- Огоньку не желаете? - Но подойти к красотке он не успел - между ними возник парень, здоровый, как дубовый шкаф, и схватил Рика за руку.
Рука тут же онемела, будто в нее вкололи десять доз новокаина.
- Убирайся, - прошипел обладатель стокилограммового тела.
- Я только огоньку, - обалдело прошептал Рик.
- Пшел!
Лестница ушла из-под ног, и Рик кубарем покатился вниз, пересчитывая ступеньки, и наконец замер в углу пролета, больно стукнувшись коленом о стену.
- Ну зачем так, Тим, - донеслось до Рика. - Вдруг он себе шею сломал?
- Такие живучи, как собаки, - хмыкнул тот. - Этот тип, наверняка, из двенадцатой. Не волнуйся, скоро этот гадюшник разорят.
Каблучки лакированных туфелек зацокали возле самого уха.
- Он точно жив? - вновь спросил девичий голос.
Рику представилось, что сейчас девушка пнет его носком туфельки как падаль. Он спешно поднялся, давая понять, что ее участие ни к чему. Он стоял, скрючившись, делая вид, что ему очень больно, но краем глаза наблюдал за Тимом. Его не смущало то, что противник может сделать из него котлету. Просто никому Рик не мог спустить подобное. Тим решил, что инцидент исчерпан, и отвернулся. Тут же нога Рика мгновенно взметнулась в воздух. До головы здоровяка Рик, конечно, не дотянулся, но и удара в живот вполне хватило, чтобы Тим потерял равновесие и, как мгновение назад Рик, скатился на пролет вниз. Рик не стал дожидаться, когда громила поднимется, высадил ногой узкое лестничное окно и выпрыгнул на улицу. Проходные дворы во всем квартале были ему знакомы, как любой бездомной собаке, и через три минуты он очутился в густом сплетении улиц, в торопливо снующей толпе. Он шел, и его разбирал счастливый смех. Давно он не чувствовал себя так радостно. Ему казалось, что он одержал победу над целым миром. Мерзостный утренний осадок, оставшийся после общения с Сержем, окончательно улетучился. И Серж, и громила Тим, и безвкусно размалеванная девица казались теперь просто смешными.
Рик, победитель, шагал навстречу неведомому.
Он остановился у книжного лотка, на котором только-только разложили товар, и выбрал книгу наугад. Продавец неприязненно на него покосился, но ничего не сказал.
У Рика был свой метод чтения, им же самим и изобретенный. Самый совершенный и самый быстрый. При этом не требовалось покупать книгу. Сначала Рик читал первые три-четыре страницы - обычно здесь появляется главный герой и говорит свои первые фразы. Обозначен мир, время, мечта. Далее надо перелистнуть страниц пятьдесят и прочесть еще два листа, потом через сотню - еще пару. Несколько намеков, ярких образов (если они есть ) с тобой. И дальше ты можешь накручивать на них все, что угодно, - фантазию и реальность, подлость и благородство.
В этот раз книга попалась странная. Интересными в ней оказались как раз только первые несколько страниц, где и излагалась вся суть, а дальше шел бессмысленный наворот событий. Сама идея Рику понравилась: тысячи, миллионы, миллиарды миров, и каждый от другого разнится лишь той малостью, что, к примеру, там, за углом Рик повернет налево, вместо того чтобы свернуть направо. И где-то есть мир, в котором он, Рик, живет в квартире за металлической дверью, а красотка в сиреневом плаще расхаживает в драном свитере и продает свое тело, чтобы заработать на дозу.
Только стоит ли ради этого создавать целый мир?
Рик отложил книгу и двинулся по улице. Но не прошел и двадцать шагов, как вновь остановился на углу. Куда свернуть? Направо? Налево? В эту минуту, визжа тормозами, к остановке подкатил трамвай. И, повинуясь внезапному решению, как приказу, Рик вскочил на заднюю площадку. Два старых скрюченных вагончика дернулись и помчались, раскачиваясь на рельсах, будто хотели сорваться и улететь далеко-далеко в небеса.
Глава 3
Неужели он все еще живет? Каждый вечер и каждое утро она думает об этом, и с годами появляется надежда, что ей все-таки удастся его пережить. Это очень важно. Маленькая, последняя, быть может, единственная победа, которая никому не нужна. Потому что ее жизнь - это только ее жизнь, никем не удлинена. Ни сыном, ни внуком. Но когда он умрет, а она останется, тогда будет она доживать не свою жизнь, а Эрикову. Хоть годочек, хоть два, хоть пять... Может, это все и не очень хорошо придумано, но она это придумала, и поверила, и обрадовалась.
Отчетливо представилось, как он, обрюзгший, похожий на кусок рыхлого теста, стоит, по-дыбному голый, на коленях перед пустым белым креслом и что-то неслышно бормочет лиловыми старческими губами. Что - не разобрать. Бывает так ночью: проснешься с какою-то внезапной и страшной мыслью. Сегодня опять - он.
Как много лет назад, отлепился от каменной стелы моста и загородил узкую тропинку в снегу. А она-то понадеялась, что уже миновала мост. Перед ней был не просто человек - он олицетворял власть. Человек - толстый, власть - непоколебимая. Разумеется, толстым он казался лишь по тем временам. На самом деле он был впалощек, ушанка стягивала в узел голодное темное лицо. Сомнительная его упитанность говорила о преступности головы и рук. От другого она бы попыталась бежать, несмотря на безнадежность попытки. Но власть, как мороз, сковала ее руки и ноги.
- Что несешь? - милиционер кивнул на холщовый мешок, который она прижимала к груди.
- Это для Эрика, - проговорила Ольга, с трудом ворочая языком.
- Дай. - Он вцепился в мешок и потянул к себе.
Он был сильным, но все же не мог выдрать у нее мешок. Они топтались на месте, вцепившись онемевшими от мороза пальцами в драгоценную холстину, каждый тянул к себе, обливаясь потом и молча стискивая зубы.
За Невою вспыхнули два белых луча прожекторов и заметались по небу. Неведомый отблеск света упал на его лицо, и Ольга разглядела противный нос луковицей и черные, будто налитые мертвой водою глаза.
- Это посылка для сына! Муж с фронта передал! Эрику годик, ты слышишь, ему только годик! - повторяла она как заклинание.
- Пойдем в отделение, там разберемся, кто тебе и что передал. И откуда... - пригрозил он, пыхтя, по-прежнему не в силах отнять мешок.
Упоминание об отделении сделало свое дело: замерзшие пальцы разжались, мешок оказался у него. Он запустил руку внутрь и вытащил банку сгущенки. Сгущенка! Тут же представился кипяток, густо забеленный и сладкий.
- Это молоко! - крикнула она. Неужели он не понимает, ЧТО отнимает у ее ребенка?! - Возьмите лучше хлеб.
- Хлеб тоже возьму. Я, в отличие от таких как ты, голодаю.
Теперь в руках его очутился кусок масла. Секунду он взвешивал его на руке. Потом посмотрел на Ольгу. Глаза... Может быть, в то мгновение глаза его что-то выражали? Она не поняла. Он зажал мешок под мышкою и попытался разломить брикет. Ничего не получалось, пальцы соскальзывали, и он уронил кусок масла в снег. Наклонился поднять. В кармане старой шубки у Ольги лежал ключ - огромный, тяжелый, с острым, как шип, навершьем. Не ключ, а нож. Она видела голую шею, высунувшуюся из ворота шинели, такую тонкую, с удобной, глубокой ямкой посередине. Неужели у нее не хватило бы силы ударить?! Она бы вернула хлеб, и сгущенку, и брикет масла. Эрик остался бы жить. Господь, в которого она не верит, простил бы ей этот грех. Господь бы простил...
Но Ольга лишь потрогала ключ и разжала пальцы. Не ударила. Не смогла. Он выпрямился. Еще раз потискал брикет. Отломился маленький кусочек, меньше трети, и он милостиво вернул его вместе с мешком.
- Бери, всю жизнь будешь помнить и благодарить.
Да, помнит всю жизнь. Будь ты проклят!
...Ольга Михайловна встала. В свете хмурого утра виден стол с неубранной посудой, в чашке до черноты настоялся недопитый чай. Тихо в квартире. Только слышно, как капает на кухне вода. Окно в доме напротив оживилось тусклым светом. Там встали, суетятся, спешат. Заглатывают яичницу. Ругаются, теряя терпение. Если бы Ольга Михайловна жила за тем окном, она бы никогда не кричала. А лишь счастливо улыбалась, радуясь, что вокруг нее так много живых людей.
Она хотела убрать посуду, потом передумала и подошла к буфету, поправила фотографию в рамочке. За стеклом - полугодовалый Эрик, сидит, прижимая к себе попугая. У Эрика толстые щеки, надутые губы и испуганно-удивленные глаза. Поразительные у него были глаза - как два прозрачных больших изумруда. Но фото черно-белое, и вместо изумрудов получились просто серые кружочки. И зеленый попугай тоже серый, как голубая кофточка, как синие пинетки. Фотографию сделали за две недели до войны. Еще никто не знал, как все будет.
Фото Сергея хранится среди бумаг. Иногда Ольга Михайловна достает его. Но очень редко. Сергей вернулся с войны, но, пожалуй, им обоим было бы легче, если бы он остался там. Упорхнуло ее счастье, выскользнуло из рук, как мешок с драгоценной посылкой. Ночами ей снится не Эрик, нет, а не выпитый им кипяток со сгущенкой. Или масло. Оно тает крошечным желтым солнцем в алюминиевой мисочке с жиденькой кашей. Господи, если Ты есть, пусть там, у Тебя, Эрик каждый день пьет чай со сгущенкой, сладкий-сладкий. Очень прошу Тебя.
Попросила и перекрестилась на пустой угол без иконы. Грустно начинается новый день. Долгий, обычный. Ольга Михайловна накинула халат и, шаркая отечными ногами, побрела на кухню. Дверь в соседнюю комнату закрыта. Там темно. Уже три года, как умерла Эмма Ивановна. С тех пор в ту комнату Ольга Михайловна заходит, только чтобы вытереть пыль. На другой день после похорон внучка Эммы Ивановны от младшего сына Василия три дня разбирала сундуки с вещами. На полу валялись груды ветхих платьев и облезлых меховых горжеток, пачки поздравительных открыток, перевязанных тесемками, драные книжки на французском и немецком без конца и начала. Искали сокровища. До внучки дошли смутные семейные предания о прежних богатствах Эммы Ивановны и супруга ее, офицера царской армии. Искали кольца и серьги, и знаменитое украшение из двенадцати бриллиантов. Напрасно Ольга Михайловна объясняла молодой (то есть сорокалетней ) женщине, что немногие ценности, которые удалось сберечь в революцию, Эмма Ивановна благополучно сдала в Торгсин, потому как в послереволюционные годы нигде не работала, а только все проживала. Последние двенадцать бриллиантов у нее украли из сумочки в трамвае в тридцать девятом году, а последнее колечко с изумрудом она "проела" в эвакуации. Племянница в истории эти не поверила, силой ворвалась в комнату Ольги Михайловны, выбросила вещи из шкафа и все перерыла. Ничего не найдя, принялась орать, что старуха их обокрала, и требовала немедленно "отписать" ей квартиру, такова якобы была воля покойной. Пришлось звонить Гребневу, и он, приехав, выдворял Ирину и супруга ее из квартиры, а после отпаивал Ольгу Михайловну валидолом. Вспомнив о Гребневе, Ольга Михайловна подумала, что тот давненько уже не звонил и в гостях не бывал полгода. Она хотела немедленно ему позвонить, но потом передумала и пошла на кухню.
Кухня в квартире полутемная, окно почти вплотную упирается в стену. Но Ольга Михайловна не стала включать лампочку. И в полутьме можно нащупать коробок и зажечь газ. Жизнь была слишком долгой и потеряла цельность, распалась на тысячи мелочей: на зажженные по второму разу спички, на старые, хранимые в ящике открытки, на ожидание писем от позабывших ее подруг. Молодые живут иначе, им кажется, что все еще впереди. А впереди ничего нет. Только усталость. И ожидание смерти..
Она вздрогнула, когда раздался этот звук... Не сразу сообразила, что стучат в дверь громко, нетерпеливо. Именно стучат, а не звонят. На цыпочка вышла в прихожую, чтобы подпереть дверь гладильной доской: в неурочное время она давно уже никому не открывала. Но гладильной доски на месте не оказалось. А дверь вздрагивала, как живая, под ударами. Старый хлипкий замочек дергался, готовый выскочить из гнезда.
- Мама! - крикнул голос за дверью. - Мама, это же я! Я! Эрик!
Сердце ее так и покатилось. Дверь выросла в высоту, а звуки сделались резкими, пронзительными до визга. Когда Ольга Михайловна пришла в себя, то поняла, что сидит на полу, сжимая в руках обгорелую спичку.
- Эрик, Эрик, - бормотала она, - разве ты не умер? Ведь я сама зашила тебя в голубое одеяло и повезла на саночках... Эрик, значит ты ожил, да? Ты спасся? Ты чудом спасся?
И руки сами повернули замок.
Перед стоял паренек лет двадцати в клетчатой рубашке и драных джинсах. Обычный парень, каких много, - невысокий, немного сутулый, с худым бледным лицом. Острые скулы, темные брови, длинные русые волосы стянуты на затылке в пучок. Постой... Но ведь Эрику... Эрику должно быть уже за пятьдесят.
- Что, молодо выгляжу? - засмеялся гость. - Все очень просто: в нашем мире время течет иначе, - он обнял Ольгу Михайловну и поцеловал в седые поредевшие волосы. - Я так рад, что ты жива, мама.
Она хотела оттолкнуть его, но не смогла. Коротенькое слово "мама" прозвучало как заклинание, оно просто околдовало ее. За всю жизнь никто ее так не называл. Эрик умер, так и не начав говорить, а Гребнев все те годы, что жил у нее, всегда называл ее "тетя Оля". Она заплакала.
- Ну что ты, мама? - Рик отстранился и попытался стереть слезу с ее щеки. - Ну не надо. Я так хотел тебя увидеть! Потому первый и согласился на переброс среди добровольцев.
Она посмотрела ему в глаза. Они были зеленые, со светлым ореолом вокруг зрачка. Совершенно невозможный, невероятный цвет.
- Эрик... - выдохнула она и в ту минуту поверила ему совершенно.
- Какое счастье, что ты здесь есть! Мне говорили, что это так, но я не верил. Сказал себе: не поверю, пока не увижу.
- То есть... - не поняла она.
- В моем мире ты умерла, а я остался жив, - прошептал он.
Через пятнадцать минут Ольга Михайловна суматошно металась между плитой, столом и холодильником, не зная, чем таким невероятным угостить своего внезапно объявившегося сына. Впрочем, выбор был невелик: чайная колбаса да яйца. Она решила: пусть будет и то, и другое.
Пока колбаса жарилась, Эрик нетерпеливо приплясывал у плиты, хватал ломти со сковородки руками и отправлял их в рот целиком.
- Неужели в вашем мире еды не хватает? - покачала головой Ольга Михайловна и улыбнулась.
- Хватает, - отвечал Рик с набитым ртом. - Но переброс отнимает много энергии. Просто жуть.
- Расскажи мне о своем мире. Какой он? Лучше нашего? - попросила она.
- Не знаю. Там иначе... - Он запнулся. - Впрочем, я и вашего мира почти не видел... - он вновь запнулся и сбился с роли.
Мгновенно образовавшееся между ними доверие исчезло. Ольга Михайловна почувствовала неладное и посмотрела на гостя.
"Жулик? - пронеслось в голове. - Я никогда не была так счастлива, как последние полчаса", - подумала она и вздохнула.
- У нас каждый сам по себе, - спешно заговорил Рик, - каждый носит оружие и воюет сам за себя. Ты невозможно одинок и в столкновении с другими теряешь частицы самого себя, ты все время как будто таешь, уменьшаешься, постепенно превращаясь в "ничто". - Он опять нащупал нужную тональность, голос его зазвучал убедительно, ему просто нельзя было не верить.
Это его стихия - ирреальность, которая кажется подлинней реальности.
- Чем же мне тебя еще угостить? - засуетилась Ольга Михайловна, будто извиняясь за то, что минуту назад усомнилась в своем ненаглядном Эрике. А, знаю! Сгущенка! Или... - Она опять засомневалась. - Ты, может быть, ее теперь не любишь?
- Сгущенку не люблю? - расхохотался Рик. - Да что ты, мама! Кто же сгущенку не любит? Это же самая моя любимая еда! - Он вскрыл банку и принялся поглощать густую белую массу ложками.
Может быть, это как раз та самая банка... ну та... которую отняли?
- Эрик, мальчик мой... - Ольга Михайловна почувствовала, что голос ее срывается. - А там, в вашем мире, тоже был милиционер?
- Что?
- Я тоже повстречала милиционера, когда несла посылку?
Рик кивнул и зачерпнул очередную ложку сгущенки.
- И он отнял посылку?
- Нет.
- Нет? - усомнилась Ольга Михайловна.
- Ты его убила.
- Я так и знала. - Она всхлипнула и прикрыла ладонью глаза. Слезы потекли по корявым старческим пальцам, по изъеденным морщинами щекам.
- Я так и знала, - повторила она, - что должна была сделать это. Мне и сон сегодня опять снился. Но я не смогла... Не смогла! Прости, Эрик, миленький...
- Да что ты, мамочка, перестань, теперь все хорошо, и мы вместе. - Он привстал и чмокнул ее во влажную щеку.
- Да, вместе, - согласилась она. - Жаль только, что ты раньше не пришел. Я теперь старая, сколько мне осталось-то? Ну годик, два...
- Что за ерунда! Ты теперь просто обязана долго жить!
Он почувствовал, что веки начинает противно жечь. Что за черт?! Неужели он собрался плакать?..
- А я помню, - вдруг сказал он, - как ты меня кашей из хлеба кормила. А себе из кофейной гущи лепешки жарила на касторовом масле.
Ее лицо на мгновение переменилось, сделалось молодым, красивым.
- А помнишь, как я тебе руки целовала?
- Да, - выдохнул он. - Вот сюда, в середину ладошки.
Она взяла его ладонь и поцеловала.
"Если Серж явится сюда, я его убью", - решил Рик.
Глава 4
Арсений вошел в вагон. Было пустовато. В купе из попутчиков еще никого. А до отхода поезда - пятнадцать минут. Арсений бросил вещи на свою полку и сел.
Неудачная поездка. В издательстве с ним говорили, как с придурком. Мог бы и не ездить, по почте рукопись прислать - тот же эффект. Секретарша записала название рукописи, телефон и адрес в какую-то тетрадь и сказала, что ответ пришлют. К редактору даже не допустили.
Арсения охватила тоска. Не место ему здесь, лишний он на этом городе. Назад, в Питер надобно, и поскорее, подальше от столичной суеты. В Питер возвращаешься, будто выныриваешь из мутной московской глубины на поверхность с льдинами.
А фразочка ничего получилась, закрученная, с привкусом. Можно вставить ее в... Туда, в общем. В блокнотик быстренько "тренькнуть", а то выпадет из головы, как мертвый волос, и смешается с жизненной пылью. Интересно, про "жизненную пыль" тоже тренькнуть, или не стоит? Пожалуй, слишком высокопарно. Арсений вытащил из куртки блокнотик, и шариковая ручка заскользила по странице. В душе сладостно защемило: ничто на свете не доставляло Арсению такого наслаждения, как кабалистическое скольжение ручки по бумаге.
- Привет, - сказал загорелый мужчина с длинными белыми волосами до плеч, заходя в купе. - Рад, что именно вы со мной едите, Арсений. - Голос у попутчика был мягкий, вкрадчивый, таким на что угодно можно уговорить, мать родную зарезать или сирот обокрасть.
- Привет - отозвался Арсений и улыбнулся. Улыбка Чеширского кота получилась классической. - Я и не знал, что мы знакомы.
- Статейки у тебя дерьмовые, но перо у тебя золотое...
Арсений немного растерялся. Получалось, что этот человек его знал. Золотое перо... Да уж, материал в "Когте дьявола" печатался желтушный расчлененка, людоедство, изнасилования и прочие мелкие радости садистов. Все это, в основном позаимствованное из других изданий, обрабатывалось пером Арсения до полной неузнаваемости. С одной стороны, Арсений гордился, что тираж "Когтя" рос день ото дня, но с другой не мог избавиться от брезгливого чувства. И вдруг в этой халтуре заметил незнакомый человек искру Божью.
- Александр Фарн, - представился попутчик.
- Фавн? Ха-ха, забавное имечко!
- Фарн, - поправил его длинноволосый резко. - Советую запомнить. Ты еще обо мне услышишь.
- Не люблю, когда незнакомые люди называют меня " на ты".
- Мне все равно, что тебе нравится, а что нет. - Все это Фарн произносил мягким мелодичным голосом.
Арсений вдруг почувствовал беспричинный сковывающий страх.
- Я вашим дружком быть не соглашался... - попытался отстоять свое достоинство Арсений.
Против ожидания Фарн расхохотался.
- Соглашался? - передразнил он. - Разве твое согласие имеет для меня значение?
В следующую секунду Арсений очутился на полу. Как - он и сам не понял. А Фарн продолжал сидеть на своем месте у окна и смотреть куда-то в пустоту.
- Что за черт! - Арсений ухватился руками за нижние полки, но не торопился подниматься, опасаясь, что спутник выкинет новый фортель. - Кто вы такой наконец!
Фарн наконец перестал смотреть в пустоту и перевел взгляд на Арсения. Глаза у него были темные, без блеска, как два кусочка черной бархатистой бумаги. Ни зрачков, ни радужки, ни бликов света - только два кружочка, и все.
- Я люблю пошутить, - отвечал он.
"Странные шутки", - подумал Арсений, но вслух сказать почему-то побоялся.
- Ты все получишь сполна, - продолжал господин Фарн. - Все, что заслужил. Кстати, такой интересный вопрос: кому ты служишь, Арсений? Кому или чему?
- Да никому, - насупившись, отвечал тот.
- Никому, - повторил, будто прожурчал, Фарн. - Очень-очень жаль.
Арсению надоел этот треп, он решил пройти к проводнику и попросить поменять ему место, потому как с сумасшедшим ехать не намерен. Благо поезд ранний, и мест в купированном вагоне было полно.
Он поднялся и шагнул к двери. И тут будто раскаленный гвоздь впился ему в затылок...
- Приехали, белье сдавайте, приехали, - тряс Арсения за плечо проводник.
Арсений разлепил глаза. Призрачный утренний свет заливал купе. Арсений лежал на верхней полке, одетый, накрытый вместо одеяла собственным плащом. Он передернулся и глянул вниз. Успел заметить пустую скамью напротив и заваленный объедками стол. Вагон подозрительно покачивался, будто и не вагон это вовсе, а корабль в неспокойном море. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за край полки.
- Где он? - Арсений кивнул в сторону пустой скамьи. - Где сосед?
- Сошел, - пожал плечами проводник. - Как поезд остановился, так и сошел. И вы поторапливайтесь.
"Что он со мной сделал-то? Гадость какую-то вколол, что ли? И откуда он меня знал? И кто он такой вообще?" - Мысли промелькнули в мозгу и растаяла. Ответа искать не хотелось.
Арсений сел рывком, и тут вагон чуть не опрокинулся и не раздавил его. Арс даже охнул от непереносимой тяжести, навалившейся на грудь. Амебой сполз на пол. Ощупал карманы. Все как будто при нем - документы и деньги. Чего-то важного однако не хватало. Но чего, он никак не мог вспомнить. Шатаясь и держась за стену, направился к выходу.
Перрон уже успел опустеть, лишь возле первого вагона стоял дядька с грудой чемоданов и, дожидаясь подмоги, яростно отругивался, отгоняя назойливого носильщика с тележкой. Да еще женщина в длинной черной пелерине медленно прогуливалась из одного конца перрона в другой. Арсений двинулся к вокзалу, но не успел сделать и двух шагов, как женщина окликнула его:
- Арсений! Гребнев!
Он повернулся и увидел невыразительное лицо с бесцветными сонными глазами. Густые рыжие волосы кольцами рассыпались по плечам.
- Разве мы знакомы? - Арсений дернул ворот рубашки, потому что проклятый перрон стал подозрительно покачиваться, как прежде качался вагон.
- Где он? - спросила женщина вместо ответа.
- Кто?
- Тот, с кем вы приехали. Александр Фарн.
Арсений хмыкнул:
- Сашуля уже испарился. Вы разве его не встретили? Он первым из вагона вышел.
- Ну, теперь его не поймаешь, - вздохнула незнакомка. - И что вы собираетесь делать?
- Послушай, чаровница...
Он не договорил - проклятый перрон предательски вывернулся из-под ног, и Арсений полетел в объятия красотки в черной пелерине. Не растерявшись, она подхватила его и удержала от падения с вовсе не женской силой.
- Ты что, пьян? - спросила брезгливо.
- Пьян, пьян, - закивал он головой. - Фарн этот ваш опьянил меня без вина.
Тут красотка расплылась огромным чернильным пятном и заслонила собой и перрон, и опустевший поезд, прибывший из столицы.
...Очнувшись, Арсений понял, что сидит на скамье, а возле него стоят уже двое: все та же девица в черном и странный тип с пегими волосами до плеч. Одна прядь была абсолютно черной, другая - белой, и так вся голова.
- ...Гвозданул он его, как пить, гвозданул, - скороговоркой говорил Пегий. - Мнемо- континиум нарушен и...
- Поймай-ка нам такси, - оборвала женщина рассуждения Пегого. - Домой ему надо. Не здесь же им заниматься.
Дальше опять следовал провал. Очнувшись, в этот раз Арсений обнаружил себя на заднем сиденье машины. Женщина помещалась от него по левую руку, Пегий - по правую.
- Большой проспект, - сказала женщина шоферу, и Арсений подивился, откуда она знает, где он живет?
Потом заметил в ее руках связку ключей от своей квартиры. Ну и что ключи?! На них же не выбит адрес!
- Вы что, со мной? - с трудом выдавил Арсений.
- Разумеется, - отвечала женщина, ласково обняв его за плечи. - Если я тебе не помогу, ты умрешь.
- Умру, - как эхо, отозвался Арсений.
В то, что умрет, поверил безоговорочно. И как-то не страшно было думать о смерти, даже забавно. Все когда-нибудь закончится. Вот и такси примчалось к нужному подъезду, и лестница эта корявая, ускользающая из-под ног, кончилась, и лифт, рванув наверх, чуть не выдавил внутренности наружу. Дверь быстрехонько отворилась, скрипнув петлями. Как хорошо, что коридорчик крохотный, семь шагов всего. Семь или восемь? И еще пять по комнате пройти до тахты широченной, продавленной, мягкой и пыльной. А руки у этой женщины замечательные, нежные, прохладные, так и хочется поймать их губами. Чудные пальцы! Как ловко они распутывают волосы, как нежно касаются пылающей кожи лба! Вот они сжали затылок, нащупали что-то под кожей и...
Арсений взревел от нестерпимой боли и схватился руками за голову. Да так и застыл, окаменев. Минута прошла, вторая... Он не сразу понял, что боли уже нет, а есть только пустота внутри и усталость в каждой клеточке тела. Поначалу он не поверил, шевельнулся осторожно, ожидая, что боль, как током, пронзит тело. Но ничего не случилось. Только слабость и хинно-горький привкус во рту напоминали о внезапном приступе. Арсений медленно повернул голову и посмотрел на женщину. Та сидела рядом с ним на тахте и держала в пальцах здоровенный ржавый гвоздь, покрытый сгустками крови.
Рука тут же онемела, будто в нее вкололи десять доз новокаина.
- Убирайся, - прошипел обладатель стокилограммового тела.
- Я только огоньку, - обалдело прошептал Рик.
- Пшел!
Лестница ушла из-под ног, и Рик кубарем покатился вниз, пересчитывая ступеньки, и наконец замер в углу пролета, больно стукнувшись коленом о стену.
- Ну зачем так, Тим, - донеслось до Рика. - Вдруг он себе шею сломал?
- Такие живучи, как собаки, - хмыкнул тот. - Этот тип, наверняка, из двенадцатой. Не волнуйся, скоро этот гадюшник разорят.
Каблучки лакированных туфелек зацокали возле самого уха.
- Он точно жив? - вновь спросил девичий голос.
Рику представилось, что сейчас девушка пнет его носком туфельки как падаль. Он спешно поднялся, давая понять, что ее участие ни к чему. Он стоял, скрючившись, делая вид, что ему очень больно, но краем глаза наблюдал за Тимом. Его не смущало то, что противник может сделать из него котлету. Просто никому Рик не мог спустить подобное. Тим решил, что инцидент исчерпан, и отвернулся. Тут же нога Рика мгновенно взметнулась в воздух. До головы здоровяка Рик, конечно, не дотянулся, но и удара в живот вполне хватило, чтобы Тим потерял равновесие и, как мгновение назад Рик, скатился на пролет вниз. Рик не стал дожидаться, когда громила поднимется, высадил ногой узкое лестничное окно и выпрыгнул на улицу. Проходные дворы во всем квартале были ему знакомы, как любой бездомной собаке, и через три минуты он очутился в густом сплетении улиц, в торопливо снующей толпе. Он шел, и его разбирал счастливый смех. Давно он не чувствовал себя так радостно. Ему казалось, что он одержал победу над целым миром. Мерзостный утренний осадок, оставшийся после общения с Сержем, окончательно улетучился. И Серж, и громила Тим, и безвкусно размалеванная девица казались теперь просто смешными.
Рик, победитель, шагал навстречу неведомому.
Он остановился у книжного лотка, на котором только-только разложили товар, и выбрал книгу наугад. Продавец неприязненно на него покосился, но ничего не сказал.
У Рика был свой метод чтения, им же самим и изобретенный. Самый совершенный и самый быстрый. При этом не требовалось покупать книгу. Сначала Рик читал первые три-четыре страницы - обычно здесь появляется главный герой и говорит свои первые фразы. Обозначен мир, время, мечта. Далее надо перелистнуть страниц пятьдесят и прочесть еще два листа, потом через сотню - еще пару. Несколько намеков, ярких образов (если они есть ) с тобой. И дальше ты можешь накручивать на них все, что угодно, - фантазию и реальность, подлость и благородство.
В этот раз книга попалась странная. Интересными в ней оказались как раз только первые несколько страниц, где и излагалась вся суть, а дальше шел бессмысленный наворот событий. Сама идея Рику понравилась: тысячи, миллионы, миллиарды миров, и каждый от другого разнится лишь той малостью, что, к примеру, там, за углом Рик повернет налево, вместо того чтобы свернуть направо. И где-то есть мир, в котором он, Рик, живет в квартире за металлической дверью, а красотка в сиреневом плаще расхаживает в драном свитере и продает свое тело, чтобы заработать на дозу.
Только стоит ли ради этого создавать целый мир?
Рик отложил книгу и двинулся по улице. Но не прошел и двадцать шагов, как вновь остановился на углу. Куда свернуть? Направо? Налево? В эту минуту, визжа тормозами, к остановке подкатил трамвай. И, повинуясь внезапному решению, как приказу, Рик вскочил на заднюю площадку. Два старых скрюченных вагончика дернулись и помчались, раскачиваясь на рельсах, будто хотели сорваться и улететь далеко-далеко в небеса.
Глава 3
Неужели он все еще живет? Каждый вечер и каждое утро она думает об этом, и с годами появляется надежда, что ей все-таки удастся его пережить. Это очень важно. Маленькая, последняя, быть может, единственная победа, которая никому не нужна. Потому что ее жизнь - это только ее жизнь, никем не удлинена. Ни сыном, ни внуком. Но когда он умрет, а она останется, тогда будет она доживать не свою жизнь, а Эрикову. Хоть годочек, хоть два, хоть пять... Может, это все и не очень хорошо придумано, но она это придумала, и поверила, и обрадовалась.
Отчетливо представилось, как он, обрюзгший, похожий на кусок рыхлого теста, стоит, по-дыбному голый, на коленях перед пустым белым креслом и что-то неслышно бормочет лиловыми старческими губами. Что - не разобрать. Бывает так ночью: проснешься с какою-то внезапной и страшной мыслью. Сегодня опять - он.
Как много лет назад, отлепился от каменной стелы моста и загородил узкую тропинку в снегу. А она-то понадеялась, что уже миновала мост. Перед ней был не просто человек - он олицетворял власть. Человек - толстый, власть - непоколебимая. Разумеется, толстым он казался лишь по тем временам. На самом деле он был впалощек, ушанка стягивала в узел голодное темное лицо. Сомнительная его упитанность говорила о преступности головы и рук. От другого она бы попыталась бежать, несмотря на безнадежность попытки. Но власть, как мороз, сковала ее руки и ноги.
- Что несешь? - милиционер кивнул на холщовый мешок, который она прижимала к груди.
- Это для Эрика, - проговорила Ольга, с трудом ворочая языком.
- Дай. - Он вцепился в мешок и потянул к себе.
Он был сильным, но все же не мог выдрать у нее мешок. Они топтались на месте, вцепившись онемевшими от мороза пальцами в драгоценную холстину, каждый тянул к себе, обливаясь потом и молча стискивая зубы.
За Невою вспыхнули два белых луча прожекторов и заметались по небу. Неведомый отблеск света упал на его лицо, и Ольга разглядела противный нос луковицей и черные, будто налитые мертвой водою глаза.
- Это посылка для сына! Муж с фронта передал! Эрику годик, ты слышишь, ему только годик! - повторяла она как заклинание.
- Пойдем в отделение, там разберемся, кто тебе и что передал. И откуда... - пригрозил он, пыхтя, по-прежнему не в силах отнять мешок.
Упоминание об отделении сделало свое дело: замерзшие пальцы разжались, мешок оказался у него. Он запустил руку внутрь и вытащил банку сгущенки. Сгущенка! Тут же представился кипяток, густо забеленный и сладкий.
- Это молоко! - крикнула она. Неужели он не понимает, ЧТО отнимает у ее ребенка?! - Возьмите лучше хлеб.
- Хлеб тоже возьму. Я, в отличие от таких как ты, голодаю.
Теперь в руках его очутился кусок масла. Секунду он взвешивал его на руке. Потом посмотрел на Ольгу. Глаза... Может быть, в то мгновение глаза его что-то выражали? Она не поняла. Он зажал мешок под мышкою и попытался разломить брикет. Ничего не получалось, пальцы соскальзывали, и он уронил кусок масла в снег. Наклонился поднять. В кармане старой шубки у Ольги лежал ключ - огромный, тяжелый, с острым, как шип, навершьем. Не ключ, а нож. Она видела голую шею, высунувшуюся из ворота шинели, такую тонкую, с удобной, глубокой ямкой посередине. Неужели у нее не хватило бы силы ударить?! Она бы вернула хлеб, и сгущенку, и брикет масла. Эрик остался бы жить. Господь, в которого она не верит, простил бы ей этот грех. Господь бы простил...
Но Ольга лишь потрогала ключ и разжала пальцы. Не ударила. Не смогла. Он выпрямился. Еще раз потискал брикет. Отломился маленький кусочек, меньше трети, и он милостиво вернул его вместе с мешком.
- Бери, всю жизнь будешь помнить и благодарить.
Да, помнит всю жизнь. Будь ты проклят!
...Ольга Михайловна встала. В свете хмурого утра виден стол с неубранной посудой, в чашке до черноты настоялся недопитый чай. Тихо в квартире. Только слышно, как капает на кухне вода. Окно в доме напротив оживилось тусклым светом. Там встали, суетятся, спешат. Заглатывают яичницу. Ругаются, теряя терпение. Если бы Ольга Михайловна жила за тем окном, она бы никогда не кричала. А лишь счастливо улыбалась, радуясь, что вокруг нее так много живых людей.
Она хотела убрать посуду, потом передумала и подошла к буфету, поправила фотографию в рамочке. За стеклом - полугодовалый Эрик, сидит, прижимая к себе попугая. У Эрика толстые щеки, надутые губы и испуганно-удивленные глаза. Поразительные у него были глаза - как два прозрачных больших изумруда. Но фото черно-белое, и вместо изумрудов получились просто серые кружочки. И зеленый попугай тоже серый, как голубая кофточка, как синие пинетки. Фотографию сделали за две недели до войны. Еще никто не знал, как все будет.
Фото Сергея хранится среди бумаг. Иногда Ольга Михайловна достает его. Но очень редко. Сергей вернулся с войны, но, пожалуй, им обоим было бы легче, если бы он остался там. Упорхнуло ее счастье, выскользнуло из рук, как мешок с драгоценной посылкой. Ночами ей снится не Эрик, нет, а не выпитый им кипяток со сгущенкой. Или масло. Оно тает крошечным желтым солнцем в алюминиевой мисочке с жиденькой кашей. Господи, если Ты есть, пусть там, у Тебя, Эрик каждый день пьет чай со сгущенкой, сладкий-сладкий. Очень прошу Тебя.
Попросила и перекрестилась на пустой угол без иконы. Грустно начинается новый день. Долгий, обычный. Ольга Михайловна накинула халат и, шаркая отечными ногами, побрела на кухню. Дверь в соседнюю комнату закрыта. Там темно. Уже три года, как умерла Эмма Ивановна. С тех пор в ту комнату Ольга Михайловна заходит, только чтобы вытереть пыль. На другой день после похорон внучка Эммы Ивановны от младшего сына Василия три дня разбирала сундуки с вещами. На полу валялись груды ветхих платьев и облезлых меховых горжеток, пачки поздравительных открыток, перевязанных тесемками, драные книжки на французском и немецком без конца и начала. Искали сокровища. До внучки дошли смутные семейные предания о прежних богатствах Эммы Ивановны и супруга ее, офицера царской армии. Искали кольца и серьги, и знаменитое украшение из двенадцати бриллиантов. Напрасно Ольга Михайловна объясняла молодой (то есть сорокалетней ) женщине, что немногие ценности, которые удалось сберечь в революцию, Эмма Ивановна благополучно сдала в Торгсин, потому как в послереволюционные годы нигде не работала, а только все проживала. Последние двенадцать бриллиантов у нее украли из сумочки в трамвае в тридцать девятом году, а последнее колечко с изумрудом она "проела" в эвакуации. Племянница в истории эти не поверила, силой ворвалась в комнату Ольги Михайловны, выбросила вещи из шкафа и все перерыла. Ничего не найдя, принялась орать, что старуха их обокрала, и требовала немедленно "отписать" ей квартиру, такова якобы была воля покойной. Пришлось звонить Гребневу, и он, приехав, выдворял Ирину и супруга ее из квартиры, а после отпаивал Ольгу Михайловну валидолом. Вспомнив о Гребневе, Ольга Михайловна подумала, что тот давненько уже не звонил и в гостях не бывал полгода. Она хотела немедленно ему позвонить, но потом передумала и пошла на кухню.
Кухня в квартире полутемная, окно почти вплотную упирается в стену. Но Ольга Михайловна не стала включать лампочку. И в полутьме можно нащупать коробок и зажечь газ. Жизнь была слишком долгой и потеряла цельность, распалась на тысячи мелочей: на зажженные по второму разу спички, на старые, хранимые в ящике открытки, на ожидание писем от позабывших ее подруг. Молодые живут иначе, им кажется, что все еще впереди. А впереди ничего нет. Только усталость. И ожидание смерти..
Она вздрогнула, когда раздался этот звук... Не сразу сообразила, что стучат в дверь громко, нетерпеливо. Именно стучат, а не звонят. На цыпочка вышла в прихожую, чтобы подпереть дверь гладильной доской: в неурочное время она давно уже никому не открывала. Но гладильной доски на месте не оказалось. А дверь вздрагивала, как живая, под ударами. Старый хлипкий замочек дергался, готовый выскочить из гнезда.
- Мама! - крикнул голос за дверью. - Мама, это же я! Я! Эрик!
Сердце ее так и покатилось. Дверь выросла в высоту, а звуки сделались резкими, пронзительными до визга. Когда Ольга Михайловна пришла в себя, то поняла, что сидит на полу, сжимая в руках обгорелую спичку.
- Эрик, Эрик, - бормотала она, - разве ты не умер? Ведь я сама зашила тебя в голубое одеяло и повезла на саночках... Эрик, значит ты ожил, да? Ты спасся? Ты чудом спасся?
И руки сами повернули замок.
Перед стоял паренек лет двадцати в клетчатой рубашке и драных джинсах. Обычный парень, каких много, - невысокий, немного сутулый, с худым бледным лицом. Острые скулы, темные брови, длинные русые волосы стянуты на затылке в пучок. Постой... Но ведь Эрику... Эрику должно быть уже за пятьдесят.
- Что, молодо выгляжу? - засмеялся гость. - Все очень просто: в нашем мире время течет иначе, - он обнял Ольгу Михайловну и поцеловал в седые поредевшие волосы. - Я так рад, что ты жива, мама.
Она хотела оттолкнуть его, но не смогла. Коротенькое слово "мама" прозвучало как заклинание, оно просто околдовало ее. За всю жизнь никто ее так не называл. Эрик умер, так и не начав говорить, а Гребнев все те годы, что жил у нее, всегда называл ее "тетя Оля". Она заплакала.
- Ну что ты, мама? - Рик отстранился и попытался стереть слезу с ее щеки. - Ну не надо. Я так хотел тебя увидеть! Потому первый и согласился на переброс среди добровольцев.
Она посмотрела ему в глаза. Они были зеленые, со светлым ореолом вокруг зрачка. Совершенно невозможный, невероятный цвет.
- Эрик... - выдохнула она и в ту минуту поверила ему совершенно.
- Какое счастье, что ты здесь есть! Мне говорили, что это так, но я не верил. Сказал себе: не поверю, пока не увижу.
- То есть... - не поняла она.
- В моем мире ты умерла, а я остался жив, - прошептал он.
Через пятнадцать минут Ольга Михайловна суматошно металась между плитой, столом и холодильником, не зная, чем таким невероятным угостить своего внезапно объявившегося сына. Впрочем, выбор был невелик: чайная колбаса да яйца. Она решила: пусть будет и то, и другое.
Пока колбаса жарилась, Эрик нетерпеливо приплясывал у плиты, хватал ломти со сковородки руками и отправлял их в рот целиком.
- Неужели в вашем мире еды не хватает? - покачала головой Ольга Михайловна и улыбнулась.
- Хватает, - отвечал Рик с набитым ртом. - Но переброс отнимает много энергии. Просто жуть.
- Расскажи мне о своем мире. Какой он? Лучше нашего? - попросила она.
- Не знаю. Там иначе... - Он запнулся. - Впрочем, я и вашего мира почти не видел... - он вновь запнулся и сбился с роли.
Мгновенно образовавшееся между ними доверие исчезло. Ольга Михайловна почувствовала неладное и посмотрела на гостя.
"Жулик? - пронеслось в голове. - Я никогда не была так счастлива, как последние полчаса", - подумала она и вздохнула.
- У нас каждый сам по себе, - спешно заговорил Рик, - каждый носит оружие и воюет сам за себя. Ты невозможно одинок и в столкновении с другими теряешь частицы самого себя, ты все время как будто таешь, уменьшаешься, постепенно превращаясь в "ничто". - Он опять нащупал нужную тональность, голос его зазвучал убедительно, ему просто нельзя было не верить.
Это его стихия - ирреальность, которая кажется подлинней реальности.
- Чем же мне тебя еще угостить? - засуетилась Ольга Михайловна, будто извиняясь за то, что минуту назад усомнилась в своем ненаглядном Эрике. А, знаю! Сгущенка! Или... - Она опять засомневалась. - Ты, может быть, ее теперь не любишь?
- Сгущенку не люблю? - расхохотался Рик. - Да что ты, мама! Кто же сгущенку не любит? Это же самая моя любимая еда! - Он вскрыл банку и принялся поглощать густую белую массу ложками.
Может быть, это как раз та самая банка... ну та... которую отняли?
- Эрик, мальчик мой... - Ольга Михайловна почувствовала, что голос ее срывается. - А там, в вашем мире, тоже был милиционер?
- Что?
- Я тоже повстречала милиционера, когда несла посылку?
Рик кивнул и зачерпнул очередную ложку сгущенки.
- И он отнял посылку?
- Нет.
- Нет? - усомнилась Ольга Михайловна.
- Ты его убила.
- Я так и знала. - Она всхлипнула и прикрыла ладонью глаза. Слезы потекли по корявым старческим пальцам, по изъеденным морщинами щекам.
- Я так и знала, - повторила она, - что должна была сделать это. Мне и сон сегодня опять снился. Но я не смогла... Не смогла! Прости, Эрик, миленький...
- Да что ты, мамочка, перестань, теперь все хорошо, и мы вместе. - Он привстал и чмокнул ее во влажную щеку.
- Да, вместе, - согласилась она. - Жаль только, что ты раньше не пришел. Я теперь старая, сколько мне осталось-то? Ну годик, два...
- Что за ерунда! Ты теперь просто обязана долго жить!
Он почувствовал, что веки начинает противно жечь. Что за черт?! Неужели он собрался плакать?..
- А я помню, - вдруг сказал он, - как ты меня кашей из хлеба кормила. А себе из кофейной гущи лепешки жарила на касторовом масле.
Ее лицо на мгновение переменилось, сделалось молодым, красивым.
- А помнишь, как я тебе руки целовала?
- Да, - выдохнул он. - Вот сюда, в середину ладошки.
Она взяла его ладонь и поцеловала.
"Если Серж явится сюда, я его убью", - решил Рик.
Глава 4
Арсений вошел в вагон. Было пустовато. В купе из попутчиков еще никого. А до отхода поезда - пятнадцать минут. Арсений бросил вещи на свою полку и сел.
Неудачная поездка. В издательстве с ним говорили, как с придурком. Мог бы и не ездить, по почте рукопись прислать - тот же эффект. Секретарша записала название рукописи, телефон и адрес в какую-то тетрадь и сказала, что ответ пришлют. К редактору даже не допустили.
Арсения охватила тоска. Не место ему здесь, лишний он на этом городе. Назад, в Питер надобно, и поскорее, подальше от столичной суеты. В Питер возвращаешься, будто выныриваешь из мутной московской глубины на поверхность с льдинами.
А фразочка ничего получилась, закрученная, с привкусом. Можно вставить ее в... Туда, в общем. В блокнотик быстренько "тренькнуть", а то выпадет из головы, как мертвый волос, и смешается с жизненной пылью. Интересно, про "жизненную пыль" тоже тренькнуть, или не стоит? Пожалуй, слишком высокопарно. Арсений вытащил из куртки блокнотик, и шариковая ручка заскользила по странице. В душе сладостно защемило: ничто на свете не доставляло Арсению такого наслаждения, как кабалистическое скольжение ручки по бумаге.
- Привет, - сказал загорелый мужчина с длинными белыми волосами до плеч, заходя в купе. - Рад, что именно вы со мной едите, Арсений. - Голос у попутчика был мягкий, вкрадчивый, таким на что угодно можно уговорить, мать родную зарезать или сирот обокрасть.
- Привет - отозвался Арсений и улыбнулся. Улыбка Чеширского кота получилась классической. - Я и не знал, что мы знакомы.
- Статейки у тебя дерьмовые, но перо у тебя золотое...
Арсений немного растерялся. Получалось, что этот человек его знал. Золотое перо... Да уж, материал в "Когте дьявола" печатался желтушный расчлененка, людоедство, изнасилования и прочие мелкие радости садистов. Все это, в основном позаимствованное из других изданий, обрабатывалось пером Арсения до полной неузнаваемости. С одной стороны, Арсений гордился, что тираж "Когтя" рос день ото дня, но с другой не мог избавиться от брезгливого чувства. И вдруг в этой халтуре заметил незнакомый человек искру Божью.
- Александр Фарн, - представился попутчик.
- Фавн? Ха-ха, забавное имечко!
- Фарн, - поправил его длинноволосый резко. - Советую запомнить. Ты еще обо мне услышишь.
- Не люблю, когда незнакомые люди называют меня " на ты".
- Мне все равно, что тебе нравится, а что нет. - Все это Фарн произносил мягким мелодичным голосом.
Арсений вдруг почувствовал беспричинный сковывающий страх.
- Я вашим дружком быть не соглашался... - попытался отстоять свое достоинство Арсений.
Против ожидания Фарн расхохотался.
- Соглашался? - передразнил он. - Разве твое согласие имеет для меня значение?
В следующую секунду Арсений очутился на полу. Как - он и сам не понял. А Фарн продолжал сидеть на своем месте у окна и смотреть куда-то в пустоту.
- Что за черт! - Арсений ухватился руками за нижние полки, но не торопился подниматься, опасаясь, что спутник выкинет новый фортель. - Кто вы такой наконец!
Фарн наконец перестал смотреть в пустоту и перевел взгляд на Арсения. Глаза у него были темные, без блеска, как два кусочка черной бархатистой бумаги. Ни зрачков, ни радужки, ни бликов света - только два кружочка, и все.
- Я люблю пошутить, - отвечал он.
"Странные шутки", - подумал Арсений, но вслух сказать почему-то побоялся.
- Ты все получишь сполна, - продолжал господин Фарн. - Все, что заслужил. Кстати, такой интересный вопрос: кому ты служишь, Арсений? Кому или чему?
- Да никому, - насупившись, отвечал тот.
- Никому, - повторил, будто прожурчал, Фарн. - Очень-очень жаль.
Арсению надоел этот треп, он решил пройти к проводнику и попросить поменять ему место, потому как с сумасшедшим ехать не намерен. Благо поезд ранний, и мест в купированном вагоне было полно.
Он поднялся и шагнул к двери. И тут будто раскаленный гвоздь впился ему в затылок...
- Приехали, белье сдавайте, приехали, - тряс Арсения за плечо проводник.
Арсений разлепил глаза. Призрачный утренний свет заливал купе. Арсений лежал на верхней полке, одетый, накрытый вместо одеяла собственным плащом. Он передернулся и глянул вниз. Успел заметить пустую скамью напротив и заваленный объедками стол. Вагон подозрительно покачивался, будто и не вагон это вовсе, а корабль в неспокойном море. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за край полки.
- Где он? - Арсений кивнул в сторону пустой скамьи. - Где сосед?
- Сошел, - пожал плечами проводник. - Как поезд остановился, так и сошел. И вы поторапливайтесь.
"Что он со мной сделал-то? Гадость какую-то вколол, что ли? И откуда он меня знал? И кто он такой вообще?" - Мысли промелькнули в мозгу и растаяла. Ответа искать не хотелось.
Арсений сел рывком, и тут вагон чуть не опрокинулся и не раздавил его. Арс даже охнул от непереносимой тяжести, навалившейся на грудь. Амебой сполз на пол. Ощупал карманы. Все как будто при нем - документы и деньги. Чего-то важного однако не хватало. Но чего, он никак не мог вспомнить. Шатаясь и держась за стену, направился к выходу.
Перрон уже успел опустеть, лишь возле первого вагона стоял дядька с грудой чемоданов и, дожидаясь подмоги, яростно отругивался, отгоняя назойливого носильщика с тележкой. Да еще женщина в длинной черной пелерине медленно прогуливалась из одного конца перрона в другой. Арсений двинулся к вокзалу, но не успел сделать и двух шагов, как женщина окликнула его:
- Арсений! Гребнев!
Он повернулся и увидел невыразительное лицо с бесцветными сонными глазами. Густые рыжие волосы кольцами рассыпались по плечам.
- Разве мы знакомы? - Арсений дернул ворот рубашки, потому что проклятый перрон стал подозрительно покачиваться, как прежде качался вагон.
- Где он? - спросила женщина вместо ответа.
- Кто?
- Тот, с кем вы приехали. Александр Фарн.
Арсений хмыкнул:
- Сашуля уже испарился. Вы разве его не встретили? Он первым из вагона вышел.
- Ну, теперь его не поймаешь, - вздохнула незнакомка. - И что вы собираетесь делать?
- Послушай, чаровница...
Он не договорил - проклятый перрон предательски вывернулся из-под ног, и Арсений полетел в объятия красотки в черной пелерине. Не растерявшись, она подхватила его и удержала от падения с вовсе не женской силой.
- Ты что, пьян? - спросила брезгливо.
- Пьян, пьян, - закивал он головой. - Фарн этот ваш опьянил меня без вина.
Тут красотка расплылась огромным чернильным пятном и заслонила собой и перрон, и опустевший поезд, прибывший из столицы.
...Очнувшись, Арсений понял, что сидит на скамье, а возле него стоят уже двое: все та же девица в черном и странный тип с пегими волосами до плеч. Одна прядь была абсолютно черной, другая - белой, и так вся голова.
- ...Гвозданул он его, как пить, гвозданул, - скороговоркой говорил Пегий. - Мнемо- континиум нарушен и...
- Поймай-ка нам такси, - оборвала женщина рассуждения Пегого. - Домой ему надо. Не здесь же им заниматься.
Дальше опять следовал провал. Очнувшись, в этот раз Арсений обнаружил себя на заднем сиденье машины. Женщина помещалась от него по левую руку, Пегий - по правую.
- Большой проспект, - сказала женщина шоферу, и Арсений подивился, откуда она знает, где он живет?
Потом заметил в ее руках связку ключей от своей квартиры. Ну и что ключи?! На них же не выбит адрес!
- Вы что, со мной? - с трудом выдавил Арсений.
- Разумеется, - отвечала женщина, ласково обняв его за плечи. - Если я тебе не помогу, ты умрешь.
- Умру, - как эхо, отозвался Арсений.
В то, что умрет, поверил безоговорочно. И как-то не страшно было думать о смерти, даже забавно. Все когда-нибудь закончится. Вот и такси примчалось к нужному подъезду, и лестница эта корявая, ускользающая из-под ног, кончилась, и лифт, рванув наверх, чуть не выдавил внутренности наружу. Дверь быстрехонько отворилась, скрипнув петлями. Как хорошо, что коридорчик крохотный, семь шагов всего. Семь или восемь? И еще пять по комнате пройти до тахты широченной, продавленной, мягкой и пыльной. А руки у этой женщины замечательные, нежные, прохладные, так и хочется поймать их губами. Чудные пальцы! Как ловко они распутывают волосы, как нежно касаются пылающей кожи лба! Вот они сжали затылок, нащупали что-то под кожей и...
Арсений взревел от нестерпимой боли и схватился руками за голову. Да так и застыл, окаменев. Минута прошла, вторая... Он не сразу понял, что боли уже нет, а есть только пустота внутри и усталость в каждой клеточке тела. Поначалу он не поверил, шевельнулся осторожно, ожидая, что боль, как током, пронзит тело. Но ничего не случилось. Только слабость и хинно-горький привкус во рту напоминали о внезапном приступе. Арсений медленно повернул голову и посмотрел на женщину. Та сидела рядом с ним на тахте и держала в пальцах здоровенный ржавый гвоздь, покрытый сгустками крови.