Страница:
— Итак, где мой медальон? — спросил он, обводя пиратов взглядом.
Ткнув пальцем в стоявшего чуть поодаль здоровяка, юноша заявил, что это он спрятал медальон. Пират потянулся к рукояти кинжала, но Диего жестом остановил его и велел снять шапку, поскольку вещица находится именно там. Сбитый с толку корсар подчинился, и Диего, запустив руку в шапку, достал оттуда медальон. Пораженные, пираты не знали, что делать, смеяться или лезть в драку, но в результате приняли решение, которое отвечало их темпераменту: как следует проучить зарвавшегося молокососа.
— Все на одного? А вам не кажется, что это трусость? — поинтересовался Диего, отскакивая в сторону с кинжалом в руках.
— Кабальеро совершенно прав, это трусость, недостойная вас, — произнес чей-то голос.
Жан Лафит любезно улыбался, словно вышел прогуляться у моря, но в руках у него был пистолет. Предводитель корсаров взял юношу за локоть и с невозмутимым видом увел его прочь, остальные не посмели вмешаться.
— Должно быть, этот медальон вам очень дорог, раз вы готовы рисковать из-за него жизнью, — заметил Лафит.
— Моя бабушка передала его мне на смертном одре, — глумливо ответил Диего. — На самом деле, капитан, с его помощью я надеюсь купить свободу для себя и дам.
— Боюсь, эта вещица не стоит таких денег.
— Не исключено, что выкуп за нас никто не пришлет. Калифорния слишком далеко, мало ли что может случиться по дороге. С вашего позволения, я бы отправился в Новый Орлеан поиграть в карты. Я поставлю медальон и отдам вам выигрыш вместо выкупа.
— А если проиграете?
— Тогда придется дождаться денег от моего отца, но я никогда не проигрываю в карты.
— Вы на редкость забавный молодой человек, и знаете, у нас много общего, — усмехнулся пират.
В тот же вечер Диего вернули Хустину, великолепную шпагу работы Пелайо, и баул с вещами, уцелевший благодаря жадности пирата, который не смог его открыть и прихватил с собой в надежде, что в нем найдется что-нибудь ценное. Заложники ужинали в компании ослепительно элегантного Лафита, который вышел к столу одетый в черное, чисто выбритый и с изящно завитыми волосами. По сравнению с его костюмом облик Зорро заметно поблек, Диего твердо решил перенять у корсара кое-какие идеи, например кушак и рубаху с широкими рукавами. Ужин состоял из бесчисленного количества блюд, африканских, Карибских и завезенных канадскими эмигрантами: гумбо из раковых шеек, красной фасоли с рисом, жареных креветок, индейки с изюмом и грецкими орехами, рыбы со специями и чудесного вина с французских галеонов, которое хозяин едва пригубил.
Над столом вращался шелковый вентилятор, который приводил в движение негритенок, дергая за веревочку, на балконе музыканты исполняли волнующее попурри из карибских ритмов и напевов рабов. У дверей застыла безмолвная, как тень, мадам Одиллия, одним взглядом отдававшая распоряжения служанкам.
Хулиана впервые сумела рассмотреть Жана Лафита. Когда корсар наклонился поцеловать ей руку, девушка поняла, что путь, который занял много месяцев, закончен: она достигла цели. Хулиана не пожелала выйти ни за одного из своих поклонников, довела до безумия Рафаэля Монкаду, на протяжении пяти лет не отвечала на ухаживания Диего. Она всю жизнь ждала того, что в любовных романах называют стрелой Купидона. А как еще описать внезапно вспыхнувшую страсть? Стрела в сердце, острая боль, открытая рана. (Да простят меня уважаемые читатели за столь презренные штампы, но за трюизмами скрывается истина.) Темный взгляд Лафита растворился в зеленом озере ее глаз, ее рука легла в его руку. Хулиана пошатнулась; она часто теряла равновесие от сильного волнения. Исабель и Нурия подумали, что вид пирата привел девушку в ужас, но Диего сразу понял, что случилось непоправимое. Ни Рафаэль Монкада, ни любой другой из воздыхателей Хулианы не мог сравниться с Лафитом. Мадам Одиллия тоже заметила, как близость пирата подействовала на девушку, и, совсем как Диего, смогла оценить опасность.
Лафит уселся во главе стола и завел учтивую беседу. Хулиана глядела на него как зачарованная, но пират уделял ей столь мало внимания, что Исабель усомнилась, все ли с ним в порядке. Возможно, отважный корсар утратил в одном из боев свою мужскую доблесть, как это часто случается: бывает довольно пули или меткого удара, чтобы самые важные части мужчины превратились в сухую смокву. Исабель не находила другого объяснения равнодушию, с которым пират смотрел на ее сестру.
— Мы благодарны вам за гостеприимство, сеньор Лафит, хоть и попали к вам в гости не по своей воле, однако должен заметить, что это место не подходит для сеньорит де Ромеу, — начал Диего, решив увезти Хулиану любой ценой.
— А что вы предлагаете, сеньор де ла Вега?
— Я слышал, в Новом Орлеане есть монастырь урсулинок. Сеньориты могут пожить там, пока мой отец…
— Лучше в могилу, чем к этим монашкам! Я никуда не поеду! — перебила Хулиана с неожиданной пылкостью.
Взгляды всех присутствующих обратились к ней. Девушка раскраснелась, ее лоб горел, ей было нестерпимо жарко в тяжелом парчовом платье. Выражение ее лица не оставляло никаких сомнений: она растерзает любого, кто попытается разлучить ее с ее пиратом. Диего открыл было рот, но не нашел что сказать. Эскапада Хулианы не оставила Жана Лафита равнодушным. Он старался не увлекаться девушкой, повторяя самому себе слова, которые часто говорил своему брату Пьеру: дело важнее удовольствий; однако Хулиана, судя по всему, чувствовала то же, что и он. Охватившее пирата чувство немало смущало его, ведь он привык считать себя здравомыслящим и холодным человеком. Он не был подвержен страстям и привык к обществу красивых женщин. Лафит предпочитал грациозных мулаток и квартеронок, готовых исполнить любой мужской каприз. Белые женщины казались ему слишком высокомерными и привередливыми, они часто падали в обморок, не умели танцевать и редко бывали пылкими в постели, потому что боялись испортить прическу. Однако эта юная испанка с кошачьими глазами была совсем другой. Не уступая по красоте самым пленительным креолкам Нового Орлеана, она тронула сердце пирата своей волнующей невинностью. Лафит удержал вздох сожаления и твердо решил не поддаваться бесплодным мечтам.
Остаток ужина гости просидели как на иголках. Разговор не клеился. Диего не спускал глаз с Хулианы, она не отрываясь смотрела на Лафита, а остальные внимательно изучали содержимое своих тарелок. В доме было невыносимо жарко, и после ужина корсар предложил выйти на террасу. Раб негритенок бережно обмахивал гостей опахалом из пальмовых листьев. Лафит взял гитару и стал петь хорошо поставленным приятным голосом, однако вскоре Диего заявил, что дамы устали и предпочли бы отправиться спать. Хулиана одарила его ледяным взглядом, но спорить не посмела.
Во всем доме никто не сомкнул глаз. Ночь, наполненная пением жаб и отдаленным звуком барабанов, тянулась невыносимо долго. Не в силах больше сдерживать себя, Хулиана поделилась своей тайной с Исабель и Нурией, по-каталански, чтобы не поняла приставленная к ним рабыня.
— Теперь я знаю, что такое любовь. Я выйду только за Жана Лафита, — сказала она.
— Пресвятая Дева, сохрани нас от такой напасти! — перекрестилась Нурия.
— Ты его пленница, а не невеста. Как ты собираешься уладить эту маленькую проблему? — поинтересовалась Исабель, слегка ревновавшая к сестре красавца корсара.
— Я готова на все, без него мне не жить, — ответила Хулиана с безумным блеском в глазах.
— Диего это не понравится.
— Да что там Диего! Отец, должно быть, переворачивается в могиле, но мне все равно! — воскликнула Хулиана.
Диего с тревогой наблюдал за переменами, происходившими с его возлюбленной. На второй день своего пленения она появилась пахнущая мылом, с распущенными волосами, в заимствованном у рабыни легком платье, которое подчеркивало ее совершенные формы. В таком виде девушка отправилась в столовую, где мадам Одиллия подала обильный полдник. Жан Лафит с нетерпением ждал появления Хулианы, и по блеску в его глазах стало ясно, что и он предпочитает такой наряд не подходящим для здешнего климата европейским платьям. Он вновь поцеловал девушке руку, но на этот раз удерживал ее немного дольше, чем в первый раз. Служанки подали фрукты со льдом, привезенным по реке с отдаленных горных склонов в специальных ящиках с опилками, — лишь настоящие богачи могли позволить себе такую роскошь. Хулиана, непривычно оживленная и разговорчивая, выпила два стакана прохладительного напитка и попробовала все, что было на столе, хотя обычно страдала отсутствием аппетита. Исабель и Диего с тяжелым сердцем наблюдали, как пират любезничает с девушкой. По долетавшим до них обрывкам разговора можно было заключить, что Хулиана осторожно испытывает арсенал женского кокетства, к которому прежде никогда не прибегала. Она как раз объясняла хозяину дома, жеманно улыбаясь и подмигивая, что им с сестрой не помешало бы немного больше комфорта. К примеру, арфа, пианино и ноты, а еще книги, предпочтительно романы и стихи, и, само собой, летние платья. Они потеряли все свое имущество. «Интересно, по чьей вине?» — произнесла она с лукавой гримаской. Кроме того, он должен разрешить им гулять по окрестностям и избавить от назойливых служанок. «И кстати, господин Лафит, должна заметить, что я против рабства, это бесчеловечно». Корсар ответил, что, гуляя по острову, они с сестрой могут повстречать публику, которая не умеет прилично вести себя в обществе благородных дам. А рабыни приставлены к ним не шпионить, а прислуживать и оберегать от москитов, мышей и гадюк, которые могут заползти в дом.
— Дайте мне метлу, и я справлюсь с ними сама, — заметила Хулиана с такой очаровательной улыбкой, какой Диего никогда раньше не видел.
— Что же касается всего остального, сеньорита, это можно купить на базаре. Когда кончится сиеста и немного спадет жара, мы все отправимся в Святилище.
— У нас нет денег, но вы, надеюсь, не откажетесь заплатить за нас, ведь мы попали сюда по вашей воле, — кокетливо произнесла девушка.
— Почту за честь, сеньорита.
— Зовите меня Хулианой.
Мадам Одиллия наблюдала за флиртующей парочкой с не меньшей тревогой, чем Исабель и Диего. Ее присутствие напомнило Жану о том, что он вступил на опасный путь и забыл о своем долге. Набравшись мужества, он решил раз и навсегда объясниться с Хулианой. Жестом подозвав красавицу в тюрбане, пират сказал ей что-то на ухо. Она вышла и через несколько минут вернулась с младенцем на руках.
— Мадам Одиллия — моя теща, а это мой сын Пьер, — объяснил побледневший Лафит.
Диего, не сдержавшись, вскрикнул от радости, а Хулиана от боли. Исабель вскочила, и мадам Одиллия поднесла к ней младенца. В отличие от обычных женщин, приходящих в восторг при виде малышей, Исабель не особенно любила детей, ей больше нравились собаки, однако этот младенец был вполне симпатичным. Он был курносый, с отцовскими глазами.
— Я не знала, что вы женаты, сеньор пират… — проговорила Хулиана.
— Корсар, — поправил Лафит.
— Пусть будет корсар. Мы могли бы повидать вашу жену?
— Боюсь, что нет. Я сам не видел ее вот уже две недели. Она нездорова и никого не принимает.
— Как ее зовут?
— Катрин Виллар.
— Прошу прощения, я очень устала… — прошептала Хулиана, готовая потерять сознание.
Диего помог девушке подняться и повел ее из комнаты, изо всех сил стараясь принять удрученный вид, хотя сердце его трепетало от радости. Какая неслыханная удача! Мало того что Лафит — старик целых тридцати пяти лет от роду, развратник, преступник, работорговец, контрабандист, так у него, оказывается, есть жена и ребенок — недостаток, на который даже Хулиана не сможет закрыть глаза. Господи! Благодарю тебя! О большем не приходилось и мечтать.
К вечеру Хулиана слегла с лихорадкой, Нурия осталась менять ей холодные компрессы, а Диего и Исабель в сопровождении Лафита отправились в Святилище. Лодка с четырьмя гребцами скользила по лабиринту заболоченных, пахнущих тиной каналов, по берегам которых нежились на солнце десятки крокодилов, а в воде чертили зигзаги огромные змеи. От влаги курчавые волосы Исабель превратились в войлок и торчали во все стороны. Каналы ничем не отличались друг от друга, вокруг раскинулись бескрайние равнины без единой возвышенности. Корни деревьев спускались в воду, с ветвей свисали космы зеленого мха. Пираты знали каждый изгиб окрестных каналов, каждое дерево или скалу и легко продвигались вперед. На подступах к Святилищу все чаще попадались шаланды, на которых перевозили товар, изредка встречались барки и пироги покупателей, хотя большинство предпочитало добираться на рынок пешком, верхом или даже в роскошных каретах. В Святилище собирался весь цвет луизианского общества, от аристократов до черных куртизанок. Рабы накрывали столы под парусиновыми навесами, пока их хозяйки обходили прилавки. Торговцы расхваливали свой товар: китайский шелк, перуанские серебряные кувшины, венскую мебель, украшения со всего света, всевозможные лакомства, туалетные принадлежности, а покупатели шумно и весело торговались. У входа посетителей встречал сам Пьер Лафит с небольшой хрустальной люстрой в руках и громогласно сообщал, что идет грандиозная распродажа, все цены снижены, так что покупайте, mesdames et messieurs, другого случая может не представиться. Появление Жана и его спутников вызвало у покупателей острое любопытство. Многие дамы, в том числе супруга губернатора, старались получше рассмотреть знаменитого корсара, скрывая лица под изящными солнечными зонтиками. Мужчины посмеивались над непокорными лохмами Исабель, напоминавшими древесный мох. В белой общине Нового Орлеана на двух мужчин приходилась одна женщина, и появление такого забавного существа, как младшая дочка де Ромеу, не могло остаться незамеченным. Жан представил знакомым новых «друзей», не уточняя, при каких обстоятельствах они познакомились, и поспешил купить все, о чем просила Хулиана, чтобы хоть немного загладить свою вину и смягчить жестокий удар, который он нанес девушке, рассказав ей о Катрин. Другого выхода не было, нужно было поскорее справиться с опасным влечением, пока оно не погубило обоих.
Тем временем в Баратарии Хулиана все глубже погружалась в пучину отчаяния и безнадежной любви. Лафит разжег в сердце девушки дьявольский огонь, и теперь она боролась с желанием растерзать злосчастную Катрин Виллар. Девушка была готова немедленно сделаться послушницей в монастыре урсулинок и посвятить себя уходу за больными оспой, тогда она, по крайней мере, смогла бы находиться поблизости от любимого, дышать с ним одним воздухом. Хулиана не знала, как показаться людям на глаза. Разбитая, измученная, пристыженная, она металась в постели, словно миллионы муравьев терзали ее плоть, вскакивала, металась по комнате, снова падала на кровать и ворочалась, сминая простыни. Вспоминала младенца, крошку Пьера, и принималась рыдать пуще прежнего. «Ни одна болезнь не длится вечно, дитя мое, это любовное помрачение, ни одна благоразумная девушка не захочет стать женой пирата», — утешала ее Нурия. В комнату вошла мадам Одиллия, узнать, как чувствует себя сеньорита. В руках у нее был поднос с бокалом хереса и галетами. Хулиана решила, что это единственная возможность разузнать о сопернице, и, проглотив гордость вместе со слезами, обратилась к экономке.
— Скажите, мадам, Катрин — рабыня?
— Моя дочь свободна, как и я. Моя мать была королевой Сенегала, я и сама могла бы взойти на трон. Мой отец и отец моих дочерей были белыми, они владели сахарными плантациями в Санто-Доминго. Нам пришлось бежать от восставших рабов, — с достоинством ответила мадам Одиллия.
— Я думала, что белые не берут в жены цветных, — настаивала Хулиана.
— Белые берут в жены белых, но настоящие женщины мы, черные. Нам не требуется благословения священника, нам довольно того, чтобы нас любили. Жан и Катрин любят друг друга.
Хулиана вновь разрыдалась. Нурия хорошенько ущипнула воспитанницу, чтобы та взяла себя в руки, но Хулиана принялась плакать еще горше. Она попросила у мадам Одиллии позволения увидеть Катрин, надеясь, что эта встреча поможет ей преодолеть любовный недуг.
— Это невозможно. Выпейте хереса, сеньорита, он вам поможет. — С этими словами она развернулась и ушла.
Измученная жаждой, Хулиана в четыре глотка осушила бокал. Через мгновение она откинулась на подушку и проспала мертвым сном ровно тридцать шесть часов. Снадобье мадам Одиллии не излечило девушку от страсти, но помогло ей набраться мужества. Хулиана проснулась со страшной ломотой во всем теле, но с ясным рассудком и твердой решимостью забыть Лафита.
Корсар намеревался во что бы то ни стало изгнать Хулиану из своего сердца и решил перевезти ее подальше от своего дома, потому что присутствие девушки причиняло ему немыслимые страдания. Хулиана старалась избегать Лафита, она даже перестала выходить к обеду, но пират постоянно ощущал ее близость. Порой ему казалось, что в коридоре промелькнул ее силуэт, что на террасе звучит ее голос, что в воздухе витает запах ее духов, но это были только тень, птица или морской бриз. Под влиянием страсти все чувства Жана обострились, словно у пойманного в клетку зверя. Упомянутый Диего монастырь урсулинок был немногим лучше тюрьмы. В Новом Орлеане у пирата были знакомые креолки, которые могли бы приютить пленниц, но существовала опасность, что тогда все узнают о выкупе. Если бы до американских властей дошло, что Жан Лафит снова берет заложников, его жизнь сильно осложнилась бы. Корсар мог подкупить судью, но не губернатора; хватило бы всего одной промашки, чтобы его голова вновь обрела вполне конкретную цену. Чтобы спастись от любовного недуга, Лафит готов был отказаться от собственной выгоды и отправить пленников в Калифорнию, но для этого требовалось согласие его брата Пьера, капитанов и простых пиратов; у демократии определенно были свои недостатки. Думая о Хулиане, Жан сравнивал ее с нежной и кроткой Катрин, которая стала его женой в четырнадцать лет, а недавно подарила ему сына. Катрин, вне всякого сомнения, заслуживала любви и преданности корсара. Он скучал по ней. Если бы не вынужденная разлука, он ни за что не попал бы под чары Хулианы; этого не случилось бы, если бы он по-прежнему засыпал, держа в объятиях жену. После рождения сына Катрин становилось все хуже. Одиллии пришлось вызвать из Нового Орлеана негритянских целительниц. Лафит не возражал, он не слишком доверял врачам. Со дня родов прошла целая неделя, но женщина так и не оправилась от лихорадки, и мадам Одиллия окончательно убедилась, что коварная соперница навела на ее дочь порчу, избавить от которой можно только с помощью магии. Вместе с Лафитом они отвезли Катрин, которая была так плоха, что не могла ходить, к Мари Лаво, верховной жрице культа Вуду. Им пришлось долго углубляться в дремучий заболоченный лес вдалеке от плантаций сахарного тростника, которыми владели белые, навстречу барабанному ритму, заклинавшему духов. На поляне, освещенной факелами и огнем костров, плясали люди в масках зверей и демонов, с раскрашенными куриной кровью телами. Ритм вибрировал, наполняя лес, в жилах танцоров закипала кровь. Таинственные силы связывали людей с природой и богами, участники обряда постепенно сливались в одно существо, никто не мог противостоять чарам. В центре образованного танцорами круга, на ящике со священной змеей, извивалась в пляске Мари Лаво, величественная, прекрасная, залитая потом, почти нагая и беременная на девятом месяце. Жрица впадала в транс, ее тело заходилось в судорогах, огромный живот дергался из стороны в сторону, а с языка лился бесконечный поток слов на незнакомом языке. Мелодия дикого песнопения поднималась и падала, словно волна, по кругу шла чаша с жертвенной кровью, из которой каждый делал глоток. Барабаны неистовствовали, мужчины и женщины бились в конвульсиях, падали на землю, превращались в диких зверей, ели траву, кусались и царапались, одни теряли сознание, другие попарно скрывались в лесной чаще. Мадам Одиллия пояснила, что, согласно религии Вуду, принесенной в Новый Свет племенами дагомеи и йоруба, существует три мира: мир мертвых, мир живых и мир тех, кто еще не родился. На своих церемониях рабы отдавали дань умершим, славили богов, призывали свободу. Мари Лаво готовила приворотные зелья, насылала недуги с помощью глиняных куколок, лечила больных магическим порошком гри-гри, но ничем не смогла помочь Катрин.
Несмотря на то что Диего был пленником и соперником Лафита, корсар нравился ему все больше. Оставаясь циничным и жестоким разбойником, он в то же время был утонченным, образованным и обаятельным кабальеро. Подобная двойственность человеческой натуры вызывала у Диего острый интерес: с ним происходило нечто подобное, когда он надевал маску Зорро. Кроме того, Лафит был одним из лучших фехтовальщиков, каких Диего приходилось когда-либо встречать. Разве что Мануэль Эскаланте мог сравниться с корсаром; Диего счел за честь принять предложение своего тюремщика время от времени практиковаться в фехтовании. За недели, проведенные в Баратарии, юноша смог изучить механизмы демократии, до этого остававшейся для него абстрактным понятием. В Соединенных Штатах преимуществами демократического правления пользовались только белые, а на Гранд-Иль все без исключения, кроме женщин, разумеется. Своеобразные суждения Лафита порой оказывались довольно верными. Так, он полагал, что богатые придумывают законы для того, чтобы защитить свое богатство. Взять, например, налоги: получается, что их платят только бедняки, а сильные мира сего находят тысячи способов уклониться от этой повинности. Пират настаивал, что ни один человек, и тем паче правительство, не сможет отнять у него то, что принадлежит ему по праву. Диего находил в идеях своего собеседника немало противоречий. В империи Лафита обычное воровство каралось плетьми, однако в основе этой империи лежало пиратство, высшая форма разбоя. Корсар отвечал, что никогда не обижает бедняков и грабит лишь богатых. Нападать на флот империй, которые управляют своими колониями при помощи мушкета и кнута, — это не грех, а доблесть.
Отобрав у Сантьяго де Леона оружие, предназначенное для подавления восстания в Мексике, Жан по вполне приемлемой цене продал его восставшим. Он считал, что таким образом восстанавливает справедливость.
Лафит часто брал Диего в Новый Орлеан, город, построенный корсарами и гордившийся своим прихотливым, авантюрным, жизнелюбивым, переменчивым, бурным нравом. Этот город противостоял англичанам, индейцам, ураганам, наводнениям, пожарам, эпидемиям, но ничто не могло сломить его разгульного и гордого духа. Новый Орлеан был одним из главных американских портов, откуда в Европу отправлялись сахар, табак и красители, а взамен приходили наряды, книги, мебель и другой товар. Пестрое население города не придавало значения ни цвету кожи, ни москитам, ни болотам, ни, перво-наперво, законам. После захода солнца улицы наполнялись музыкой, выпивка лилась рекой, открывались двери борделей и игорных домов. Юноше нравилось прогуливаться по Оружейной площади и наблюдать за толпой: неграми, тащившими корзины с бананами и апельсинами, женщинами, которые гадали и продавали амулеты Вуду, танцорами и музыкантами. Торговки сладостями в тюрбанах и голубых передниках разносили на подносах имбирные, медовые и ореховые пирожные. В мелких лавчонках продавали пиво, жареные креветки и свежие устрицы. Пьянчуги соседствовали с нарядными кавалерами, плантаторами, купцами и чиновниками. Монашки и священники мешались с проститутками, солдатами, рабами и пиратами. Грациозные квартеронки неторопливо прогуливались по площади, сопровождаемые изысканными комплиментами воздыхателей и ревнивыми взглядами соперниц. Закон запрещал креолкам носить украшения и шляпы, чтобы не затмевать белых женщин, значительно уступавших им в красоте. Впрочем, грациозные смуглянки с точеными лицами, огромными глазами и пышными кудрями все равно считались самыми прекрасными женщинами в мире. Красавицы гуляли под присмотром матерей и дуэний. Одной из таких креольских красавиц была Катрин Виллар. Лафит повстречал ее на балу, на котором матери представляли своих дочерей, изыскивая способы обойти очередной нелепый закон. В городе было слишком мало белых женщин, зато цветных хватало в избытке, и не требовалось выдающихся математических способностей, чтобы сделать выводы из этого обстоятельства, однако смешанные браки были категорически запрещены. Таким образом удавалось защищать общественные устои, усиливать власть белых и держать в повиновении цветных, но никто не мог запретить белым иметь темнокожих наложниц. Квартеронки нашли выход, который устраивал всех. Они в равной степени обучали своих дочерей ведению домашнего хозяйства и способам обольщения, так что ни одна белая женщина не могла тягаться с ними ни как хозяйка, ни как куртизанка. Креолки одевались с неповторимым изяществом в одежду, которую шили себе сами. Они отличались элегантностью и все умели. На специальных балах, куда приглашали только белых мужчин, матери подбирали своим дочерям подходящих покровителей. Содержать такую красавицу было для белых кабальеро вопросом престижа; воздержание считалось добродетелью в пуританских землях, но никак не в Новом Орлеане. Квартеронки жили не слишком роскошно, но достойно: они владели рабами, отправляли своих детей в лучшие школы и у себя дома одевались как королевы, хотя на людях выглядели скромно. Такой уклад не противоречил ни закону, ни правилам приличия и потому устраивал всех.
Ткнув пальцем в стоявшего чуть поодаль здоровяка, юноша заявил, что это он спрятал медальон. Пират потянулся к рукояти кинжала, но Диего жестом остановил его и велел снять шапку, поскольку вещица находится именно там. Сбитый с толку корсар подчинился, и Диего, запустив руку в шапку, достал оттуда медальон. Пораженные, пираты не знали, что делать, смеяться или лезть в драку, но в результате приняли решение, которое отвечало их темпераменту: как следует проучить зарвавшегося молокососа.
— Все на одного? А вам не кажется, что это трусость? — поинтересовался Диего, отскакивая в сторону с кинжалом в руках.
— Кабальеро совершенно прав, это трусость, недостойная вас, — произнес чей-то голос.
Жан Лафит любезно улыбался, словно вышел прогуляться у моря, но в руках у него был пистолет. Предводитель корсаров взял юношу за локоть и с невозмутимым видом увел его прочь, остальные не посмели вмешаться.
— Должно быть, этот медальон вам очень дорог, раз вы готовы рисковать из-за него жизнью, — заметил Лафит.
— Моя бабушка передала его мне на смертном одре, — глумливо ответил Диего. — На самом деле, капитан, с его помощью я надеюсь купить свободу для себя и дам.
— Боюсь, эта вещица не стоит таких денег.
— Не исключено, что выкуп за нас никто не пришлет. Калифорния слишком далеко, мало ли что может случиться по дороге. С вашего позволения, я бы отправился в Новый Орлеан поиграть в карты. Я поставлю медальон и отдам вам выигрыш вместо выкупа.
— А если проиграете?
— Тогда придется дождаться денег от моего отца, но я никогда не проигрываю в карты.
— Вы на редкость забавный молодой человек, и знаете, у нас много общего, — усмехнулся пират.
В тот же вечер Диего вернули Хустину, великолепную шпагу работы Пелайо, и баул с вещами, уцелевший благодаря жадности пирата, который не смог его открыть и прихватил с собой в надежде, что в нем найдется что-нибудь ценное. Заложники ужинали в компании ослепительно элегантного Лафита, который вышел к столу одетый в черное, чисто выбритый и с изящно завитыми волосами. По сравнению с его костюмом облик Зорро заметно поблек, Диего твердо решил перенять у корсара кое-какие идеи, например кушак и рубаху с широкими рукавами. Ужин состоял из бесчисленного количества блюд, африканских, Карибских и завезенных канадскими эмигрантами: гумбо из раковых шеек, красной фасоли с рисом, жареных креветок, индейки с изюмом и грецкими орехами, рыбы со специями и чудесного вина с французских галеонов, которое хозяин едва пригубил.
Над столом вращался шелковый вентилятор, который приводил в движение негритенок, дергая за веревочку, на балконе музыканты исполняли волнующее попурри из карибских ритмов и напевов рабов. У дверей застыла безмолвная, как тень, мадам Одиллия, одним взглядом отдававшая распоряжения служанкам.
Хулиана впервые сумела рассмотреть Жана Лафита. Когда корсар наклонился поцеловать ей руку, девушка поняла, что путь, который занял много месяцев, закончен: она достигла цели. Хулиана не пожелала выйти ни за одного из своих поклонников, довела до безумия Рафаэля Монкаду, на протяжении пяти лет не отвечала на ухаживания Диего. Она всю жизнь ждала того, что в любовных романах называют стрелой Купидона. А как еще описать внезапно вспыхнувшую страсть? Стрела в сердце, острая боль, открытая рана. (Да простят меня уважаемые читатели за столь презренные штампы, но за трюизмами скрывается истина.) Темный взгляд Лафита растворился в зеленом озере ее глаз, ее рука легла в его руку. Хулиана пошатнулась; она часто теряла равновесие от сильного волнения. Исабель и Нурия подумали, что вид пирата привел девушку в ужас, но Диего сразу понял, что случилось непоправимое. Ни Рафаэль Монкада, ни любой другой из воздыхателей Хулианы не мог сравниться с Лафитом. Мадам Одиллия тоже заметила, как близость пирата подействовала на девушку, и, совсем как Диего, смогла оценить опасность.
Лафит уселся во главе стола и завел учтивую беседу. Хулиана глядела на него как зачарованная, но пират уделял ей столь мало внимания, что Исабель усомнилась, все ли с ним в порядке. Возможно, отважный корсар утратил в одном из боев свою мужскую доблесть, как это часто случается: бывает довольно пули или меткого удара, чтобы самые важные части мужчины превратились в сухую смокву. Исабель не находила другого объяснения равнодушию, с которым пират смотрел на ее сестру.
— Мы благодарны вам за гостеприимство, сеньор Лафит, хоть и попали к вам в гости не по своей воле, однако должен заметить, что это место не подходит для сеньорит де Ромеу, — начал Диего, решив увезти Хулиану любой ценой.
— А что вы предлагаете, сеньор де ла Вега?
— Я слышал, в Новом Орлеане есть монастырь урсулинок. Сеньориты могут пожить там, пока мой отец…
— Лучше в могилу, чем к этим монашкам! Я никуда не поеду! — перебила Хулиана с неожиданной пылкостью.
Взгляды всех присутствующих обратились к ней. Девушка раскраснелась, ее лоб горел, ей было нестерпимо жарко в тяжелом парчовом платье. Выражение ее лица не оставляло никаких сомнений: она растерзает любого, кто попытается разлучить ее с ее пиратом. Диего открыл было рот, но не нашел что сказать. Эскапада Хулианы не оставила Жана Лафита равнодушным. Он старался не увлекаться девушкой, повторяя самому себе слова, которые часто говорил своему брату Пьеру: дело важнее удовольствий; однако Хулиана, судя по всему, чувствовала то же, что и он. Охватившее пирата чувство немало смущало его, ведь он привык считать себя здравомыслящим и холодным человеком. Он не был подвержен страстям и привык к обществу красивых женщин. Лафит предпочитал грациозных мулаток и квартеронок, готовых исполнить любой мужской каприз. Белые женщины казались ему слишком высокомерными и привередливыми, они часто падали в обморок, не умели танцевать и редко бывали пылкими в постели, потому что боялись испортить прическу. Однако эта юная испанка с кошачьими глазами была совсем другой. Не уступая по красоте самым пленительным креолкам Нового Орлеана, она тронула сердце пирата своей волнующей невинностью. Лафит удержал вздох сожаления и твердо решил не поддаваться бесплодным мечтам.
Остаток ужина гости просидели как на иголках. Разговор не клеился. Диего не спускал глаз с Хулианы, она не отрываясь смотрела на Лафита, а остальные внимательно изучали содержимое своих тарелок. В доме было невыносимо жарко, и после ужина корсар предложил выйти на террасу. Раб негритенок бережно обмахивал гостей опахалом из пальмовых листьев. Лафит взял гитару и стал петь хорошо поставленным приятным голосом, однако вскоре Диего заявил, что дамы устали и предпочли бы отправиться спать. Хулиана одарила его ледяным взглядом, но спорить не посмела.
Во всем доме никто не сомкнул глаз. Ночь, наполненная пением жаб и отдаленным звуком барабанов, тянулась невыносимо долго. Не в силах больше сдерживать себя, Хулиана поделилась своей тайной с Исабель и Нурией, по-каталански, чтобы не поняла приставленная к ним рабыня.
— Теперь я знаю, что такое любовь. Я выйду только за Жана Лафита, — сказала она.
— Пресвятая Дева, сохрани нас от такой напасти! — перекрестилась Нурия.
— Ты его пленница, а не невеста. Как ты собираешься уладить эту маленькую проблему? — поинтересовалась Исабель, слегка ревновавшая к сестре красавца корсара.
— Я готова на все, без него мне не жить, — ответила Хулиана с безумным блеском в глазах.
— Диего это не понравится.
— Да что там Диего! Отец, должно быть, переворачивается в могиле, но мне все равно! — воскликнула Хулиана.
Диего с тревогой наблюдал за переменами, происходившими с его возлюбленной. На второй день своего пленения она появилась пахнущая мылом, с распущенными волосами, в заимствованном у рабыни легком платье, которое подчеркивало ее совершенные формы. В таком виде девушка отправилась в столовую, где мадам Одиллия подала обильный полдник. Жан Лафит с нетерпением ждал появления Хулианы, и по блеску в его глазах стало ясно, что и он предпочитает такой наряд не подходящим для здешнего климата европейским платьям. Он вновь поцеловал девушке руку, но на этот раз удерживал ее немного дольше, чем в первый раз. Служанки подали фрукты со льдом, привезенным по реке с отдаленных горных склонов в специальных ящиках с опилками, — лишь настоящие богачи могли позволить себе такую роскошь. Хулиана, непривычно оживленная и разговорчивая, выпила два стакана прохладительного напитка и попробовала все, что было на столе, хотя обычно страдала отсутствием аппетита. Исабель и Диего с тяжелым сердцем наблюдали, как пират любезничает с девушкой. По долетавшим до них обрывкам разговора можно было заключить, что Хулиана осторожно испытывает арсенал женского кокетства, к которому прежде никогда не прибегала. Она как раз объясняла хозяину дома, жеманно улыбаясь и подмигивая, что им с сестрой не помешало бы немного больше комфорта. К примеру, арфа, пианино и ноты, а еще книги, предпочтительно романы и стихи, и, само собой, летние платья. Они потеряли все свое имущество. «Интересно, по чьей вине?» — произнесла она с лукавой гримаской. Кроме того, он должен разрешить им гулять по окрестностям и избавить от назойливых служанок. «И кстати, господин Лафит, должна заметить, что я против рабства, это бесчеловечно». Корсар ответил, что, гуляя по острову, они с сестрой могут повстречать публику, которая не умеет прилично вести себя в обществе благородных дам. А рабыни приставлены к ним не шпионить, а прислуживать и оберегать от москитов, мышей и гадюк, которые могут заползти в дом.
— Дайте мне метлу, и я справлюсь с ними сама, — заметила Хулиана с такой очаровательной улыбкой, какой Диего никогда раньше не видел.
— Что же касается всего остального, сеньорита, это можно купить на базаре. Когда кончится сиеста и немного спадет жара, мы все отправимся в Святилище.
— У нас нет денег, но вы, надеюсь, не откажетесь заплатить за нас, ведь мы попали сюда по вашей воле, — кокетливо произнесла девушка.
— Почту за честь, сеньорита.
— Зовите меня Хулианой.
Мадам Одиллия наблюдала за флиртующей парочкой с не меньшей тревогой, чем Исабель и Диего. Ее присутствие напомнило Жану о том, что он вступил на опасный путь и забыл о своем долге. Набравшись мужества, он решил раз и навсегда объясниться с Хулианой. Жестом подозвав красавицу в тюрбане, пират сказал ей что-то на ухо. Она вышла и через несколько минут вернулась с младенцем на руках.
— Мадам Одиллия — моя теща, а это мой сын Пьер, — объяснил побледневший Лафит.
Диего, не сдержавшись, вскрикнул от радости, а Хулиана от боли. Исабель вскочила, и мадам Одиллия поднесла к ней младенца. В отличие от обычных женщин, приходящих в восторг при виде малышей, Исабель не особенно любила детей, ей больше нравились собаки, однако этот младенец был вполне симпатичным. Он был курносый, с отцовскими глазами.
— Я не знала, что вы женаты, сеньор пират… — проговорила Хулиана.
— Корсар, — поправил Лафит.
— Пусть будет корсар. Мы могли бы повидать вашу жену?
— Боюсь, что нет. Я сам не видел ее вот уже две недели. Она нездорова и никого не принимает.
— Как ее зовут?
— Катрин Виллар.
— Прошу прощения, я очень устала… — прошептала Хулиана, готовая потерять сознание.
Диего помог девушке подняться и повел ее из комнаты, изо всех сил стараясь принять удрученный вид, хотя сердце его трепетало от радости. Какая неслыханная удача! Мало того что Лафит — старик целых тридцати пяти лет от роду, развратник, преступник, работорговец, контрабандист, так у него, оказывается, есть жена и ребенок — недостаток, на который даже Хулиана не сможет закрыть глаза. Господи! Благодарю тебя! О большем не приходилось и мечтать.
К вечеру Хулиана слегла с лихорадкой, Нурия осталась менять ей холодные компрессы, а Диего и Исабель в сопровождении Лафита отправились в Святилище. Лодка с четырьмя гребцами скользила по лабиринту заболоченных, пахнущих тиной каналов, по берегам которых нежились на солнце десятки крокодилов, а в воде чертили зигзаги огромные змеи. От влаги курчавые волосы Исабель превратились в войлок и торчали во все стороны. Каналы ничем не отличались друг от друга, вокруг раскинулись бескрайние равнины без единой возвышенности. Корни деревьев спускались в воду, с ветвей свисали космы зеленого мха. Пираты знали каждый изгиб окрестных каналов, каждое дерево или скалу и легко продвигались вперед. На подступах к Святилищу все чаще попадались шаланды, на которых перевозили товар, изредка встречались барки и пироги покупателей, хотя большинство предпочитало добираться на рынок пешком, верхом или даже в роскошных каретах. В Святилище собирался весь цвет луизианского общества, от аристократов до черных куртизанок. Рабы накрывали столы под парусиновыми навесами, пока их хозяйки обходили прилавки. Торговцы расхваливали свой товар: китайский шелк, перуанские серебряные кувшины, венскую мебель, украшения со всего света, всевозможные лакомства, туалетные принадлежности, а покупатели шумно и весело торговались. У входа посетителей встречал сам Пьер Лафит с небольшой хрустальной люстрой в руках и громогласно сообщал, что идет грандиозная распродажа, все цены снижены, так что покупайте, mesdames et messieurs, другого случая может не представиться. Появление Жана и его спутников вызвало у покупателей острое любопытство. Многие дамы, в том числе супруга губернатора, старались получше рассмотреть знаменитого корсара, скрывая лица под изящными солнечными зонтиками. Мужчины посмеивались над непокорными лохмами Исабель, напоминавшими древесный мох. В белой общине Нового Орлеана на двух мужчин приходилась одна женщина, и появление такого забавного существа, как младшая дочка де Ромеу, не могло остаться незамеченным. Жан представил знакомым новых «друзей», не уточняя, при каких обстоятельствах они познакомились, и поспешил купить все, о чем просила Хулиана, чтобы хоть немного загладить свою вину и смягчить жестокий удар, который он нанес девушке, рассказав ей о Катрин. Другого выхода не было, нужно было поскорее справиться с опасным влечением, пока оно не погубило обоих.
Тем временем в Баратарии Хулиана все глубже погружалась в пучину отчаяния и безнадежной любви. Лафит разжег в сердце девушки дьявольский огонь, и теперь она боролась с желанием растерзать злосчастную Катрин Виллар. Девушка была готова немедленно сделаться послушницей в монастыре урсулинок и посвятить себя уходу за больными оспой, тогда она, по крайней мере, смогла бы находиться поблизости от любимого, дышать с ним одним воздухом. Хулиана не знала, как показаться людям на глаза. Разбитая, измученная, пристыженная, она металась в постели, словно миллионы муравьев терзали ее плоть, вскакивала, металась по комнате, снова падала на кровать и ворочалась, сминая простыни. Вспоминала младенца, крошку Пьера, и принималась рыдать пуще прежнего. «Ни одна болезнь не длится вечно, дитя мое, это любовное помрачение, ни одна благоразумная девушка не захочет стать женой пирата», — утешала ее Нурия. В комнату вошла мадам Одиллия, узнать, как чувствует себя сеньорита. В руках у нее был поднос с бокалом хереса и галетами. Хулиана решила, что это единственная возможность разузнать о сопернице, и, проглотив гордость вместе со слезами, обратилась к экономке.
— Скажите, мадам, Катрин — рабыня?
— Моя дочь свободна, как и я. Моя мать была королевой Сенегала, я и сама могла бы взойти на трон. Мой отец и отец моих дочерей были белыми, они владели сахарными плантациями в Санто-Доминго. Нам пришлось бежать от восставших рабов, — с достоинством ответила мадам Одиллия.
— Я думала, что белые не берут в жены цветных, — настаивала Хулиана.
— Белые берут в жены белых, но настоящие женщины мы, черные. Нам не требуется благословения священника, нам довольно того, чтобы нас любили. Жан и Катрин любят друг друга.
Хулиана вновь разрыдалась. Нурия хорошенько ущипнула воспитанницу, чтобы та взяла себя в руки, но Хулиана принялась плакать еще горше. Она попросила у мадам Одиллии позволения увидеть Катрин, надеясь, что эта встреча поможет ей преодолеть любовный недуг.
— Это невозможно. Выпейте хереса, сеньорита, он вам поможет. — С этими словами она развернулась и ушла.
Измученная жаждой, Хулиана в четыре глотка осушила бокал. Через мгновение она откинулась на подушку и проспала мертвым сном ровно тридцать шесть часов. Снадобье мадам Одиллии не излечило девушку от страсти, но помогло ей набраться мужества. Хулиана проснулась со страшной ломотой во всем теле, но с ясным рассудком и твердой решимостью забыть Лафита.
Корсар намеревался во что бы то ни стало изгнать Хулиану из своего сердца и решил перевезти ее подальше от своего дома, потому что присутствие девушки причиняло ему немыслимые страдания. Хулиана старалась избегать Лафита, она даже перестала выходить к обеду, но пират постоянно ощущал ее близость. Порой ему казалось, что в коридоре промелькнул ее силуэт, что на террасе звучит ее голос, что в воздухе витает запах ее духов, но это были только тень, птица или морской бриз. Под влиянием страсти все чувства Жана обострились, словно у пойманного в клетку зверя. Упомянутый Диего монастырь урсулинок был немногим лучше тюрьмы. В Новом Орлеане у пирата были знакомые креолки, которые могли бы приютить пленниц, но существовала опасность, что тогда все узнают о выкупе. Если бы до американских властей дошло, что Жан Лафит снова берет заложников, его жизнь сильно осложнилась бы. Корсар мог подкупить судью, но не губернатора; хватило бы всего одной промашки, чтобы его голова вновь обрела вполне конкретную цену. Чтобы спастись от любовного недуга, Лафит готов был отказаться от собственной выгоды и отправить пленников в Калифорнию, но для этого требовалось согласие его брата Пьера, капитанов и простых пиратов; у демократии определенно были свои недостатки. Думая о Хулиане, Жан сравнивал ее с нежной и кроткой Катрин, которая стала его женой в четырнадцать лет, а недавно подарила ему сына. Катрин, вне всякого сомнения, заслуживала любви и преданности корсара. Он скучал по ней. Если бы не вынужденная разлука, он ни за что не попал бы под чары Хулианы; этого не случилось бы, если бы он по-прежнему засыпал, держа в объятиях жену. После рождения сына Катрин становилось все хуже. Одиллии пришлось вызвать из Нового Орлеана негритянских целительниц. Лафит не возражал, он не слишком доверял врачам. Со дня родов прошла целая неделя, но женщина так и не оправилась от лихорадки, и мадам Одиллия окончательно убедилась, что коварная соперница навела на ее дочь порчу, избавить от которой можно только с помощью магии. Вместе с Лафитом они отвезли Катрин, которая была так плоха, что не могла ходить, к Мари Лаво, верховной жрице культа Вуду. Им пришлось долго углубляться в дремучий заболоченный лес вдалеке от плантаций сахарного тростника, которыми владели белые, навстречу барабанному ритму, заклинавшему духов. На поляне, освещенной факелами и огнем костров, плясали люди в масках зверей и демонов, с раскрашенными куриной кровью телами. Ритм вибрировал, наполняя лес, в жилах танцоров закипала кровь. Таинственные силы связывали людей с природой и богами, участники обряда постепенно сливались в одно существо, никто не мог противостоять чарам. В центре образованного танцорами круга, на ящике со священной змеей, извивалась в пляске Мари Лаво, величественная, прекрасная, залитая потом, почти нагая и беременная на девятом месяце. Жрица впадала в транс, ее тело заходилось в судорогах, огромный живот дергался из стороны в сторону, а с языка лился бесконечный поток слов на незнакомом языке. Мелодия дикого песнопения поднималась и падала, словно волна, по кругу шла чаша с жертвенной кровью, из которой каждый делал глоток. Барабаны неистовствовали, мужчины и женщины бились в конвульсиях, падали на землю, превращались в диких зверей, ели траву, кусались и царапались, одни теряли сознание, другие попарно скрывались в лесной чаще. Мадам Одиллия пояснила, что, согласно религии Вуду, принесенной в Новый Свет племенами дагомеи и йоруба, существует три мира: мир мертвых, мир живых и мир тех, кто еще не родился. На своих церемониях рабы отдавали дань умершим, славили богов, призывали свободу. Мари Лаво готовила приворотные зелья, насылала недуги с помощью глиняных куколок, лечила больных магическим порошком гри-гри, но ничем не смогла помочь Катрин.
Несмотря на то что Диего был пленником и соперником Лафита, корсар нравился ему все больше. Оставаясь циничным и жестоким разбойником, он в то же время был утонченным, образованным и обаятельным кабальеро. Подобная двойственность человеческой натуры вызывала у Диего острый интерес: с ним происходило нечто подобное, когда он надевал маску Зорро. Кроме того, Лафит был одним из лучших фехтовальщиков, каких Диего приходилось когда-либо встречать. Разве что Мануэль Эскаланте мог сравниться с корсаром; Диего счел за честь принять предложение своего тюремщика время от времени практиковаться в фехтовании. За недели, проведенные в Баратарии, юноша смог изучить механизмы демократии, до этого остававшейся для него абстрактным понятием. В Соединенных Штатах преимуществами демократического правления пользовались только белые, а на Гранд-Иль все без исключения, кроме женщин, разумеется. Своеобразные суждения Лафита порой оказывались довольно верными. Так, он полагал, что богатые придумывают законы для того, чтобы защитить свое богатство. Взять, например, налоги: получается, что их платят только бедняки, а сильные мира сего находят тысячи способов уклониться от этой повинности. Пират настаивал, что ни один человек, и тем паче правительство, не сможет отнять у него то, что принадлежит ему по праву. Диего находил в идеях своего собеседника немало противоречий. В империи Лафита обычное воровство каралось плетьми, однако в основе этой империи лежало пиратство, высшая форма разбоя. Корсар отвечал, что никогда не обижает бедняков и грабит лишь богатых. Нападать на флот империй, которые управляют своими колониями при помощи мушкета и кнута, — это не грех, а доблесть.
Отобрав у Сантьяго де Леона оружие, предназначенное для подавления восстания в Мексике, Жан по вполне приемлемой цене продал его восставшим. Он считал, что таким образом восстанавливает справедливость.
Лафит часто брал Диего в Новый Орлеан, город, построенный корсарами и гордившийся своим прихотливым, авантюрным, жизнелюбивым, переменчивым, бурным нравом. Этот город противостоял англичанам, индейцам, ураганам, наводнениям, пожарам, эпидемиям, но ничто не могло сломить его разгульного и гордого духа. Новый Орлеан был одним из главных американских портов, откуда в Европу отправлялись сахар, табак и красители, а взамен приходили наряды, книги, мебель и другой товар. Пестрое население города не придавало значения ни цвету кожи, ни москитам, ни болотам, ни, перво-наперво, законам. После захода солнца улицы наполнялись музыкой, выпивка лилась рекой, открывались двери борделей и игорных домов. Юноше нравилось прогуливаться по Оружейной площади и наблюдать за толпой: неграми, тащившими корзины с бананами и апельсинами, женщинами, которые гадали и продавали амулеты Вуду, танцорами и музыкантами. Торговки сладостями в тюрбанах и голубых передниках разносили на подносах имбирные, медовые и ореховые пирожные. В мелких лавчонках продавали пиво, жареные креветки и свежие устрицы. Пьянчуги соседствовали с нарядными кавалерами, плантаторами, купцами и чиновниками. Монашки и священники мешались с проститутками, солдатами, рабами и пиратами. Грациозные квартеронки неторопливо прогуливались по площади, сопровождаемые изысканными комплиментами воздыхателей и ревнивыми взглядами соперниц. Закон запрещал креолкам носить украшения и шляпы, чтобы не затмевать белых женщин, значительно уступавших им в красоте. Впрочем, грациозные смуглянки с точеными лицами, огромными глазами и пышными кудрями все равно считались самыми прекрасными женщинами в мире. Красавицы гуляли под присмотром матерей и дуэний. Одной из таких креольских красавиц была Катрин Виллар. Лафит повстречал ее на балу, на котором матери представляли своих дочерей, изыскивая способы обойти очередной нелепый закон. В городе было слишком мало белых женщин, зато цветных хватало в избытке, и не требовалось выдающихся математических способностей, чтобы сделать выводы из этого обстоятельства, однако смешанные браки были категорически запрещены. Таким образом удавалось защищать общественные устои, усиливать власть белых и держать в повиновении цветных, но никто не мог запретить белым иметь темнокожих наложниц. Квартеронки нашли выход, который устраивал всех. Они в равной степени обучали своих дочерей ведению домашнего хозяйства и способам обольщения, так что ни одна белая женщина не могла тягаться с ними ни как хозяйка, ни как куртизанка. Креолки одевались с неповторимым изяществом в одежду, которую шили себе сами. Они отличались элегантностью и все умели. На специальных балах, куда приглашали только белых мужчин, матери подбирали своим дочерям подходящих покровителей. Содержать такую красавицу было для белых кабальеро вопросом престижа; воздержание считалось добродетелью в пуританских землях, но никак не в Новом Орлеане. Квартеронки жили не слишком роскошно, но достойно: они владели рабами, отправляли своих детей в лучшие школы и у себя дома одевались как королевы, хотя на людях выглядели скромно. Такой уклад не противоречил ни закону, ни правилам приличия и потому устраивал всех.