, верно сказано у известного нашего исследователя славянского и русского язычества Б.А. Рыбакова… не на месте пустом и диком был выстроен величественный христианский храм.
Новая вера не только искореняла и истребляла все нехристианское, она умела проявлять гибкость, искать и быстро находить, на что опереться в старом сознании, в старом языке народа. Очень мудро был не отменен, но бережно использован прежний религиозный лексикон. Я думаю, что этот опыт древней христианизации вообще заслуживает изучения как удачный сам по себе, в противоположность всякого рода начинаниям более новых времен, которые как будто старались отличиться, прежде всего, переименованиями и введением новой терминологии, что всегда только отвлекает внимание от изменений по существу. Мне, конечно, могут возразить, что новая книжная вера принесла с собой лавину новой, греческой церковной терминологии, и все же это не самые частотные слова. Составители древнерусского словаря XI–XIV вв. подсчитали, что в древнейших русских более или менее светских (не богослужебных!) текстах не менее 10 000 раз употребляется слово бог…. А слово бог было дохристианского, глубокоязыческого происхождения.
Даже без специальных подсчетов, думаю, позволителен вывод о ядерном, базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у старого, дохристианского культа: святой, вера, бог, рай, дух, душа, грех, закон и некоторых других. Отныне то, что веками и даже тысячелетиями служило старой вере (например, слово бог…), стало служить новой вере во Христа….
Изображать, что смена религий прошла мягко и безболезненно, нет причин. Старые боги сами не уходили, их свергали, били, топили, о чем имеются исторические свидетельства. Трогательно, однако, что, при всей резкости, революционности смены язычества христианством на Руси, как и во всем славянском мире, сопровождавшейся разорением прежних святынь, идею святости и само слово святой уходящее язычество передало христианству. Прежняя вера только потом была изобличена как суеверие… древние наши предки-язычники сами себя и свою веру, разумеется, не называли язычниками, язычеством, суеверием…. Все обличительное именословие родилось в борьбе….
Выходит, единство было и ушло вместе с единоверием – древней верой – обожествлением всех сил природы, а победившее христианство оказалось ввергнуто в изнурительную и бесконечную борьбу с двоеверием, так никогда и не закончившуюся, поскольку никому не дано до конца изжить языческих леших из наших лесов, а домовых – из наших домов.
Но раскол прежнего единства высвечивает тонкие и вместе с тем прочные нити, которые продолжают связывать воедино всю русскую культуру.
Так, нельзя пройти мимо того курьезного факта, что новая христианская вера, уготовавшая рай только для собственных праведников-христиан (и, наоборот, ад – для упорствующих язычников), сама переняла слово рай у язычников-нехристиан…
После сказанного, может быть, станет яснее тот многим известный и сердцем понятный феномен большей светлости и даже веселости нашего православного христианства и русской православной христианской архитектуры в сравнении, скажем, с католичеством Западной Европы и его храмами. Причина может корениться в том (как нам это теперь подсказывает язык), что духовной культуре древних славян была чужда мрачная идея посмертного возмездия.
Нередко даже в тех случаях, когда христианство привносило совершенно новое религиозное понятие, оно обращалось к существующему древнему лексическому и идейному фонду славян. Так, идея и образ душевного спасения и бога как душевного спасителя, очевидно, неизвестные дохристианскому… мировоззрению, получили выражение в первоначально пастушеской, скотоводческой лексике древних славян: спасти (съпасти) – это ведь, в сущности, «пасти (домашний скот)», то есть первоначально «охранять и кормить», отсюда же спаситель (съпаситель), в христианской письменности – об Иисусе Христе, также спас (съпасъ)…»
Олег Николаевич Трубачев очень тактично характеризовал преемственность культур – дохристианской и христианской.
Однако само христианство никакой преемственности в этом плане видеть не желает. А уж о тактичности нет и речи – только запрет и брань….
Вплоть до конца ХVIII – начала ХIХ веков (в 1800 году открыто «Слово о полку Игореве») все дохристианские сочинения на Руси были запрещены правящим идеологическим режимом христианского интернационала. Упоминания «языческих» богов не дозволялись, если только эти боги не поносились всевозможным образом и не топтались – в который раз! – идеологическим башмаком. На славянской дохристианской вере лежал густой слой пепла, зола времен…
За истекшее тысячелетие нас приучили считать, что предки «язычников» были отсталыми, а предки христиан передовыми, продвинутыми. Что пращуры-«язычники» были глупыми, а предки христиан умниками. Предки «язычников» – якобы «кровожадными», а предки христиан – «агнцами» на закланье, смирными, богобоязненными, мучениками. «Язычество» плохое, а христианство – свет.
Еще в начале «просвещенного» ХIХ века научное исследование А.С. Кайсарова «Славянская и российская мифология» (1804) должно было быть написано русским человеком на немецком языке, переведено немцем на русский, и только когда получило статус «перевод с иностранного» – разрешено цензурой для печатания в типографии Московского университета (1806, 1810) небольшим тиражом. В течение почти 200 лет это был единственный в России (хотя краткий и недостаточный) словарь славянских мифов. XIX век дал миру братьев Киреевских, Афанасьева и других исследователей славянских древностей, обратившихся, наконец, к истокам народности.
Принято думать, что о славянских дохристианских богах ничего не известно. На самом деле так считают лишь те, кому лень открыть и прочесть книги или журнальные статьи археологов, этнографов, историков, языковедов, лексикографов, ученых, занимающихся ономастикой, топонимикой, нумизматикой, расшифровкой древних надписей и текстов. А ведь эти ученые уже не первое столетие работают над разгадками славянского мировоззрения. Шеппинг в середине ХIХ века защищал народные обычаи: «…Многим покажется странным изъявление сожаления о том, что цивилизация с каждым днем более и более сглаживает суеверные осколки язычества…. Но тем не менее мы скажем прямо: да, жаль нам постепенно исчезающих празднеств, обычаев, поверий и преданий, веющих такою могучей народной фантазией и такой свежей, самобытной жизнью нашей старины… Во времена язычества религия обнимала собою все способности и дарования человеческого ума, все таинственные познания его наблюдательного изучения природы, все занятия и заботы ежедневной жизни человека. В область религии входили: мудрость и красноречие, поэтическое вдохновение и вещая сила очарования и познания будущего; ею осенялась справедливость суда, врачевание болезней, плодоносность труда, счастье и богатство семьи… Если в обрядах народных проглядывает иногда остаток языческого… в пословице или загадке отзовется древний язык жреческой мольбы, или, наконец, в песне зазвучит имя забытого божества – неужели мы беспощадно осудим наши народные песни, празднества, увеселения за то, что в них хранится какой-то темный, самому народу непонятный, отголосок давно заглохшего мифа? Нет, эти празднества и обряды не принадлежат уже более искорененному язычеству; но они отразили на себе дух нашего народа, они слились с его древней жизнью, и вот почему они еще доныне устояли против всех гонений…»
«Воскресенье»-«Воскресение» (от «кресити» – высекать огонь) взято христианами у предков индоевропейских народов – поклонников солнца, которые на протяжении десятков тысяч лет в этот день высекали кресалом земной ритуальный огонь – символ огня небесного; жгли костры, устраивали хороводы, прыгали через костры, очищая себя – физическое и астральное тело – огнем, окуриванием, исцеляя, как бы каждый раз возрождая к новому витку жизни. В христианстве воскресение – день рождения (возрождения) Христа. «Крест» (и «крещение») – также от «кресити», высекать огонь. Крест – дохристианский символ огня; крест в круге – символ солнца (солнечного огня). Христиане же поклоняются восьмиконечному кресту-распятию – символу пыток (в память о страданиях Христа), хотя употребляют в символике и просто крест; четырехконечным крестом крестятся. «Крапление водой» – древнейший элемент ритуала индоевропейских народов, почитавших священные источники, ключи земные, реки, озера, моря-океаны. Крапление медовыми прутиками-кнутиками благодати идет от богов Ашвинов – двух мудрых небесных всадников древности, лечивших людей и животных, дававших им счастье и блага. «Молитва» – праславянское слово. «Посолонь» – хождение по ходу солнца – дохристианское понятие («солнце» и одно из значений слова «соль» – одно и то же).
«Мир» («мр», «мъръ» – мрущие, смертные, в отличие от богов) дало слова «миряне», «в миру», «мирской», «всем миром». «Радоница», «родуница» (изначально от «Род», «родня», «родные») – время почитания предков, родных. «Масленица» – прощание с зимой, так же как и «святки» (зимние или летние) – прощание с летним или зимним светом (временем года, полугодием). «Прощеный день», «прощеное воскресенье» – один из древнейших ритуальных дней очищения души, очищения совести перед важным делом – закладкой урожая нового года, закладкой благ будущей жизни, он существовал на Руси, когда год начинался весной, тогда прощеный день был последним днем уходившего года: каждый просил у другого прощения за годовые обиды, получая таким образом своеобразное «отпущение грехов». «Грех», «отпущение грехов» – категории «Ригведы», этим понятиям десятки тысяч лет. «Красная горка»– дохристианский обряд встречи солнца в высоких местах (окликание солнца, просьбы к нему), в христианстве – воскресенье на Фоминой неделе. «Сретение» у славян было, когда зима с летом встретились. А встречались они ежегодно за много тысячелетий до христианства.
«Свадьба» – от санскритского «свах» – небо, одно из небес, на котором свершались браки (помните поговорку: браки свершаются на небесах. Она не случайна); отсюда же и «сваха», «сват», «сватовство». «Венок», «венчик», «венчание» и объяснять не надо, ясно, что слова и понятия эти были задолго до христианства, как и «вено» – выкуп за невесту. «Вседержитель», «самодержец» (от него в России произошло и «самодержавие»), господь, всевышний в ведах называли только двух богов – Индру и Варуну (у русских им соответствуют Перун и Велес). «Поминки» (от «помнить», «вспоминать») христианским интернационалом (призывавшим забыть мать, отца: «враги человеку – домашние его», Матф.10.36; предлагавшим даже не предавать отца погребению, Матф. 8. 22) вначале запрещались, осуждались, но, поскольку истребить этот дохристианский ритуал в течение двух тысяч лет не удалось, его оставили, приспособив под «христианский». Поминание едой – дохристианский обычай («исти» на санскрите жертва, еда). Церковь вынуждена под огромным давлением народа принять и разрешить еду на поминках.
Образ «отца-пастуха» всего мира взят из «Ригведы». Из религии индоевропейцев шумер взято слово «пасха», где оно первоначально означало: восстание из пепла, существовал шумерский праздник восстания из пепла, возрождения, спасения – праздник циклического времени, солнца. Это слово переняли евреи, а от них – христиане, но те, другие и третьи вкладывали разный смысл в понятие «пасхи».
Нет числа древнейшим понятиям, словам, ритуалам, которые христианство присвоило себе. Даже латинское слово «месса» произошло от латинского дохристианского слова «messis» – урожай, подношение; а римский праздник сбора урожая назывался «мессия» – ежегодный посланник солнца, помогавший плодам вызреть. При этом носителей индоевропейских языков и древних верований христиане продолжают изображать как врагов, и врагов примитивных. И хотя от дохристианских представлений о вере остались одни «клочки», не всегда ясные понятия, порой темные, утраченные смыслы, разрозненные названия, – вытаптывание уже унифицированной, утрамбованной интернационалом национальной почвы индоевропейцев, в том числе и нашей, русской, продолжается. Наиболее огорчительно то, что это делается «руками» (устами) самих доверчивых (повторяющих бездумно, по инерции, якобы не подлежащие сомнениям слова осуждения «язычников») русских и славян.
Слово «язычество» в древности не существовало (его начали употреблять еврейские библейские пророки). Ни один дохристианский индоевропейский и какой-либо другой народ себя «язычником» не называл. Вера протоиндоевропейцев очень укорененная. Ее называли просто «вера», «вера в Бога», «наша вера», «отеческая вера». Как в «Ригведе»:
Предки индоевропейцев не задавались мыслью, какая у них вера. Ведь тогда для них она была одна. Это сейчас появилось множество «вер», направленность которых надо квалифицировать. Рыбаков писал: «Греческое христианство застало в 980-е годы на Руси не простое деревенское знахарство, а значительно развитую… культуру со своей мифологией, пантеоном главных божеств, жрецами и, по всей вероятности, со своим… летописанием 912–980 годов». Как же «квалифицировать» теперь единственную, неповторимую Веру протоиндоевропейцев? Я ее называю дохристианская вера (по времени существования).
С Верой огонь зажигается,
С Верой возливается жертва,
Веру на вершине счастья
Мы выражаем (своей) речью.
Приятным, о Вера, для дающего,
Приятным, о Вера, для желающего дать,
Приятным для дружелюбных жертвователей
Сделай это сказанное мною!..
Веру почитают боги
(И люди,) приносящие жертвы, хранимые Ваю,
Веру – с сердечной склонностью.
С помощью Веры находят добро.
Веру рано утром мы призываем,
Веру – около полудня,
Веру – при заходе солнца…
Уничижительный собирательный термин «язычество» использовался воинствующим христианским интернационалом еще в первые века христианства, чтоб клеймить врага (то есть наших пращуров и пращуров всех других народов), чье место он планировал занять. Политтехнологии придуманы не вчера!.. Слово «язычество» можно сравнить с позднейшими политическими ярлыками: «панславизм» – вымышленный славянский шовинизм, которого в России, во всяком случае, никогда не было и нет; «раскольники» (для староверов; хотя в действительности раскольником был Никон); «царизм» (для дореволюционной России); «опиум для народа» (для самих христианских интернационалистов); «красно-коричневые»; «националисты»; «шовинисты»; «фашисты» и, наконец, «враги народа». То есть «язычники» читай «враги народа». Так называемых «язычников» обвиняли в том, «что у них религия без Бога», повсеместно называя их «безбожниками», и это при том, что только одна «Ригведа» представляет собой три тома гимнов богам и Богу. И каких гимнов!!! Редкие молитвы могут сравниться с ними в поэтической и магической силе творческого потенциала слова и информационном богатстве сведений о космическом лоне Бога, которого люди прозрели «в сердце своем».
«Язычников» обвиняли, что они «поклоняются твари вместо творца». Но почему «вместо», а не «и»? Ведь дохристианские народы поклонялись всему сущему: и творцу, и творению его (в котором тоже Бог). Новгородский архиепископ Макарий писал Ивану Грозному в 1534 году: «Суть же скверные мольбища их: лес и камение и реки и блата, источники и горы и холмы, солнце и месяц и звезды и езера. И проста рещи – всей твари (всему существующему) поклоняхуся яко богу и чтяху и жертву приношаху кровную бесом – волы и овцы и всяк скот и птицы…» Что же здесь возмутительного, если люди любят все сущее?! Нельзя же уничтожить все?! Вырубить рощу несложно, но солнце?! Здесь, как и всегда в христианских устах, «мольбища» (слово уничижительной характеристики) дохристианские – «скверна», а христианские то, что надо. Жертвы дохристианские «бесовские» и «кровные», а христианские жертвы – какие надо. А «вся тварь» (сотворенное) как будто и не богом созданное. Постное, обуженное христианство, направленное на идеализацию мучеников и скудость жизни аскетов, не смогло не только вместить в себя, но понять, принять многообразие и «цветущую сложность» дохристианской веры, предпочитая ее отвергнуть, не вникая в особенности. За сим следовала демонизация непонятного и непонятого, мощного явления дохристианской веры.
Разнообразие, например, календарных обрядов славян – следствие громадного ареала расселения (с климатическими особенностями, где времена года смещались, что давало многообразную вариативность обрядов); или языковых особенностей (сотни метафор языков обозначали порой одно и то же понятие). Например, в одних русских местностях совсем не знали Купалы, зато в это же время праздновали Ярилин день (Ярославская, Тверская, Казанская губернии), коловорот, а в иных местностях знали то и другое и третье. Самая большая вариативность отдельных обычаев, принадлежавших одному народу, наблюдается у русских, имеющих самый обширный ареал расселения. Но кому это интересно?! Безродный интернационал – будь он христианским (всех конфессий и сект), коммунистическим, демократическим, общечеловеческим («общечеловеческие ценности»), масонским, евразийским, «русским космизмом» и так далее – всегда испытывал патологическую ненависть к породистым людям. Ими могли быть отнюдь не только дворяне, царские династии, но и (в большей массе) крестьянские, купеческие, казачьи, воинские роды, ремесленные. Чего стоят «палех», «хохлома», «гжель», вятские кружева, оренбургские платки, творения бесчисленных каменных дел мастеров, столяров, плотников, печников!
В книге академика О.Н. Трубачева «В поисках единства» написано: «Языческий сначала значило «народный» (ведь язык – это также и народ)». Как народный определение этого слова и у Даля. Когда в начале XIX века говорили о нашествии в Россию Наполеона «с двунадесятью языками», тогда уже имели в виду, что «язык» – метафора понятия «организованная нация».
Каждый род имел свой язык – наречие, которое подделать нельзя. Иностранцу постичь все его мистические смыслы, многослойность-многозначность почти невозможно. Поэтому «инородное тело» пришлого человека в любом роду-племени было сразу узнаваемо даже несмышленым ребенком. Не только за самобытность ненавидел интернационал языки («язычников»). В древнем сознании соединялись понятия язык – «лингва» (сравните: «лингвистика») и «лингам» (мужской репродуктивный орган, передающий одни и те же гены, создающий семью, род, родню, народ, племя, то есть опять же – говорящих на одном языке). Плотное духовно непроницаемое ядро породы (и «лингвы» и «лингама») для безродного интернационала, перекати-поля, не имеющего корней, представляло единую национальную силу, владеющую мощным коллективным духом, объединенную общей кровью, корнями предков и ветвями потомков, имеющую, наконец, обширную благодатную землю. Этой силы христианский интернационал, боровшийся за площади паразитирования, боялся больше всего, окрестив ее «язычеством» («врагом народа»); приписав «язычеству» – совершенно неоправданно и несправедливо! – бездуховность (хотя духовность – понятие доконфессиональное, существовавшее с древнейших времен), плотскость (подменяя этим бранным, в глазах христиан, словом естество и гармонию, предполагающие и душевность, и многогранную духовность). Не плотскость, а одухотворенная божественная любовь, продолжение и нравственное воспитание рода в традициях праотцов – вот что важно было для наших предков. Для них важно было многократное повторение своего – и Божьего! – лица; сохранение своего – и Божьего! – языка.
Омерзение и к лингве (языку), и к лингаму – символам сильного рода, имеющего не только физиологическое естество, но и мощный духовный мистический ареал; к обрядам, обычаям предков – заставляло христианский интернационал фальсифицировать дохристианские верования, сводя сведения об образе жизни наших пращуров к животному блуду, называя любовь «грехом», загоняя ее во тьму ночи, а жертвы Богу опошляя до предела, заодно пиная и созданных в своем воображении «язычников».
НИКАКИХ «ЯЗЫЧНИКОВ» НИКОГДА НЕ БЫЛО!
Афанасьев корректно охарактеризовал дохристианскую веру: «поэтические воззрения славян на природу» – это поэзия (в том числе и поэзия имен богов и духов, названий космических и стихийных явлений), разлитая в восприятии мира природы, которое несет славянское самосознание. Прекрасно это сформулировано у Клюева: «Природы радостный причастник». Дохристианская Вера во всем мире существовала три миллиона лет – с начала поклонения предков первобытного человека огню. Христианству (во многом вторичному) всего две тысячи лет, на Руси – одна тысяча. Но оно утверждает, что от него все и пошло, а до того было невежество, мрак, скотство. Также и большевики стояли на том, что история началась с 1917 года, а до того был невежественный царизм, повсеместная неграмотность, «мракобесие» церкви. История повторяется.
Никто не желает замечать, что часто употребляемая формула в оправдание христианства: «нет ни эллина, ни иудея» – давно устарела и обнажает лживость предполагаемого интернационального равноправия, ибо эллина, как народа, нет уже более двух тысяч лет, а иудей жив… Где же в интернационале равенство?
Академик О.Н. Трубачев, который очень переживал то, что с утратой отеческой Веры, пришествием, как он считал, «революционным», в мир славян разных конфессий поздних религий, произошел и разрыв славянского единства, писал: «В наше время, столь характерное острыми дефицитами, ДЕФИЦИТ ЕДИНСТВА, возможно, один из самых острых».
Он анализировал наступление христианства на Русь: «… Прежнюю веру отцов, выраставшую как бы из земли, вечную и ниоткуда не пришедшую, «свою», сменила книжная вера, христианство, не сразу укоренившаяся даже в городах, а в села, остававшиеся дольше языческими, новая вера пришла еще позже. Но в языке постепенно обесцениваются все более или менее оценочные слова; когда масса простого народа стала официально христианской, само обозначение христианина тоже оказалось «сосланным в село», словно вслед за язычниками первых времен, потому что в своей народной форме – крестьянин — слово стало названием рядового земледельца. Случай этот довольно оригинальный, так как из всех языков народов, охваченных христианизацией, как будто только в русском обозначение христианина превратилось в обозначение землепашца, потеснив исконное славянское селянин (в украинском и белорусском крестьянин по-прежнему называется древним словом селянин). Что-то отдаленно напоминающее историю русского слова крестьянин произошло с аналогичным исходным обозначением во французском языке (cretin – «слабоумный человек, кретин, идиот», в сущности, народная форма от латинского cеristianus «христианин»)…
У гонимого язычества путь был один – сначала на окраины Руси, потом – в уголки людских душ, в подсознание, чтобы там остаться, видимо, навсегда, как бы мы ни называли это – суеверием, пережитками или пережитками пережитков, как бы мы ни игнорировали все эти виды двоеверия. Не считаться с ним – напрасное занятие, ибо в двоеверии открывается своего рода отрицательная преемственность, то есть единство культуры. Конечно, говоря о единстве русской культуры, мы подразумеваем более высокое содержание и более фундаментальную преемственность… Мы говорим о неразрывности культуры в понимании Джона Бернала: «Древняя культура влияет на современную через посредство неразрывной цепи традиций, лишь последняя часть которой является письменной традицией». Таким образом, устремив вначале свои мысли к «тысячелетию русской культуры», мы отнюдь не хотели этим сказать, что русской культуре исполняется 1000 лет и – ни одним годом больше: это попросту невозможно. Историю русской культуры нельзя начинать с крещения Руси, как и выводить ее из Византии. Это можно делать, лишь не видя (или не желая видеть?) ее собственных корней. Отводя сразу упрек в голословности и одновременно выражаясь по необходимости кратко, я скажу о том, что понимаю под собственными корнями русской культуры: выработанную всем предшествующим славянским и индоевропейским языковым и общекультурным развитием систему достаточно высоких религиозных и этических понятий, выраженную в соответствующей исконной терминологии. Наугад взятая фраза из церковного богослужебного обряда – «створим требу господеви и богови нашему» – вся состоит из еще языческих по своему происхождению терминов, как, в общем, верно сказано у известного нашего исследователя славянского и русского язычества Б.А. Рыбакова… не на месте пустом и диком был выстроен величественный христианский храм.
Новая вера не только искореняла и истребляла все нехристианское, она умела проявлять гибкость, искать и быстро находить, на что опереться в старом сознании, в старом языке народа. Очень мудро был не отменен, но бережно использован прежний религиозный лексикон. Я думаю, что этот опыт древней христианизации вообще заслуживает изучения как удачный сам по себе, в противоположность всякого рода начинаниям более новых времен, которые как будто старались отличиться, прежде всего, переименованиями и введением новой терминологии, что всегда только отвлекает внимание от изменений по существу. Мне, конечно, могут возразить, что новая книжная вера принесла с собой лавину новой, греческой церковной терминологии, и все же это не самые частотные слова. Составители древнерусского словаря XI–XIV вв. подсчитали, что в древнейших русских более или менее светских (не богослужебных!) текстах не менее 10 000 раз употребляется слово бог…. А слово бог было дохристианского, глубокоязыческого происхождения.
Даже без специальных подсчетов, думаю, позволителен вывод о ядерном, базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у старого, дохристианского культа: святой, вера, бог, рай, дух, душа, грех, закон и некоторых других. Отныне то, что веками и даже тысячелетиями служило старой вере (например, слово бог…), стало служить новой вере во Христа….
Изображать, что смена религий прошла мягко и безболезненно, нет причин. Старые боги сами не уходили, их свергали, били, топили, о чем имеются исторические свидетельства. Трогательно, однако, что, при всей резкости, революционности смены язычества христианством на Руси, как и во всем славянском мире, сопровождавшейся разорением прежних святынь, идею святости и само слово святой уходящее язычество передало христианству. Прежняя вера только потом была изобличена как суеверие… древние наши предки-язычники сами себя и свою веру, разумеется, не называли язычниками, язычеством, суеверием…. Все обличительное именословие родилось в борьбе….
Выходит, единство было и ушло вместе с единоверием – древней верой – обожествлением всех сил природы, а победившее христианство оказалось ввергнуто в изнурительную и бесконечную борьбу с двоеверием, так никогда и не закончившуюся, поскольку никому не дано до конца изжить языческих леших из наших лесов, а домовых – из наших домов.
Но раскол прежнего единства высвечивает тонкие и вместе с тем прочные нити, которые продолжают связывать воедино всю русскую культуру.
Так, нельзя пройти мимо того курьезного факта, что новая христианская вера, уготовавшая рай только для собственных праведников-христиан (и, наоборот, ад – для упорствующих язычников), сама переняла слово рай у язычников-нехристиан…
После сказанного, может быть, станет яснее тот многим известный и сердцем понятный феномен большей светлости и даже веселости нашего православного христианства и русской православной христианской архитектуры в сравнении, скажем, с католичеством Западной Европы и его храмами. Причина может корениться в том (как нам это теперь подсказывает язык), что духовной культуре древних славян была чужда мрачная идея посмертного возмездия.
Нередко даже в тех случаях, когда христианство привносило совершенно новое религиозное понятие, оно обращалось к существующему древнему лексическому и идейному фонду славян. Так, идея и образ душевного спасения и бога как душевного спасителя, очевидно, неизвестные дохристианскому… мировоззрению, получили выражение в первоначально пастушеской, скотоводческой лексике древних славян: спасти (съпасти) – это ведь, в сущности, «пасти (домашний скот)», то есть первоначально «охранять и кормить», отсюда же спаситель (съпаситель), в христианской письменности – об Иисусе Христе, также спас (съпасъ)…»
Олег Николаевич Трубачев очень тактично характеризовал преемственность культур – дохристианской и христианской.
Однако само христианство никакой преемственности в этом плане видеть не желает. А уж о тактичности нет и речи – только запрет и брань….
Вплоть до конца ХVIII – начала ХIХ веков (в 1800 году открыто «Слово о полку Игореве») все дохристианские сочинения на Руси были запрещены правящим идеологическим режимом христианского интернационала. Упоминания «языческих» богов не дозволялись, если только эти боги не поносились всевозможным образом и не топтались – в который раз! – идеологическим башмаком. На славянской дохристианской вере лежал густой слой пепла, зола времен…
За истекшее тысячелетие нас приучили считать, что предки «язычников» были отсталыми, а предки христиан передовыми, продвинутыми. Что пращуры-«язычники» были глупыми, а предки христиан умниками. Предки «язычников» – якобы «кровожадными», а предки христиан – «агнцами» на закланье, смирными, богобоязненными, мучениками. «Язычество» плохое, а христианство – свет.
Еще в начале «просвещенного» ХIХ века научное исследование А.С. Кайсарова «Славянская и российская мифология» (1804) должно было быть написано русским человеком на немецком языке, переведено немцем на русский, и только когда получило статус «перевод с иностранного» – разрешено цензурой для печатания в типографии Московского университета (1806, 1810) небольшим тиражом. В течение почти 200 лет это был единственный в России (хотя краткий и недостаточный) словарь славянских мифов. XIX век дал миру братьев Киреевских, Афанасьева и других исследователей славянских древностей, обратившихся, наконец, к истокам народности.
Принято думать, что о славянских дохристианских богах ничего не известно. На самом деле так считают лишь те, кому лень открыть и прочесть книги или журнальные статьи археологов, этнографов, историков, языковедов, лексикографов, ученых, занимающихся ономастикой, топонимикой, нумизматикой, расшифровкой древних надписей и текстов. А ведь эти ученые уже не первое столетие работают над разгадками славянского мировоззрения. Шеппинг в середине ХIХ века защищал народные обычаи: «…Многим покажется странным изъявление сожаления о том, что цивилизация с каждым днем более и более сглаживает суеверные осколки язычества…. Но тем не менее мы скажем прямо: да, жаль нам постепенно исчезающих празднеств, обычаев, поверий и преданий, веющих такою могучей народной фантазией и такой свежей, самобытной жизнью нашей старины… Во времена язычества религия обнимала собою все способности и дарования человеческого ума, все таинственные познания его наблюдательного изучения природы, все занятия и заботы ежедневной жизни человека. В область религии входили: мудрость и красноречие, поэтическое вдохновение и вещая сила очарования и познания будущего; ею осенялась справедливость суда, врачевание болезней, плодоносность труда, счастье и богатство семьи… Если в обрядах народных проглядывает иногда остаток языческого… в пословице или загадке отзовется древний язык жреческой мольбы, или, наконец, в песне зазвучит имя забытого божества – неужели мы беспощадно осудим наши народные песни, празднества, увеселения за то, что в них хранится какой-то темный, самому народу непонятный, отголосок давно заглохшего мифа? Нет, эти празднества и обряды не принадлежат уже более искорененному язычеству; но они отразили на себе дух нашего народа, они слились с его древней жизнью, и вот почему они еще доныне устояли против всех гонений…»