Страница:
Вера сказала, что они идут в штаб за расчетом, но не знают, где он. Ганс посмотрел на солнце, что-то прикинув в уме, и сказал, что может их провести, но он будет свободен только через часа полтора-два.
Вера поморщилась, что, мол, это будет очень поздно, они не успеют рассчитаться и засветло выбраться за Милятино. Ганс заволновался: ему очень хотелось хоть часик побыть наедине с Аней, Вера его успокоила, сказала, что в воскресенье они будут свободны и придут пораньше.
– Зонтаг? Зонтаг, – повторял Ганс, почесывая за ухом. – Ам зонтаг кам их нихт[2]. – Потом взял из рук Веры разговорник и стал рыться в его страницах.
– Мы можем прийти в среду или четверг. Ам митвох, ам донерстаг… – несколько раз повторила она.
– Ам митвох, ам донерстаг? Ам донерстаг верден мир хир бештимт нихт зейн. Вир геен фон хир форт,[3] – бормотал Ганс.
– А куда? Мы ведь и туда можем прийти, если это недалеко…
Ганс пожал плечами, сконфуженно отвел свой взгляд в сторону и несколько раз повторил по-немецки:
– Не могу сказать куда. Это, фройлен, тайна.
Вера не стала настаивать и попросила его провести их до батальона. Засунув топор в чехол, Ганс пошел впереди. Не доходя до моста, он остановил девушек в кустах, а сам ушел. Минут через пятнадцать он привел Кнезе.
– Зашем пришойд?! – зло крикнул Кнезе.
Вера с помощью разговорника ответила:
– Я надеялась на вашу доброту, герр Кнезе… Мы пришли к вам за помощью. Вторые сутки едим совершенно без единой солинки. Просим вас в счет заработанных денег выдать сколько-нибудь соли. – Ее руки опустились, как плети, а глаза смотрели на Кнезе с упреком: «А говорили, что любите». Но этот взгляд не подействовал на Кнезе, и он по-прежнему продолжал возмущаться настырностью девушек. Тогда Вера взяла Кнезе за руку и потянула его в сторону. Он оглянулся и, убедившись, что, кроме девушек, их никто не видит, пошел за ней. Вера остановилась в кустах. Кнезе подозрительно посмотрел на Веру.
Вера ласково сказала:
– Вы сердитесь, герр Кнезе?..
Кнезе сморщился, словно от боли: у него не хватало сил побороть в себе волнующее чувство к Вере, арестовать ее. Он прохрипел: – «Ну, Назтья!» – и пошел было вниз по тропе, но тут же обернулся и мягким тоном сказал:
– Ходить нихт! Быть здесь. Золь есть здесь. Деньги нихт! Поняйт!
Вера кивнула головой и приветливо протянула ему руку. Но Кнезе лишь козырнул.
Вере стало не по себе. Проводив Кнезе, девушки забрались повыше. Запрятавшись там в зелени кустов, они замерли в тревожном ожидании.
Солнце уже склонялось к горизонту, когда сверху послышался говор: шли из леса с работы солдаты. Двое из них громко разговаривали.
Девушки стали напряженно вслушиваться в их разговор.
– …Завтра заканчиваем, и я еду в отпуск, – радостно говорил один.
– А фигу тебе не поднесут? – хохотнул другой.
– Почему? Мне это сказал сегодня обер-лейтенант… – горячо возразил первый.
– Как же тебя отпустят, когда во вторник выходим на исходное положение, а в среду, может быть, ф-ють, – свистнул другой и прогудел, подражая летящему снаряду, потом хлопнул рукой об руку. – А ты отпуск! – он разразился хохотом. – До конца наступления никуда тебя, друг мой, не отпустят. Может быть, дадут «поцелуй-талон» да часа на три увольнение в Милятино, в веселое заведение Карлуши.
– Ну и что ж, – с обидой ответил первый, – после поеду!..
Не успели затихнуть голоса солдат, как послышались торопливые шаги идущего снизу человека. Вера вышла на тропу, ожидая встретить Кнезе, но вместо него пришел Ганс, принес от него записку и мешочек соли. Девушки рассыпали соль по своим платочкам и отправились в обратный путь. Ганс проводил их до того места, где лесную дорогу пересекала заброшенная траншея. Прощаясь с Аней, сказал по-немецки:
– Жив буду, увидимся!
Расставшись с Гансом, девушки прибавили шагу, чтобы до темноты выйти к большаку.
Вера остановилась, оглянулась кругом, прислушалась и сказала:
– Поняли? В субботу занимают исходное положение, а в воскресенье, выходит, наступление. Если что-нибудь со мной случится, Аня, передай отцу, ну сама знаешь – «Гиганту». А если нас обеих схватят, – обратилась она к Лиде, – сейчас же лети к тому партизану, дяде Мише, помнишь, он недавно встречался с тобой, передай ему все, что мы сейчас услышали от немцев…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вера поморщилась, что, мол, это будет очень поздно, они не успеют рассчитаться и засветло выбраться за Милятино. Ганс заволновался: ему очень хотелось хоть часик побыть наедине с Аней, Вера его успокоила, сказала, что в воскресенье они будут свободны и придут пораньше.
– Зонтаг? Зонтаг, – повторял Ганс, почесывая за ухом. – Ам зонтаг кам их нихт[2]. – Потом взял из рук Веры разговорник и стал рыться в его страницах.
– Мы можем прийти в среду или четверг. Ам митвох, ам донерстаг… – несколько раз повторила она.
– Ам митвох, ам донерстаг? Ам донерстаг верден мир хир бештимт нихт зейн. Вир геен фон хир форт,[3] – бормотал Ганс.
– А куда? Мы ведь и туда можем прийти, если это недалеко…
Ганс пожал плечами, сконфуженно отвел свой взгляд в сторону и несколько раз повторил по-немецки:
– Не могу сказать куда. Это, фройлен, тайна.
Вера не стала настаивать и попросила его провести их до батальона. Засунув топор в чехол, Ганс пошел впереди. Не доходя до моста, он остановил девушек в кустах, а сам ушел. Минут через пятнадцать он привел Кнезе.
– Зашем пришойд?! – зло крикнул Кнезе.
Вера с помощью разговорника ответила:
– Я надеялась на вашу доброту, герр Кнезе… Мы пришли к вам за помощью. Вторые сутки едим совершенно без единой солинки. Просим вас в счет заработанных денег выдать сколько-нибудь соли. – Ее руки опустились, как плети, а глаза смотрели на Кнезе с упреком: «А говорили, что любите». Но этот взгляд не подействовал на Кнезе, и он по-прежнему продолжал возмущаться настырностью девушек. Тогда Вера взяла Кнезе за руку и потянула его в сторону. Он оглянулся и, убедившись, что, кроме девушек, их никто не видит, пошел за ней. Вера остановилась в кустах. Кнезе подозрительно посмотрел на Веру.
Вера ласково сказала:
– Вы сердитесь, герр Кнезе?..
Кнезе сморщился, словно от боли: у него не хватало сил побороть в себе волнующее чувство к Вере, арестовать ее. Он прохрипел: – «Ну, Назтья!» – и пошел было вниз по тропе, но тут же обернулся и мягким тоном сказал:
– Ходить нихт! Быть здесь. Золь есть здесь. Деньги нихт! Поняйт!
Вера кивнула головой и приветливо протянула ему руку. Но Кнезе лишь козырнул.
Вере стало не по себе. Проводив Кнезе, девушки забрались повыше. Запрятавшись там в зелени кустов, они замерли в тревожном ожидании.
Солнце уже склонялось к горизонту, когда сверху послышался говор: шли из леса с работы солдаты. Двое из них громко разговаривали.
Девушки стали напряженно вслушиваться в их разговор.
– …Завтра заканчиваем, и я еду в отпуск, – радостно говорил один.
– А фигу тебе не поднесут? – хохотнул другой.
– Почему? Мне это сказал сегодня обер-лейтенант… – горячо возразил первый.
– Как же тебя отпустят, когда во вторник выходим на исходное положение, а в среду, может быть, ф-ють, – свистнул другой и прогудел, подражая летящему снаряду, потом хлопнул рукой об руку. – А ты отпуск! – он разразился хохотом. – До конца наступления никуда тебя, друг мой, не отпустят. Может быть, дадут «поцелуй-талон» да часа на три увольнение в Милятино, в веселое заведение Карлуши.
– Ну и что ж, – с обидой ответил первый, – после поеду!..
Не успели затихнуть голоса солдат, как послышались торопливые шаги идущего снизу человека. Вера вышла на тропу, ожидая встретить Кнезе, но вместо него пришел Ганс, принес от него записку и мешочек соли. Девушки рассыпали соль по своим платочкам и отправились в обратный путь. Ганс проводил их до того места, где лесную дорогу пересекала заброшенная траншея. Прощаясь с Аней, сказал по-немецки:
– Жив буду, увидимся!
Расставшись с Гансом, девушки прибавили шагу, чтобы до темноты выйти к большаку.
Вера остановилась, оглянулась кругом, прислушалась и сказала:
– Поняли? В субботу занимают исходное положение, а в воскресенье, выходит, наступление. Если что-нибудь со мной случится, Аня, передай отцу, ну сама знаешь – «Гиганту». А если нас обеих схватят, – обратилась она к Лиде, – сейчас же лети к тому партизану, дяде Мише, помнишь, он недавно встречался с тобой, передай ему все, что мы сейчас услышали от немцев…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Наступило второе августа. Командование корпуса собралось переехать на новый КП – поближе к войскам. В связи с этим штаб работал почти всю ночь.
Вера и Аня пришли в штаб для уборки помещения на рассвете, чтобы успеть порыться в корзинках среди брошенных бумаг. Но девушкам не повезло. Ефрейтор Гудер, тот самый, что наблюдал за Верой во время уборки этого помещения, сам вычистил все корзинки и тщательно подобрал бумажки. Кроме того, он ни на одну минуту не оставлял девушек одних. С уборкой кабинета Вегерта Вере тоже не повезло. Только она стала убирать, как в комнату влетел Вегерт, а за ним следом – Риман. Вегерт показал рукой Вере выйти. Все же она успела увидеть, как он вытащил из сейфа карту с «тигровыми клыками» и сунул ее чертежнику. И уже за дверью услышала голос Вегерта:
– Не позже чем к одиннадцати тридцати нанести это решение на мою рабочую карту! – И почти сразу же с картами под мышкой из кабинета вышел чертежник. Подмигнув Вере, он показал пальцем на потолок:
– Бите, убирайт майн циммер!
Убирая комнату чертежника, Вера придумывала, как бы взглянуть на карту, которая лежала на длинном покатом столе. Для этого она, став на табуретку, стала стирать пыль с наличников двери. Но оттуда были видны только стрелы, направленные друг другу навстречу, да глубокая петля фронта. Тогда, чтобы обратить на себя внимание, Вера тихонько затянула мелодичную песню: «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан»… Это на Римана подействовало, и, не вставая, он высказал Вере свое восхищение:
– У вас приятный голосок, Настя.
Вера непонимающе пожала плечами и, соскочив с табуретки, протянула чертежнику разговорник. Пока Риман искал нужные слова, Вера успела прочесть у основания стрел и на их острие четко выведенные Риманом наименования населенных пунктов. А когда Риман, тыча пальцем в страницы, показывал слова и их значение, Вера машинально кивала ему головой, а сама в памяти зубрила: «Палики, Речица, Думиничи и Фомино, Долгое, Масальск». Теперь уборка комнаты пошла более споро, а мысли Веры были уже у рации.
Домой Вера не шла, а бежала. Отказавшись от завтрака, она поставила на охрану Устинью, и вместе с Аней принялись за шифровку.
– Прорывы, – диктовала Вера, – юга фронта Палики Речица на Думиничи севера фронта Фомино Долгое на Масальск…
– Садись ужинать! – позвала Устинья.
– Спасибо! Ничего не хочу, тетя Стеша. Только спать и спать. – Она вышла за ворота гумна и легла на траву.
Но сон не приходил. Что-то тревожило, бередило душу.
Шлепанье босых ног Ани заставило ее подняться.
– Что случилось?..
– За тобой пришел денщик Вегерта и требует, чтобы сейчас же шла, – сообщила Аня.
– Вот так да! Не идти – перевернут все вверх дном и все равно найдут; пойти – будут унижать, издеваться. Сердце Веры больно сжалось.
– Что же делать, Маша, милая? Ну, скажи?..
Аня хорошо себе представляла, для чего вдруг Вегерту понадобилась Вера и какое неимоверно тяжелое испытание предстоит ей выдержать, но решительно сказала:
– Ничего, Настя, не поделаешь, надо идти.
И Вера пошла за денщиком тяжелой поступью, словно на казнь, по пустынной улице, охраняемой усиленным нарядом патрулей.
У штаба денщик приказал Вере посидеть на скамейке: на ее счастье, Вегерт еще не вернулся с КП. Просидев дотемна, Вера в конце концов решительно поднялась и пошла домой. Идти было жутко, везде чувствовался «порядок», наведенный Вайзе: по безлюдным улицам, словно тени, вышагивали черные силуэты патрулей.
Около дома, у колодца, раздался резкий окрик: «Хальт!», и перед Верой, словно из-под земли, выросла здоровенная фигура эсэсовца:
– Пропуск!
Вера предъявила пропуск. Но оказалось, что на сегодня все пропуска считались недействительными. Вера замерла от страха, когда эсэсовец схватил ее за руку.
– Идем! – и толкнул ее вперед. Она начала было протестовать, что, мол, идет из штаба, но эсэсовец был неумолим.
– Марш! Марш! – и толкнул ее так, что она чуть было не упала.
Наконец перешагнула порог гестапо. За ней с отвратительным визгом закрылась входная дверь.
Вере пришлось повторить дежурному по гестапо все то, что она высказала патрулю. Дежурный подозрительно осмотрел Веру и позвонил в штаб. Оттуда ответили, что Вегерт еще не вернулся. Дежурный рассвирепел.
– Чего шляешься, паскуда?! Зиди и ни с места! – он показал рукой на деревянную скамью со спинкой, стоявшую у противоположной стены мрачного коридора. – Зидеть тут!
Вера сидела на этом скрипучем стареньком диване, словно пригвожденная. Спертый воздух и полумрак подавляли ее. «Неужели, – думала Вера, – придется испытать все пытки и истязания?..» И как бы в подтверждение ее мыслей в дверях, выходящих на двор, появилась поддерживаемая под руки эсэсовцем, полумертвая, истерзанная, с полуобнаженной грудью и с разодранными рукавами женщина – Хватова. Не успели заглохнуть ее шаги, как из приоткрытой двери донесся зычный голос штурмбанфюрера Вайзе, а затем и знакомый голос переводчика:
– Герр штурмбанфюрер требует от вас результативных действий, иначе вас вздернут вместе с партизанами как их сообщника! Поняйт?!
– Очень хорошо понимаю, герр штурмбанфюрер. Постараюсь!.. – промямлил, как показалось Вере, Кирилл Кириллович.
Тут же скрипнула дверь кабинета Вайзе, и из него вышли двое. До Веры донесся с верхней площадки шипящий голос Кирилла Кирилловича:
– Их нужно сегодня же взять.
Но его грубо прервал другой голос:
– Тише ты! Она здесь, внизу!
– Такую погань надо казнить всенародно! – невольно прошептали Верины губы.
– Вас загст ду? – спросил солдат.
– Вас загст ду? – передразнила Вера. – Говорю, солдат, что таких предателей душить надо!
Солдат ничего не понял, но насупился и что-то промычал. Наконец дежурный освободил ее.
Выйдя из гестапо, Вера огородами пошла домой.
– Где ты была? Что с тобой? – бросились к ней Устинья и Аня.
Вера разрыдалась.
– Скоро ли кончится этот кошмар, тетя Стеша?
– Скоро, дорогая моя доченька. – Устинья нежно гладила влажные волосы Веры и, не выдержав, заплакала.
Вера и Аня пришли в штаб для уборки помещения на рассвете, чтобы успеть порыться в корзинках среди брошенных бумаг. Но девушкам не повезло. Ефрейтор Гудер, тот самый, что наблюдал за Верой во время уборки этого помещения, сам вычистил все корзинки и тщательно подобрал бумажки. Кроме того, он ни на одну минуту не оставлял девушек одних. С уборкой кабинета Вегерта Вере тоже не повезло. Только она стала убирать, как в комнату влетел Вегерт, а за ним следом – Риман. Вегерт показал рукой Вере выйти. Все же она успела увидеть, как он вытащил из сейфа карту с «тигровыми клыками» и сунул ее чертежнику. И уже за дверью услышала голос Вегерта:
– Не позже чем к одиннадцати тридцати нанести это решение на мою рабочую карту! – И почти сразу же с картами под мышкой из кабинета вышел чертежник. Подмигнув Вере, он показал пальцем на потолок:
– Бите, убирайт майн циммер!
Убирая комнату чертежника, Вера придумывала, как бы взглянуть на карту, которая лежала на длинном покатом столе. Для этого она, став на табуретку, стала стирать пыль с наличников двери. Но оттуда были видны только стрелы, направленные друг другу навстречу, да глубокая петля фронта. Тогда, чтобы обратить на себя внимание, Вера тихонько затянула мелодичную песню: «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан»… Это на Римана подействовало, и, не вставая, он высказал Вере свое восхищение:
– У вас приятный голосок, Настя.
Вера непонимающе пожала плечами и, соскочив с табуретки, протянула чертежнику разговорник. Пока Риман искал нужные слова, Вера успела прочесть у основания стрел и на их острие четко выведенные Риманом наименования населенных пунктов. А когда Риман, тыча пальцем в страницы, показывал слова и их значение, Вера машинально кивала ему головой, а сама в памяти зубрила: «Палики, Речица, Думиничи и Фомино, Долгое, Масальск». Теперь уборка комнаты пошла более споро, а мысли Веры были уже у рации.
Домой Вера не шла, а бежала. Отказавшись от завтрака, она поставила на охрану Устинью, и вместе с Аней принялись за шифровку.
– Прорывы, – диктовала Вера, – юга фронта Палики Речица на Думиничи севера фронта Фомино Долгое на Масальск…
* * *
Вера поздно вечером вернулась из леса.– Садись ужинать! – позвала Устинья.
– Спасибо! Ничего не хочу, тетя Стеша. Только спать и спать. – Она вышла за ворота гумна и легла на траву.
Но сон не приходил. Что-то тревожило, бередило душу.
Шлепанье босых ног Ани заставило ее подняться.
– Что случилось?..
– За тобой пришел денщик Вегерта и требует, чтобы сейчас же шла, – сообщила Аня.
– Вот так да! Не идти – перевернут все вверх дном и все равно найдут; пойти – будут унижать, издеваться. Сердце Веры больно сжалось.
– Что же делать, Маша, милая? Ну, скажи?..
Аня хорошо себе представляла, для чего вдруг Вегерту понадобилась Вера и какое неимоверно тяжелое испытание предстоит ей выдержать, но решительно сказала:
– Ничего, Настя, не поделаешь, надо идти.
И Вера пошла за денщиком тяжелой поступью, словно на казнь, по пустынной улице, охраняемой усиленным нарядом патрулей.
У штаба денщик приказал Вере посидеть на скамейке: на ее счастье, Вегерт еще не вернулся с КП. Просидев дотемна, Вера в конце концов решительно поднялась и пошла домой. Идти было жутко, везде чувствовался «порядок», наведенный Вайзе: по безлюдным улицам, словно тени, вышагивали черные силуэты патрулей.
Около дома, у колодца, раздался резкий окрик: «Хальт!», и перед Верой, словно из-под земли, выросла здоровенная фигура эсэсовца:
– Пропуск!
Вера предъявила пропуск. Но оказалось, что на сегодня все пропуска считались недействительными. Вера замерла от страха, когда эсэсовец схватил ее за руку.
– Идем! – и толкнул ее вперед. Она начала было протестовать, что, мол, идет из штаба, но эсэсовец был неумолим.
– Марш! Марш! – и толкнул ее так, что она чуть было не упала.
Наконец перешагнула порог гестапо. За ней с отвратительным визгом закрылась входная дверь.
Вере пришлось повторить дежурному по гестапо все то, что она высказала патрулю. Дежурный подозрительно осмотрел Веру и позвонил в штаб. Оттуда ответили, что Вегерт еще не вернулся. Дежурный рассвирепел.
– Чего шляешься, паскуда?! Зиди и ни с места! – он показал рукой на деревянную скамью со спинкой, стоявшую у противоположной стены мрачного коридора. – Зидеть тут!
Вера сидела на этом скрипучем стареньком диване, словно пригвожденная. Спертый воздух и полумрак подавляли ее. «Неужели, – думала Вера, – придется испытать все пытки и истязания?..» И как бы в подтверждение ее мыслей в дверях, выходящих на двор, появилась поддерживаемая под руки эсэсовцем, полумертвая, истерзанная, с полуобнаженной грудью и с разодранными рукавами женщина – Хватова. Не успели заглохнуть ее шаги, как из приоткрытой двери донесся зычный голос штурмбанфюрера Вайзе, а затем и знакомый голос переводчика:
– Герр штурмбанфюрер требует от вас результативных действий, иначе вас вздернут вместе с партизанами как их сообщника! Поняйт?!
– Очень хорошо понимаю, герр штурмбанфюрер. Постараюсь!.. – промямлил, как показалось Вере, Кирилл Кириллович.
Тут же скрипнула дверь кабинета Вайзе, и из него вышли двое. До Веры донесся с верхней площадки шипящий голос Кирилла Кирилловича:
– Их нужно сегодня же взять.
Но его грубо прервал другой голос:
– Тише ты! Она здесь, внизу!
– Такую погань надо казнить всенародно! – невольно прошептали Верины губы.
– Вас загст ду? – спросил солдат.
– Вас загст ду? – передразнила Вера. – Говорю, солдат, что таких предателей душить надо!
Солдат ничего не понял, но насупился и что-то промычал. Наконец дежурный освободил ее.
Выйдя из гестапо, Вера огородами пошла домой.
– Где ты была? Что с тобой? – бросились к ней Устинья и Аня.
Вера разрыдалась.
– Скоро ли кончится этот кошмар, тетя Стеша?
– Скоро, дорогая моя доченька. – Устинья нежно гладила влажные волосы Веры и, не выдержав, заплакала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В кабинете Вайзе, как и во всем его заведении, была невыносимая духота. Ему нестерпимо захотелось глотнуть свежего воздуха. Он потушил свет, подошел к окну и приподнял штору. Свежесть августовской ночи приятно холодила лицо. Но недолго пришлось наслаждаться этой ночной прелестью: в какой-то из ближних его кабинету комнат раздался душераздирающий женский крик. Вайзе знал, что этот крик слышен на улице. Он захлопнул окно, опустил черную занавеску и зажег свет. Положив руку на телефонную трубку, хотел было позвонить своим «идиотам», чтобы они прекратили упражнения над Хватовой, но в дверь постучали. Вошел помощник Вайзе и мотоциклетчик, прибывший с донесением от командира отряда, направленного самим Вайзе на север, так как там, у высоты 193,8, внезапно появились партизаны. Командир сообщил, что отряд потеснили партизаны, и просил подкрепления.
– Подкрепления?! – рыкнул на мотоциклетчика Вайзе, – подкрепления? А где я его возьму? – Но делать было нечего. Пришлось из небольшого резерва выделить на помощь отряду несколько человек. Отправив подкрепление, Вайзе решил для безопасности провести эту ночь в кабинете под охраной своих людей. Он сжал телефонную трубку.
– Какого черта не отвечаете? – кричал он в телефон. – Спите, что ль?! – И, испугавшись собственного крика, оглянулся в окно: – Приведите ко мне комиссаршу!
Хватову привели под руки и посадили на стул против него. Ее голова откинулась назад, на спинку стула, сползавшие волосы закрыли окровавленное лицо, тело теряло силы, и только голубые глаза еще были полны ненависти. Вайзе поднес к губам женщины стакан с водой. Хватова с жадностью выпила несколько глотков.
– Скажите, Елизавета Пахомовна, где находится главарь или штаб партизан? – обратился к ней переводчик. – Вас спрашивает, – покосил он глаза на Вайзе, – главный начальник, который может вас казнить или даровать вам жизнь.
Вайзе впился в нее колючим взором стервятника, не пропуская без внимания ни одного ее движения и вздоха. Хватова молчала.
Вайзе заорал:
– Говорить! Говорить! Не будет? Расстреляйт!
Хватова собрала последние силы, поднялась и плюнула в лицо Вайзе.
– Предательства смертью не искупишь… – Елизавета Пахомовна не договорила последнего слова и рухнула под ноги Вайзе от кулака эсэсовца. Вайзе взбесился и ударил носком сапога в ее лицо, выкрикивая:
– Расстреляйт!
Хватову уволокли.
Вайзе долго ходил по кабинету. Он не мог успокоиться: его потрясла стойкость почти уже полумертвой женщины.
В четвертом часу ночи ввели деда Ефима.
Хотя он был избит сильнее, чем Елизавета Пахомовна, но держался на ногах стойко. И когда переводчик сказал ему ту же фразу, что и Хватовой, Ефим Иванович прищурил припухший глаз:
– Значит, расстреляйт? – и его желваки чуть-чуть задвигались. – Прекрасно, господа хорошие… Значит, вам надыть главарь партизан? – Ефим Иванович пожевал рассеченными губами, покосился на переводчика, Вайзе. – А что за это будет?
– Свобода и десять тысяч марок! – сказал переводчик.
– Тогда развяжите руки.
– Штурмбанфюрер спрашивает зачем?
– Передайте вашему штурмбанфюреру, что Ефим Дроздов будет давать показания.
Все стоявшие здесь эсэсовцы вздохнули с облегчением. На узком лице Вайзе расплылась довольная улыбка. Он приказал развязать старику руки.
– Главарь партизан, – размеренно начал Ефим, – буду я! Дроздов Ефим Иванович…
Вайзе вытаращил глаза, услышав перевод этих слов.
– Врешь, бандит! Ты хочет спасайт свой шкура?! – закричал он, вскочив со стула.
– Шкуру? Шкуру я не спасу, да и не стремлюсь ее спасать!
– Если вы главарь, то скажите, где штаб партизан?
Ефим Иванович обхватил пятерней оставшиеся клочки бороды и задумался.
– Ну, что?!. – взвизгнул Вайзе, не вытерпев долгого раздумья старика.
Ефим Иванович многозначительно промычал:
– М-да! Стало быть, капитулировать.
Вайзе без переводчика понял последнее слово.
– Рихтих, капитулировать!
– Согласен, – качнул головой Ефим Иванович. – Но с условием, – с достоинством продолжал он, – перво-наперво – немедленно прикончить издеваться над Лизаветой Хватовой и сейчас же ее отправить домой, второе – не позже как через полчаса выпустить всех арестованных.
– Вот ты чего захотел! – Вайзе схватил пистолет и погрозил им старику.
Ефим Иванович спокойно сказал:
– Скажите вашему штурмбанфюреру, что так у нас разговор не пойдет.
Вайзе был стреляный волк, и в поведении деда Ефима он почувствовал оттяжку времени.
«А может быть, и в самом деле он главарь, – рассуждал Вайзе. – И тогда из него, вытягивая жилу по жиле, можно будет вытянуть многое. Подождем до утра». И он скомандовал: «Увести!»
Деда Ефима увели, а Вайзе стоял у стола. По его усталому лицу пробежала гримаса огорчения, он вспомнил слова своего шефа: «Это вам, герр штурмбанфюрер, не Франция и не Италия, а Россия. Да еще какая! Советская! Там, друг мой, для вас будет много неожиданностей».
Вайзе тяжело вздохнул. Вошел его помощник.
– Хватова скончалась, – доложил он.
– Фу ты, черт! – Вайзе ударил по столу ладонью. – Все равно скажем, что расстреляли!
Проводив своего помощника, Вайзе закрыл дверь на ключ, потушил свет и поднял штору. Солнце уже красило неподвижные облака утренним перламутром. Вайзе отстегнул давивший горло галстук и бросил его на стол, затем распахнул мундир. Ему хотелось дышать и дышать ароматом пробудившихся от сна молодых лип и цветов. Схватившись руками за распахнутые рамы, он стоял и смотрел на двор сельпо, где по одному выводили арестованных. Невольно Вайзе перевел взгляд и на пришкольный сарай. Его охватил неведомый до сего времени страх: из-за дверной решетки на него смотрели грозные глаза деда Ефима.
– Смотри последний раз, скотина! – бросил ему Вайзе. И вдруг что-то колко вонзилось в его грудь. Он застонал, руки его потянулись к груди… Другая пуля угодила прямо в лоб, и Вайзе рухнул на пол.
– Подкрепления?! – рыкнул на мотоциклетчика Вайзе, – подкрепления? А где я его возьму? – Но делать было нечего. Пришлось из небольшого резерва выделить на помощь отряду несколько человек. Отправив подкрепление, Вайзе решил для безопасности провести эту ночь в кабинете под охраной своих людей. Он сжал телефонную трубку.
– Какого черта не отвечаете? – кричал он в телефон. – Спите, что ль?! – И, испугавшись собственного крика, оглянулся в окно: – Приведите ко мне комиссаршу!
Хватову привели под руки и посадили на стул против него. Ее голова откинулась назад, на спинку стула, сползавшие волосы закрыли окровавленное лицо, тело теряло силы, и только голубые глаза еще были полны ненависти. Вайзе поднес к губам женщины стакан с водой. Хватова с жадностью выпила несколько глотков.
– Скажите, Елизавета Пахомовна, где находится главарь или штаб партизан? – обратился к ней переводчик. – Вас спрашивает, – покосил он глаза на Вайзе, – главный начальник, который может вас казнить или даровать вам жизнь.
Вайзе впился в нее колючим взором стервятника, не пропуская без внимания ни одного ее движения и вздоха. Хватова молчала.
Вайзе заорал:
– Говорить! Говорить! Не будет? Расстреляйт!
Хватова собрала последние силы, поднялась и плюнула в лицо Вайзе.
– Предательства смертью не искупишь… – Елизавета Пахомовна не договорила последнего слова и рухнула под ноги Вайзе от кулака эсэсовца. Вайзе взбесился и ударил носком сапога в ее лицо, выкрикивая:
– Расстреляйт!
Хватову уволокли.
Вайзе долго ходил по кабинету. Он не мог успокоиться: его потрясла стойкость почти уже полумертвой женщины.
В четвертом часу ночи ввели деда Ефима.
Хотя он был избит сильнее, чем Елизавета Пахомовна, но держался на ногах стойко. И когда переводчик сказал ему ту же фразу, что и Хватовой, Ефим Иванович прищурил припухший глаз:
– Значит, расстреляйт? – и его желваки чуть-чуть задвигались. – Прекрасно, господа хорошие… Значит, вам надыть главарь партизан? – Ефим Иванович пожевал рассеченными губами, покосился на переводчика, Вайзе. – А что за это будет?
– Свобода и десять тысяч марок! – сказал переводчик.
– Тогда развяжите руки.
– Штурмбанфюрер спрашивает зачем?
– Передайте вашему штурмбанфюреру, что Ефим Дроздов будет давать показания.
Все стоявшие здесь эсэсовцы вздохнули с облегчением. На узком лице Вайзе расплылась довольная улыбка. Он приказал развязать старику руки.
– Главарь партизан, – размеренно начал Ефим, – буду я! Дроздов Ефим Иванович…
Вайзе вытаращил глаза, услышав перевод этих слов.
– Врешь, бандит! Ты хочет спасайт свой шкура?! – закричал он, вскочив со стула.
– Шкуру? Шкуру я не спасу, да и не стремлюсь ее спасать!
– Если вы главарь, то скажите, где штаб партизан?
Ефим Иванович обхватил пятерней оставшиеся клочки бороды и задумался.
– Ну, что?!. – взвизгнул Вайзе, не вытерпев долгого раздумья старика.
Ефим Иванович многозначительно промычал:
– М-да! Стало быть, капитулировать.
Вайзе без переводчика понял последнее слово.
– Рихтих, капитулировать!
– Согласен, – качнул головой Ефим Иванович. – Но с условием, – с достоинством продолжал он, – перво-наперво – немедленно прикончить издеваться над Лизаветой Хватовой и сейчас же ее отправить домой, второе – не позже как через полчаса выпустить всех арестованных.
– Вот ты чего захотел! – Вайзе схватил пистолет и погрозил им старику.
Ефим Иванович спокойно сказал:
– Скажите вашему штурмбанфюреру, что так у нас разговор не пойдет.
Вайзе был стреляный волк, и в поведении деда Ефима он почувствовал оттяжку времени.
«А может быть, и в самом деле он главарь, – рассуждал Вайзе. – И тогда из него, вытягивая жилу по жиле, можно будет вытянуть многое. Подождем до утра». И он скомандовал: «Увести!»
Деда Ефима увели, а Вайзе стоял у стола. По его усталому лицу пробежала гримаса огорчения, он вспомнил слова своего шефа: «Это вам, герр штурмбанфюрер, не Франция и не Италия, а Россия. Да еще какая! Советская! Там, друг мой, для вас будет много неожиданностей».
Вайзе тяжело вздохнул. Вошел его помощник.
– Хватова скончалась, – доложил он.
– Фу ты, черт! – Вайзе ударил по столу ладонью. – Все равно скажем, что расстреляли!
Проводив своего помощника, Вайзе закрыл дверь на ключ, потушил свет и поднял штору. Солнце уже красило неподвижные облака утренним перламутром. Вайзе отстегнул давивший горло галстук и бросил его на стол, затем распахнул мундир. Ему хотелось дышать и дышать ароматом пробудившихся от сна молодых лип и цветов. Схватившись руками за распахнутые рамы, он стоял и смотрел на двор сельпо, где по одному выводили арестованных. Невольно Вайзе перевел взгляд и на пришкольный сарай. Его охватил неведомый до сего времени страх: из-за дверной решетки на него смотрели грозные глаза деда Ефима.
– Смотри последний раз, скотина! – бросил ему Вайзе. И вдруг что-то колко вонзилось в его грудь. Он застонал, руки его потянулись к груди… Другая пуля угодила прямо в лоб, и Вайзе рухнул на пол.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сегодня на уборку штаба пришла одна Аня. У нее все валилось из рук, она боялась за Веру: сумеет ли та спастись от ареста.
Ефрейтор Гудер провел ее в кабинет начальника штаба. Не успела она еще закончить уборку, как в комнату торопливо вошел сам генерал, за ним шагал майор в полной боевой готовности. Начальник штаба приказал ефрейтору подать автомашину, а Аню выгнал из кабинета. Аня нарочно забыла там ведро с тряпками и, ожидая, когда можно будет забрать, торчала у двери, опершись на щетку. Из слов, доносившихся из кабинета, Аня поняла, что начальник штаба срочно направляет майора на КП.
– Видите, что здесь делается? – наставлял его, видимо, генерал. – Туда же сейчас выезжаю и я и командир корпуса.
– Ничего не меняется? – спросил другой голос, похожий на голос майора.
– Нет, меняется. Артподготовка переносится на пять утра.
Казалось, все! Аню больше ничего не интересовало. «В пять, не в семь!» – закрутилось в ее голове. Аня нашла Гудера и попросила его вынести из кабинета начальника штаба ее уборочные принадлежности, на что Гудер рыкнул:
– Что?! Какая уборка? Марш домой!
Ане только это и надо было. Выйдя из этого ненавистного штаба, она загуменьем помчалась домой. Надо было как можно скорее передать эту новость «Гиганту». И каково же было ее огорчение, когда у гумна она увидела Кирилла Кирилловича, любезно помогавшего Устинье готовить завтрак.
– Ну вот и все собрались, – заулыбался хромой Ане.
Аня поздоровалась и, не обращая внимания на ужимки хромого, прошла в ригу. Она сообщила Вере об изменении начала артиллерийской подготовки. Суровая озабоченность сделала лицо Веры строгим.
– Сейчас же надо выжить этого хромого черта и немедленно передать «Гиганту», – шептала Аня.
– Конечно, надо, – согласилась Вера. – Но как? Знаешь что, Маша, я сейчас пойду в сторону Красного бора. За мной по пятам обязательно потянется эта хромая сволочь. Так ты в это время передай «Гиганту».
Аня со страхом прошептала:
– Что ты, Настя, да это ж верная смерть!
– Не бойся, Машенька, – Вера притянула к себе Аню, – я за себя постою!
Кирилл Кириллович распахнул в ригу дверь, но ничего в темноте не увидел, лишь девушек, стоявших в обнимку.
– Лобызаетесь? Идите пить чай! – елейным голосом пропел он. Девушки сразу же вышли.
– Что-то вы, Кирилл Кириллович, к нам зачастили? – глядя в упор на хромого, спросила Аня. – И сегодня что-то ни свет ни заря пожаловали? Лучше скажите-ка начистоту, зачем вы по пятам за нами ходите? Ловите? Продать за тридцать сребреников хотите! Не выйдет!..
– Окстись, проклятая! – замахал он руками, словно отбиваясь от налетевшей осы. – Что ты, полоумная. Да это что такое, Устинья?.. Свихнулась она, что ль? Да ты уйми ее, полоумную…
– А что мне ее унимать-то? Ежели тебе это не нравится, то и скатертью дорога! – Устинья показала на ворота.
Это хромого не устраивало: он ожидал наряд эсэсовцев, срок уже прошел, а они все еще не появлялись. Кирилл Кириллович волновался. Вера это заметила.
– Он не за тобой, Маша, охотится. – Вера, держа ложечку с парящей кашей, зло смотрела на Кирилла Кирилловича. – Он охотится за мной. Подручных поджидает. А я вот возьму да и уйду. Пусть ищут. – И, бросив ложку, Вера встала. Встал и Кирилл Кириллович. Его небритая физиономия ощетинилась, он стал похож на разъяренного пса.
– Ну, что ж, Устинья Осиповна, и на этом спасибо! – Хромой зло ударил фуражкой по руке. – Даст бог, встретимся и поговорим по душам. Тогда уже не гневайтесь на Кирилла Кирилловича. – И он, бубня что-то себе под нос, отошел к смородиновому кусту, где неторопливо принялся закуривать. Вера поняла его замысел и поэтому, не оглядываясь, торопливо пошла берегом к ольшанику. Вскоре, как она и предполагала, сзади послышались торопливые шаги. На повороте она скосила глаза: за ней шел Кирилл Кириллович. Вера вытащила из-за пояса юбки пистолет и спрятала под платок. Вдруг ей показалось, что шаги притихли. Вера отскочила в сторону, круто обернулась – на тропе, растопырив ноги, стоял Кирилл Кириллович и ловил ее на мушку. Вера мгновенно вскинула пистолет. Почти одновременно раздались два выстрела. Страшный крик прокатился по лесу. Но Кирилл Кириллович не упал, он лишь осунулся и, держась за дерево, целился в кусты, куда только что скрылась Вера. Вторая пуля Веры сразила насмерть предателя. Только сейчас Вера почувствовала жуткую боль в предплечье. Она свернула в чащобу, там остановилась у куста орешника, схватилась обеими руками за его влажные ветви и прижала их к ране.
«Что же теперь делать? Неужели конец?»
Вера, крепко сжав пальцами вену, опустилась к ручейку. Там смыла кровь, листьями прикрыла рану, затянула ее платком и, пошатываясь, пошла знакомой тропою к дому. Чем ближе она подходила к поселку, тем яснее до нее доносилась стрельба. Вера убавила шаг, потом остановилась в ольшанике: в поселке было необыкновенное оживление. Послышались даже ликующие крики народа.
– Наши! – шептала она и, позабыв боль и усталость, побежала бегом к дому. У гумна ее встретили радостные Соколиха со своими ребятами на руках и даже сам Гераська.
– Жива? – бросились они к Вере. – А мы-то об тебе как исстрадались, доченька ты моя, – причитала Устинья и, заметив навернувшиеся на глаза Веры слезы, подала ей кружку с водой: – На, хлебни глоточек, полегче станет.
– Бабоньки, да она ж ранена! – Лида опустилась перед Верой на колени, готовая разрыдаться, а Аня, со свойственной ей выдержкой, принялась перевязывать рану.
– Ну как, Маша, передала? – спросила Вера. Аня утвердительно кивнула головой.
– Молодчина!..
Гераська болтал без умолку. Он держался геройски.
– Наши огромадную стратегию проявили: всю ночь там, – показал Гераська рукою на север, – из-за речки фрицев пужали. Фрицы туда много сил бросили. А утром наши ударили с другой стороны. Шлепнули коменданта и гестаповского начальника и устроили им… Как это? Суматоху. И во время этой-то суматохи шарахнули через базар, да прямо по комендатуре и гестапо. Часовым у сельпо – секибашка! Двери подвалов настежь! Наши пленники вырвались наружу, плачут, целуются, а потом как заорут «ура!». А кругом стрельба…
– А что с Хватовой? Освободили ее? – перебила Вера Гераську. Гераська и женщины уныло опустили головы. – Расстреляли?
– Загубили фашистские изверги невинную душеньку, – запричитала Гераськина мать. – Чтоб им и их детям так страдать, как мы страдаем.
И как бы в ответ на эти слова со стороны базара снова возобновилась частая стрельба. Женщины было бросились к лесу, но, увидев идущих от калитки по огороду людей, попрятались, кто за гумно, а кто в кустах.
– Чего перетрусили! – кричал радостно Гераська. Он все знал. – Да это ж наши. Самый главный командир идет, наш секретарь райкома товарищ Борисов.
Они, вооруженные автоматами, шли впереди: Борисов, Михаил Макарович, Василий, а за ними несколько партизан. Командир подошел к женщинам и поздоровался с каждой за руку.
– Сергей Иванович, голубчик мой, как же это ты так? Ведь долго ли до беды? – забеспокоилась Устинья. Заохали и остальные женщины.
– Ничего не поделаешь, Устинья Осиповна. Так надо, – ответил Борисов. – Вот что, товарищи женщины, быстро забирайте детей и все, что можете, заколачивайте свои дома и сейчас же отправляйтесь в лес. Иначе вас всех фашисты перестреляют.
– Идти можешь? – спросил Михаил Макарович Веру.
– Могу, – ответила Вера.
Михаил Макарович повернулся к Василию:
– На твою ответственность, Клим.
Командир и комиссар крепко пожали Устинье и девушкам руки, а затем Борисов обратился к Вере и Ане с теплыми словами, идущими от самого сердца:
– Спасибо, дорогие мои, и от нашей партии, и от нас, партизан, за вашу героическую службу. А сейчас забирайте свою рацию и немедленно к нам. Вам здесь больше оставаться нельзя.
Ефрейтор Гудер провел ее в кабинет начальника штаба. Не успела она еще закончить уборку, как в комнату торопливо вошел сам генерал, за ним шагал майор в полной боевой готовности. Начальник штаба приказал ефрейтору подать автомашину, а Аню выгнал из кабинета. Аня нарочно забыла там ведро с тряпками и, ожидая, когда можно будет забрать, торчала у двери, опершись на щетку. Из слов, доносившихся из кабинета, Аня поняла, что начальник штаба срочно направляет майора на КП.
– Видите, что здесь делается? – наставлял его, видимо, генерал. – Туда же сейчас выезжаю и я и командир корпуса.
– Ничего не меняется? – спросил другой голос, похожий на голос майора.
– Нет, меняется. Артподготовка переносится на пять утра.
Казалось, все! Аню больше ничего не интересовало. «В пять, не в семь!» – закрутилось в ее голове. Аня нашла Гудера и попросила его вынести из кабинета начальника штаба ее уборочные принадлежности, на что Гудер рыкнул:
– Что?! Какая уборка? Марш домой!
Ане только это и надо было. Выйдя из этого ненавистного штаба, она загуменьем помчалась домой. Надо было как можно скорее передать эту новость «Гиганту». И каково же было ее огорчение, когда у гумна она увидела Кирилла Кирилловича, любезно помогавшего Устинье готовить завтрак.
– Ну вот и все собрались, – заулыбался хромой Ане.
Аня поздоровалась и, не обращая внимания на ужимки хромого, прошла в ригу. Она сообщила Вере об изменении начала артиллерийской подготовки. Суровая озабоченность сделала лицо Веры строгим.
– Сейчас же надо выжить этого хромого черта и немедленно передать «Гиганту», – шептала Аня.
– Конечно, надо, – согласилась Вера. – Но как? Знаешь что, Маша, я сейчас пойду в сторону Красного бора. За мной по пятам обязательно потянется эта хромая сволочь. Так ты в это время передай «Гиганту».
Аня со страхом прошептала:
– Что ты, Настя, да это ж верная смерть!
– Не бойся, Машенька, – Вера притянула к себе Аню, – я за себя постою!
Кирилл Кириллович распахнул в ригу дверь, но ничего в темноте не увидел, лишь девушек, стоявших в обнимку.
– Лобызаетесь? Идите пить чай! – елейным голосом пропел он. Девушки сразу же вышли.
– Что-то вы, Кирилл Кириллович, к нам зачастили? – глядя в упор на хромого, спросила Аня. – И сегодня что-то ни свет ни заря пожаловали? Лучше скажите-ка начистоту, зачем вы по пятам за нами ходите? Ловите? Продать за тридцать сребреников хотите! Не выйдет!..
– Окстись, проклятая! – замахал он руками, словно отбиваясь от налетевшей осы. – Что ты, полоумная. Да это что такое, Устинья?.. Свихнулась она, что ль? Да ты уйми ее, полоумную…
– А что мне ее унимать-то? Ежели тебе это не нравится, то и скатертью дорога! – Устинья показала на ворота.
Это хромого не устраивало: он ожидал наряд эсэсовцев, срок уже прошел, а они все еще не появлялись. Кирилл Кириллович волновался. Вера это заметила.
– Он не за тобой, Маша, охотится. – Вера, держа ложечку с парящей кашей, зло смотрела на Кирилла Кирилловича. – Он охотится за мной. Подручных поджидает. А я вот возьму да и уйду. Пусть ищут. – И, бросив ложку, Вера встала. Встал и Кирилл Кириллович. Его небритая физиономия ощетинилась, он стал похож на разъяренного пса.
– Ну, что ж, Устинья Осиповна, и на этом спасибо! – Хромой зло ударил фуражкой по руке. – Даст бог, встретимся и поговорим по душам. Тогда уже не гневайтесь на Кирилла Кирилловича. – И он, бубня что-то себе под нос, отошел к смородиновому кусту, где неторопливо принялся закуривать. Вера поняла его замысел и поэтому, не оглядываясь, торопливо пошла берегом к ольшанику. Вскоре, как она и предполагала, сзади послышались торопливые шаги. На повороте она скосила глаза: за ней шел Кирилл Кириллович. Вера вытащила из-за пояса юбки пистолет и спрятала под платок. Вдруг ей показалось, что шаги притихли. Вера отскочила в сторону, круто обернулась – на тропе, растопырив ноги, стоял Кирилл Кириллович и ловил ее на мушку. Вера мгновенно вскинула пистолет. Почти одновременно раздались два выстрела. Страшный крик прокатился по лесу. Но Кирилл Кириллович не упал, он лишь осунулся и, держась за дерево, целился в кусты, куда только что скрылась Вера. Вторая пуля Веры сразила насмерть предателя. Только сейчас Вера почувствовала жуткую боль в предплечье. Она свернула в чащобу, там остановилась у куста орешника, схватилась обеими руками за его влажные ветви и прижала их к ране.
«Что же теперь делать? Неужели конец?»
Вера, крепко сжав пальцами вену, опустилась к ручейку. Там смыла кровь, листьями прикрыла рану, затянула ее платком и, пошатываясь, пошла знакомой тропою к дому. Чем ближе она подходила к поселку, тем яснее до нее доносилась стрельба. Вера убавила шаг, потом остановилась в ольшанике: в поселке было необыкновенное оживление. Послышались даже ликующие крики народа.
– Наши! – шептала она и, позабыв боль и усталость, побежала бегом к дому. У гумна ее встретили радостные Соколиха со своими ребятами на руках и даже сам Гераська.
– Жива? – бросились они к Вере. – А мы-то об тебе как исстрадались, доченька ты моя, – причитала Устинья и, заметив навернувшиеся на глаза Веры слезы, подала ей кружку с водой: – На, хлебни глоточек, полегче станет.
– Бабоньки, да она ж ранена! – Лида опустилась перед Верой на колени, готовая разрыдаться, а Аня, со свойственной ей выдержкой, принялась перевязывать рану.
– Ну как, Маша, передала? – спросила Вера. Аня утвердительно кивнула головой.
– Молодчина!..
Гераська болтал без умолку. Он держался геройски.
– Наши огромадную стратегию проявили: всю ночь там, – показал Гераська рукою на север, – из-за речки фрицев пужали. Фрицы туда много сил бросили. А утром наши ударили с другой стороны. Шлепнули коменданта и гестаповского начальника и устроили им… Как это? Суматоху. И во время этой-то суматохи шарахнули через базар, да прямо по комендатуре и гестапо. Часовым у сельпо – секибашка! Двери подвалов настежь! Наши пленники вырвались наружу, плачут, целуются, а потом как заорут «ура!». А кругом стрельба…
– А что с Хватовой? Освободили ее? – перебила Вера Гераську. Гераська и женщины уныло опустили головы. – Расстреляли?
– Загубили фашистские изверги невинную душеньку, – запричитала Гераськина мать. – Чтоб им и их детям так страдать, как мы страдаем.
И как бы в ответ на эти слова со стороны базара снова возобновилась частая стрельба. Женщины было бросились к лесу, но, увидев идущих от калитки по огороду людей, попрятались, кто за гумно, а кто в кустах.
– Чего перетрусили! – кричал радостно Гераська. Он все знал. – Да это ж наши. Самый главный командир идет, наш секретарь райкома товарищ Борисов.
Они, вооруженные автоматами, шли впереди: Борисов, Михаил Макарович, Василий, а за ними несколько партизан. Командир подошел к женщинам и поздоровался с каждой за руку.
– Сергей Иванович, голубчик мой, как же это ты так? Ведь долго ли до беды? – забеспокоилась Устинья. Заохали и остальные женщины.
– Ничего не поделаешь, Устинья Осиповна. Так надо, – ответил Борисов. – Вот что, товарищи женщины, быстро забирайте детей и все, что можете, заколачивайте свои дома и сейчас же отправляйтесь в лес. Иначе вас всех фашисты перестреляют.
– Идти можешь? – спросил Михаил Макарович Веру.
– Могу, – ответила Вера.
Михаил Макарович повернулся к Василию:
– На твою ответственность, Клим.
Командир и комиссар крепко пожали Устинье и девушкам руки, а затем Борисов обратился к Вере и Ане с теплыми словами, идущими от самого сердца:
– Спасибо, дорогие мои, и от нашей партии, и от нас, партизан, за вашу героическую службу. А сейчас забирайте свою рацию и немедленно к нам. Вам здесь больше оставаться нельзя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Генерал Хейндрице торопливо прошел мимо оперативного дежурного, на ходу бросив:
– Начальника штаба ко мне.
Еще на квартире ему позвонили по телефону, что в поселке кирпичного завода, где располагался штаб армейского корпуса, партизанами совершена диверсия, имеются жертвы.
Вопреки сложившейся привычке, сегодня генерал Хейндрице не подошел к окну, хотя и солнце, и чистый утренний августовский воздух, и румянец спелых яблок, облепивших гнувшиеся под их тяжестью ветви старых яблонь, манили подышать у открытого окна. Он прошел к столу и сразу же позвонил командиру корпуса. После коротких приветствий он сухо, с явным недовольством спросил:
– Начальника штаба ко мне.
Еще на квартире ему позвонили по телефону, что в поселке кирпичного завода, где располагался штаб армейского корпуса, партизанами совершена диверсия, имеются жертвы.
Вопреки сложившейся привычке, сегодня генерал Хейндрице не подошел к окну, хотя и солнце, и чистый утренний августовский воздух, и румянец спелых яблок, облепивших гнувшиеся под их тяжестью ветви старых яблонь, манили подышать у открытого окна. Он прошел к столу и сразу же позвонил командиру корпуса. После коротких приветствий он сухо, с явным недовольством спросил: