Альтов Генрих. Из сборника "Коловращение"

оросительных синдикатов. Право на владение представляется несомненным. При
правильном управлении и учитывая естественное возрастание стоимости участка,
ранчо Де Лас Сомбрас может стать для своего владельца надежным источником
приличного дохода".
Когда Октавия кончила, тетя Эллен издала нечто, настолько напоминавшее
презрительное фырканье, насколько это допускается хорошим тоном.
- В этом описании, - заявила она с непреклонной подозрительностью
столичной жительницы, - не упоминается ни о сколопендрах, ни об индейцах. И
ведь ты никогда не любила баранины, Октавия. Не понимаю, какую пользу ты
собираешься извлечь из этой... э... пустыни.
Но Октавия не слышала. Ее глаза смотрели в беспредельную даль, губы
полураскрылись, лицо осветилось священным безумием исследователя,
беспокойным стремлением искателя приключений. Вдруг она ликующе захлопала в
ладоши.
- Проблема разрешается сама собой, тетечка, - вскричала она. - Я поеду
на это ранчо. Я буду там жить. Я научусь любить баранину и попробую отыскать
положительные стороны в характере сколопендр - на почтительном расстоянии,
разумеется. Это как раз то, что мне нужно. Новая жизнь на смену старой,
которая кончается сегодня. Это выход, тетя, а не тупик. Подумайте только -
скачка по просторам прерий, ветер, треплющий волосы; возвращение к земле,
снова сказки растущей травы и диких цветов без названия! Это будет дивно.
Как, по-вашему, стать ли мне пастушкой Ватто в соломенной шляпе, с посохом,
чтобы отгонять гадких волков от овечек, или типичной стриженой девушкой с
ранчо на Западе - помните иллюстрации в воскресных газетах? Пожалуй, я
предпочту второе, и мое изображение тоже появится в газете - я верхом на
лошади, а с седла свисают пумы, сраженные моей рукой. И будет подпись:
"С Пятой авеню в прерии Техаса", - а рядом напечатают фотографии
старого особняка Ван-Дрессеров и церкви, где я венчалась. В редакциях нет
моего портрета, но его закажут художнику. Я буду дикая, косматая и буду
продавать свою шерсть.
- Октавия! - Все возражения, для которых тетя Эллен не находила слов,
слились в этом возгласе.
- Ни слова, тетя. Я еду. Я увижу ночное небо, опрокинутое над землей,
как крышка огромной масленки. Я опять подружусь со звездами - ведь я не
болтала с ними с тех пор, как была совсем крошкой, Я хочу уехать. Мне все
надоело. Я рада, что у меня нет денег. Я готова благословить полковника
Бопри за это ранчо и простить все его мыльные пузыри. Пусть жизнь там будет
трудной и одинокой. Я... Так мне и надо! Мое сердце было закрыто для всего,
кроме жалкого тщеславия. Я... Ах, я хочу уехать отсюда и забыть - забыть!
Октавия неожиданно соскользнула на пол, спрятала разгоревшееся лицо в
коленях тетки и зарыдала. Тетя Эллен склонилась над ней и погладила
каштановые волосы.
- Я не знала, - сказала она мягко. - Этого я не знала. Кто это был,
дорогая?
Когда миссис Октавия Бопри, урожденная Ван-Дрессер, сошла с поезда в
Непале, она на мгновение утратила ту светскую уверенность, которая отличала
каждое ее движение. Город возник совсем недавно и, казалось, был сооружен
наспех из неотесанных бревен и хлопающего брезента. И хотя в поведении
личностей, слонявшихся по станции, не было ничего вызывающего,
чувствовалось, что каждый из граждан города всегда равно готов к нападению и
к отпору.
Октавия стояла на платформе у входа на телеграф и пыталась угадать в
этой прогуливающейся вразвалку толпе управляющего ранчо Де Лас Сомбрас,
которому мистер Бэннистер поручил встретить ее на станции. Пожалуй, вот этот
серьезный пожилой человек в синей фланелевой рубахе с белым галстуком. Но
нет, он прошел мимо, и когда их взгляды встретились, поспешил отвести глаза,
как делают южане при встрече с незнакомой дамой. Управляющий должен был бы
сразу найти ее, подумала она, сердясь, что ей приходится ждать. Не так уж
много в Непале молодых женщин, одетых в самые модные серые дорожные костюмы.
И вот, пока Октавия выискивала в толпе возможных управляющих, она,
вздрогнув от удивления, осознала, что по платформе к поезду спешит Тэдди
Уэстлейк, или по крайней мере его загорелый призрак, в шевиотовом костюме,
высоких сапогах и в шляпе с кожаной лентой - Теодор Уэстлейк Младший, почти
чемпион любительского поло, легкомысленный мотылек и небокоптитель, но
возмужавший, уверенный в себе Тэдди, более определенный и законченный, чем
тот, которого она помнила со времени их последней встречи год тому назад.
Он заметил Октавию почти в тот же момент, круто повернул и с былой
непосредственностью направился прямо к ней. Нечто вроде священного трепета
охватило Октавию, когда она рассмотрела вблизи его странную метаморфозу.
Густой красно-коричневый загар особенно подчеркивал желтые, как солома,
усики и серые, как сталь, глаза. Он казался повзрослевшим и почему-то
далеким. Но когда он заговорил, это был прежний мальчишка Тэдди. Они были
друзьями детства.
- Тэви?! - Его недоумение отказывалось укладываться в связную речь. -
Как-что- когда-откуда?
- Поездом, - ответила Октавия, - необходимость-десять минут назад-из
дому. Ты испортил себе цвет лица, Тэдди. Ну: как-что-когда-откуда?
- Я работаю неподалеку, - сказал Тэдди, искоса оглядывая платформу, как
человек, пытающийся соединить вежливость и долг. - Не заметила ли ты в
поезде старую даму с седыми буклями и пуделем, занявшую два места своими
свертками и скандалившую с проводником?
- Кажется, нет, - ответила Октавия размышляя. - А ты случайно не
заметил высокого человека с седыми усами, одетого в синюю рубаху и кольты, у
которого в волосах торчал клок овечьей шерсти?
- Да сколько угодно, - сказал Тэдди, подавляя симптомы безумия. - А
тебе знаком подобный индивид?
- Нет, описание продиктовано воображением. А почему тебя интересует
седовласая дама? Твоя знакомая?
- Никогда ее не видел. Портрет создан фантазией. Это владелица ранчо,
где я зарабатываю себе на хлеб с маслом - ранчо Де Лас Сомбрас. Я приехал
встретить ее по телеграмме поверенного.
Октавия прислонилась к стенке телеграфа. Возможно ли это? И неужели он
не знает?
- Ты управляющий этого ранчо? - спросила она растерянно.
- Да, - гордо ответил Тэдди.
- Я миссис Бопри, - сказала Октавия тихо, - только мои волосы никак не
завиваются и я была вежлива с проводником.
На мгновение Тэдди стал опять взрослым, чужим и бесконечно далеким.
- Надеюсь, вы извините меня, - сказал он неловко. - Видите ли, я год
прожил в прерии. Я не слыхал. Будьте добры, дайте мне ваши квитанции, и я
погружу багаж в фургон. Его отвезет Хосе, а мы поедем вперед на двуколке.
Сидя рядом с Тэдди в легкой двуколке, запряженной белоснежной парой
диких испанских лошадей, Октавия забыла о прошлом и будущем, завороженная
настоящим. Городок остался позади, и они неслась по ровной дороге на юг.
Потом дорога исчезла, двуколка помчалась по бескрайному ковру кудрявой
мескитной травы. Стука колес не было слышно. Неутомимые лошади шли ровным
галопом. Ветер, напоенный ароматом тысяч акров синих и желтых степных
цветов, упоительно свистел в ушах Возникало пьянящее чувство полета и
безграничной свободы Октавия молчала, охваченная чисто физическим ощущением
блаженства. Тэдди, казалось, решал какую- то проблему.
- Я буду называть вас мадама, - сообщил он результат своих размышлений.
- Так вас будут называть мексиканцы - на ранчо работают почти одни
мексиканцы. Мне кажется, так будет правильно.
- Превосходно, мистер Уэстлейк, - чопорно сказала Октавия.
- Нет, послушайте, - сказал Тэдди в некотором замешательстве, - это уж
слишком, вы не находите?
- Не приставайте ко мне с вашим противным этикетом. Я только-только
начала жить. Не напоминайте мне ни о чем искусственном. Почему этот воздух
нельзя разливать по бутылкам! Уже ради него одного стоило приехать. Ой,
посмотрите, олень!
- Заяц, - сказал Тэдди, не повернув головы.
- Разрешите. Можно, я буду править? - спросила раскрасневшаяся Октавия,
глядя на него умоляющими, как у ребенка, глазами.
- С одним условием. Разрешите... Можно, я буду курить?
- Когда угодно! - воскликнула Октавия, торжественно беря вожжи. - А
куда мне править?
- Курс - юго-юго-восток, на всех парусах. Видите эту черную точку на
горизонте, пониже тех облаков с Мексиканского залива? Это - дубовая роща и
ориентир. Курс - посредине между рощей и холмиком слева. Сейчас я
продекламирую вам правила управления лошадьми в прериях Техаса: не
распускать вожжи и почаще ругаться.
- Я слишком счастлива, чтобы ругаться, Тэд. Зачем только люди покупают
яхты и ездят в салон-вагонах, когда двуколка, пара одров и вот такое
весеннее утро могут удовлетворить все земные желания?
- Я попрошу вас, - запротестовал Тэдди, тщетно чиркая спичкой о крыло
двуколки, - не называть одрами этих обитателей воздуха. Они способны
отмахать сто миль за день.
Наконец, ему удалось прикурить сигару от огонька, спрятанного в
ладонях.
- Простор! - убежденно заявила Октавия. - Вот откуда это чувство.
Теперь я знаю, чего мне не хватало, - простора, пространства, места!
- Для курения, - прозаически заметил Тэдди. - Я люблю курить в
двуколке. Ветер вдувает и выдувает дым из легких, и экономится энергия на
затяжку.
Они так естественно перешли на старый товарищеский тон, что только
постепенно начинали осознавать всю странность своего нового положения.
- Мадама, - спросил удивленно Тэдди, - почему вам пришло в голову
покинуть общество и явиться сюда? Или среди высших классов теперь модно
проводить сезон на овечьем ранчо вместо Ньюпорта?
- Я разорилась, Тэдди, - беззаботно объяснила Октавия, интересовавшаяся
в этот момент только тем, как без ущерба проскочить между грозными штыками
"испанского меча" и зарослями чапарраля. - У меня, кроме этого ранчо, не
осталось ничего, даже другого дома.
- Послушайте, - сказал Тэдди обеспокоенно, но недоверчиво, - вы шутите?
- Когда мой муж, - сказала Октавия, смущенно комкая последнее слово, -
скончался три месяца назад, я считала, что обладаю достаточным количеством
земных благ. Его поверенный вдребезги разнес эту теорию в
шестидесятиминутной лекции, проиллюстрированной соответствующими
документами. А вы ничего не слышали об очередной прихоти золотой молодежи
Манхэттена - бросать поло и окна клубов, чтобы стать управляющими на овечьих
ранчо в Техасе?
- Что касается меня, это объяснить нетрудно, - не задумываясь, ответил
Тэдди. - Мне пришлось взяться за работу В Нью-Йорке для меня работы не было.
Поэтому я покружился возле старика Сэндфорда - он был членом синдиката,
которому принадлежало ранчо до того, как полковник Бопри его купил, - и
получил тут место. Сначала я не был управляющим. Я целые дни мотался в
седле, изучая дело в подробностях, пока во всем не разобрался. Я понял
причины убытков и сообразил, как можно их избежать И тогда Сэндфорд вручил
мне бразды правления. Я получаю сто долларов в месяц и могу сказать - не
даром.
- Бедный Тэдди! - улыбнулась Октавия.
- О нет, мне нравится. Я откладываю половину моего жалования и крепок,
как втулка от бочки. Это лучше поло.
- А хватит тут на хлеб, чай и варенье другому изгою цивилизации?
- Весенняя стрижка, - сказал управляющий, - как раз покрыла
прошлогодний дефицит Прежде бессмысленные расходы и небрежность были здесь
правилом. Осенняя стрижка даст небольшой положительный баланс. В следующем
году будет варенье.
Когда в четыре часа дня лошади обогнули пологий холм, поросший
кустарником, и обрушились двойным белоснежным вихрем на ранчо Де Лас
Сомбрас. Октавия вскрикнула от восторга. Величественная дубовая роща бросала
густую прохладную тень, которой ранчо было обязано своим именем Де Лас
Сомбрас - ранчо Теней. Под деревьями стоял одноэтажный дом из красного
кирпича. Высокий сводчатый проход, живописно украшенный цветущими кактусами
и висячими терракотовыми вазами, делил его пополам Дом окружала низкая
широкая веранда, увитая зеленью, а вокруг тянулись садовый газон и живая
изгородь. Позади дома поблескивал на солнце длинный узкий пруд. Дальше
виднелись хижины мексиканских батраков, загоны для овец, склады шерсти,
станки для стрижки. Справа простирались невысокие холмы с темными пятнами
зарослей чапарраля, слева - безграничная зеленая прерия сливалась с голубыми
небесами.
- Какая прелесть, Тэдди, - прошептала Октавия. - Я... Я приехала домой.
- Не так уж плохо для овечьего ранчо, - согласился Тэдди с
извинительной гордостью. - Я здесь кое-что подштопал в свободное время.
Откуда-то из травы выскочил мексиканский юноша и занялся лошадьми.
Хозяйка и управляющий вошли в дом.
- Это миссис Макинтайр, - сказал Тэдди, когда навстречу им на веранду
вышла добродушная, аккуратная старушка. - Миссис Мак, это наша хозяйка. С
дороги ей, наверное, не повредит тарелка бобов и кусок бекона.
Подобные наветы на продовольственные ресурсы ранчо вызвали у миссис
Макинтайр, экономки и такой же неотъемлемой принадлежности усадьбы, как пруд
или дубы, вполне понятное негодование, которое она как раз собиралась
излить, когда Октавия заговорила.
- О миссис Макинтайр, не извиняйтесь за Тэдди. Да, я зову его Тэдди.
Так его зовут все, кто знает, что его нельзя принимать всерьез. Мы с ним
играли в бирюльки и вырезали бумажные кораблики еще в незапамятные времена.
Никто не обращает внимания на его слова.
- Да, - сказал Тэдди, - никто не обращает внимания на его слова при
условии, что он их больше повторять не будет.
Октавия бросила на него быстрый лукавый взгляд из-под опущенных ресниц,
взгляд, который Тэдди когда-то называл ударом в челюсть. Но загорелое
обветренное лицо хранило простодушное выражение, и нельзя было предположить,
что Тэдди на что-то намекает. Несомненно, думала Октавия, он забыл.
- Мистер Уэстлейк любит пошутить, - заметила миссис Макинтайр,
сопровождая Октавию в комнаты. - Но, - прибавила она лояльно, - здешние
обитатели всегда принимают к сведению его слова, когда он говорит серьезно.
Не могу представить, во что превратилось бы это место без него.
Для хозяйки ранчо были приготовлены две комнаты в восточном крыле дома.
Когда она вошла, ее охватило уныние - такими пустыми и голыми они показались
ей, - но она быстро сообразила, что климат здесь субтропический, и оценила
продуманность меблировки. Большие окна были распахнуты, и белые занавески
бились в морском бризе, лившемся через широкие жалюзи. Прохладные циновки
устилали пол, глубокие плетеные кресла манили отдохнуть, стены были оклеены
веселыми светло-зелеными обоями. Целую стену гостиной закрывали книги на
некрашеных сосновых полках. Октавия сразу кинулась к ним. Перед ней была
хорошо подобранная библиотека. Ей бросились в глаза заголовки романов и
путешествий, совсем недавно вышедших из печати.
Сообразив, что подобная роскошь как-то не вяжется с глушью, где царят
баранина, сколопендры и лишения, она с интуитивной женской подозрительностью
начала просматривать титульные листы книг. На каждом томе широким росчерком
было написано имя Теодора Уэстлейка Младшего.
Октавия, утомленная дорогой, в этот вечер легла спать рано. Она
блаженно отдыхала в белой прохладной постели, но сон долго не приходил. Она
прислушивалась к незнакомым звукам, мешавшим ей своей новизной: к
отрывистому тявканью койотов, к неумолчной симфонии ветра, к далекому
кваканью лягушек у пруда, к жалобе концертино в мексиканском поселке. Ее
сердце теснили противоречивые чувства - благодарность и протест,
успокоенность и смятение, одиночество и ощущение дружеской заботы, счастье и
старая щемящая боль.
И она, как всякая другая женщина на ее месте, искала и нашла облегчение
в беспричинном потоке сладких слез, а последние слова, которые она
пробормотала засыпая, были: "Он забыл".
Управляющий ранчо Де Лас Сомбрас не был дилетантом. Он был "работягой".
Дом еще спал, а он уже отправлялся в утренний объезд стад и лагерей. Это
было, собственно говоря, обязанностью главного объездчика, старика
мексиканца с внешностью и манерами владетельного князя, но Тэдди, судя по
всему, предпочитал полагаться на собственные глаза. Если не было спешной
работы, он обычно возвращался к восьми часам и завтракал с Октавией и миссис
Макинтайр за маленьким столом, накрытым на центральной веранде. Он приносил
с собой веселье, живительную свежесть и запах прерий.
Через несколько дней после приезда он заставил Октавию достать амазонку
и укоротить ее, насколько это требовалось из-за колючих зарослей.
С некоторой опаской Октавия надела амазонку и кожаные гетры, также
предписанные Тэдди, и на горячей лошадке отправилась с ним обозревать свои
владения. Он показал ей все: стада овец и баранов, пасущихся ягнят, чаны для
замачивания шерсти, станки для стрижки, отборных мериносов на особом
пастбище, водоемы, приготовленные к летней засухе, - и отчитывался в своем
управлении с неугасающим мальчишеским энтузиазмом.
Куда девался прежний Тэдди, которого она так хорошо знала? Эту черту
мальчишества она всегда любила в нем. Но теперь, кроме этой черты, как будто
ничего и не осталось. Куда исчезли его сентиментальность, его прежнее
изменчивое настроение то бурной влюбленности, то изысканной рыцарской
преданности, то душераздирающего отчаяния, его нелепая нежность и надменное
безразличие, вечно сменявшие друг друга? Он был тонкой, почти артистической
натурой. Она знала, что этому великосветскому спортсмену-щеголю свойственны
более высокие стремления. Он писал стихи, он немного занимался живописью, он
разбирался в искусстве, и когда- то делился с ней всеми мыслями и надеждами.
Но теперь - ей пришлось это признать - Тэдди забаррикадировал от нее свой
внутренний мир, и она видела только управляющего ранчо Де Лас Сомбрас и
веселого товарища, который простил и забыл. Почему-то ей вспомнилось
описание ранчо, составленное мистером Бэннистером: "Все обнесено крепкой
изгородью из колючей проволоки".
"Тэдди тоже огорожен", - сказала себе Октавия.
Ей было нетрудно догадаться, почему он воздвиг свои укрепления. Все
началось на балу у Хэммерсмитов. Незадолго до этого она решила принять
полковника Бопри и его миллионы - цену совсем не высокую при ее наружности и
связях в самых недоступных сферах. Тэдди сделал ей предложение со всей
свойственной ему стремительностью и пылкостью, а она поглядела ему прямо в
глаза и сказала неумолимо и холодно: "Прошу никогда больше не говорить мне
подобной чепухи". - "Хорошо", - сказал Тэдди с новым, чужим выражением - и
теперь Тэдди был обнесен крепкой изгородью из колючей проволоки.
Во время первой поездки по ранчо на Тэдди снизошло вдохновение, и он
окрестил Октавию "Мадам Бо-Пип" по имени девочки из "Сказок Матери-Гусыни".
Прозвище, подсказанное сходством имен и занятий, показалось ему необычайно
удачным, и он называл ее так постоянно. Мексиканцы на ранчо подхватили это
имя, прибавив лишний слог, так как не могли произнести конечного "п", и
вполне серьезно величали Октавию "ла мадама Бо-Пиппи" Постепенно это
прозвище привилось в округе, я название "ранчо Бо-Пип" употреблялось не
реже, чем "ранчо Де Лас Сомбрас".
Наступил долгий период жары между маем и сентябрем, когда на ранчо
работы мало. Октавия проводила дни, вкушая лотос. Книги, гамак, переписка с
немногими близкими подругами, новый интерес к старой коробке акварельных
красок и мольберту помогали коротать душные дневные часы. А сумерки всегда
приносили радость. Лучше всего была захватывающая скачка с Тэдди в лунном
свете по овеянным ветром просторам, когда их общество составляли только
парящий лунь или испуганная сова. Часто из поселка приходили мексиканцы с
гитарами и пели заунывные, надрывающие душу песни. Иногда - долгая уютная
болтовня на прохладной веранде, бесконечное состязание в остроумии между
Тэдди и миссис Макинтайр, чье шотландское лукавство нередко одерживало верх
над веселой шутливостью Тэдди.
Вечера сменяли друг друга, складываясь в недели и месяцы, - тихие,
томные, ароматные вечера, которые привели бы Стрефона к Хлое (3) через любые
колючие изгороди, вечера, когда, возможно, сам Амур бродил, крутя лассо, по
этим зачарованным пастбищам, но ограда Тэдди оставалась крепкой.
Как-то июньским вечером мадам Бо-Пип и ее управляющий сидели на
восточной веранде. Тэдди долго строил научные прогнозы относительно продажи
осеннего настрига по двадцать четыре цента и, истощив все возможные
предположения, окутался анестезирующим дымом гаванской сигары. Только такой
непросвещенный наблюдатель, как женщина, мог столько времени не замечать,
что по крайней мере треть жалования Тэдди улетучивается с дымом этих
импортных регалий.
- Тэдди, - неожиданно и довольно резко сказала Октавия, - что вам дает
работа на ранчо?
- Сто в месяц, - без запинки ответил Тэдди, - и полное содержание.
- Я думаю, мне следует вас уволить.
- Не выйдет, - ухмыльнулся Тэдди.
- Почему это? - запальчиво осведомилась Октавия.
- Контракт. По условиям продажи вы не имеете права, расторгать ранее
заключенные контракты. Мой истекает в двенадцать часов ночи тридцать первого
декабря. В ночь на первое января вы можете встать и уволить меня. А если вы
попытаетесь сделать это раньше, у меня будут все законные основания для
предъявления иска.
Октавия, видимо, взвешивала последствия такого шага.
- Но, - весело продолжал Тэдди, - я сам подумываю об отставке.
Качалка его собеседницы замерла. Октавия ясно почувствовала, что кругом
повсюду сколопендры, и индейцы, и громадная, безжизненная, унылая пустыня. А
за ними - изгородь из колючей проволоки. Кроме ван-дрессеровской гордости,
существовало и ван-дрессеровское сердце. Она должна узнать, забыл он или
нет.
- Конечно, Тэдди, - заметила она, разыгрывая вежливый интерес, - здесь
очень одиноко и вас влечет прежняя жизнь - поло, омары, театры, балы.
- Никогда не любил балов, - добродетельно возразил Тэдди.
- Вы стареете, Тэдди. Ваша память слабеет. Никто не видел, чтобы вы
пропустили хоть один бал, разве что вы танцевали в это время на другом. И вы
пренебрегали правилами хорошего тона, слишком часто приглашая одну и ту же
даму. Как звали эту Форбс - ту, пучеглазую? Мэйбл?
- Нет, Адель. Мэйбл - это та, у которой острые локти. И Адель совсем не
пучеглазая - это ее душа рвется наружу. Мы беседовали о сонетах и Верлене. Я
тогда как раз пытался пристроить желобок к Кастальскому ключу.
- Вы танцевали с ней, - упорствовала Октавия, - пять раз у
Хэммерсмнтов.
- Где у Хэммерсмитов? - рассеянно спросил Тэдди.
- На балу, - ядовито сказала Октавия. - О чем мы говорили?
- Насколько я помню, о глазах, - ответил Тэдди после некоторого
размышления. - И о локтях.
- У этих Хэммерсмитов, - продолжала Октавия милую светскую болтовню,
подавив отчаянное желание выдрать клок выгоревших золотистых волос из
головы, уютно покоившейся на спинке шезлонга, - у этих Хэммерсмитов было
слишком много денег Рудники, кажется? Во всяком случае что-то, приносившее
сколько-то с тонны. В их доме было невозможно получить стакан простой воды -
вам непременно предлагали шампанское. На этом балу всего было сверх меры.
- Да, - сказал Тэдди.
- А сколько народу! - продолжала Октавия, сознавая, что впадает в
восторженную скороговорку школьницы, описывающей свое первое появление в
свете. - На балконах было жарче, чем в комнатах. Я... что-то потеряла на
этом балу.
Тон последней фразы был рассчитан на то, чтобы обезвредить целые мили
колючей проволоки.
- Я тоже, - признался Тэдди, понизив голос.
- Перчатку, - сказала Октавия, отступая, как только враг приблизился к
ее траншеям.
- Касту, - сказал Тэдди, отводя свой авангард без малейших потерь. - Я
весь вечер общался с одним из хэммерсмитовсиих рудокопов. Парень не вынимал
рук из карманов и, как архангел, вещал о циановых заводах, штреках,
горизонтах и желобах.
- Серую перчатку, почти совсем новую, - горестно вздохнула Октавия.
- Стоящий парень этот Макардл, - продолжал Тэдди одобрительным тоном. -
Человек, который ненавидит анчоусы и лифты, который грызет горы, как
сухарики, и строит воздушные туннели, который никогда в жизни не болтал
чепухи. Вы подписали заявление о возобновлении аренды, мадама? К тридцать
первому оно должно быть в земельном управлении.
Тэдди лениво повернул голову. Кресло Октавии было пусто.
Некая сколопендра, проползая путем, начертанным судьбой, разрешила
ситуацию. Случилось это рано утром, когда Октавия и миссис Макинтайр
подрезали жимолость на западной веранде, Тэдди, получив известие, что ночная
гроза разогнала стадо овец, исчез еще до рассвета.
Сколопендра, ведомая роком, появилась на полу веранды и затем, когда
визг женщин подсказал ей дальнейшие действия, со всех своих желтых ног
бросилась в открытую дверь крайней комнаты-комнаты Тэдди. За нею,
вооружившись домашней утварью, отобранной по принципу длины, и теряя
драгоценное время в попытках занять арьергардную позицию, последовали
Октавия и миссис Макинтайр, боязливо подбирая юбки.
В комнате сколопендры не было видно, и ее грядущие убийцы принялись за
тщательные, хотя и осторожные поиски своей жертвы.
Но и в разгаре опасного и захватывающего приключения Октавия,
очутившись в святилище Тэдди, испытывала трепетное любопытство. В этой
комнате сидел он наедине со своими мыслями, которыми он теперь ни с кем не