Страница:
Сколько лет могло быть этому негру Жеремиасу с седыми курчавыми волосами, с затуманившимися незрячими глазами, с согбенным телом, тощему, с лицом, изрезанным морщинами, с беззубым ртом, неясно бормотавшим какие-то слова, смысл которых надо было угадывать?
На двадцать лиг вокруг Секейро-Гранде никто не знал этого. Для всех Жеремиас — лесное существо, такое же грозное, как ягуары и змеи, как стволы, переплетенные лианами, как сами призраки, которыми он управляет и которых выпускает на волю. Он хозяин и властелин этого леса Секейро-Гранде, который оспаривают Орасио и Бадаро. От морского побережья, от порта Ильеуса до самого отдаленного поселка на дорогах сертана люди говорили о Жеремиасе, о колдуне, который излечивает от болезней и заговаривает от пуль и укусов змей, дает лекарства от любовных недугов и знает колдовство, заставляющее женщину привязаться к мужчине сильнее, чем клейкий сок зерен какао к ногам. Слава о нем дошла до города и поселков, которых он сам никогда, не видел. Люди издалека приходили к нему за советом.
Жеремиас обосновался в сельве много лет назад, когда лес занимал гораздо большее пространство, когда люди еще и не помышляли вырубать его под плантации какао, в то время еще не завезенное сюда с Амазонки. Он был тогда молодым негром, бежавшим от рабства. Охотники за беглыми рабами преследовали его. Он скрылся в лесу, где жили индейцы, и больше уже не выходил оттуда. Он бежал с плантации сахарного тростника, хозяин которой избивал своих рабов кнутом. В течение многих лет он ходил с рубцами на спине — следы побоев. Но даже когда эти рубцы исчезли, даже когда он узнал, что рабство отменено, он не захотел выйти из леса. Вот уже много лет, как он живет здесь. Жеремиас даже потерял счет времени, события далекого прошлого улетучились из его памяти. Он сохранил лишь воспоминание о черных богах, привезенных его предками из Африки, богах, которых он не захотел сменить на католических святых — покровителей владельцев сахарной плантации. В лесу он жил в обществе своих богов — Огума, Омолу, Ошосси и Ошолуфана. От индейцев он узнал секреты лечения травами. Он путал своих негритянских богов с туземными идолами, и, когда кто-нибудь приходил к нему в сердце сельвы просить совета или лекарства, он обращался и к тем, и к другим богам. А народу приходило много, приезжали даже люди из города, и со временем к его хижине уже вилась дорожка, протоптанная больными и страждущими.
Он видел, что белые люди подобрались близко к его лесу, наблюдал, как вырубались другие леса, как индейцы бежали отсюда в далекие края, как зарождались первые плантации какао, как создавались первые фазенды. Жеремиас уходил все дальше и дальше вглубь сельвы, и понемногу его обуял страх, боязнь, что в один прекрасный день придут люди и вырубят лес Секейро-Гранде. Он предсказывал, что тогда произойдут неисчислимые беды. Всем, приходившим к нему, он говорил, что в лесу живут боги и каждое дерево в нем священно; если люди наложат руку на сельву, боги безжалостно за это покарают.
Он питался корнями и травами, пил чистую воду из протекавшей в лесу реки, в его хижине были две ручные змеи, пугавшие посетителей. И даже самые грозные полковники, даже Синьо Бадаро — политический лидер и всеми уважаемый человек, даже сам Орасио, про которого рассказывали столько историй, даже сам Теодоро дас Бараунас с его страшной славой злодея, даже сам Бразилино, символ храбрости, — никто не внушал большего страха в краю Сан-Жорже-дос-Ильеус, чем колдун Жеремиас. Ему были подчинены сверхъестественные силы, те, что отклоняют полет пуль, останавливают руку убийцы, занесшего кинжал, превращают в обычную воду самый опасный яд самой страшной змеи.
Спит в своей хижине колдун Жеремиас. Но его уши, привыкшие к лесным шумам, даже во сне различают приближающиеся торопливые шаги. Он открывает усталые очи, поднимает покоящуюся на земле голову. Старается разобрать что-нибудь в тусклом свете едва зарождающейся зари, выпрямляет свое худое тело, одетое в лохмотья. Шаги слышатся все ближе, кто-то бежит по тропинке, ведущей к хижине. Кто-то, ищущий лекарства или совета, либо кто-то с отчаянием в сердце. Жеремиас уже привык различать тревогу людей по тому, с какой скоростью они пересекают лес. Этот явно в отчаянии — он бежит по тропинке, на душе у него, видно, очень тяжело. Сквозь ветви пробивается тусклый свет, который слабо освещает змею, ползущую по хижине. Жеремиас садится на корточки и ждет. Тот, что приближается, не несет с собой огня, чтобы осветить дорогу, его страдание освещает ему путь, ведет его. Колдун бормочет невнятные слова.
И вдруг в хижину врывается негр Дамиан, он падает на колени и целует Жеремиасу руки.
— Отец Жеремиас, со мной случилась беда… У меня нет слов, чтобы рассказать, чтобы выразить… Отец Жеремиас, я пропал…
Негр Дамиан весь дрожит, его огромное тело кажется тонким бамбуком, раскачиваемым ветром на берегу реки. Жеремиас кладет на голову негра свои исхудалые руки.
— Сын мой, нет такой напасти, от которой нельзя излечить. Расскажи мне все, старый негр даст тебе лекарство…
Его голос слаб, но слова обладают силой убеждения, Дамиан на коленях подползает еще ближе.
— Отец мой, не знаю, как это случилось… Никогда этого не было с негром Дамианом. С тех пор как ты заговорил мое тело от пуль, я ни разу не промахнулся, не испытывал страха, когда убивал… Не знаю, что со мной, отец Жеремиас, это прямо какое-то наваждение…
Жеремиас слушал молча; руки его спокойно лежали на голове Дамиана. Змея перестала ползать, свернулась клубком на теплом месте, где недавно спал колдун. Дамиан дрожал, он то торопливо рассказывал, то останавливался, с трудом подбирая слова:
— Синьо Бадаро послал меня убить Фирмо — его плантация близехонько отсюда. Я засел на тропинке, и вот мне явился призрак — его жена, дона Тереза, и я лишился разума…
Он ждал. Сердце его сжалось, неведомые раньше чувства переполняли грудь. Жеремиас промолвил:
— Рассказывай дальше, сын мой.
— Я сидел в засаде, поджидая человека, и вот появилась женщина, беременная женщина; она стала говорить мне, что ребенок погибнет, что негр Дамиан убьет всех троих… Она меня уговаривала, приставала, забивала мне голову; она лишила мою руку силы, глаз меткости. Наваждение, отец мой! Негр Дамиан промахнулся… Что теперь скажет Синьо Бадаро? Он — хороший человек, я предал его… Я не убил человека, это наваждение, меня околдовали, отец мой!
Жеремиас замер, его почти незрячие глаза застыли. Он понял, что за историей негра Дамиана кроется что-то гораздо более важное, что за его судьбой стоит судьба всего леса Секейро-Гранде.
— Почему Синьо послал тебя, сын мой, расправиться с Фирмо?
— Фирмо не хотел продавать плантацию, как же Синьо мог войти в лес, в этот лес, отец мой? И вот я предал его, я не убил человека. Глаза женщины, отняли у меня смелость. Клянусь, я все это видел, негр не лжет, нет…
Жеремиас выпрямился. Сейчас ему не нужен был посох, чтобы удерживать на ногах свое столетнее тело. Он сделал несколько шагов по направлению к выходу. Теперь его почти слепые глаза отлично видели лес во всем его великолепии. Он видел его с далекого прошлого до этой ночи, обозначившей его конец. Он понял, что люди проникнут в сельву, вырубят деревья, перебьют зверей, станут сажать какао на земле, где сейчас находился лес Секейро-Гранде. Он видел уже, как огонь выжигает лес, извивается по лианам, лижет стволы, слышал рычание преследуемых ягуаров, визг обезьян, шипение обожженных змей. Он видел людей с топорами и ножами, вырубавших то, что осталось после огня, расчищавших все дочиста, выкорчевывающих не только пни, но и самые глубокие корни деревьев. Он видел не негра Дамиана, предавшего своего хозяина и оплакивавшего теперь свой поступок. Он видел опустошенный, вырубленный и сожженный лес, видел молодые деревья какао. И его охватила лютая ненависть. Он уже не бормотал, как обычно; он обращался уже не к трясущемуся и рыдающему негру Дамиану, ждущему слов, которые освободят его от страданий. Слова Жеремиаса были обращены к его богам, привезенным из Африки, — к Огуму, Ошосси, Иансану, Ошолуфану, Омолу, к Эшу — дьяволу. Он взывал к ним, чтобы они обратили свой гнев на тех, кто собирается нарушить мир там, где он живет. И он промолвил:
— Око сострадания помутилось, потому что враги смотрят на лес оком злобы. Теперь они проникнут в лес, но сначала погибнет много мужчин, женщин и детей, много птиц. Их погибнет столько, что не хватит ям, чтобы похоронить их; даже хищные урубу не смогут пожрать столько падали; земля покраснеет от крови; кровь потечет рекой по дорогам, и в ней утонут близкие, соседи и друзья убитых, все без исключения. Люди проникнут в лес, но они пройдут через трупы, топча мертвых. Каждое срубленное дерево отомстит за себя убитым человеком, и столько появится урубу, что они заслонят солнце. Трупы людей удобрят почву для деревьев какао, каждый росток будет полит их кровью, кровью всех их, всех до единого.
И он вновь выкрикнул имена своих любимых богов. Выкрикнул также и дьявола Эшу, моля его о мщении; голос Жеремиаса разносился по лесу, пробуждая птиц, обезьян, змей и ягуаров. Он крикнул еще раз, и это прозвучало как страшное проклятие:
— Сын будет сажать свое какаовое дерево на крови отца!..
Затем он устремил пристальный взгляд вверх; над Секейро-Гранде взошла заря. Лес наполнился щебетаньем птиц. Тело Жеремиаса стало ослабевать, слишком велики были его усилия. Он весь обмяк, глаза его потускнели, ноги подкосились, и он упал на землю перед негром Дамианом, который похолодел от страха. Уста его не испустили ни единого вздоха, ни единой жалобы. В предсмертной агонии Жеремиас силился еще раз произнести свое проклятие, ненависть исказила его немеющие уста. На деревьях птицы пели свою утреннюю песню. Свет зари осветил лес Секейрс-Гранде.
На двадцать лиг вокруг Секейро-Гранде никто не знал этого. Для всех Жеремиас — лесное существо, такое же грозное, как ягуары и змеи, как стволы, переплетенные лианами, как сами призраки, которыми он управляет и которых выпускает на волю. Он хозяин и властелин этого леса Секейро-Гранде, который оспаривают Орасио и Бадаро. От морского побережья, от порта Ильеуса до самого отдаленного поселка на дорогах сертана люди говорили о Жеремиасе, о колдуне, который излечивает от болезней и заговаривает от пуль и укусов змей, дает лекарства от любовных недугов и знает колдовство, заставляющее женщину привязаться к мужчине сильнее, чем клейкий сок зерен какао к ногам. Слава о нем дошла до города и поселков, которых он сам никогда, не видел. Люди издалека приходили к нему за советом.
Жеремиас обосновался в сельве много лет назад, когда лес занимал гораздо большее пространство, когда люди еще и не помышляли вырубать его под плантации какао, в то время еще не завезенное сюда с Амазонки. Он был тогда молодым негром, бежавшим от рабства. Охотники за беглыми рабами преследовали его. Он скрылся в лесу, где жили индейцы, и больше уже не выходил оттуда. Он бежал с плантации сахарного тростника, хозяин которой избивал своих рабов кнутом. В течение многих лет он ходил с рубцами на спине — следы побоев. Но даже когда эти рубцы исчезли, даже когда он узнал, что рабство отменено, он не захотел выйти из леса. Вот уже много лет, как он живет здесь. Жеремиас даже потерял счет времени, события далекого прошлого улетучились из его памяти. Он сохранил лишь воспоминание о черных богах, привезенных его предками из Африки, богах, которых он не захотел сменить на католических святых — покровителей владельцев сахарной плантации. В лесу он жил в обществе своих богов — Огума, Омолу, Ошосси и Ошолуфана. От индейцев он узнал секреты лечения травами. Он путал своих негритянских богов с туземными идолами, и, когда кто-нибудь приходил к нему в сердце сельвы просить совета или лекарства, он обращался и к тем, и к другим богам. А народу приходило много, приезжали даже люди из города, и со временем к его хижине уже вилась дорожка, протоптанная больными и страждущими.
Он видел, что белые люди подобрались близко к его лесу, наблюдал, как вырубались другие леса, как индейцы бежали отсюда в далекие края, как зарождались первые плантации какао, как создавались первые фазенды. Жеремиас уходил все дальше и дальше вглубь сельвы, и понемногу его обуял страх, боязнь, что в один прекрасный день придут люди и вырубят лес Секейро-Гранде. Он предсказывал, что тогда произойдут неисчислимые беды. Всем, приходившим к нему, он говорил, что в лесу живут боги и каждое дерево в нем священно; если люди наложат руку на сельву, боги безжалостно за это покарают.
Он питался корнями и травами, пил чистую воду из протекавшей в лесу реки, в его хижине были две ручные змеи, пугавшие посетителей. И даже самые грозные полковники, даже Синьо Бадаро — политический лидер и всеми уважаемый человек, даже сам Орасио, про которого рассказывали столько историй, даже сам Теодоро дас Бараунас с его страшной славой злодея, даже сам Бразилино, символ храбрости, — никто не внушал большего страха в краю Сан-Жорже-дос-Ильеус, чем колдун Жеремиас. Ему были подчинены сверхъестественные силы, те, что отклоняют полет пуль, останавливают руку убийцы, занесшего кинжал, превращают в обычную воду самый опасный яд самой страшной змеи.
Спит в своей хижине колдун Жеремиас. Но его уши, привыкшие к лесным шумам, даже во сне различают приближающиеся торопливые шаги. Он открывает усталые очи, поднимает покоящуюся на земле голову. Старается разобрать что-нибудь в тусклом свете едва зарождающейся зари, выпрямляет свое худое тело, одетое в лохмотья. Шаги слышатся все ближе, кто-то бежит по тропинке, ведущей к хижине. Кто-то, ищущий лекарства или совета, либо кто-то с отчаянием в сердце. Жеремиас уже привык различать тревогу людей по тому, с какой скоростью они пересекают лес. Этот явно в отчаянии — он бежит по тропинке, на душе у него, видно, очень тяжело. Сквозь ветви пробивается тусклый свет, который слабо освещает змею, ползущую по хижине. Жеремиас садится на корточки и ждет. Тот, что приближается, не несет с собой огня, чтобы осветить дорогу, его страдание освещает ему путь, ведет его. Колдун бормочет невнятные слова.
И вдруг в хижину врывается негр Дамиан, он падает на колени и целует Жеремиасу руки.
— Отец Жеремиас, со мной случилась беда… У меня нет слов, чтобы рассказать, чтобы выразить… Отец Жеремиас, я пропал…
Негр Дамиан весь дрожит, его огромное тело кажется тонким бамбуком, раскачиваемым ветром на берегу реки. Жеремиас кладет на голову негра свои исхудалые руки.
— Сын мой, нет такой напасти, от которой нельзя излечить. Расскажи мне все, старый негр даст тебе лекарство…
Его голос слаб, но слова обладают силой убеждения, Дамиан на коленях подползает еще ближе.
— Отец мой, не знаю, как это случилось… Никогда этого не было с негром Дамианом. С тех пор как ты заговорил мое тело от пуль, я ни разу не промахнулся, не испытывал страха, когда убивал… Не знаю, что со мной, отец Жеремиас, это прямо какое-то наваждение…
Жеремиас слушал молча; руки его спокойно лежали на голове Дамиана. Змея перестала ползать, свернулась клубком на теплом месте, где недавно спал колдун. Дамиан дрожал, он то торопливо рассказывал, то останавливался, с трудом подбирая слова:
— Синьо Бадаро послал меня убить Фирмо — его плантация близехонько отсюда. Я засел на тропинке, и вот мне явился призрак — его жена, дона Тереза, и я лишился разума…
Он ждал. Сердце его сжалось, неведомые раньше чувства переполняли грудь. Жеремиас промолвил:
— Рассказывай дальше, сын мой.
— Я сидел в засаде, поджидая человека, и вот появилась женщина, беременная женщина; она стала говорить мне, что ребенок погибнет, что негр Дамиан убьет всех троих… Она меня уговаривала, приставала, забивала мне голову; она лишила мою руку силы, глаз меткости. Наваждение, отец мой! Негр Дамиан промахнулся… Что теперь скажет Синьо Бадаро? Он — хороший человек, я предал его… Я не убил человека, это наваждение, меня околдовали, отец мой!
Жеремиас замер, его почти незрячие глаза застыли. Он понял, что за историей негра Дамиана кроется что-то гораздо более важное, что за его судьбой стоит судьба всего леса Секейро-Гранде.
— Почему Синьо послал тебя, сын мой, расправиться с Фирмо?
— Фирмо не хотел продавать плантацию, как же Синьо мог войти в лес, в этот лес, отец мой? И вот я предал его, я не убил человека. Глаза женщины, отняли у меня смелость. Клянусь, я все это видел, негр не лжет, нет…
Жеремиас выпрямился. Сейчас ему не нужен был посох, чтобы удерживать на ногах свое столетнее тело. Он сделал несколько шагов по направлению к выходу. Теперь его почти слепые глаза отлично видели лес во всем его великолепии. Он видел его с далекого прошлого до этой ночи, обозначившей его конец. Он понял, что люди проникнут в сельву, вырубят деревья, перебьют зверей, станут сажать какао на земле, где сейчас находился лес Секейро-Гранде. Он видел уже, как огонь выжигает лес, извивается по лианам, лижет стволы, слышал рычание преследуемых ягуаров, визг обезьян, шипение обожженных змей. Он видел людей с топорами и ножами, вырубавших то, что осталось после огня, расчищавших все дочиста, выкорчевывающих не только пни, но и самые глубокие корни деревьев. Он видел не негра Дамиана, предавшего своего хозяина и оплакивавшего теперь свой поступок. Он видел опустошенный, вырубленный и сожженный лес, видел молодые деревья какао. И его охватила лютая ненависть. Он уже не бормотал, как обычно; он обращался уже не к трясущемуся и рыдающему негру Дамиану, ждущему слов, которые освободят его от страданий. Слова Жеремиаса были обращены к его богам, привезенным из Африки, — к Огуму, Ошосси, Иансану, Ошолуфану, Омолу, к Эшу — дьяволу. Он взывал к ним, чтобы они обратили свой гнев на тех, кто собирается нарушить мир там, где он живет. И он промолвил:
— Око сострадания помутилось, потому что враги смотрят на лес оком злобы. Теперь они проникнут в лес, но сначала погибнет много мужчин, женщин и детей, много птиц. Их погибнет столько, что не хватит ям, чтобы похоронить их; даже хищные урубу не смогут пожрать столько падали; земля покраснеет от крови; кровь потечет рекой по дорогам, и в ней утонут близкие, соседи и друзья убитых, все без исключения. Люди проникнут в лес, но они пройдут через трупы, топча мертвых. Каждое срубленное дерево отомстит за себя убитым человеком, и столько появится урубу, что они заслонят солнце. Трупы людей удобрят почву для деревьев какао, каждый росток будет полит их кровью, кровью всех их, всех до единого.
И он вновь выкрикнул имена своих любимых богов. Выкрикнул также и дьявола Эшу, моля его о мщении; голос Жеремиаса разносился по лесу, пробуждая птиц, обезьян, змей и ягуаров. Он крикнул еще раз, и это прозвучало как страшное проклятие:
— Сын будет сажать свое какаовое дерево на крови отца!..
Затем он устремил пристальный взгляд вверх; над Секейро-Гранде взошла заря. Лес наполнился щебетаньем птиц. Тело Жеремиаса стало ослабевать, слишком велики были его усилия. Он весь обмяк, глаза его потускнели, ноги подкосились, и он упал на землю перед негром Дамианом, который похолодел от страха. Уста его не испустили ни единого вздоха, ни единой жалобы. В предсмертной агонии Жеремиас силился еще раз произнести свое проклятие, ненависть исказила его немеющие уста. На деревьях птицы пели свою утреннюю песню. Свет зари осветил лес Секейрс-Гранде.
РОЖДЕНИЕ ГОРОДОВ
1
Жили-были три сестры: Мария, Лусия и Виолета; у них были общие игры, общие радости. Лусия с черными косами, Виолета с безжизненными глазами, Мария, самая младшая из трех. Жили-были три сестры, у них была общая судьба.
Отрезали косы Лусии, округлились ее груди, бедра стали походить на колонны, они были смуглые, цвета корицы. Пришел хозяин и увел ее. Кровать из кедра с периной, подушками, одеялами. Жили-были три сестры.
Открылись глаза на мир у Виолеты, груди у нее стали остроконечными, ягодицы пышными, походка волнующей. Пришел надсмотрщик и увел ее. Железная койка с волосяным матрацем, простыни и дева Мария на стене. Жили-были три сестры.
Мария, самая младшая из трех, с маленькими грудями, с гладким и нежным животом. Пришел хозяин и не пожелал ее. Пришел надсмотрщик и не увел ее. Но вот пришел Педро, работник с фазенды. Топчан, обитый коровьей шкурой, без простыни, без одеяла — не кровать из кедра с периной — и Мария со своей любовью.
Жили-были три сестры: Мария, Лусия и Виолета; у них были общие игры, общие радости. Лусия со своим хозяином, Виолета со своим надсмотрщиком и Мария со своей любовью. Жили-были три сестры, разная у них была судьба.
Отросли косы у Лусии, потеряла форму ее пышная грудь, бедра, похожие на колонны, покрылись фиолетовыми синяками. Куда уехал ее хозяин на автомобиле по большой дороге? Он увез с собой кровать из кедра, подушки, одеяла. Жили-были три сестры…
Закрыла глаза Виолета, страшась взглянуть вокруг; обвисшие груди, ребенок на руках. В один прекрасный день на своей гнедой лошади уехал надсмотрщик, чтобы никогда больше не вернуться. Он увез с собой и железную койку. Жили-были три сестры…
Мария, младшая из трех, нанялась со своим мужем на плантацию какао, а когда вернулась оттуда, казалась старшей из трех. Однажды Педро покинул ее: он не был ни хозяином, ни надсмотрщиком, он ушел в дешевом гробу, оставив топчан, обитый коровьей шкурой, и Марию без ее любви. Жили-были три сестры.
Где косы Лусии, груди Виолеты, любовь Марии?
Жили-были три сестры в доме бедных проституток. У них были общие страдания, общая тоска. Мария, Лусия, Виолета, общая у них была судьба.
Отрезали косы Лусии, округлились ее груди, бедра стали походить на колонны, они были смуглые, цвета корицы. Пришел хозяин и увел ее. Кровать из кедра с периной, подушками, одеялами. Жили-были три сестры.
Открылись глаза на мир у Виолеты, груди у нее стали остроконечными, ягодицы пышными, походка волнующей. Пришел надсмотрщик и увел ее. Железная койка с волосяным матрацем, простыни и дева Мария на стене. Жили-были три сестры.
Мария, самая младшая из трех, с маленькими грудями, с гладким и нежным животом. Пришел хозяин и не пожелал ее. Пришел надсмотрщик и не увел ее. Но вот пришел Педро, работник с фазенды. Топчан, обитый коровьей шкурой, без простыни, без одеяла — не кровать из кедра с периной — и Мария со своей любовью.
Жили-были три сестры: Мария, Лусия и Виолета; у них были общие игры, общие радости. Лусия со своим хозяином, Виолета со своим надсмотрщиком и Мария со своей любовью. Жили-были три сестры, разная у них была судьба.
Отросли косы у Лусии, потеряла форму ее пышная грудь, бедра, похожие на колонны, покрылись фиолетовыми синяками. Куда уехал ее хозяин на автомобиле по большой дороге? Он увез с собой кровать из кедра, подушки, одеяла. Жили-были три сестры…
Закрыла глаза Виолета, страшась взглянуть вокруг; обвисшие груди, ребенок на руках. В один прекрасный день на своей гнедой лошади уехал надсмотрщик, чтобы никогда больше не вернуться. Он увез с собой и железную койку. Жили-были три сестры…
Мария, младшая из трех, нанялась со своим мужем на плантацию какао, а когда вернулась оттуда, казалась старшей из трех. Однажды Педро покинул ее: он не был ни хозяином, ни надсмотрщиком, он ушел в дешевом гробу, оставив топчан, обитый коровьей шкурой, и Марию без ее любви. Жили-были три сестры.
Где косы Лусии, груди Виолеты, любовь Марии?
Жили-были три сестры в доме бедных проституток. У них были общие страдания, общая тоска. Мария, Лусия, Виолета, общая у них была судьба.
2
У двери глинобитной хижины, некрашеной и небеленой, остановилось трое людей. Юноша и пришелец из Сеара держали гамак с покойником, старик отдыхал, опираясь на посох. Они немного постояли у двери. В этот ранний час на улице, где жили проститутки, не было никакого движения. Юноша сказал:
— А что, если она спит с каким-нибудь молодцом?
Старик развел руками.
— Все равно придется будить.
Они похлопали в ладоши, но в доме никто не отозвался. Тишина. Окраинная уличка в поселке Феррадас. Небольшие глинобитные хижины; некоторые из них покрыты соломой, две-три — черепицей, большинство — железом. Здесь жили распутные женщины, сюда в праздничные дни приходили работники с фазенд за любовью. Старик постучал посохом в дверь. Постучал еще и еще. Наконец послышался сонный голос женщины:
— Кто там? Какого чорта вам нужно?
Тут же мужской голос добавил:
— Ступай дальше… Здесь полно… — и человек закатился довольным смехом.
— У них посетители… — заметил юноша. Ему казалось невозможным передать покойника дочерям, когда те спят с мужчинами.
Старик на мгновение задумался:
— Выхода нет… Надо же все-таки сдать его…
Сеаренец вмешался в разговор:
— Не лучше ли обождать?
— Ну, а с ним что делать? — и старик показал на труп. — Его давно пора хоронить. Надо бедняге успокоиться…
И закричал:
— Лусия! Виолета! Лусия!
— Ну что тебе там еще надо? — спросил на этот раз мужской голос.
Старик кликнул третью дочь:
— Мария! Эй, Мария!
На пороге соседнего дома показалась старая заспанная женщина. Она вышла, чтобы отругать за шум, но, увидев покойника, остановилась и только спросила:
— Кто это?
— Их отец… — ответил сеаренец, показывая на дом.
— Что, убили его? — поинтересовалась женщина.
— Нет, умер от лихорадки…
Женщина подошла к ним. Взглянула на труп и отвернулась. Лицо ее исказилось от ужаса:
— Какой кошмар!..
Старик спросил:
— Они дома? Что-то никто не выходит…
— У них этой ночью была пирушка. Праздновали день рождения Жукиньи, что гуляет с Виолетой. Пьянствовали до утра. Поэтому и не просыпаются.
Она тоже стала кричать вместе со стариком:
— Виолета! Виолета!
— Что там такое? Какого дьявола вам нужно?
Женщина пронзительно закричала:
— Это твой отец!
— Что? — донесся из дома пораженный голос.
— Твой отец!
На мгновение наступила тишина, сменившаяся вскоре шумом; люди в доме заметались. Дверь открылась, и в ней показалась женская голова. Виолета увидела группу людей, вытянула шею и узнала в покойнике отца. Она испустила крик. Шум в доме усилился.
Вскоре вся улица пришла в движение. Из домов высыпали женщины, за ними стали выбираться и ночевавшие у них мужчины. Проститутки вышли полураздетые, некоторые были в одной рубашке. Они окружили покойника, вполголоса обменивались замечаниями:
— Умер от лихорадки…
— Никто от нее не выживает.
— Не заразит он здесь еще кого-нибудь?
— Говорят, зараза передается даже по воздуху…
— Лучше бы его поскорей похоронить…
— Он так долго не видел дочерей… Когда он узнал, что они сбились с пути, то пришел в ярость…
— Говорят, что он не появлялся в Феррадасе, потому что ему было стыдно.
У женщин помятые лица — это мулатки, негритянки, одна или две белые. На ногах и руках, а у некоторых и на лице следы побоев. В воздухе носился запах спиртного перегара, смешанный с дешевыми духами. Одна мулатка с копной растрепанных волос подошла к покойнику:
— Я один раз спала с ним… Это было в Табокасе…
Наступила тишина. Виолета все еще стояла у порога, боясь приблизиться. Мулатка распорядилась:
— Несите его в дом.
Вышли и Лусия с Марией. Лусия причитала: «Отец мой, отец мой!» Мария подошла тихонько, с испуганными глазами. За ними появилось несколько мужчин. Одна из женщин пошутила:
— Жукинья, твой тесть умер…
Старик одернул ее:
— Имейте уважение к покойному…
Другая обругала ту, что позволила себе шутить:
— Грязная шлюха…
Подняли гамак, отнесли его внутрь. Все вошли в дом. Некоторые мужчины еще застегивали брюки; женщины пришли как были, полуголые. Все они казались одного возраста, кожа одного цвета, у всех был одинаково болезненный вид. Это были людские подонки, затерявшиеся здесь, на краю света. Пять комнатушек, из которых состоял дом, были заняты пятью женщинами; покойника пришлось положить на постель Виолеты в первой комнате. Старик зажег огарок свечи, которая уже почти догорела. На стене над кроватью висела гравюра святого Бонфима и была наклеена вырезанная из журнала фотография с изображением белокурой голой женщины. Лусия рыдала, Мария убирала покойника, Виолета отправилась за свечой. Люди заполнили коридор. Жукинья прошел в дом, добыл бутылку кашасы и стал угощать ею людей, принесших покойника. Мария сняла гитару, висевшую у изголовья кровати, на которую положили покойника.
Старик сказал сеаренцу, показывая на Марию, проходившую с гитарой:
— Я знал ее, когда она была еще девчонкой. Хорошенькая была. Потом стала такой красивой девушкой… Она вышла тогда замуж за Педро. Теперь и не скажешь…
— Ну, еще остались следы…
— Распутная жизнь быстро пожирает красоту женщины.
Юноша с интересом поглядывал на Марию.
Некоторые женщины пошли одеваться. Перед тем как уйти, один из мужчин предложил Лусии свою помощь. Виолета с Жукиньей долго подсчитывали, во что им обойдутся гроб и похороны. Получалось дорого. Они вошли в комнату, где возле покойника находились Лусия и Мария. Стали обсуждать вчетвером. Жукинья держал себя как член семьи. Подсчитали имевшиеся деньги, оказалось, что на покупку гроба не хватит, да и место на кладбище стоит очень дорого.
— Придется похоронить прямо в гамаке… — сказала Лусия. — Покроем его простыней.
Виолета, уже успокоившаяся после первого приступа отчаяния, спокойно сказала:
— Я вообще не понимаю, почему его сразу не похоронили возле дороги… Он никогда не интересовался нами…
— У тебя просто нет сердца… — прервала ее Мария. — Не знаю только, чего ты раскричалась, когда увидела его… Притвора… А он был хороший человек.
Виолета хотела было ответить, но Мария продолжала:
— Ему было стыдно, что мы гулящие… Он очень переживал… Не то чтобы он нас не любил…
В коридоре старик, принесший покойника, рассказывал пришедшим, как человек умер, как в три дня подорвала его силы эта проклятая лихорадка.
— Никакое лекарство не помогло ему… В лавке фазенды Бараунас за ним остался большой долг за лекарства… Ничего не помогло.
В комнате, где лежал покойник, продолжалось обсуждение предстоящих похорон. Лусия, женщина религиозная, предложила пригласить брата Бенто для отпевания. Жукинья выразил сомнение, что монах согласится прийти:
— Он ведь не ходит в публичные дома…
— Откуда ты это взял? — спросила Виолета. — Когда у нас умерла Изаура, он пришел… Только дерет он здорово.
И она ничего больше не сказала: ей не хотелось, чтобы люди подумали, будто она не любила отца. Жукинья поддержал ее:
— Он приходит только за большие деньги. Меньше чем за двадцать мильрейсов не пойдет…
Лусия собиралась уже отказаться от своего проекта:
— Ну, раз так, не будем звать… — Но посмотрела на покойника, на его худое, позеленевшее лицо, которое как будто улыбалось в оцепенении смерти. И с ней началась истерика. Ей было тяжело оттого, что отца похоронят без молитв, она разразилась рыданиями: — Бедненький, его похоронят без отпевания! Он никому в жизни не сделал зла, хороший был человек… И вот теперь он уйдет от нас без молитвы. Никогда я не думала… Отец мой…
Виолета взяла ее за руку — это был самый ласковый жест, который она знала.
— Мы сами помолимся… Я еще помню одну молитву…
Но мулатка — та, что спала однажды с покойным, — слышавшая из коридора весь этот разговор, вытащила из чулка двадцать мильрейсов и отдала их Лусии.
— Не хороните его без отпевания…
Вот тут-то и пришла Жукинье мысль устроить сбор. Он предложил присутствующим сложиться. Один из мужчин, которому нечего было дать, вызвался сходить за братом Бенто и ушел. Это было его приношением.
Лусия вспомнила, утирая слезы:
— Нужно напоить кофе людей, которые его принесли…
Мария отправилась на кухню. Потом она позвала старика, юношу и сеаренца, и все поплелись за ними. В комнате остались только Виолета и мулатка, давшая двадцать мильрейсов. Ей еще никогда не приходилось видеть мирно покоящимся на смертном одре человека, с которым она спала. На нее это произвело большое впечатление, будто умерший был ее близким родственником.
На кухне за кофе старик, чтобы сменить тему разговора, начал рассказывать:
— Слыхали, вчера Бадаро послали убить Фирмо?
Все заинтересовались:
— Что ты говоришь?
— Значит, убили…
— Да нет, пуля в него не попала. Просто удивительно… Ведь стрелял негр Дамиан.
Кто-то, пораженный, даже присвистнул. Другой сказал:
— Негр Дамиан — и промахнулся? Ну, это конец света…
Старик был очень доволен, что вызвал у присутствующих такой интерес. Он стал ковырять в зубах ногтем, извлекая застрявшее волокно сладкой маниоки. Потом продолжал:
— Фирмо проскакал мимо нас, он дьявольски торопился к полковнику Орасио. Говорят, теперь дело разгорится…
Все забыли о покойнике и окружили старика. Некоторые облокотились на кухонный столик, стараясь не пропустить ни слова. Другие просовывали головы из-за стоящих впереди, тараща глаза от любопытства. Старик пояснил, хотя, собственно, и так все знали:
— Это все из-за леса Секейро-Гранде…
— Теперь дело начнется…
Старик попросил не шуметь и продолжал:
— Уже начинается… Немного погодя мы опять встретили Фирмо, он возвращался с двумя жагунсо полковника Орасио. Потом мимо проскакал полковник Манека Дантас; он отправился по тропинке в Бараунас… И все мчались галопом…
Вмешался Жукинья, который был сторонником Бадаро.
— Полковник Орасио рассчитывает, что Теодоро будет за него. Он похож на дитя, обманывающееся соской. Не видит, что Теодоро душой и телом предан Бадаро…
Лусия прервала его:
— Подлый негодяй этот Теодоро, вот он кто!.. Бандит высшей марки… Он идет за тем, кто ему больше дает…
Одна из женщин рассмеялась:
— Ну, тебе это должно быть хорошо известно, ведь ты была его любовницей, он тебя и совратил.
Лусия выпрямилась, глаза ее загорелись гневом:
— Этот тип — самая гнусная сволочь на свете! Нет человека подлее его.
— Но он храбр… — возразил какой-то мужчина.
— Храбр с женщинами, — резко оборвала его Лусия, — храбр, когда хочет полакомиться девчонкой, тогда он нежнее птички. Я помню, как он обошелся со мной. Стал ко мне подъезжать, каждый день что-нибудь дарил: материи на платье, пару сандалий, вышитый платок. И обещаний надавал столько, что дальше некуда. Посулил мне дом в Ильеусе, платья, даже брильянтовое кольцо, что носил на мизинце. Обещал бог весть что, пока я не попалась на удочку и не спуталась с ним… Потом все эти слова были, конечно, забыты… Он выбросил меня на улицу, и я осталась без отцовского благословения…
Все молчали, сеаренец смотрел встревожено. Лусия оглядела слушателей и поняла, что они ждали продолжения рассказа.
— И, думаете, на этом кончилось? Когда он пресытился мной и я ему надоела, он стал заглядываться на Виолету… Если бы надсмотрщик Ананиас не опередил его и не сошелся с ней раньше… Он не решился, потому что побаивался Ананиаса…
Старик сказал:
— У негра даже дочь — и та для белого…
Но рассказ Лусии еще не был окончен.
— А когда умер Педро, муж Марии, в самый вечер погребения полковник появился в ее доме и заявил, что он, дескать, предлагает свою помощь… И он не посмотрел, что бедняжка так страдала. Это, произошло тут же на кровати, которая еще хранила тепло от тела ее мужа… Это хуже, чем несчастье…
Наступила тишина. Юноша, принесший покойника, все время поглядывал с вожделением на Марию. Если бы не это печальное событие, он предложил бы ей переночевать с ним. Уже два месяца, как он не спал с женщиной. Поэтому из всего разговора юношу заинтересовала лишь история о полковнике Теодоро, овладевшем Марией в день похорон мужа.
Старик, переставший быть в центре внимания с того момента, как вмешалась Лусия, снова перевел беседу на события прошедшей ночи:
— Жагунсо теперь будут на вес золота… Если начнутся стычки, те, у кого меткий глаз, сделаются богачами. Обзаведутся своими плантациями…
— Я ставлю на Бадаро, — сказал Жукинья. — Они сейчас заправляют всей политической жизнью. Вот увидите, победа будет за ними. Синьо и Жука — настоящие мужчины.
— Нет, с полковником Орасио никому не совладать… — заявил другой.
Один из собеседников вышел. Жукинья заметил:
— Шито уже отправился доносить… Не было случая, чтобы он не впутался. Он ведь за полковника Орасио…
Вышло и еще несколько человек, чтобы поскорее разнести новости, сообщенные стариком. И они разбрелись по многочисленным улицам Феррадаса, переходя от знакомого к знакомому. Сеаренец дивился нравам этой земли.
Старик сказал:
— В нашем краю только и говорят, что о смерти…
— А что, если она спит с каким-нибудь молодцом?
Старик развел руками.
— Все равно придется будить.
Они похлопали в ладоши, но в доме никто не отозвался. Тишина. Окраинная уличка в поселке Феррадас. Небольшие глинобитные хижины; некоторые из них покрыты соломой, две-три — черепицей, большинство — железом. Здесь жили распутные женщины, сюда в праздничные дни приходили работники с фазенд за любовью. Старик постучал посохом в дверь. Постучал еще и еще. Наконец послышался сонный голос женщины:
— Кто там? Какого чорта вам нужно?
Тут же мужской голос добавил:
— Ступай дальше… Здесь полно… — и человек закатился довольным смехом.
— У них посетители… — заметил юноша. Ему казалось невозможным передать покойника дочерям, когда те спят с мужчинами.
Старик на мгновение задумался:
— Выхода нет… Надо же все-таки сдать его…
Сеаренец вмешался в разговор:
— Не лучше ли обождать?
— Ну, а с ним что делать? — и старик показал на труп. — Его давно пора хоронить. Надо бедняге успокоиться…
И закричал:
— Лусия! Виолета! Лусия!
— Ну что тебе там еще надо? — спросил на этот раз мужской голос.
Старик кликнул третью дочь:
— Мария! Эй, Мария!
На пороге соседнего дома показалась старая заспанная женщина. Она вышла, чтобы отругать за шум, но, увидев покойника, остановилась и только спросила:
— Кто это?
— Их отец… — ответил сеаренец, показывая на дом.
— Что, убили его? — поинтересовалась женщина.
— Нет, умер от лихорадки…
Женщина подошла к ним. Взглянула на труп и отвернулась. Лицо ее исказилось от ужаса:
— Какой кошмар!..
Старик спросил:
— Они дома? Что-то никто не выходит…
— У них этой ночью была пирушка. Праздновали день рождения Жукиньи, что гуляет с Виолетой. Пьянствовали до утра. Поэтому и не просыпаются.
Она тоже стала кричать вместе со стариком:
— Виолета! Виолета!
— Что там такое? Какого дьявола вам нужно?
Женщина пронзительно закричала:
— Это твой отец!
— Что? — донесся из дома пораженный голос.
— Твой отец!
На мгновение наступила тишина, сменившаяся вскоре шумом; люди в доме заметались. Дверь открылась, и в ней показалась женская голова. Виолета увидела группу людей, вытянула шею и узнала в покойнике отца. Она испустила крик. Шум в доме усилился.
Вскоре вся улица пришла в движение. Из домов высыпали женщины, за ними стали выбираться и ночевавшие у них мужчины. Проститутки вышли полураздетые, некоторые были в одной рубашке. Они окружили покойника, вполголоса обменивались замечаниями:
— Умер от лихорадки…
— Никто от нее не выживает.
— Не заразит он здесь еще кого-нибудь?
— Говорят, зараза передается даже по воздуху…
— Лучше бы его поскорей похоронить…
— Он так долго не видел дочерей… Когда он узнал, что они сбились с пути, то пришел в ярость…
— Говорят, что он не появлялся в Феррадасе, потому что ему было стыдно.
У женщин помятые лица — это мулатки, негритянки, одна или две белые. На ногах и руках, а у некоторых и на лице следы побоев. В воздухе носился запах спиртного перегара, смешанный с дешевыми духами. Одна мулатка с копной растрепанных волос подошла к покойнику:
— Я один раз спала с ним… Это было в Табокасе…
Наступила тишина. Виолета все еще стояла у порога, боясь приблизиться. Мулатка распорядилась:
— Несите его в дом.
Вышли и Лусия с Марией. Лусия причитала: «Отец мой, отец мой!» Мария подошла тихонько, с испуганными глазами. За ними появилось несколько мужчин. Одна из женщин пошутила:
— Жукинья, твой тесть умер…
Старик одернул ее:
— Имейте уважение к покойному…
Другая обругала ту, что позволила себе шутить:
— Грязная шлюха…
Подняли гамак, отнесли его внутрь. Все вошли в дом. Некоторые мужчины еще застегивали брюки; женщины пришли как были, полуголые. Все они казались одного возраста, кожа одного цвета, у всех был одинаково болезненный вид. Это были людские подонки, затерявшиеся здесь, на краю света. Пять комнатушек, из которых состоял дом, были заняты пятью женщинами; покойника пришлось положить на постель Виолеты в первой комнате. Старик зажег огарок свечи, которая уже почти догорела. На стене над кроватью висела гравюра святого Бонфима и была наклеена вырезанная из журнала фотография с изображением белокурой голой женщины. Лусия рыдала, Мария убирала покойника, Виолета отправилась за свечой. Люди заполнили коридор. Жукинья прошел в дом, добыл бутылку кашасы и стал угощать ею людей, принесших покойника. Мария сняла гитару, висевшую у изголовья кровати, на которую положили покойника.
Старик сказал сеаренцу, показывая на Марию, проходившую с гитарой:
— Я знал ее, когда она была еще девчонкой. Хорошенькая была. Потом стала такой красивой девушкой… Она вышла тогда замуж за Педро. Теперь и не скажешь…
— Ну, еще остались следы…
— Распутная жизнь быстро пожирает красоту женщины.
Юноша с интересом поглядывал на Марию.
Некоторые женщины пошли одеваться. Перед тем как уйти, один из мужчин предложил Лусии свою помощь. Виолета с Жукиньей долго подсчитывали, во что им обойдутся гроб и похороны. Получалось дорого. Они вошли в комнату, где возле покойника находились Лусия и Мария. Стали обсуждать вчетвером. Жукинья держал себя как член семьи. Подсчитали имевшиеся деньги, оказалось, что на покупку гроба не хватит, да и место на кладбище стоит очень дорого.
— Придется похоронить прямо в гамаке… — сказала Лусия. — Покроем его простыней.
Виолета, уже успокоившаяся после первого приступа отчаяния, спокойно сказала:
— Я вообще не понимаю, почему его сразу не похоронили возле дороги… Он никогда не интересовался нами…
— У тебя просто нет сердца… — прервала ее Мария. — Не знаю только, чего ты раскричалась, когда увидела его… Притвора… А он был хороший человек.
Виолета хотела было ответить, но Мария продолжала:
— Ему было стыдно, что мы гулящие… Он очень переживал… Не то чтобы он нас не любил…
В коридоре старик, принесший покойника, рассказывал пришедшим, как человек умер, как в три дня подорвала его силы эта проклятая лихорадка.
— Никакое лекарство не помогло ему… В лавке фазенды Бараунас за ним остался большой долг за лекарства… Ничего не помогло.
В комнате, где лежал покойник, продолжалось обсуждение предстоящих похорон. Лусия, женщина религиозная, предложила пригласить брата Бенто для отпевания. Жукинья выразил сомнение, что монах согласится прийти:
— Он ведь не ходит в публичные дома…
— Откуда ты это взял? — спросила Виолета. — Когда у нас умерла Изаура, он пришел… Только дерет он здорово.
И она ничего больше не сказала: ей не хотелось, чтобы люди подумали, будто она не любила отца. Жукинья поддержал ее:
— Он приходит только за большие деньги. Меньше чем за двадцать мильрейсов не пойдет…
Лусия собиралась уже отказаться от своего проекта:
— Ну, раз так, не будем звать… — Но посмотрела на покойника, на его худое, позеленевшее лицо, которое как будто улыбалось в оцепенении смерти. И с ней началась истерика. Ей было тяжело оттого, что отца похоронят без молитв, она разразилась рыданиями: — Бедненький, его похоронят без отпевания! Он никому в жизни не сделал зла, хороший был человек… И вот теперь он уйдет от нас без молитвы. Никогда я не думала… Отец мой…
Виолета взяла ее за руку — это был самый ласковый жест, который она знала.
— Мы сами помолимся… Я еще помню одну молитву…
Но мулатка — та, что спала однажды с покойным, — слышавшая из коридора весь этот разговор, вытащила из чулка двадцать мильрейсов и отдала их Лусии.
— Не хороните его без отпевания…
Вот тут-то и пришла Жукинье мысль устроить сбор. Он предложил присутствующим сложиться. Один из мужчин, которому нечего было дать, вызвался сходить за братом Бенто и ушел. Это было его приношением.
Лусия вспомнила, утирая слезы:
— Нужно напоить кофе людей, которые его принесли…
Мария отправилась на кухню. Потом она позвала старика, юношу и сеаренца, и все поплелись за ними. В комнате остались только Виолета и мулатка, давшая двадцать мильрейсов. Ей еще никогда не приходилось видеть мирно покоящимся на смертном одре человека, с которым она спала. На нее это произвело большое впечатление, будто умерший был ее близким родственником.
На кухне за кофе старик, чтобы сменить тему разговора, начал рассказывать:
— Слыхали, вчера Бадаро послали убить Фирмо?
Все заинтересовались:
— Что ты говоришь?
— Значит, убили…
— Да нет, пуля в него не попала. Просто удивительно… Ведь стрелял негр Дамиан.
Кто-то, пораженный, даже присвистнул. Другой сказал:
— Негр Дамиан — и промахнулся? Ну, это конец света…
Старик был очень доволен, что вызвал у присутствующих такой интерес. Он стал ковырять в зубах ногтем, извлекая застрявшее волокно сладкой маниоки. Потом продолжал:
— Фирмо проскакал мимо нас, он дьявольски торопился к полковнику Орасио. Говорят, теперь дело разгорится…
Все забыли о покойнике и окружили старика. Некоторые облокотились на кухонный столик, стараясь не пропустить ни слова. Другие просовывали головы из-за стоящих впереди, тараща глаза от любопытства. Старик пояснил, хотя, собственно, и так все знали:
— Это все из-за леса Секейро-Гранде…
— Теперь дело начнется…
Старик попросил не шуметь и продолжал:
— Уже начинается… Немного погодя мы опять встретили Фирмо, он возвращался с двумя жагунсо полковника Орасио. Потом мимо проскакал полковник Манека Дантас; он отправился по тропинке в Бараунас… И все мчались галопом…
Вмешался Жукинья, который был сторонником Бадаро.
— Полковник Орасио рассчитывает, что Теодоро будет за него. Он похож на дитя, обманывающееся соской. Не видит, что Теодоро душой и телом предан Бадаро…
Лусия прервала его:
— Подлый негодяй этот Теодоро, вот он кто!.. Бандит высшей марки… Он идет за тем, кто ему больше дает…
Одна из женщин рассмеялась:
— Ну, тебе это должно быть хорошо известно, ведь ты была его любовницей, он тебя и совратил.
Лусия выпрямилась, глаза ее загорелись гневом:
— Этот тип — самая гнусная сволочь на свете! Нет человека подлее его.
— Но он храбр… — возразил какой-то мужчина.
— Храбр с женщинами, — резко оборвала его Лусия, — храбр, когда хочет полакомиться девчонкой, тогда он нежнее птички. Я помню, как он обошелся со мной. Стал ко мне подъезжать, каждый день что-нибудь дарил: материи на платье, пару сандалий, вышитый платок. И обещаний надавал столько, что дальше некуда. Посулил мне дом в Ильеусе, платья, даже брильянтовое кольцо, что носил на мизинце. Обещал бог весть что, пока я не попалась на удочку и не спуталась с ним… Потом все эти слова были, конечно, забыты… Он выбросил меня на улицу, и я осталась без отцовского благословения…
Все молчали, сеаренец смотрел встревожено. Лусия оглядела слушателей и поняла, что они ждали продолжения рассказа.
— И, думаете, на этом кончилось? Когда он пресытился мной и я ему надоела, он стал заглядываться на Виолету… Если бы надсмотрщик Ананиас не опередил его и не сошелся с ней раньше… Он не решился, потому что побаивался Ананиаса…
Старик сказал:
— У негра даже дочь — и та для белого…
Но рассказ Лусии еще не был окончен.
— А когда умер Педро, муж Марии, в самый вечер погребения полковник появился в ее доме и заявил, что он, дескать, предлагает свою помощь… И он не посмотрел, что бедняжка так страдала. Это, произошло тут же на кровати, которая еще хранила тепло от тела ее мужа… Это хуже, чем несчастье…
Наступила тишина. Юноша, принесший покойника, все время поглядывал с вожделением на Марию. Если бы не это печальное событие, он предложил бы ей переночевать с ним. Уже два месяца, как он не спал с женщиной. Поэтому из всего разговора юношу заинтересовала лишь история о полковнике Теодоро, овладевшем Марией в день похорон мужа.
Старик, переставший быть в центре внимания с того момента, как вмешалась Лусия, снова перевел беседу на события прошедшей ночи:
— Жагунсо теперь будут на вес золота… Если начнутся стычки, те, у кого меткий глаз, сделаются богачами. Обзаведутся своими плантациями…
— Я ставлю на Бадаро, — сказал Жукинья. — Они сейчас заправляют всей политической жизнью. Вот увидите, победа будет за ними. Синьо и Жука — настоящие мужчины.
— Нет, с полковником Орасио никому не совладать… — заявил другой.
Один из собеседников вышел. Жукинья заметил:
— Шито уже отправился доносить… Не было случая, чтобы он не впутался. Он ведь за полковника Орасио…
Вышло и еще несколько человек, чтобы поскорее разнести новости, сообщенные стариком. И они разбрелись по многочисленным улицам Феррадаса, переходя от знакомого к знакомому. Сеаренец дивился нравам этой земли.
Старик сказал:
— В нашем краю только и говорят, что о смерти…