Страница:
Анохин сильно изменился в ту пору. Суровое, неподвижное прежде лицо оживилось, стало добродушнее, доброжелательнее, все чаще озарялось улыбкой, в глазах появился блеск, он стал откликаться на шутки, все чаще был слышен его голос, смех, и все чаще ловил он на себе заинтересованные женские взгляды. Эту перемену в нем быстро заметили и отметили на работе.
— Что с тобой? Ты чему улыбаешься? — остановил его однажды в коридоре начальник отдела Новиков.
— Весна, — развел руками Анохин.
— Хе, что-то для тебя раньше, что весна, что осень была. Ты чо, женился?
— Есть грех! — засмеялся Егор.
— А свадьбу зажал! Нехорошо!
— Я не мальчик, баловством заниматься…
Егору приятен был этот разговор. Он все чаще ловил себя на том, что ему хочется говорить о Насте, хочется поделиться с кем-то своей радостью, но он сдерживался, сказывалась многолетняя привычка. Раньше он был немногословным, а теперь охотно вступал в разговор со своими сослуживцами, но имени Насти ни разу не произнес среди них, ни словом не обмолвился о перемене в своей жизни, о своем счастье. Чтобы он ни делал, где бы он ни был днем, его никогда не покидала радостная мысль, что вечером он увидит Настю, будет разговаривать с ней, смотреть на нее, обнимать.
И все же счастье их нельзя было назвать безоблачным. Все время тяготило, мучило Настю, что Мишка отнял у нее сына, томила ее, не давала покоя тоска по Коленьке. И однажды Егор не выдержал, встретил Чиркунова после работы возле здания НКВД, отозвал в сторонку, попросил виновато:
— Разреши Настеньке видеться с сыном!
— У Николая нет матери, — быстро, сурово кинул Мишка и повернулся, намереваясь уйти, но Егор взял его за рукав, задержал.
— Погоди… Она же мать, страдает… Отдай ей сына, не мучь ни себя, ни ее…
— Сын мой, может, единственное, что держит меня на этой земле… и не делает из меня зверя! Надеюсь, ты понял, — резко выдернул он рукав. — Ты своего добился. Живи! А меня оставь в покое…
Об этом разговоре Егор никогда не сказывал Настеньке.
Как он ждал своего ребенка! Как мечтал о своем сыне, думал, что Настенька забудется с ним! Но радость отцовства была для него недостижимой. А Настеньке помогала отвлечься работа, чужие дети. Она была учительницей, преподавала в школе русский язык.
Но все имеет конец: и горе, и радость. Счастье — не лошадь: не везет по прямой дорожке. Первое предупреждение, что счастье их зыбко, ненадежно, хрупко пришло в тридцать седьмом году: в марте Анохина арестовали.
3. Вторая чаша
Арестовали Егора неожиданно. Все шло хорошо, ни малейшего намека не было о каком-либо изменении к нему руководства угро, ничто не говорило об опасности. Позвали однажды в городской отдел НКВД будто бы по делу и там объявили об аресте, отправили в камеру, предложив подумать о своих преступных замыслах, взвесить свое положение и чистосердечно признаться. Два дня не трогали, два дня он маялся, думал о Настеньке: как она теперь там одна? Знает ли, где он? Представлял, как теперь мучается, страдает. На третий день повели на допрос. Следователя своего Анохин знал хорошо. Один раз, еще до Насти, вместе на рыбалку ездили, на Цну. Погуляли тогда славно. Следователь был мастак выпить, побалагурить. Свой парень. Звали его Василий Курбатов. Был он коренаст, круглолиц, курнос, темные волосы на его висках заметно серебрились, а под глазами набухли мешки. Он старательно делал вид, что не знаком с Егором, допрашивал строгим тоном и, видимо, сильно опасался, что Анохин напомнит ему о знакомстве. На первые формальные вопросы Егор отвечал быстро, серьезно, без фамильярности.
— Так, гражданин Анохин, у вас было время подумать о своих преступных замыслах против Советской власти. Надеюсь, вы понимаете, что чистосердечное признание смягчит вам наказание?
Вероятно, Курбатов ожидал, что Егор, как многие на его месте и как это бывало всегда, когда арестованным не объявляли, за что их держат в камере, начнет недоумевать, говорить, что не понимает, за что арестован, не знает, что от него хотят, и готовился к долгой работе с таким тертым и опытным человеком, как Анохин, но Егор неожиданно для следователя скомкал, спутал все его планы своими же первыми словами. Он сказал спокойно, делая голос для убедительности чуточку виноватым:
— Да, да, я понимаю, сам из органов… Влетела щука в вершу, нечего трепыхаться! Я все обдумал, взвесил и готов все выложить, написать… — Егор примолк на миг и закончил доверительно, обратился к Курбатову как к приятелю. — Понимаешь, Вася, вина моя перед Советской властью так велика, что она тебя неминуемо раздавит. Я расскажу, напишу все чистосердечно, но… самому Маркелину…
— Как же так? — растерялся Курбатов и живо положил ручку на стол. — Я твой следователь…
— Не суетись. Тут дело особой важности, ты сгоришь на нем… Разве тебе надоела твоя работа?
— Маркелин скажет, что я не справился, — пробормотал следователь.
— Маркелин тебе трижды спасибо скажет… Доложи ему, что припер меня к стенке фактами и сразу расколол, и я заявил, что выложу все только самому руководству. Дело, мол, очень секретное!
— Но протокол чист…
— Хорошо, пиши, я диктую.
Курбатов схватил ручку своими толстыми крепкими пальцами, придвинул протокол.
— Тигры любят мармелад, запятая… Нет, лучше тире, — продиктовал Анохин совершенно серьезно.
— Что это? — удивленно поднял глаза следователь.
— Пиши, пиши, Маркелин поймет, — приказал уверенно Анохин и продолжил медленно, как учитель на уроке, диктовать: — Тигры любят мармелад — люди ближнего едят. Точка. Ах, запятая, какая благодать кости ближнего глодать. Восклицательный знак. Записал? Теперь давай я распишусь… Вот так! — размашисто и твердо поставил он свою подпись. — Если ты это покажешь Маркелину сейчас, то через пять минут он будет здесь, — сказал Егор. — Можешь меня в камеру не отправлять, подержать здесь, чтоб не гонять конвой туда-сюда, не тратить время.
Все получилось так, как ожидал Анохин. Маркелин быстро примчался, вошел в комнату дознания не один, а со следователем Курбатовым. Егор встретил его со спокойным, даже несколько ироничным видом.
— В чем дело? Почему я понадобился? Почему нельзя следователю написать? — строго и раздраженно спросил Маркелин, но Анохин остро ухватил, что строгость и раздражение притворные, проскальзывала хорошо скрываемая потерянность перед неизвестностью, перед каким-то подвохом. Маркелин не глуп был. За протекшие три года в Тамбове он еще сильнее округлился. Щеки розовые, набухшие, подбородок отвис немного, и животик выпирать стал, сильно оттягивал ремень.
— Ухо у следователя покуда тонкое, боюсь лопнет от услышанного, — усмехнулся Анохин. Держался он твердо и хладнокровно. — Пусть Вася выйдет, ему рановато такое знать. Речь пойдет о секретах государственной важности. Уверен, о них ты немедля Ежову доложишь…
— Погоди там, — строго и хмуро кивнул Маркелин следователю и сел за стол. — Что у тебя? Говори! — приказал он, когда они остались одни.
— Плохо наше дело, — осклабился Анохин, глядя прямо в глаза Маркелину. — Придется мне все рассказать о нашем с тобой заговоре против Советской Родины!
— Каком заговоре? — ошалело смотрел Маркелин на Егора. — При чем здесь я?
— Как это при чем? Ты меня завербовал еще в двадцатом году, в Масловке, когда командовал продовольственным отрядом имени товарища Троцкого. Тогда мы были явные троцкисты, а потом тайные, и теперь вот уже три года ты руководишь в Тамбове подпольной троцкистской организацией. Я — рядовой ее член, знаю в Тамбове только тебя, хотя осведомлен, что нас в Тамбове не менее пятидесяти человек, знаю, что с центральным комитетом в Москве общаешься только ты. Цель организации: замена товарища Сталина товарищем Троцким. Вот все это мне придется описать… Не буду же я один за всех троцкистов отдуваться! Вот за этим я тебя и позвал. Зачем Курбатову знать о нашей организации, — снова ухмыльнулся Анохин.
— Ты с ума сошел! — прошептал ошеломленный Маркелин. Лицо его вытянулось, челюсть опустилась. А сам он весь как-то размяк, растекся на стуле, стал еще меньше.
— Брось, это ты с ума сошел, когда арестовывал меня. Ведь знал наверняка, что меня ни в чем обвинить нельзя…
— Сигнал был… письмо… — снова прошептал еще не пришедший в себя Маркелин. Он, видимо, лихорадочно соображал, как ему быть, как выпутаться, выкрутиться из так неожиданно осложнившегося дела.
— Анонимка?
— Да.
— Враг народа написал, — твердо сказал Анохин. — Явно хотел навредить советскому народу, убрать наиболее преданных партии людей!
— Но ты не коммунист…
— Я был им, и в душе остаюсь по сей день, — уверенно глядел Егор на растерянного Маркелина, у которого глаза стали потихонечку оживать, обмякшие плечи подниматься. Егор почувствовал, что он принял какое-то решение, по всей видимости, не очень хорошее для него, и добавил спокойно: — Кстати, я все это свое признание о подпольной организации и твоем руководстве изложил письменно и оставил надежному человеку. Понимал, что рано или поздно найдется враг народа, которому я встал на пути, защищая Советскую власть. Работа у меня такая, врагов себе плодить. Вот и подготовился… (Никакого письма в действительности, конечно, не было.) И если ночью, допустим, я вдруг умру в камере, то письмо немедленно пойдет в Москву, — улыбнулся доверительно Анохин. — А там, сам знаешь, как к таким сигналам относятся… Что же получится тогда? А вот что получится: бдительный человек просигналил в отдел НКВД. Бдительные сотрудники быстренько меня арестовали, и, чтоб я не выдал организацию, тебе ничего не оставалось, как втихаря придушить меня… Громкое будет дело! На всю страну прогремит — целую подпольную организацию в Тамбове раскрыли! — поднял вверх палец Егор, не спуская глаз с Маркелина. — Руководителю не срок горит, вышка! Смекаешь?
Маркелин молчал, тер лоб пальцами, думал, глядел в стол.
— Дело плевое. Чего голову ломать, — ухмыльнулся Анохин. — Отпускать надо меня, если своя голова дорога…
— А дальше? — взглянул на него сквозь пальцы Маркелин.
— А что дальше? Дальше ничего. Я же не дурак, чтоб трепаться об этом… Я понимаю, нам не просто станет по одним улицам ходить, но… Впрочем, я не против буду, если меня переведут куда-нибудь подальше от Тамбова с небольшим повышением… И забудем мы друг о друге…
— Да, — тяжко вздохнул Маркелин. — Не прост ты! Ой, как не прост! Не ожидал я такого, не ожидал…
— Как же так? На такой работе и не ожидал. Ловит волк, да ловят и волка, — оскалил зубы Егор. — На нашей работе всего ожидать нужно… По лезвию ходим…
В этот же день Анохина освободили. Как жарка была встреча с Настей, с его касаточкой! Как ярко осветила их чувства эта двухдневная разлука! Как велика была радость Насти! Она обе ночи не спала, почернела, похудела. Первые седые волосы появились на ее голове.
Через неделю Анохина перевели в Мучкап, в небольшой поселок в двадцати километрах от Масловки, назначили начальником районного Управления НКВД. Вскоре арест забылся, растаял, словно нехорошее ночное видение под солнечным светом, вновь установились счастливые дни. На этот раз ненадолго, всего на несколько месяцев. Растаять-то растаяло видение, но в глубине души оставило мутный след, напоминающий поминутно, что счастье их непрочно, ненадежно, не в их руках. Егор готовился ко всякому повороту судьбы.
4. Третья чаша
Помнится, был осенний теплый день. Бабье лето. Открытое окно его небольшого кабинета выходило в сад, и видны были яблони с поредевшими, потемневшими листьями. Густой летом сад стал теперь светлее. Солнце желтыми пятнами лежало на помятой, придавленной опавшими листьями траве, на темных потрескавшихся от времени стволах, которые внизу у самой земли были бледно-зелеными от покрывавшего кору лишайника. Анохин сидел за своим столом, помнится, что-то писал, кажется, отчет какой-то, услышал, как открылась дверь, но головы не поднял сразу, торопился дописать какую-то мысль, решил, что вошел кто-то из сотрудников отдела, а когда поднял голову, вздрогнул от неожиданности, напрягся, увидев, что к нему уверенным шагом идет Михаил Трофимович Чиркунов.
— Здорово! — быстро бросил он и сел на стул. — Вижу, не ожидал!
Одет он был в гражданскую одежду: потрепанная курточка, кепка со сломанным козырьком, кирзовые сапоги. Можно легко принять за деревенского мужика, бригадира какого-нибудь колхоза.
— Времени у меня совсем нету, — заговорил он сразу о деле. — Я сейчас в Уварове нахожусь, в командировке, еду в Масловку отца-старика проведать, да сделал крюк, заскочил к тебе. Шофер со мной — мучкапский рожак, я его специально взял, намекнул, что он может мамашу-папашу увидеть, подарок передать. Он сейчас у них, а я — к тебе! Никто об этом не знает, ни он, ни кто другой. — Анохин слушал, не понимал пока, куда клонит, к чему все это говорит ему Чиркунов, но тревога все сильнее овладевала им: из-за пустяка Мишка не приехал бы. — Дело в том… Может, ты уже знаешь, Маркелин арестован…
— Не слышал пока…
— Вчера арестован, и сразу его на допрос, к Курбатову… Маркелин запираться не стал, пыток испугался, знал, что его ожидает, дал показания о подпольной троцкистской организации, в которой мотор и самый активный член — ты! Он признал, что даже побаивался тебя, что ты на особом счету был в Центре, в Москве. Вспомнил все, что враг народа Тухачевский тебя шашкой именной отметил, что ты у Антонова правой рукой был…
— Левым пальцем, — ухмыльнулся тяжко Анохин.
— Многое наговорил… Получилось, ты замаскированный враг еще с гражданской войны.. Сегодня Курбатов к прокурору пойдет, ордер на твой арест брать. Либо этой ночью, либо завтра жди гостей. — Чиркунов замолчал.
Егор заметил в его глазах хорошо спрятанный блеск победителя.
— Ты радоваться должен, — горько осклабился он. — Почему же предупредить решил? Да еще с такой конспирацией… Ведь это ты меня весной упечь хотел, анонимку настрочил?
Ничто не дрогнуло в лице Михаила Трофимовича, не опустил он, не отвел глаз, смотрел уверенно и ответил уверенно:
— Я… Кто тебе это доложил? Маркелин? Это когда вы с ним шептались в комнате дознания? Почему он тогда отпустил тебя? Иль вправду у вас троцкистская организация? Кстати, то, что он выпустил тебя, тоже ловко в строку ляжет…
— Не ты ли Маркелина в камеру отправил, чтоб место его занять?
— Не я… Безгрешен на этот раз. Там решено, — глянул Чиркунов вверх. — В Тамбове некому на такое решаться. И место его мне не светит ни при каких раскладах… Мотива нет у меня убирать Маркелина, а упечь тебя, у меня мотив весомый, и ты это знаешь!
— Так зачем же тогда приехал? Порадоваться? Вестником смерти?
— Нет, не угадал, иной мотив привел меня к тебе, — ощерился Михаил Трофимович.
— Какой же?
— Жалость!
Анохин не удержался, хохотнул:
— Неужто жалость? Неужто стареешь, сентиментальным становишься?
— Да-да, жалость, но не к тебе, а к матери моего сына… не тебе мне рассказывать, куда деваются члены семьи врага народа, если они публично не отказываются, не осуждают, не проклинают своих мужей, отцов… Как ты думаешь, осудит ли тебя Настя?
— За что?
— Ну вот… через месяц, а может и раньше, она окажется неподалеку от тебя, но толстые стены и высокие колючие заборы не дадут вам свидеться. Не забывай, она дочь сосланного на Соловки попа. Ты хочешь ей такой участи?
— Я давно хотел узнать, почему ты не защитил, не спас тестя? Или сам способствовал?
— Как я его мог спасти? Язык отрезать? Чтоб он не мог на каждом углу хулить Советскую власть, которая для него всегда была бесовской…
— А ты — главным бесом! — не удержался, поддел Анохин, вспомнив, как куражился Мишка над попом Александром, пытался его распять.
— Мы отвлеклись. У меня времени нет. Я не хочу, чтобы кто-то меня видел здесь, не хочу, чтобы даже шофер знал, что я у тебя был, — перебил, быстро заговорил Михаил Трофимович. — Ты хочешь спасти Настю или нет? Если хочешь, чтоб ее не тронули, быстро, сейчас же собирай ее и на поезд, в Моршанск, к матери!
— И там найдут…
— Там я о ней позабочусь.
— Позаботишься? Ты?
— Да, я о ней позабочусь! — выделяя каждое слово, твердо ответил Чиркунов.
— Ясно, ясно, — глухо, очень глухо прошептал Егор. Он чувствовал себя загнанным в угол. Чтобы спасти Настю, видел он один выход — застрелиться.
Они умолкли на некоторое время.
— Вздумаешь застрелиться, — словно прочитал его мысли Чиркунов, — Настю все равно в покое не оставят…
— А что же делать?
— Выход есть: Настю в Моршанск, а ты в бега!
— Куда?
— Куда подальше.
— Розыск у нас хорошо работает, с моими документами через день заметут.
— Подумал я и об этом… Держи документы на имя Иванова Сергея Ивановича, — протянул Чиркунов паспорт и военный билет, — а дальше думай своей головой…
Егор взял документы, осмотрел. Они были настоящие, для НКВД сделать любые документы не составляло труда. Осмотрел и поднял глаза на Чиркунова, вздохнул тяжко:
— Делать нечего…
Михаил Трофимович быстро, удовлетворенно поднялся, проговорил:
— Действуй немедля! — у двери обернулся, кинул с иронией: — Хоть бы поблагодарил! Не в первый раз спасаю!
— Жив буду, свечку в церкви поставлю… за твое здравие…
— Ну-ну…
Они не догадывались, что встретятся в следующий раз почти через двадцать лет.
Егор посидел немного в тишине, обдумывая свое положение. Доверять Мишке не стоило, не мог тот упустить момент, чтобы не избавиться от него навсегда, не мог. Анохин позвал своего зама Сергея Татаринова, который возглавлял угро района, спросил, глядя на молодого, поджарого, энергичного парня с умными карими глазами под сросшимися черными бровями, которые были у него очень подвижны:
— Твои ребята здесь?
— Да, оба, — быстро ответил Татаринов с готовностью на лице выполнить любое дело, переступил ногами на месте, как застоявшийся молодой жеребчик, и поднял брови, приготовился слушать приказ.
«Хорошо, что этот орлик под рукой, а не какой-нибудь тупарь!» — мелькнуло в голове Егора.
— Прикажи им сейчас же отправиться в пивнушку, пусть прикинутся праздными бездельниками, пьют пиво и ждут нас. Когда мы с тобой пройдем мимо пивнушки, они нас пусть не узнают, идут следом, но близко не приближаются. Предупреди их, что мы пойдем ко мне домой! Пусть все время будут начеку, ждут сигнала. И пусть помнят, Сережа, все время помнят, — повторил, выделил это слово Анохин, — задание чрезвычайно важное и опасное. Смертельно опасное. Все понятно?
— Вопросов нет! — опустил брови Татаринов так, что они вытянулись в одну прямую линию над глазами.
— Отправишь их, и через пять минут — ко мне! Да, кстати, пусть они сейчас не выходят в дверь, вылезут в окно, в сад, и с другой стороны улицы подойдут к пивнушке.
Сергей Татаринов удалился, быстро простучал подкованными каблуками сапог по доскам пола, а Егор покрутил в руках паспорт на имя Иванова со своей фотокарточкой, горестно усмехнулся, подумал: «Что ж, посмотрим кто кого! Не впервой башкой рисковать! Эх, Настенька, Настенька, недолго мы радовались, опять разлука! Эх, жизня! Видно по судьбе нашей бороной прошли!» Сунул документы в боковой карман кителя, взял ручку, склонился над листом бумаги, делая вид, что пишет, и стал ждать Татаринова. Он слышал, как один за другим спрыгнули из окна в траву, прошелестели сухой листвой два оперуполномоченных уголовного розыска. Через некоторое время услышал приближающийся стук подкованных каблуков в коридоре и ниже склонился над бумагой. Когда Татаринов вошел, не сразу поднял голову от листа, будто додумывал мысль. Пусть заместитель запомнит его таким, чтоб завтра на допросе смог рассказать об этом. Потом быстро поднялся, поправил ремни портупеи и кинул:
— Пошли, Сережа! Будь раскованным, веселым, и не оглядывайся, чтоб я тебе не говорил!
На крыльце Анохин быстро окинул взглядом небольшую площадь, отметил про себя двух мужиков в одинаковых серых рубахах и бабу в белом платке возле двери райсобеса, неподалеку от них — телегу со свежей соломой, ярко желтевшей на солнце, бородатого мужика на ней, сидевшего, свесив ноги в грязных сапогах, слушавшего с мрачным лицом седого сутулого старика с широкой седой бородой. Мужик обернулся, глянул на Анохина с Татариновым, когда они появились на крыльце, а старик продолжал ему что-то рассказывать, держа сложенные друг на дружке ладони на толстой трости. Теплый ветер шевелил его седую бороду. Какой-то парень подозрительно быстро удалялся по улице.
Анохин с Татариновым направились по небольшому переулочку к центру. По обе стороны проезжей части переулка росли клены с желтыми листьями. Когда ветер порывами трепал ветки, листья с сухим шелестом сыпались на землю.
— Бабье лето в этом году хорошее, — сказал Егор и быстро предупредил тихим голосом: — Смотри не оглянись! — и продолжил прежним тоном: — Солнышко все время. Ишь, как листья окрасило! Детишкам забава.
Перед поворотом к центру Егор нагнулся, поднял большой лист клена и кинул взгляд назад. Переулок безлюден, только дедок, разговаривавший с мужиком, сидевшим на телеге, тихонько ковылял следом, опираясь на свою толстую палку.
Прошли мимо пивнушки и направились, намеренно ускорив шаг, по улице в сторону дома, где жил Анохин. Здесь тоже по всей улице росли клены, листья шелестели под ногами. Минут через пять довольно быстрого хода Егор приостановился, поднял с обочины за горлышко разбитую бутылку, проговорил:
— Дети будут бегать, ноги порежут, — поставил ее в угол, к забору, и мигом оглянулся.
По противоположной стороне улицы следом за ними по-прежнему ковылял старик с седой бородой, а метрах в пятидесяти за ним, прикидываясь праздными шалопаями, шли два татариновских опера. «Ух, ты, быстрый какой старикан! — подумал Егор. — На вид ветром качает, а не отстает!»
Они двинулись дальше.
— Теперь, Сережа, слушай внимательно! — негромко и жестко обратился Анохин к Татаринову. — И действуй решительно! Сейчас мы с тобой мило попрощаемся, пожмем друг другу руки. Ты сразу перейдешь на другую сторону и пойдешь назад. Навстречу тебе будет идти старикан, дряхленький такой, но он нас с тобой переживет. Борода и волосы у него фальшивые, но трость и револьвер с финкой настоящие… Иди навстречу спокойно, не смотри на него, поравняешься — сходу бей! Бей сильней, сбивай с ног, наваливайся на него, зови орлов своих. Один ты, Сережа, с ним не справишься… Не собьешь сразу с ног, он тебе мигом тростью череп расколет. Это опаснейший преступник!.. Имей в виду, у него могут быть документы сотрудника НКВД, он может кем угодно прикинуться!.. Кстати, в Тамбове Маркелин арестован, за ним еще не один человек пойдет. Чует мое сердце, что нам с тобой скоро придется в Тамбове служить! Но это к слову, давай, Сережа, действуй быстро и решительно. — Анохин улыбнулся, остановился, протянул руку для прощания и еще раз предупредил: — Не оглядывайся! — Попрощался и тем же шагом пошел дальше к своему дому, вслушиваясь, что происходит сзади. Он, казалось, превратился в одно большое ухо.
Сначала слышал удаляющийся шелест шагов по листьям, потом глухой удар, стук о камни упавшей тяжелой палки, вскрик Татаринова: — Ребята, сюда! — Топот сапог по камням. Анохин повернулся и тоже бросился к катающимся на тротуаре Татаринову и старику. Он видел, как дедок ловко сбросил с себя Сергея так сильно, что он отлетел от него метра на три, покатился по земле. Но тут подоспели два опера, не дали подняться старику, навалились на него. Он яростно сопротивлялся, силен был, долго не давал скрутить руки. Только вчетвером с ним справились.
— Что с тобой? Ты чему улыбаешься? — остановил его однажды в коридоре начальник отдела Новиков.
— Весна, — развел руками Анохин.
— Хе, что-то для тебя раньше, что весна, что осень была. Ты чо, женился?
— Есть грех! — засмеялся Егор.
— А свадьбу зажал! Нехорошо!
— Я не мальчик, баловством заниматься…
Егору приятен был этот разговор. Он все чаще ловил себя на том, что ему хочется говорить о Насте, хочется поделиться с кем-то своей радостью, но он сдерживался, сказывалась многолетняя привычка. Раньше он был немногословным, а теперь охотно вступал в разговор со своими сослуживцами, но имени Насти ни разу не произнес среди них, ни словом не обмолвился о перемене в своей жизни, о своем счастье. Чтобы он ни делал, где бы он ни был днем, его никогда не покидала радостная мысль, что вечером он увидит Настю, будет разговаривать с ней, смотреть на нее, обнимать.
И все же счастье их нельзя было назвать безоблачным. Все время тяготило, мучило Настю, что Мишка отнял у нее сына, томила ее, не давала покоя тоска по Коленьке. И однажды Егор не выдержал, встретил Чиркунова после работы возле здания НКВД, отозвал в сторонку, попросил виновато:
— Разреши Настеньке видеться с сыном!
— У Николая нет матери, — быстро, сурово кинул Мишка и повернулся, намереваясь уйти, но Егор взял его за рукав, задержал.
— Погоди… Она же мать, страдает… Отдай ей сына, не мучь ни себя, ни ее…
— Сын мой, может, единственное, что держит меня на этой земле… и не делает из меня зверя! Надеюсь, ты понял, — резко выдернул он рукав. — Ты своего добился. Живи! А меня оставь в покое…
Об этом разговоре Егор никогда не сказывал Настеньке.
Как он ждал своего ребенка! Как мечтал о своем сыне, думал, что Настенька забудется с ним! Но радость отцовства была для него недостижимой. А Настеньке помогала отвлечься работа, чужие дети. Она была учительницей, преподавала в школе русский язык.
Но все имеет конец: и горе, и радость. Счастье — не лошадь: не везет по прямой дорожке. Первое предупреждение, что счастье их зыбко, ненадежно, хрупко пришло в тридцать седьмом году: в марте Анохина арестовали.
3. Вторая чаша
Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен.
Откровение. Гл. 13, ст. 10
Арестовали Егора неожиданно. Все шло хорошо, ни малейшего намека не было о каком-либо изменении к нему руководства угро, ничто не говорило об опасности. Позвали однажды в городской отдел НКВД будто бы по делу и там объявили об аресте, отправили в камеру, предложив подумать о своих преступных замыслах, взвесить свое положение и чистосердечно признаться. Два дня не трогали, два дня он маялся, думал о Настеньке: как она теперь там одна? Знает ли, где он? Представлял, как теперь мучается, страдает. На третий день повели на допрос. Следователя своего Анохин знал хорошо. Один раз, еще до Насти, вместе на рыбалку ездили, на Цну. Погуляли тогда славно. Следователь был мастак выпить, побалагурить. Свой парень. Звали его Василий Курбатов. Был он коренаст, круглолиц, курнос, темные волосы на его висках заметно серебрились, а под глазами набухли мешки. Он старательно делал вид, что не знаком с Егором, допрашивал строгим тоном и, видимо, сильно опасался, что Анохин напомнит ему о знакомстве. На первые формальные вопросы Егор отвечал быстро, серьезно, без фамильярности.
— Так, гражданин Анохин, у вас было время подумать о своих преступных замыслах против Советской власти. Надеюсь, вы понимаете, что чистосердечное признание смягчит вам наказание?
Вероятно, Курбатов ожидал, что Егор, как многие на его месте и как это бывало всегда, когда арестованным не объявляли, за что их держат в камере, начнет недоумевать, говорить, что не понимает, за что арестован, не знает, что от него хотят, и готовился к долгой работе с таким тертым и опытным человеком, как Анохин, но Егор неожиданно для следователя скомкал, спутал все его планы своими же первыми словами. Он сказал спокойно, делая голос для убедительности чуточку виноватым:
— Да, да, я понимаю, сам из органов… Влетела щука в вершу, нечего трепыхаться! Я все обдумал, взвесил и готов все выложить, написать… — Егор примолк на миг и закончил доверительно, обратился к Курбатову как к приятелю. — Понимаешь, Вася, вина моя перед Советской властью так велика, что она тебя неминуемо раздавит. Я расскажу, напишу все чистосердечно, но… самому Маркелину…
— Как же так? — растерялся Курбатов и живо положил ручку на стол. — Я твой следователь…
— Не суетись. Тут дело особой важности, ты сгоришь на нем… Разве тебе надоела твоя работа?
— Маркелин скажет, что я не справился, — пробормотал следователь.
— Маркелин тебе трижды спасибо скажет… Доложи ему, что припер меня к стенке фактами и сразу расколол, и я заявил, что выложу все только самому руководству. Дело, мол, очень секретное!
— Но протокол чист…
— Хорошо, пиши, я диктую.
Курбатов схватил ручку своими толстыми крепкими пальцами, придвинул протокол.
— Тигры любят мармелад, запятая… Нет, лучше тире, — продиктовал Анохин совершенно серьезно.
— Что это? — удивленно поднял глаза следователь.
— Пиши, пиши, Маркелин поймет, — приказал уверенно Анохин и продолжил медленно, как учитель на уроке, диктовать: — Тигры любят мармелад — люди ближнего едят. Точка. Ах, запятая, какая благодать кости ближнего глодать. Восклицательный знак. Записал? Теперь давай я распишусь… Вот так! — размашисто и твердо поставил он свою подпись. — Если ты это покажешь Маркелину сейчас, то через пять минут он будет здесь, — сказал Егор. — Можешь меня в камеру не отправлять, подержать здесь, чтоб не гонять конвой туда-сюда, не тратить время.
Все получилось так, как ожидал Анохин. Маркелин быстро примчался, вошел в комнату дознания не один, а со следователем Курбатовым. Егор встретил его со спокойным, даже несколько ироничным видом.
— В чем дело? Почему я понадобился? Почему нельзя следователю написать? — строго и раздраженно спросил Маркелин, но Анохин остро ухватил, что строгость и раздражение притворные, проскальзывала хорошо скрываемая потерянность перед неизвестностью, перед каким-то подвохом. Маркелин не глуп был. За протекшие три года в Тамбове он еще сильнее округлился. Щеки розовые, набухшие, подбородок отвис немного, и животик выпирать стал, сильно оттягивал ремень.
— Ухо у следователя покуда тонкое, боюсь лопнет от услышанного, — усмехнулся Анохин. Держался он твердо и хладнокровно. — Пусть Вася выйдет, ему рановато такое знать. Речь пойдет о секретах государственной важности. Уверен, о них ты немедля Ежову доложишь…
— Погоди там, — строго и хмуро кивнул Маркелин следователю и сел за стол. — Что у тебя? Говори! — приказал он, когда они остались одни.
— Плохо наше дело, — осклабился Анохин, глядя прямо в глаза Маркелину. — Придется мне все рассказать о нашем с тобой заговоре против Советской Родины!
— Каком заговоре? — ошалело смотрел Маркелин на Егора. — При чем здесь я?
— Как это при чем? Ты меня завербовал еще в двадцатом году, в Масловке, когда командовал продовольственным отрядом имени товарища Троцкого. Тогда мы были явные троцкисты, а потом тайные, и теперь вот уже три года ты руководишь в Тамбове подпольной троцкистской организацией. Я — рядовой ее член, знаю в Тамбове только тебя, хотя осведомлен, что нас в Тамбове не менее пятидесяти человек, знаю, что с центральным комитетом в Москве общаешься только ты. Цель организации: замена товарища Сталина товарищем Троцким. Вот все это мне придется описать… Не буду же я один за всех троцкистов отдуваться! Вот за этим я тебя и позвал. Зачем Курбатову знать о нашей организации, — снова ухмыльнулся Анохин.
— Ты с ума сошел! — прошептал ошеломленный Маркелин. Лицо его вытянулось, челюсть опустилась. А сам он весь как-то размяк, растекся на стуле, стал еще меньше.
— Брось, это ты с ума сошел, когда арестовывал меня. Ведь знал наверняка, что меня ни в чем обвинить нельзя…
— Сигнал был… письмо… — снова прошептал еще не пришедший в себя Маркелин. Он, видимо, лихорадочно соображал, как ему быть, как выпутаться, выкрутиться из так неожиданно осложнившегося дела.
— Анонимка?
— Да.
— Враг народа написал, — твердо сказал Анохин. — Явно хотел навредить советскому народу, убрать наиболее преданных партии людей!
— Но ты не коммунист…
— Я был им, и в душе остаюсь по сей день, — уверенно глядел Егор на растерянного Маркелина, у которого глаза стали потихонечку оживать, обмякшие плечи подниматься. Егор почувствовал, что он принял какое-то решение, по всей видимости, не очень хорошее для него, и добавил спокойно: — Кстати, я все это свое признание о подпольной организации и твоем руководстве изложил письменно и оставил надежному человеку. Понимал, что рано или поздно найдется враг народа, которому я встал на пути, защищая Советскую власть. Работа у меня такая, врагов себе плодить. Вот и подготовился… (Никакого письма в действительности, конечно, не было.) И если ночью, допустим, я вдруг умру в камере, то письмо немедленно пойдет в Москву, — улыбнулся доверительно Анохин. — А там, сам знаешь, как к таким сигналам относятся… Что же получится тогда? А вот что получится: бдительный человек просигналил в отдел НКВД. Бдительные сотрудники быстренько меня арестовали, и, чтоб я не выдал организацию, тебе ничего не оставалось, как втихаря придушить меня… Громкое будет дело! На всю страну прогремит — целую подпольную организацию в Тамбове раскрыли! — поднял вверх палец Егор, не спуская глаз с Маркелина. — Руководителю не срок горит, вышка! Смекаешь?
Маркелин молчал, тер лоб пальцами, думал, глядел в стол.
— Дело плевое. Чего голову ломать, — ухмыльнулся Анохин. — Отпускать надо меня, если своя голова дорога…
— А дальше? — взглянул на него сквозь пальцы Маркелин.
— А что дальше? Дальше ничего. Я же не дурак, чтоб трепаться об этом… Я понимаю, нам не просто станет по одним улицам ходить, но… Впрочем, я не против буду, если меня переведут куда-нибудь подальше от Тамбова с небольшим повышением… И забудем мы друг о друге…
— Да, — тяжко вздохнул Маркелин. — Не прост ты! Ой, как не прост! Не ожидал я такого, не ожидал…
— Как же так? На такой работе и не ожидал. Ловит волк, да ловят и волка, — оскалил зубы Егор. — На нашей работе всего ожидать нужно… По лезвию ходим…
В этот же день Анохина освободили. Как жарка была встреча с Настей, с его касаточкой! Как ярко осветила их чувства эта двухдневная разлука! Как велика была радость Насти! Она обе ночи не спала, почернела, похудела. Первые седые волосы появились на ее голове.
Через неделю Анохина перевели в Мучкап, в небольшой поселок в двадцати километрах от Масловки, назначили начальником районного Управления НКВД. Вскоре арест забылся, растаял, словно нехорошее ночное видение под солнечным светом, вновь установились счастливые дни. На этот раз ненадолго, всего на несколько месяцев. Растаять-то растаяло видение, но в глубине души оставило мутный след, напоминающий поминутно, что счастье их непрочно, ненадежно, не в их руках. Егор готовился ко всякому повороту судьбы.
4. Третья чаша
Если же не будешь бодрствовать,
то я найду на тебя, как тать,
и ты не узнаешь, в который час найду на тебя.
Откровение. Гл.3, ст. 3
Помнится, был осенний теплый день. Бабье лето. Открытое окно его небольшого кабинета выходило в сад, и видны были яблони с поредевшими, потемневшими листьями. Густой летом сад стал теперь светлее. Солнце желтыми пятнами лежало на помятой, придавленной опавшими листьями траве, на темных потрескавшихся от времени стволах, которые внизу у самой земли были бледно-зелеными от покрывавшего кору лишайника. Анохин сидел за своим столом, помнится, что-то писал, кажется, отчет какой-то, услышал, как открылась дверь, но головы не поднял сразу, торопился дописать какую-то мысль, решил, что вошел кто-то из сотрудников отдела, а когда поднял голову, вздрогнул от неожиданности, напрягся, увидев, что к нему уверенным шагом идет Михаил Трофимович Чиркунов.
— Здорово! — быстро бросил он и сел на стул. — Вижу, не ожидал!
Одет он был в гражданскую одежду: потрепанная курточка, кепка со сломанным козырьком, кирзовые сапоги. Можно легко принять за деревенского мужика, бригадира какого-нибудь колхоза.
— Времени у меня совсем нету, — заговорил он сразу о деле. — Я сейчас в Уварове нахожусь, в командировке, еду в Масловку отца-старика проведать, да сделал крюк, заскочил к тебе. Шофер со мной — мучкапский рожак, я его специально взял, намекнул, что он может мамашу-папашу увидеть, подарок передать. Он сейчас у них, а я — к тебе! Никто об этом не знает, ни он, ни кто другой. — Анохин слушал, не понимал пока, куда клонит, к чему все это говорит ему Чиркунов, но тревога все сильнее овладевала им: из-за пустяка Мишка не приехал бы. — Дело в том… Может, ты уже знаешь, Маркелин арестован…
— Не слышал пока…
— Вчера арестован, и сразу его на допрос, к Курбатову… Маркелин запираться не стал, пыток испугался, знал, что его ожидает, дал показания о подпольной троцкистской организации, в которой мотор и самый активный член — ты! Он признал, что даже побаивался тебя, что ты на особом счету был в Центре, в Москве. Вспомнил все, что враг народа Тухачевский тебя шашкой именной отметил, что ты у Антонова правой рукой был…
— Левым пальцем, — ухмыльнулся тяжко Анохин.
— Многое наговорил… Получилось, ты замаскированный враг еще с гражданской войны.. Сегодня Курбатов к прокурору пойдет, ордер на твой арест брать. Либо этой ночью, либо завтра жди гостей. — Чиркунов замолчал.
Егор заметил в его глазах хорошо спрятанный блеск победителя.
— Ты радоваться должен, — горько осклабился он. — Почему же предупредить решил? Да еще с такой конспирацией… Ведь это ты меня весной упечь хотел, анонимку настрочил?
Ничто не дрогнуло в лице Михаила Трофимовича, не опустил он, не отвел глаз, смотрел уверенно и ответил уверенно:
— Я… Кто тебе это доложил? Маркелин? Это когда вы с ним шептались в комнате дознания? Почему он тогда отпустил тебя? Иль вправду у вас троцкистская организация? Кстати, то, что он выпустил тебя, тоже ловко в строку ляжет…
— Не ты ли Маркелина в камеру отправил, чтоб место его занять?
— Не я… Безгрешен на этот раз. Там решено, — глянул Чиркунов вверх. — В Тамбове некому на такое решаться. И место его мне не светит ни при каких раскладах… Мотива нет у меня убирать Маркелина, а упечь тебя, у меня мотив весомый, и ты это знаешь!
— Так зачем же тогда приехал? Порадоваться? Вестником смерти?
— Нет, не угадал, иной мотив привел меня к тебе, — ощерился Михаил Трофимович.
— Какой же?
— Жалость!
Анохин не удержался, хохотнул:
— Неужто жалость? Неужто стареешь, сентиментальным становишься?
— Да-да, жалость, но не к тебе, а к матери моего сына… не тебе мне рассказывать, куда деваются члены семьи врага народа, если они публично не отказываются, не осуждают, не проклинают своих мужей, отцов… Как ты думаешь, осудит ли тебя Настя?
— За что?
— Ну вот… через месяц, а может и раньше, она окажется неподалеку от тебя, но толстые стены и высокие колючие заборы не дадут вам свидеться. Не забывай, она дочь сосланного на Соловки попа. Ты хочешь ей такой участи?
— Я давно хотел узнать, почему ты не защитил, не спас тестя? Или сам способствовал?
— Как я его мог спасти? Язык отрезать? Чтоб он не мог на каждом углу хулить Советскую власть, которая для него всегда была бесовской…
— А ты — главным бесом! — не удержался, поддел Анохин, вспомнив, как куражился Мишка над попом Александром, пытался его распять.
— Мы отвлеклись. У меня времени нет. Я не хочу, чтобы кто-то меня видел здесь, не хочу, чтобы даже шофер знал, что я у тебя был, — перебил, быстро заговорил Михаил Трофимович. — Ты хочешь спасти Настю или нет? Если хочешь, чтоб ее не тронули, быстро, сейчас же собирай ее и на поезд, в Моршанск, к матери!
— И там найдут…
— Там я о ней позабочусь.
— Позаботишься? Ты?
— Да, я о ней позабочусь! — выделяя каждое слово, твердо ответил Чиркунов.
— Ясно, ясно, — глухо, очень глухо прошептал Егор. Он чувствовал себя загнанным в угол. Чтобы спасти Настю, видел он один выход — застрелиться.
Они умолкли на некоторое время.
— Вздумаешь застрелиться, — словно прочитал его мысли Чиркунов, — Настю все равно в покое не оставят…
— А что же делать?
— Выход есть: Настю в Моршанск, а ты в бега!
— Куда?
— Куда подальше.
— Розыск у нас хорошо работает, с моими документами через день заметут.
— Подумал я и об этом… Держи документы на имя Иванова Сергея Ивановича, — протянул Чиркунов паспорт и военный билет, — а дальше думай своей головой…
Егор взял документы, осмотрел. Они были настоящие, для НКВД сделать любые документы не составляло труда. Осмотрел и поднял глаза на Чиркунова, вздохнул тяжко:
— Делать нечего…
Михаил Трофимович быстро, удовлетворенно поднялся, проговорил:
— Действуй немедля! — у двери обернулся, кинул с иронией: — Хоть бы поблагодарил! Не в первый раз спасаю!
— Жив буду, свечку в церкви поставлю… за твое здравие…
— Ну-ну…
Они не догадывались, что встретятся в следующий раз почти через двадцать лет.
Егор посидел немного в тишине, обдумывая свое положение. Доверять Мишке не стоило, не мог тот упустить момент, чтобы не избавиться от него навсегда, не мог. Анохин позвал своего зама Сергея Татаринова, который возглавлял угро района, спросил, глядя на молодого, поджарого, энергичного парня с умными карими глазами под сросшимися черными бровями, которые были у него очень подвижны:
— Твои ребята здесь?
— Да, оба, — быстро ответил Татаринов с готовностью на лице выполнить любое дело, переступил ногами на месте, как застоявшийся молодой жеребчик, и поднял брови, приготовился слушать приказ.
«Хорошо, что этот орлик под рукой, а не какой-нибудь тупарь!» — мелькнуло в голове Егора.
— Прикажи им сейчас же отправиться в пивнушку, пусть прикинутся праздными бездельниками, пьют пиво и ждут нас. Когда мы с тобой пройдем мимо пивнушки, они нас пусть не узнают, идут следом, но близко не приближаются. Предупреди их, что мы пойдем ко мне домой! Пусть все время будут начеку, ждут сигнала. И пусть помнят, Сережа, все время помнят, — повторил, выделил это слово Анохин, — задание чрезвычайно важное и опасное. Смертельно опасное. Все понятно?
— Вопросов нет! — опустил брови Татаринов так, что они вытянулись в одну прямую линию над глазами.
— Отправишь их, и через пять минут — ко мне! Да, кстати, пусть они сейчас не выходят в дверь, вылезут в окно, в сад, и с другой стороны улицы подойдут к пивнушке.
Сергей Татаринов удалился, быстро простучал подкованными каблуками сапог по доскам пола, а Егор покрутил в руках паспорт на имя Иванова со своей фотокарточкой, горестно усмехнулся, подумал: «Что ж, посмотрим кто кого! Не впервой башкой рисковать! Эх, Настенька, Настенька, недолго мы радовались, опять разлука! Эх, жизня! Видно по судьбе нашей бороной прошли!» Сунул документы в боковой карман кителя, взял ручку, склонился над листом бумаги, делая вид, что пишет, и стал ждать Татаринова. Он слышал, как один за другим спрыгнули из окна в траву, прошелестели сухой листвой два оперуполномоченных уголовного розыска. Через некоторое время услышал приближающийся стук подкованных каблуков в коридоре и ниже склонился над бумагой. Когда Татаринов вошел, не сразу поднял голову от листа, будто додумывал мысль. Пусть заместитель запомнит его таким, чтоб завтра на допросе смог рассказать об этом. Потом быстро поднялся, поправил ремни портупеи и кинул:
— Пошли, Сережа! Будь раскованным, веселым, и не оглядывайся, чтоб я тебе не говорил!
На крыльце Анохин быстро окинул взглядом небольшую площадь, отметил про себя двух мужиков в одинаковых серых рубахах и бабу в белом платке возле двери райсобеса, неподалеку от них — телегу со свежей соломой, ярко желтевшей на солнце, бородатого мужика на ней, сидевшего, свесив ноги в грязных сапогах, слушавшего с мрачным лицом седого сутулого старика с широкой седой бородой. Мужик обернулся, глянул на Анохина с Татариновым, когда они появились на крыльце, а старик продолжал ему что-то рассказывать, держа сложенные друг на дружке ладони на толстой трости. Теплый ветер шевелил его седую бороду. Какой-то парень подозрительно быстро удалялся по улице.
Анохин с Татариновым направились по небольшому переулочку к центру. По обе стороны проезжей части переулка росли клены с желтыми листьями. Когда ветер порывами трепал ветки, листья с сухим шелестом сыпались на землю.
— Бабье лето в этом году хорошее, — сказал Егор и быстро предупредил тихим голосом: — Смотри не оглянись! — и продолжил прежним тоном: — Солнышко все время. Ишь, как листья окрасило! Детишкам забава.
Перед поворотом к центру Егор нагнулся, поднял большой лист клена и кинул взгляд назад. Переулок безлюден, только дедок, разговаривавший с мужиком, сидевшим на телеге, тихонько ковылял следом, опираясь на свою толстую палку.
Прошли мимо пивнушки и направились, намеренно ускорив шаг, по улице в сторону дома, где жил Анохин. Здесь тоже по всей улице росли клены, листья шелестели под ногами. Минут через пять довольно быстрого хода Егор приостановился, поднял с обочины за горлышко разбитую бутылку, проговорил:
— Дети будут бегать, ноги порежут, — поставил ее в угол, к забору, и мигом оглянулся.
По противоположной стороне улицы следом за ними по-прежнему ковылял старик с седой бородой, а метрах в пятидесяти за ним, прикидываясь праздными шалопаями, шли два татариновских опера. «Ух, ты, быстрый какой старикан! — подумал Егор. — На вид ветром качает, а не отстает!»
Они двинулись дальше.
— Теперь, Сережа, слушай внимательно! — негромко и жестко обратился Анохин к Татаринову. — И действуй решительно! Сейчас мы с тобой мило попрощаемся, пожмем друг другу руки. Ты сразу перейдешь на другую сторону и пойдешь назад. Навстречу тебе будет идти старикан, дряхленький такой, но он нас с тобой переживет. Борода и волосы у него фальшивые, но трость и револьвер с финкой настоящие… Иди навстречу спокойно, не смотри на него, поравняешься — сходу бей! Бей сильней, сбивай с ног, наваливайся на него, зови орлов своих. Один ты, Сережа, с ним не справишься… Не собьешь сразу с ног, он тебе мигом тростью череп расколет. Это опаснейший преступник!.. Имей в виду, у него могут быть документы сотрудника НКВД, он может кем угодно прикинуться!.. Кстати, в Тамбове Маркелин арестован, за ним еще не один человек пойдет. Чует мое сердце, что нам с тобой скоро придется в Тамбове служить! Но это к слову, давай, Сережа, действуй быстро и решительно. — Анохин улыбнулся, остановился, протянул руку для прощания и еще раз предупредил: — Не оглядывайся! — Попрощался и тем же шагом пошел дальше к своему дому, вслушиваясь, что происходит сзади. Он, казалось, превратился в одно большое ухо.
Сначала слышал удаляющийся шелест шагов по листьям, потом глухой удар, стук о камни упавшей тяжелой палки, вскрик Татаринова: — Ребята, сюда! — Топот сапог по камням. Анохин повернулся и тоже бросился к катающимся на тротуаре Татаринову и старику. Он видел, как дедок ловко сбросил с себя Сергея так сильно, что он отлетел от него метра на три, покатился по земле. Но тут подоспели два опера, не дали подняться старику, навалились на него. Он яростно сопротивлялся, силен был, долго не давал скрутить руки. Только вчетвером с ним справились.