Алмазов Борис Александрович. Считаю до трех!

   Прикрыв светлячка ладонью, Лёшка подошёл к Вадиму:
   — Смотрите! Настоящий…
   — Да! — ответил в сумраке шёпотом художник. — С ума сойти, я ведь никогда их не видел! Никогда.
   — Я тоже! — быстро сказал Кусков. Он посадил светлячка на перила, и светящаяся точка поползла по чёрному старому дереву. Вадим вдруг обнял Лёшку за плечо. И Кусков, который всегда был принципиально против всяких телячьих нежностей, замер, боясь, что он уберёт руку!
   — Ты счастливый! — сказал Вадим. — Вон какая ночь! Запомни её. Красоты в жизни немного…
   Он помолчал.
   — Не всякий её поймёт. — И добавил: — Да и не каждому она нужна.
   — Мы с вами понимаем! Да? — торопливо сказал Лёшка.
   Художник усмехнулся, достал из нагрудного кармана сигарету, закурил.
   — Иди спать, — сказал он. — Поздно уже.

Глава двенадцатая
Резные наличники

   Лёшка бежит, бежит, спотыкается, падает… А сзади наезжает на него танк. Грохочут страшные гусеницы, ревёт мотор, содрогается земля… И горит, горит всё вокруг. Вот и окоп. Лёшка видит, как из него поднимается во весь рост Антипа Пророков и танк вдруг останавливается. Из открытого люка высовывается Вадим… Лицо у него бледное, расстроенное.
   «Что это?» — говорит он.
   «Что это?» — кричит Лёшка. И просыпается. Действительно, всё грохочет за стенами сарая.
   — Что это? — кричит Кусков и высовывается из чердачного окна. Под сараем стоят пять бульдозеров и прогревают моторы. Из дверей избы выносят вещи — самовары, подушки. Дед Клавдий суетливо запихивает в кузов грузовика, где уже стоит его «мичуринский», сборный из разных деталей, станок, ящики с инструментом.
   — Да не суетись ты! — кричит ему рослый мужик, на которого очень похожа Катя. Наверное, её отец.
   Кусков скатился по лестнице с чердака. И увидел большую толпу на улице перед домом. Из других двух домов тоже выносили мебель, поднимали её на высокие зелёные грузовики.
   Толпа ребятишек гуськом выходила из дома напротив, у каждого в руках что-нибудь было, самый маленький нёс, как вазу, ночной горшок.
   — Быстро! Быстро! — командовала ими Катя.
   — Что это? — спросил её испуганный Кусков. — Война?
   — Какая война! — сказал неизвестно откуда появившийся Вадим.
   — Переезжаем, — объяснила Катя. — Переселяемся в новый посёлок.
   — В больсуссем доме будем зыть! — подсказал малыш, который нёс горшок.
   — Там кино! Там школа! — галдели ребятишки.
   — Вода не в колодце, а в крантике… Отвернул, раз — и почечёт…
   — Не «почечёт», а «потечёт», — машинально поправила Катя. — Давайте в машину все!
   — Да, — сказал мальчишка лет десяти, — а как же костёр? Я хочу смотреть!
   — Да что там смотреть-то? Там смотреть не на что!
   — Да… — заныл мальчишка.
   — Пусть остаётся! — сказал Вадим. — Я за ним послежу.
   — Вам работать нужно! — ответила Катя. — Деду Клаве укладываться помогать…
   — Ну я присмотрю! — выпалил Лёшка. — Пусть остаётся!
   — Чтобы с последней машиной приехал! — крикнула Катя, метнув юбчонкой через борт машины. — Чтоб приехал…
   — Давайте на митинг! — кричали из толпы.
   Вадим, Лёшка и Катин брат стали со всеми вместе.
   — Внимание, товарищи! Внимание! — кричал высокий мужчина, и солнышко весёлыми зайчиками плясало на медалях, которые как чешуя покрывали его грудь. Он стоял за столом, покрытым красной материей, и стучал карандашом о графин. — Предлагаю митинг считать открытым!
   Все стали хлопать в ладоши.
   — Слово предоставляется директору нашего совхоза…
   — Дорогие односельчане! — закричал директор с худым коричневым лицом и голубыми, как у деда Клавы, глазами. — Хватит нам жить по медвежьим углам! Сегодня мы сносим деревню, вернее, то, что от неё осталось, и переселяемся в наш новый, благоустроенный посёлок! Хватит нашим старикам жить в одиночестве! Хватит ребятишкам за восемь километров ездить в школу! Всё теперь будет по-новому! Дорого стали нам эти дома, — кричал директор, — но наша Родина ничего не жалеет для трудового человека. Дома, товарищи, настоящие, городские… В каждой квартире — ванна, газ!
   — Да ну её, ванну, грязь размазывать, — сказали из толпы, — в ванне не попаришься…
   — А для любителей строим баню — сауну. И кафе…
   Он ещё долго говорил, какие в новых домах будут удобства. И приусадебные участки, и детский сад… И сарайчики, а для деда Клавы в подвале дома, где он будет жить, оборудована мастерская… И вообще, дед становится мастером народного промысла и у него будут ученики…
   — А кто будет землю пахать? — сказал какой-то мужик в зелёной шляпе.
   — То есть? — не понял директор.
   — Да у вас всё кафе да ванны… А кто будет землю пахать? Сколь в ваших домах этажей?
   — Пять.
   — От земли высоко! Станут эти вот детишки заботу об ней иметь?..
   Тут все загалдели, стали между собой ругаться, спорить…
   — Робята! Робята! — закричал дед Клава. — Дайте я скажу! Дайте мне…
   Он вышел к столу, снял шапку.
   — Со слезами прощаюся я с этим местом! — закричал он и поклонился своему дому. — Здесь мы жили, здесь войну страдали, здесь помирать собирались, да вот не пришлось… Не в моих силах жить здесь одному! — крикнул он. — Нас ведь тут осталось две семьи. А деревня наша на полях как бельмо и простору тракторам не даёт! По преклонности возраста жить одни мы здесь не можем… Но деревню мне жалко! Ох как жалко…
   Он вытер глаза шапкой.
   — Но я прогресс понимаю… Эх! — закричал он. — Чего там — ломай!
   Мелькнул красный флажок. Бульдозеры взревели, натянулись тросы, которыми были оплетены избы. Машины дёрнули.
   Изба деда Клавдия застонала, заскрипела. Покосилась и поехала в сторону драночная крыша, вся позеленевшая от молодого мха.
   — Стой! — вдруг закричал дед Клавдий. — Стой!
   Он сунулся прямо под гусеницы бульдозера.
   — Куда! — закричал водитель.
   — Никак переселяться раздумал! — ахнула в толпе какая-то женщина.
   — Дак уж избу-то совсем порушили.
   — Ты что, с ума сошёл? — кричал бульдозерист.
   Но старик его не слушал, он шустро перемахнул через натянутые тросы и, схватившись за край наличника, стал отрывать его от стены, уже низко наклонившейся над землёй.
   — Ты что под машину лезешь! — ругался на деда бульдозерист.
   — Ой! — охнули в толпе. — Никак наличники сымает.
   — Готовы всю избу в новую квартиру перетащить! — фыркнула какая-то девчонка, старше Лёшки.
   — Крохобор, — подтвердил парень, что стоял рядом с ней, и тут же получил такой звонкий подзатыльник от мужика в зелёной шляпе, что даже наклонился. — Ты чё!
   — Ничё! — ответил мужик. — Помалкивай, сопля немеренная, кишка тонка стариков учить.
   — Ага! Больно здоровый выискался…
   — На тебя здоровья хватит!
   Лёшка смотрел, как суетливо, неловко отдирает старик наличники. Сыпалась краска, скрипели и ныли гвозди.
   Пожилой тракторист вылез из машины, подал старику топор, а сам, закусив папиросу, стал отдирать резное украшение ломом. Дед Клавдий махнул топором раз, другой, да всё не в лад, всё мимо.
   — Эх, — вздохнули в толпе, — ведь первый в наших местах плотник, а тут будто век топора не держивал…
   — Поглядел бы я, как ты своё жилище рушить будешь, — сказал мужик в зелёной шляпе.
   — А я что, не деревенский? Мы в посёлок только прошлым годом переехали…
   — Ты молодой…
   Дед Клавдий оторвал два наличника, отнёс их в сторону. Красивые резные доски оказались такими большими, что дед их едва тащил.
   Ему помогли уложить их на землю. Лёшка посмотрел, как нелепо они лежали на траве.
   — Ну всё, что ли? — торопили бульдозеристы.
   — Счас, счас, — суетился старик. — Это ведь память, отец мой резал перед империалистической…
   — Да куда ж ты их денешь?
   — На балкон! Мне балкон в квартире даден.
   — Дак он не для хламу!
   — Рази это хлам? — растерялся дед.
   — А то нет? — засмеялись в толпе. — Гнильё одно деревянное.
   Старик уронил деревянный гребень от наличника.
   — Отец мой резал. Мастер он был, я к старости только так резать научился… Неужто хлам?
   — Не слушайте! Не слушайте никого! — сказал вдруг Вадим и, отодвинув Лёшку, шагнул к старику. — Кого вы слушаете? — сказал Вадим. — Кого? — И он глянул на толпу так, как смотрел в городе на Лёшкиного отца, словно тут никого не было… Или как на иностранцев, когда говорил, что они ничего в искусстве не понимают.
   — Эх вы! — сказал мужик в зелёной шляпе, помогая старику поднять доски на машину. — Ещё спохватитесь.
   — Это искусство! Народное искусство, — сказал директор и сам стал отрывать третий наличник.
   — Да ладно! — сказал дед Клава. — Чего уж теперь. Ломай!
   Трактора натянули тросы, изба накренилась ещё больше, крыша поползла в сторону, и вдруг разом, как картонный домик, всё повалилось и стало раскатываться по брёвнышкам. Туча пыли взвилась над горой обломков и щепок.
   Ошалелый кот выскочил неизвестно откуда и взлетел на дерево.
   — Во! — закричал Катин братишка. — Лазер! Лазер! Слезай! Не бойся! — Он с другими малышами, что приехали посмотреть, как будут сносить деревню, стал сманивать кота. Лёшка тоже было пошёл с ними, но оглянулся, увидел старика Клавдия и остался.
   Дед стоял на бугорке и смотрел на то место, где прежде стояла его изба.
   Ветер надувал парусом его белую рубаху, подпоясанную узеньким ремешком, вздымал редкие волосы. Бабушка Настя подошла к нему и потянула за рукав, и они пошли прочь, к автобусу, который стоял на дороге.
   Старик Клавдий всё оглядывался, спотыкался и оглядывался на то место, где два бульдозера сгребали в кострище трухлявые брёвна.

Глава тринадцатая
А вы чьих?

   — Руки вверх! — закричал Катин братишка. Он вытащил из горы мусора какую-то латунную штуку.
   — Смотри ты! — сказал мужик в шляпе. — Кран! От самовара! Ишь ты! — Он судорожно дёрнул кадыком. — Эй, пацан. Ну-ка, покажи…
   — Ага, — спрятал за спину руку мальчишка.
   — Покажи! — сказал Кусков.
   У мужика было такое выражение лица, словно он увидел давнего знакомого.
   — Вот тебе раз, — сказал он, качая на руке старинный кран от самовара. Кто самовара не видел, тот бы, наверное, и не сообразил, что эта латунная болванка с прорезью — кран. А вот на самой головке её сидел кружевной, весь прорезанный петух. — Эх! — вздохнул он. — Тут ещё свисток был, когда чай разливали, свистел.
   Большая мозолистая рука мужчины заметно дрожала.
   — Слушай, — сказал он Катерининому брату, — сменяемся? Я тебе вот ножик… Тут два лезвия. — Он стал шарить в карманах.
   — Бизнес! — сказал Лёшка. — Меняйся!
   Мальчишка вдруг посерьёзнел и сказал:
   — Мне папа меняться не велит. — Он жадно глянул на ножик и вздохнул. — Так берите, я же эту штуковину не покупал, а нашёл. Значит, она не моя…
   Первый раз в жизни Лёшка Кусков своими глазами видел, чтобы кто-то отказывался от обмена.
   — Чей же ты будешь? — наклонился к нему мужик. — Не Хвоста ли сын?
   — Какого ещё Хвоста? — надулся мальчишка. — Я Стамиков Федя.
   — Которых Стамиковых? Сапожника, что ли, внук? Или тётки Пантелевны, которая на угоре жила…
   — Не! — сказал Федя. — Пантелевна давно в город уехала. Я Сергея Степановича сын.
   — Я и говорю — Хвоста.
   Мужик пояснил:
   — Мы ж вместе в школу бегали. Он коню хвост на леску отрезал, вот его Хвостом и прозвали.
   Мужик сел, вытащил из кармана пачку папирос, судорожно закурил.
   — Ходи сюда!
   Федька подошёл.
   — Маму у тебя не Любой ли звать?
   — Тётей Любой! — кивнул мальчишка.
   — Вон, значит, как! — сказал мужик. — Я и то гляжу, похож ты на Любу. И на Хвоста похож. Ай да Серёга…
   — Дяденька, — спросил Федька, — вы-то чьих будете?
   — Я дальний! — потупился мужик. — Вот вишь, как успел: всё ж застал последнюю избу в деревне. А мог приехать на день позже и места бы не нашёл. Свободное дело.
   Он достал из кармана белый платок и, как величайшую ценность, завернул в него кран с петухом.
   — Вот! — сказал он Лёшке. — Мыкаешься по свету… Всё счастье ловишь, а и не заметишь, как от родного дома один самоварный кран останется. Вот так-то…
   Ногти на руках у него были круглые, крепкие, некоторые отбиты.
   «Строитель», — решил Лёшка.
   — Где оно, счастье-то? Всё раньше думал — в заморских землях. А оно вот где! Спохватишься потом, а уж возвращаться-то некуда.
   — Вы в посёлок поезжайте! — сказал Кусков.
   — Хе! — усмехнулся горько мужик. — Да я в таком же посёлке живу! Посёлки-то, милый, все одинаковые, а вот деревни такой больше во всём свете не было… Это я тебе точно говорю, уж я-то повидал всякие края на своём веку…
   — Что ж, — сказал Вадим. Он стоял рядом и слышал весь разговор. — Что ж, люди по этим посёлкам скучать не будут?
   — Отчего ж, — сказал мужик, докуривая. — Будут и по ним скучать. И они тоже кому-то будут родина. Только не скоро это ещё будет. Мне бабушка моя сказывала: домовой живёт в доме. Человек из дому уходит, домовой в одиночестве скучает, вот человека домой и тянет… А домовые, слышь, тоска по дому, — он задавил окурок о ладонь, и Кусков подивился, как он руку не обжёг, — домовые в посёлках ещё не завелись… Вот так-то. А ножик возьми! — сказал мужик Федьке. — Это я тебе дарю на память о нашей деревне…
   Он встал и пошёл к автобусу, куда садились приехавшие смотреть, как будут ломать деревню.
   — Федя! — кричала какая-то женщина из кабины грузовика. — Домой поехали! Мать зовёт.
   — А костёр? — расстроился мальчишка.
   — Потом посмотришь. На той неделе Глинянку ломать будут.
   — До свидания, — крикнул мальчишка Кускову и Вадиму, — приходите в гости. Мы на пятом этаже живём теперя! У нас из окна далеко видно.
   Фырчали, отъезжая, грузовики, гремели бульдозеры. Школьники помогали грузить на самосвалы яблони, которые экскаватор вынимал прямо с землёй.
   — Пойдём! — сказал Вадим. — Мы в лесную избушку перебираемся.
   Все их вещи уже лежали на телеге. Незнакомый старик поправлял на лошади упряжь.
   — Тронулись, что ли? — спросил он, впрыгивая на передок.
   Кусков уселся сзади с Вадимом, телега тронулась и скоро въехала в лес.
   — Не сказал чьих? — спросил вдруг возница.
   — Что вы говорите? — переспросил Вадим.
   — Ну этот, в шляпе, фамилию свою не сказал? — спросил старик.
   — Нет.
   — Вот я и гадаю: чей он? Да разве угадаешь. Ну! — крикнул он, сбивая с крупа лошади слепня. — Много их отсюда за счастьем поехало…
   Телега раскачивалась, прыгая по корням, что густо пересекали дорогу.
   — Да! — вздохнул вдруг Вадим каким-то своим мыслям. — И остался один кран с петухом, да и тот сломанный…

Глава четырнадцатая
Лесное житьё

   Часа через два они заехали в такую глухомань, что удивительно было, как это лошадь ухитряется тащить телегу: дорога совсем исчезла. Кускову то и дело приходилось наклоняться, защищаясь от ветвей. Вадим лёг на дно телеги.
   Охотничья избушка вывернулась откуда-то сбоку. Она стояла на самом краю леса. Сразу за ней начиналось кое-где утыканное кривыми сосенками и чахлыми берёзками болото.
   Лёшка даже не сразу догадался, что это избушка. Она так вросла в землю, что больше походила на землянку или погреб. На крыше её густо росла трава и даже кусты. Внутрь свет шёл от двери, окон не было. Вдоль стен тянулись нары, в углу была навалена груда камней.
   — Это вёшала! — показал старик на колышки, вбитые в стену. — Одёжу сушить! Над очагом, значит.
   — А готовить где? — спросил Кусков, понимая, что это, наверное, его обязанность.
   — Готовить на улице. На костре. Здесь дымно.
   — Не могли печку сложить! — буркнул Лёшка.
   — Могли, да не стали! — значительно сказал старик и уехал.
   Тишина навалилась на Кускова, точно они с Вадимом остались вдруг на необитаемом острове. Вроде только что гудели машины, валились старые избы, грохотали бульдозеры, а теперь будто и не было ничего, будто это был сон.
   Лёшка собрал для костра хворост и, когда вновь вошёл в избушку, чтобы взять консервы, увидел, что Вадим по всем нарам разложил свои наброски и рассматривает их.
   — Сколько я в технике растерял за эти годы! — сказал он, ни к кому не обращаясь. — С другой стороны, кому это нужно? Вот видишь! Видишь, Альберт! — повторил он, небрежно сгребая наброски в папку. — Я как старая полковая лошадь, заслышавшая голос трубы! Начал наброски просто так, вернее, для иных, отличных от рисования целей, а вот теперь не могу остановиться… Ну ладно, — сказал он, переобуваясь в болотные сапоги, — я пойду поброжу вокруг, а ты не отходи от избушки — заблудишься!
   — Куда я пойду! — засмеялся Лёшка. — Я королевский обед буду готовить.
   Ему совсем не хотелось, чтобы Вадим уходил. Ему ужасно не хотелось оставаться одному.
   Он собрал в кучу хворост. Нашёл в вещах газету и поджёг её. Бумага быстро сгорела, костёр подымил и погас. Сколько раз поджигал костёр Кусков, столько раз невесть откуда взявшийся ветерок гасил его. Лёшке стало казаться, что ветер дует со всех сторон. Он уже и курткой заслонялся, и чуть ли не в самый костёр залез, а ветки так гореть и не начали. Больше газеты не было.
   Лёшка плюнул с досады в костёр и среди вещей в рюкзаке Вадима увидел бутылку с надписью: «Растворитель». Бутылка пахла спиртом и олифой.
   Воровато оглянувшись, Кусков вылил половину на хворост. И, торопясь, ломая спички, поджёг.
   Пламя рвануло кверху столбом! Лёшка отшатнулся и увидел, как вспыхнула трава вокруг хвороста и быстрый огонь побежал полосою по прошлогодней траве к кустам. Дымящееся чёрное пространство оставалось за ним. Не помня себя от страха, Кусков схватил длиннющую ветку и стал хлестать пламя, топтать его и опомнился, когда огонь погас. Вся полянка перед избушкой выгорела.
   Чёрной от гари рукой Лёшка вытер пот и, оглядевшись, увидел старое кострище. Не один десяток лет, наверное, разводили на этом месте охотники костёр. Почва тут выгорела, образовалась ямка, но в ней не собиралась вода, потому что на дне был заботливо насыпан песок.
   И тут же Кусков увидал дрова, лежащие под крышей избы. Несколько полешек, завёрнутых в берёсту. Мальчишка перетащил свой хворост в эту ямку и начал складывать костёр сначала, не торопясь.
   На дно он положил берёсту, поверх домиком тонкие сухие ветки-лучинки, а уж сверху веточки побольше.
   Костёр вспыхнул с первой спички! Лёшка готов был прыгать вокруг, как первобытный человек, когда тот впервые добыл огонь.
   Он отыскал ведро. Раз поставили избушку, должна быть поблизости питьевая вода! В какую сторону идти? Нужно ходить кругами!
   И не успел он обойти избушку, как отыскал родничок, заботливо выложенный камнями.
   — Во! — сказал он, удивляясь, что рассудил правильно.
   Он поставил ведро на огонь.
   «Можно было и не ходить кругами. Ясное дело: родник должен быть в лесной стороне. Болото родник бы залило».
   Глядя на огонь и вдыхая кислый запах берёзового дыма, он вспомнил, что ведь об этом они проходили ещё в четвёртом классе, на уроке природоведения… Или, может, на географии? Ему всегда казалось, что школа — это одно, а жизнь — совсем другое.
   «Ну зачем, — сказал он однажды учителю математики, — зачем мне алгебра? Где это я буду корни квадратные извлекать, если стану дзюдоистом?»
   Учитель ответил, что алгебра учит человека думать… Но Кусков тогда не понял: как это — думать?
   «Ставить перед собой задачу, — сказал учитель, — и искать правильный ответ».
   «А может, я сейчас первый раз в жизни поставил перед собой задачу и нашёл ответ? — удивился Алёшка. — Что же, и воду искать алгебра учит?»
   И тут ему так захотелось рассказать обо всём кому-нибудь, ну хотя бы Штифту! Чтобы он удивился! Чтобы порадовался вместе с Кусковым.
   Но Штифт был далеко. И Лёшка подумал про Катю. Вот если бы эта рыжая девчонка была здесь… Он представил, как они живут в этой избушке. Как он ходит на охоту, ловит рыбу, а она сидит у огня, выделывает шкуры, варит обед!
   Он представил себя выходящим из леса с медвежьей шкурой за плечами… Сильный и могучий охотник!
   «Хорошо было первобытным, — подумал он. — Сильные всегда были уважаемые, а я-то сильнее всех, я бы всех победил! А что, — думал он, горстями засыпая в кипящую воду рис, — я сильнее всех! А раз сильнее, значит, главный! А кто стал бы спорить, я бы того по макушке дубиной! Раз, и всё!»
   Ему захотелось рассказать про всё, что он здесь видел: и про деревню, и про стариков, и про костёр…
   И он вдруг подумал, что когда он станет богатым и сильным и все ему будут завидовать, то он никому не сможет ничего рассказать… Потому что у него будет такая непонятная всем, сложная и красивая жизнь, что ребята вроде Штифта вообще в ней ничего не будут смыслить.
   «Так что же? — подумал он и сразу испугался. — Так всю жизнь и молчать?»
   Он подумал о Вадиме. Вадим всё время молчит. Он почти ни с кем не разговаривает.
   «Неужели и я таким буду?» — подумал он вдруг со страхом. Странное дело: ему так хотелось быть похожим на Вадима, он даже старался ходить, как Вадим, так же засовывать руки в карманы, так же расстёгивать куртку и сдвигать на лоб спортивную кепочку, и вот Лёшке вдруг расхотелось быть на него похожим.
   Ему вдруг представилось, что, может быть, придётся выбирать: быть сильным и одиноким или быть таким, как все, но зато и быть со всеми вместе… Три дня назад он, не задумываясь, выбрал бы одиночество, а вот сейчас он вспоминал деда Клавдия, как тот отдирал наличники, думал о Кате, старался не думать о матери, но всё время перед ним было её плачущее лицо… И он не знал, что выбрать.

Глава пятнадцатая
«Нашёл! Нашёл!»

   Не прошло и двух часов, как Лёшка снял с костра ведро со странным месивом и чёрный от копоти чайник. В ведре, вероятно, была каша (назвать это супом было совсем невозможно).
   Сам Кусков есть не стал: он угорел от дыма, глаза у него слезились и сильно тошнило.
   Вадим же, к великому Лёшкиному удивлению, съел целую миску коричневой жидкой пасты, где попадались хвойные иголки и пепел из костра.
   Художник ел молча, быстро, глядя куда-то мимо чашки, в огонь. Он торопливо выпил кружку тёмного чая, вынес из избушки кусок фанеры, торопливо приколол на ней лист бумаги и стал что-то быстро рисовать.
   Лёшка посмотрел-посмотрел, ничего, кроме путаницы линий, не увидел и пошёл мыть посуду к роднику. Смотрел, как по тихой воде бегает-скользит водомерка. Голова у него гудела не столько от угара, сколько от новых, непривычных мыслей. Жирные миски отмывались холодной водой плохо, и Лёшка провозился долго. Потом завалился под куст да и проспал до вечера.
   Растолкал его Антипа.
   — Не спи, сынок, на сырой земле, — рокотал он. — Шёл бы в избу. Али на брёвнах каких-нибудь приспал бы. Застудишься. Счас хоть и жарко, а весеннее солнышко обманное.
   Кусков вскочил. Действительно, спину немножко ломило.
   — Ничего! — сказал он. — Обойдётся.
   Они вошли в избушку.
   На нарах, закрывши голову курткой, спал Вадим. На столе лежали стопкой рисунки.
   Антипа глянул на первый и ахнул:
   — Да никак это я!
   На листе, среди хвойных ветвей, чётко выступало лицо бородатого охотника. Прямо и сурово смотрели глаза, и казалось — человек вырастал из этих ветвей, казалось — сам лес смотрит его глазами.
   — Вот это да! — поразился Лёшка.
   — Добрый вечер, — сказал Вадим, поднимаясь на нарах. — Смотрите, смотрите. Можно.
   У него было измятое от сна лицо и беспомощные глаза.
   — Вот, — сказал он. — Кажется, нашёл приём…
   Лёшка осторожно перелистывал рисунки. Их было много. Большей частью портреты. С листов смотрели на мальчишку дед Клавдий, бабушка Настя, Катя… Они были похожи на себя и не похожи, точно художник нарисовал самое главное про них, то, чего они и сами не знали…
   Больше всего поразил Лёшку пейзаж. Он был похож на те, что рвал Вадим, на нём была всё та же деревня, и всё-таки этот этюд очень от них отличался!
   Там деревня была очень хорошо нарисована, всё было написано очень похоже, но только на такую картину посмотришь и скажешь: «Ну и что? Мало ли таких деревень?» А здесь все избы, все деревья казались живыми… Не то что живыми деревьями, а какими-то странными существами.
   Вот изба деда Клавдия, она была похожа на деда, на бабушку Настю… Старые морщинистые брёвна, коричневые стены, добрые, подслеповатые, старческие глаза-оконца. Камни у ворот, как припавшие к земле… Тёмное окно подпола, чердак…
   Так и казалось, что сейчас между брёвнами просунется смешная короткопалая рука домового и поманит: «Эй! Иди домой!»
   На последнем листе был нарисован тот мужик в зелёной шляпе. Он стоял как был — в широком костюме и пёстром галстуке, но странной была под его ногами земля, изрытая бороздами. Лёшка присмотрелся и увидел, что это руки, которые бережно поддерживают его. Старые руки, все в трещинах и в венах…
   Лицо у мужика было счастливым и детским, на шляпе у него сидел тот петух с крана от самовара, который ему подарил Катеринин брат…
   Петух пел, а мужик улыбался и слушал…
   — Да! — сказал Антипа. — Вот ведь как.
   — Вам нравится? — спросил Вадим. Никогда Лёшка не слышал у него такого робкого голоса.
   — Я, — ответил Антипа медленно, — этих делов не понимаю… Может, тут чего и не так, а сердце щемит… Это вот надо Клавдию показать, он про всё может словами говорить, а я не могу. Мне не сказать. Я вот чувствую, а сказать не могу.