Страница:
— Здесь живут мертвые? И почему — только женщины? Я ничего не понимаю, — пожаловалась Дина. — У меня сын остался в Ир— Ганим.
— Где это?
— В Иерусалиме. Подожди, ты сама откуда? И когда тебя… Ты ведь помнишь число.
— Конечно, — Яна улыбнулась. — Я из Кракова. А последний мой день — седьмое мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого. От рождества Христова.
— Господи! — Дина не сумела сдержать крика. — Ты здесь уже почти сорок лет?!
— Да? Так долго?
— За что тебя…
Яна задумчиво смотрела поверх головы Дины.
— Я их обманула. Хотела все забрать себе. Думала — успею смыться. Дура была — от них не смоешься. Достали.
— Кто достал? Почему?
Яна покачала головой.
— Это — мое, — сказала она. — В этом мне нужно разобраться самой. Я не привыкла.
— И все эти женщины…
Яна внимательно огляделась по сторонам, будто впервые увидела женщин
— тех, что протягивали ладони к струям воды, и тех, что тщетно пытались дотянуться, и тех, что, подобно самой Яне, стояли, прикованные к почве силой, которая, конечно, не была силой тяжести, а чем-то иным, как показалось Дине, силой морального запрета, например.
— У каждой свое, — сказала Яна. — Я не знаю, как их…зовут.
Она помедлила перед последним словом, и Дина поняла причину — имя осталось в той жизни. А что оказалось в этой? И можно ли назвать это жизнью? А если нет — то чем? Несмотря на все рассказы мужа о предстоящем после прихода Мессии воскрешении мертвых, Дина никогда не принимала всерьез идею загробной жизни души. Она видела — человек умирает и становится прахом. Все остальное — фантазия, нежелание исчезнуть, жгучий протест против пустоты.
Она поднесла ко рту ладонь и укусила — стало больно, и на ладони остался след от зубов. Способ традиционный и нелепый. Разве в фантазии, способной создать этот странный мир, мы не можем испытать и боль? Разве ощущения света, страха, жалости менее реальны, чем чувство боли?
Она подумала, что если мир Стены реален, то реально и явление Мессии
— ее мужа, ее Илюши, который всегда представлялся ей человеком упрямым, готовым на многое ради собственного и семейного благополучия и так же похожим на возможного Мессию, как она, Дина Кремер, в девичестве Гуревич,
— на бельгийскую королеву.
Но если все же явление Мессии произошло, как ни нелепо представлять Илью в роли спасителя, то предстоит воскрешение мертвых, и все эти женщины, если они действительно умерли где-то и когда-то, вернутся в реальность. И Яна тоже.
А она, Дина, которая из реальности, вроде бы, и не уходила? Можно ли вернуться, не уходя?
Может быть, ей назначен иной способ — умереть здесь, чтобы появиться там?
Бред.
Она подняла голову и вгляделась в висевшую над головой карту. Только тогда и поняла — это не карта планеты Земля. В небе отражался иной мир. И Дине опять стало страшно, и, хотя она сдерживалась изо всех сил, но страх возрастал, и перевалил барьеры, и выплеснулся, и ничто больше не могло его сдержать, никакие трезвые мысли, которые мгновенно утонули в страхе не вернуться, и сознание тоже утонуло, не оставив на поверхности даже островка.
Можно ли потерять сознание, находясь в мире собственной фантазии?
В одном из снов она вернулась в Ир-ганим и обнаружила, что Хаим сидит у окна, пристроив на подоконнике автомат узи, и метко стреляет в каждого, кто проходит по улице мимо их квартиры. Прохожие падали, растекались лужицей, и у подъезда уже начали мерно шевелиться волны морского прибоя.
В другом слое сна Хаим выпал из окна сто тридцать шестого этажа, и Дина бросилась следом, чтобы поймать сына в воздухе, но ее клевали орлы, и ей приходилось отмахиваться от птиц руками, но вмешался еще один слой сна, в котором Хаим держал ладонь над газовой плитой и пел песню о Чебурашке.
Во всех случаях Дина ничего не могла поделать, и страх все сильнее давил на события, превратившись, наконец, в главное действующее лицо — огромного монстра, державшего сына в коротких толстых щупальцах, смрадно дышавшего на Хаима всеми пятью головами, и требовавшего от Дины: «Имя! Назови имя!»
Нужно было назвать имя и тем спастись.
Теперь он понимал и другое. Чтобы вырваться из камеры в большой мир, нужны были код и пароль. Коды заключались в нем самом. Пароль он узнает, расшифровав коды.
Это был общий закон — наверняка более общий, чем ему казалось в те времена, когда он корпел над текстом Торы. Закон, тогда еще им сформулированный, гласил: в каждой элементарной единице знания заключен код, связывающий эту единицу со всеми прочими, и пароль, с помощью которого код этот может быть вызван и запущен. Кодом Торы была генетическая программа нового человека, паролем — текст. Аналогично можно подойти к любой научной проблеме. Всемирное тяготение. Оно было закодировано в геометрии пространства, и наверняка существовал пароль, простой и универсальный, физически, возможно, непосредственно с геометрией пространства вовсе не связанный, и пароль этот управлял геометрией пространства, и следовательно, полем тяжести, так же, как управляет голос гипнотизера — звук! — сложными физико-химическими процессами, заставляющими человека уснуть.
Природа — Вселенная — построена на бесконечно сложной системе кодов и связанных с ними паролей. В познанных и познаваемых законах природы заключены коды к понимаю сути. В паролях, управляющих системой кодов — законов природы, заключен истинный смысл науки, и смысл этот не только не познан, но даже и не понят.
Коды могут быть сколь угодно сложными. Пароль всегда прост. Но, не расшифровав кода, как узнать пароль?
Он не знал.
И тогда он впервые после того, как стал планетой, обратил внимание свое не на внешний мир, но — внутрь себя. Себя-то он знал — настолько хорошо, что знание это не ощущалось вовсе, как не ощущает обычно человек собственного знания о том, как дышать или переваривать пищу.
Сто восемьдесят тысяч триста семьдесят шесть человек, живших и умерших в древние времена, продолжали существовать, образуя недра планеты, на которой он оказался и сутью которой стал.
С чего — или с кого — начать?
С самого старого. Умершего прежде других.
Это была женщина. Ее звали Ика. Она родилась в стране Хапи, когда царствовал Великий Дом. Великого Дома звали Хуфу. Он простер руку свою над всем Кемтом и сделал так, что Ика стала женой сановника Имхотепа. Имхотеп ее бил. Он и сейчас ее иногда бьет, хотя теперь, после того, как ее душа живет на полях Иалу, ей не больно. Муж Ики — сановник Имхотеп, служивший в городском управлении Меннефера, — оказался личностью грубой, но умной. В отличие от своей жены, воспринявшей новое свое существование именно так, как было велено жрецами, Имхотеп при здравом рассуждении давно понял, что стал не более чем мыслью среди многих мыслей. Он попал сюда, на поля Иалу, когда здесь почти никого и не было — дом смерти был пуст, и с теми немногочисленными десятками мыслительных сущностей, которые составляли его каркас, он познакомился быстро, да и сейчас, в гомоне и неразберихе, поддерживал прочную связь. Жену свою он действительно время от времени бил, для этого достаточно было просто крепкого слова, которое воспринималось сознанием будто удар хлыстом. Он просто вынужден был это делать, поскольку Ика была женщиной предельно глупой и надоедала Имхотепу постоянными призывами переспать с ней во славу Амона-Ра, совершенно не умея понять истинную природу своего нового существования.
Понимал ли эту природу сам Имхотеп? Безусловно. Анубис после смерти тела выпустил на свободу его мысль, его душу, поселил ее здесь, среди душ иных умерших, и дал знание того, что душа есть, собственно, движение мельчайших частиц. Истинная суть жизни — размышления о богах. Только этим и должна заниматься душа.
Имхотеп был неглуп для своего времени, но упрям и категоричен, и сохранил эти качества характера, лишившись «бренной оболочки». И.Д.К. поразило, впрочем, не это, а совершенно неожиданное для древнего египтянина понимание мысли как движения частиц. Как он пришел к этой идее, которой не существовало в религии времен Четвертой династии?
И.Д.К. оставил этот вопрос без ответа, понимая, что немало аналогичных вопросов придется задать самому себе прежде, чем он разберет одну за другой все сотни тысяч сущностей. Сколько на это нужно времени? Что за это время произойдет с Диной и Йосефом?
Мгновенная, кинжально острая тоска ворвалась в его мысли, он увидел перед собой лицо Дины, лицо женщины на фоне картины, изображавшей сосновый лес, политый солнечным светом будто тягучим золотистым соусом. Картина (Шишкин? Левитан?) висела в салоне квартиры в Ир-Ганим, и тогда он просто не обратил на нее внимания, не до картины было, а сейчас все вспомнилось фотографически четко: ямочка на подбородке у Дины и поваленное дерево на картине.
Вернись, — сказал он себе, — если травить себя воспоминаниями (а теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то на знакомство с сотнями тысяч душ уйдет слишком много времени.
Мальчишка, который умер в Междуречье, был трех лет от роду, и в мыслях его не было ничего, кроме голода, солнца и матери, казавшейся ему то ласковым облаком, то жестокой бурей. Он не мог вспомнить своего имени, с большим трудом остановились на Гафру, хотя И.Д.К. и не мог ручаться, что правильно понял мысль этого мальчишки.
Он заполнял свою память слоями, укладывая имена методично, передвигая их с места на место, чтобы освободить удобный уголок для какого-нибудь очень уж замысловатого имени. Процедура эта, подобная перекладыванию с места на место больших и не очень удобных для переноски коробок, не мешала посторонним мыслям, и постепенно он вовсе перестал думать о том, что делает, сосредотачиваясь лишь в тех случаях, когда попадалась личность уникальная вне зависимости от имени, которое она носила; так получилось, когда он «добрел» до сибирского шамана — человека, который в третьем тысячелетии до новой эры вознамерился объединить всех известных ему богов в одном, сверхвеликом и мудром, но так и не стал основателем монотеизма, потому что был убит молнией — факт сам по себе удивительный, заставивший шамана и здесь, вот уж больше трех тысяч лет рассуждать на тему о роли случайности в создании закономерностей.
Что, в сущности, представляли собой его недра? И.Д.К. выяснил это достаточно легко — попросту говоря, спросил сам себя и удовлетворился ответом, всплывшим из подсознания. Чистый песок — двуокись кремния, ровно ничего нематериального и извращенного физически. Но песок этот, сродни позолоте апшеронских пляжей, был будто опутан длинными переплетениями тончайших мономолекулярных нитей. Структуру этих нитей — наверняка сложную
— он так и не осознал, сколько ни вызывал ответ из собственного подсознания. Однако именно эти нити и содержали информацию о рождении, жизни и смерти сотен тысяч жителей Земли. Несколько вопросов также продолжали оставаться безответными. В третьем тысячелетии до новой эры на Земле жило и умерло гораздо больше людей, чем он насчитал. Куда делась эта информация, если принять в качестве рабочей гипотезу о неуничтожимости человеческой личности?
Это первое. Второе, гораздо более интересное: каким образом информация была снята с погибшего носителя и переписана в эти длинные и тонкие волокна? И третье, что не относилось к людям напрямую, но для формирования общего взгляда на мир было не менее необходимо: почему — только земляне? Пусть где-то, в системе Альдебарана или Денеба, развилась жизнь, никак не похожая на привычную нам, но ведь и она должна быть смертной — где имена, личности, сущности? Для каждой цивилизации своя планета-пантеон? Это было возможно, и это было интереснее, чем запоминание имен людей, казавшихся ему уже стандартизованными до зевоты. И еще: он не обнаружил ни единого младенца, умершего до получения имени. Малыши, «отошедшие» в первые месяцы жизни, не знали о ней ничего, их цепочки памяти были практически пусты, но имя хранилось цепко, и ему не доставляло трудности извлечь его. Эту особенность он отметил тоже, не затрудняя себя размышлениями о причине.
Все. Он обозрел свои недра, он знал теперь по именам всех, кто после смерти нашел здесь приют, но не знал ровно ничего о том, зачем ему нужно было все это знать. Подобно солдату, он выполнил свой собственный приказ, не раздумывая о смысле, но, выйдя из боя без видимых для себя потерь, задумался, наконец, о том, для чего он этот бой начал.
Окружающий космос немного изменился. Щупальце все еще сжимало его, но стало прозрачным, ему было легко сейчас пройти сквозь его почти неощутимую структуру, и он сделал это просто из самоутверждения. По все той же колее он подкатился к узкой горловине и, чтобы не застрять в ней, будто в прутьях тюремной камеры, остановился чуть поодаль. Его новое знание должно было помочь ему выбраться. Но как?
Он напряг мышцы — ему показалось, что это усилие сейчас разорвет планету на мелкие осколки, будто легендарный Фаэтон, ставший на заре развития Солнечной системы потоком астероидов. Песок забился в ноздри, ему захотелось чихнуть, и он не сумел сдержаться. С носа, глаз, лба посыпались песчинки, он резко дернулся и, приподняв голову над песком, вдохнул без опаски морозный воздух пустыни.
Ночь. Песок. Звезды.
Он опять человек.
Сердце гулко билось, в желудке было пусто как в пещере, но голода не было.
Он приподнялся на локте, встал, ноги разъезжались на скользком песке, он набрал его в пригоршню и при слабом свете далеких звезд попытался разглядеть тонкие золотистые нити — память умерших. Ничего не увидел, песок просеялся сквозь пальцы, не оставив ни единой песчинки.
Пора уходить, — подумал он, не увидев в этой мысли ничего странного. Он мог уйти. Он знал имена. Имя самое молодое — Луа, младенец, нареченный перед мгновением смерти. Имя самое старое — Ахоор, восьмидесяти трех лет, писец сановника. Он повторил имена, изменив последовательность, и этот код пробудил в нем память о тексте из Торы, который и был второй ступенью подключения. Он увидел этот текст, будто написанный на гладком белом листе бумаги прямо перед глазами. Он пробежал этот текст.
И ушел.
Почему именно так, и кто назвал ее? Вероятно, это не имело значения. Возможно, планета была станцией на пути домой. Дине хотелось, чтобы оказалось именно так. Если бы она знала толком хоть одну молитву, она прочла бы ее со всем старанием, вложила бы в молитву все свое желание увидеть сына, и Он, возможно, услышал бы. Имея верующего мужа, Дина оставалась женщиной светской, выполняя традиции исключительно потому, что это нужно было Илье. Может быть, он прав, и каждое слово, записанное в молитвенниках, действительно было проверенным веками обращением к тем силам, что управляют законами природы и общества? Если несколько слов, записанных в Торе и найденных этим безумным Купревичем, смогли сделать с ней такое, то что могли бы совершить молитвы?
Все получилось совершенно неожиданно. Она видела сон, во сне родилось это имя — Саграбал. И она проснулась. Она плакала от избытка чувств, а девушка Яна смотрела на нее с жалостью и не могла даже приласкать. Дина повторяла «Земля» и «Саграбал», и видела сквозь слезы, как женщины одна за другой поворачивали к ней лица и протягивали руки.
Мир изменился.
Стена накренилась, упала и стала полом, из которого фонтанчики били вверх, а планета, картой висевшая над головой, оказалась перед Диной будто стена. Дина испуганно посмотрела вверх, ожидая увидеть лица женщин, но их не было — яркая синева совершенно земного, по-иерусалимски безоблачного и глубокого неба легла ей на плечи.
Дина пошла вперед, понимая только одно: нужно делать хоть что-нибудь.
Она огибала бившие вверх фонтанчики, идти было легко, и Дина побежала, высоко подпрыгивая и медленно опускаясь на поверхность, сложенную, как ей казалось, из огромных гранитных плит. Планета-карта приблизилась стремительно, и хотя Дина знала, что эта планета не была Землей, она хотела побыстрее оказаться там, потому что только там это имя
— Саграбал — могло стать чем-то большим, нежели просто звучным сочетанием букв.
Она пришла на Саграбал, легко сбежав с довольно крутой горки, и остановилась на лесной опушке. Посмотрела вверх, ожидая увидеть задранные головы женщин и отыскать Яну, чтобы махнуть ей рукой. Но вверху был только серо-голубой провал неба. Поразительно яркого неба без солнца.
Дина оглянулась — за спиной, как и перед ней, стоял лес. Деревья были низки и уродливы, стволы были похожи на кривые пальцы.
Из-под кроны вышел человек, и Дина сразу узнала его.
Что ж, я могу сказать единственное: попробуйте изменить привычки. Сам этот процесс влияет на личность не менее благотворно, чем чтение исторических трудов и попытка проникновения в суть прочитанного.
Когда они обнялись посреди поляны, ей стало легко и хорошо. Когда он начал гладить ее волосы, ей захотелось ударить его по руке. Что она и сделала, не затрудняя себя поиском объяснений.
Шок, который испытали оба при встрече, прошел.
Они стояли друг перед другом, отмечая произошедшую с каждым перемену. Не сразу она поняла, что в его шевелюре появились две седые пряди — будто две молочные струи, стекавшие к вискам. Одежда его была смята, выпачкана чем-то бурым и порвана — из джинсов был выдран клок, а рубашку будто грызли мыши.
Дина, как показалось И.Д.К., постарела и помолодела одновременно. Постарели глаза — скорее всего, они стали всего лишь темнее, но, казалось, приобрели жизненный опыт, который дается десятилетиями. Удивительно, но И.Д.К. был уверен, что фигурка женщины стала более стройной и гибкой. Юная девушка со взглядом мудрой леди.
— Господи, — сказал он, — как я рад тебя видеть, Дина.
— Ты… У меня ребенок с утра не кормлен. Отсюда есть выход? Куда идти?
— Можно я тебя поцелую? Я так рад…
— Он рад! Чему? Пожалуйста, Илья, сделай что-нибудь! Мне нужно домой…
Разговор, едва начавшись, потерял очертания, И.Д.К. первым понял это и потянул Дину на небольшой холмик, покрытый мягкой травой. Здесь можно было сесть, помолчать и начать разговор заново.
— Хочешь есть, Дина?
— Нет.
— Я тоже. Странно, правда? Столько времени… Кстати, сколько, по-твоему, времени, Дина, прошло после нашего… ухода?
— Я хочу знать, сколько времени пройдет до нашего прихода!
— Все-таки, скажи…
— По-моему, часов шесть-семь.
— Шесть-семь… У меня впечатление, что не меньше трех— четырех недель.
— Сколько?!
— Я только хочу сказать, что мы не знаем, сколько времени прошло на Земле. Может быть, всего минута.
— А может, год?..
— Надеюсь, что нет. Твой муж, извини, за год таких дров наломает…
— С твоей помощью.
— С моей помощью все было бы в порядке. Да, Дина, а где Йосеф?
— Понятия не имею. Как нам добраться домой, ты мне скажешь?
— Скажу. То есть, у меня есть определенные соображения, и надеюсь, что они правильны. Но сначала нужно обменяться рассказами о том, что произошло с каждым из нас.
— Откуда идет свет, Илья? Это небо действует мне на нервы.
— Почему? Представь, что солнце закрыто облаками.
Дина закрыла глаза. Господи, о чем мы тут говорим? Сидим на пригорке и рассуждаем о коде, небе без солнца. А если мы никогда больше не вернемся?
И.Д.К. протянул руку и погладил женщину по волосам. Дина сидела неподвижно, погруженная в свои мысли, и ему казалось, что он читает их, будто в книге, раскрытой на какой-то странице в середине текста. Все, что происходит, должно иметь смысл. Именно это мы должны сейчас понять: смысл. Все, что с нами случилось, было предусмотрено Кодом. Да, тем самым, из Торы. Нужно успокоиться, Дина, я вижу, что ты плачешь, не нужно плакать, все будет хорошо.
— Я больше не буду, — сказала Дина. — Расскажи мне. И пожалуйста, не думай постоянно о том, что не можешь оценить разности хода часов здесь и на Земле. Иначе я опять запутаюсь и буду плакать.
И.Д.К. рассмеялся. Он не думал о часах, это было в подсознании. Значит, Дина чувствует глубже, чем он.
— Я женщина, — сказала Дина.
— Я вижу, — сказал И.Д.К.
Они придвинулись друг к другу, они смотрели друг другу в глаза, и рассказ стал излишним — они уже знали друг о друге все. Губы казались родником. Глаза — отражением бессолнечной бесконечности неба, и нужно были закрыть их, чтобы не упасть, не затеряться опять. Хотелось пить, и они пили.
Будто в пустыне — не напиться.
И.Д.К. молчал, он знал, что в глубине души Дина думает совсем иначе, но не хотел показать ей, что знает это. Да и не был уверен, что прочитал ее неосознанное желание, а может быть, — свое собственное?
— Ты слышишь? — сказала Дина. — Мы не должны были…
— Тень здесь все-таки есть, — пробормотал И.Д.К., — хотя и размытая. Такое впечатление, будто небо — стеклянный купол, а источник света где-то дальше. Наверное, таким был мир на второй день творения, когда Бог уже отделил свет от тьмы, но еще не создал ни Солнца с Луной, ни звезд.
— Тогда и растений еще не было, а ты посмотри какие кусты. Правда, не пахнут. Знаешь, я уверена, что в Иерусалиме еще и часа не прошло. Такое ощущение.
— Значит, наши желудки живут по иерусалимскому времени — совершенно не хочется есть.
— А это возможно — чтобы весь организм жил в одном ритме времени, а мысль — в ином, более быстром?
— Ты считаешь, что все, что мы с тобой видели и пережили — это только мысль, воображение?
— Да, ты прав… Я ведь с ними разговаривала — с женщинами. И вода текла… Тогда что же это?
И.Д.К. помедлил с ответом. Они подошли к деревьям — грязно зеленым у основания, с ярко-зелеными длинными, линзовидными листьями, растущими прямо из ствола на высоте примерно пяти метров. В лесу было сумрачно, но вовсе не так, как следовало бы ожидать из-за очевидного отсутствия солнечного света.
— Саграбал, говоришь? — сказал И.Д.К. — Пусть будет Саграбал. Звучно и непонятно, как раз то, что нужно для хорошего названия.
— Куда мы идем?
— Сюда, Дина. Под этим деревом будет наш лагерь.
— Надолго?
Может быть, навсегда. И.Д.К. задавил эту мысль, едва она возникла — нехватало только, чтобы Дина услышала. Он должен быть уверен в себе как верховный раввин уверен в существовании Бога.
— Нет, — сказал он, — не думаю. Не было смысла нам попадать на Саграбал, чтобы жить здесь как Адам с Евой в раю.
Дина шагнула к нему и прижалась лбом к его плечу. И.Д.К. вдыхал слабый запах шампуня от ее волос, думал, что так вот стоять, просто стоять, не шевелясь, быть столбом, на который можно опереться, — тоже счастье, дурацкое, возможно, и временное, и неправильное, но счастье, бессмысленное и нелепое, но сейчас единственно нужное. Потому что придает силы.
Через несколько минут (или часов — они так и не научились определять время) они сидели у подножия чудовищно кривого дерева, стараясь не касаться ствола и уж тем более — листьев. И.Д.К. тихо, иногда переходя на мысленные образы, излагал Дине свои соображения, одновременно и сам понимая четче их пока расхристанную суть и последовательность. Дина слушала, закрыв глаза, впитывала не смысл, а интонации, и поскольку с каждым словом они становились все более уверенными, то и она чувствовала, как напряжение последних часов (дней?) расплавляется, становится мягче, растекается воском.
— Где это?
— В Иерусалиме. Подожди, ты сама откуда? И когда тебя… Ты ведь помнишь число.
— Конечно, — Яна улыбнулась. — Я из Кракова. А последний мой день — седьмое мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого. От рождества Христова.
— Господи! — Дина не сумела сдержать крика. — Ты здесь уже почти сорок лет?!
— Да? Так долго?
— За что тебя…
Яна задумчиво смотрела поверх головы Дины.
— Я их обманула. Хотела все забрать себе. Думала — успею смыться. Дура была — от них не смоешься. Достали.
— Кто достал? Почему?
Яна покачала головой.
— Это — мое, — сказала она. — В этом мне нужно разобраться самой. Я не привыкла.
— И все эти женщины…
Яна внимательно огляделась по сторонам, будто впервые увидела женщин
— тех, что протягивали ладони к струям воды, и тех, что тщетно пытались дотянуться, и тех, что, подобно самой Яне, стояли, прикованные к почве силой, которая, конечно, не была силой тяжести, а чем-то иным, как показалось Дине, силой морального запрета, например.
— У каждой свое, — сказала Яна. — Я не знаю, как их…зовут.
Она помедлила перед последним словом, и Дина поняла причину — имя осталось в той жизни. А что оказалось в этой? И можно ли назвать это жизнью? А если нет — то чем? Несмотря на все рассказы мужа о предстоящем после прихода Мессии воскрешении мертвых, Дина никогда не принимала всерьез идею загробной жизни души. Она видела — человек умирает и становится прахом. Все остальное — фантазия, нежелание исчезнуть, жгучий протест против пустоты.
Она поднесла ко рту ладонь и укусила — стало больно, и на ладони остался след от зубов. Способ традиционный и нелепый. Разве в фантазии, способной создать этот странный мир, мы не можем испытать и боль? Разве ощущения света, страха, жалости менее реальны, чем чувство боли?
Она подумала, что если мир Стены реален, то реально и явление Мессии
— ее мужа, ее Илюши, который всегда представлялся ей человеком упрямым, готовым на многое ради собственного и семейного благополучия и так же похожим на возможного Мессию, как она, Дина Кремер, в девичестве Гуревич,
— на бельгийскую королеву.
Но если все же явление Мессии произошло, как ни нелепо представлять Илью в роли спасителя, то предстоит воскрешение мертвых, и все эти женщины, если они действительно умерли где-то и когда-то, вернутся в реальность. И Яна тоже.
А она, Дина, которая из реальности, вроде бы, и не уходила? Можно ли вернуться, не уходя?
Может быть, ей назначен иной способ — умереть здесь, чтобы появиться там?
Бред.
Она подняла голову и вгляделась в висевшую над головой карту. Только тогда и поняла — это не карта планеты Земля. В небе отражался иной мир. И Дине опять стало страшно, и, хотя она сдерживалась изо всех сил, но страх возрастал, и перевалил барьеры, и выплеснулся, и ничто больше не могло его сдержать, никакие трезвые мысли, которые мгновенно утонули в страхе не вернуться, и сознание тоже утонуло, не оставив на поверхности даже островка.
Можно ли потерять сознание, находясь в мире собственной фантазии?
* * *
А с Йосефом не происходило ничего — он был мертв.* * *
Мало кто знает о том, что может совершить человек, когда сознание отключено, а подсознанием управляет страх. Дине казалось, что она спит, причем сны сменяли друг друга, были абсолютно друг с другом не связаны и внутренне противоречивы. Это были сны во сне, и многослойность их не удивляла Дину по той причине, что все находившееся вне снов, для нее не существовало.В одном из снов она вернулась в Ир-ганим и обнаружила, что Хаим сидит у окна, пристроив на подоконнике автомат узи, и метко стреляет в каждого, кто проходит по улице мимо их квартиры. Прохожие падали, растекались лужицей, и у подъезда уже начали мерно шевелиться волны морского прибоя.
В другом слое сна Хаим выпал из окна сто тридцать шестого этажа, и Дина бросилась следом, чтобы поймать сына в воздухе, но ее клевали орлы, и ей приходилось отмахиваться от птиц руками, но вмешался еще один слой сна, в котором Хаим держал ладонь над газовой плитой и пел песню о Чебурашке.
Во всех случаях Дина ничего не могла поделать, и страх все сильнее давил на события, превратившись, наконец, в главное действующее лицо — огромного монстра, державшего сына в коротких толстых щупальцах, смрадно дышавшего на Хаима всеми пятью головами, и требовавшего от Дины: «Имя! Назови имя!»
Нужно было назвать имя и тем спастись.
* * *
Он все еще был планетой, и он все еще ощущал всей своей поверхностью горячее прикосновение щупальца. Щупальце, Господи! Это был всего лишь поток быстрых электронов, ускоренный где-то вне его каверны, может быть, в каком-нибудь остатке Сверхновой звезды, и прорвавшийся сюда, в его тюремную камеру, сквозь своеобразные направляющие салазки пространственной горловины. Ощущение жара естественно — электроны вспарывали его кожу, его поверхность, и вся их энергия становилась теплом. Он мог без вреда для себя поглотить весь поток, всосать это щупальце и не захлебнуться.Теперь он понимал и другое. Чтобы вырваться из камеры в большой мир, нужны были код и пароль. Коды заключались в нем самом. Пароль он узнает, расшифровав коды.
Это был общий закон — наверняка более общий, чем ему казалось в те времена, когда он корпел над текстом Торы. Закон, тогда еще им сформулированный, гласил: в каждой элементарной единице знания заключен код, связывающий эту единицу со всеми прочими, и пароль, с помощью которого код этот может быть вызван и запущен. Кодом Торы была генетическая программа нового человека, паролем — текст. Аналогично можно подойти к любой научной проблеме. Всемирное тяготение. Оно было закодировано в геометрии пространства, и наверняка существовал пароль, простой и универсальный, физически, возможно, непосредственно с геометрией пространства вовсе не связанный, и пароль этот управлял геометрией пространства, и следовательно, полем тяжести, так же, как управляет голос гипнотизера — звук! — сложными физико-химическими процессами, заставляющими человека уснуть.
Природа — Вселенная — построена на бесконечно сложной системе кодов и связанных с ними паролей. В познанных и познаваемых законах природы заключены коды к понимаю сути. В паролях, управляющих системой кодов — законов природы, заключен истинный смысл науки, и смысл этот не только не познан, но даже и не понят.
Коды могут быть сколь угодно сложными. Пароль всегда прост. Но, не расшифровав кода, как узнать пароль?
Он не знал.
И тогда он впервые после того, как стал планетой, обратил внимание свое не на внешний мир, но — внутрь себя. Себя-то он знал — настолько хорошо, что знание это не ощущалось вовсе, как не ощущает обычно человек собственного знания о том, как дышать или переваривать пищу.
Сто восемьдесят тысяч триста семьдесят шесть человек, живших и умерших в древние времена, продолжали существовать, образуя недра планеты, на которой он оказался и сутью которой стал.
С чего — или с кого — начать?
С самого старого. Умершего прежде других.
Это была женщина. Ее звали Ика. Она родилась в стране Хапи, когда царствовал Великий Дом. Великого Дома звали Хуфу. Он простер руку свою над всем Кемтом и сделал так, что Ика стала женой сановника Имхотепа. Имхотеп ее бил. Он и сейчас ее иногда бьет, хотя теперь, после того, как ее душа живет на полях Иалу, ей не больно. Муж Ики — сановник Имхотеп, служивший в городском управлении Меннефера, — оказался личностью грубой, но умной. В отличие от своей жены, воспринявшей новое свое существование именно так, как было велено жрецами, Имхотеп при здравом рассуждении давно понял, что стал не более чем мыслью среди многих мыслей. Он попал сюда, на поля Иалу, когда здесь почти никого и не было — дом смерти был пуст, и с теми немногочисленными десятками мыслительных сущностей, которые составляли его каркас, он познакомился быстро, да и сейчас, в гомоне и неразберихе, поддерживал прочную связь. Жену свою он действительно время от времени бил, для этого достаточно было просто крепкого слова, которое воспринималось сознанием будто удар хлыстом. Он просто вынужден был это делать, поскольку Ика была женщиной предельно глупой и надоедала Имхотепу постоянными призывами переспать с ней во славу Амона-Ра, совершенно не умея понять истинную природу своего нового существования.
Понимал ли эту природу сам Имхотеп? Безусловно. Анубис после смерти тела выпустил на свободу его мысль, его душу, поселил ее здесь, среди душ иных умерших, и дал знание того, что душа есть, собственно, движение мельчайших частиц. Истинная суть жизни — размышления о богах. Только этим и должна заниматься душа.
Имхотеп был неглуп для своего времени, но упрям и категоричен, и сохранил эти качества характера, лишившись «бренной оболочки». И.Д.К. поразило, впрочем, не это, а совершенно неожиданное для древнего египтянина понимание мысли как движения частиц. Как он пришел к этой идее, которой не существовало в религии времен Четвертой династии?
И.Д.К. оставил этот вопрос без ответа, понимая, что немало аналогичных вопросов придется задать самому себе прежде, чем он разберет одну за другой все сотни тысяч сущностей. Сколько на это нужно времени? Что за это время произойдет с Диной и Йосефом?
Мгновенная, кинжально острая тоска ворвалась в его мысли, он увидел перед собой лицо Дины, лицо женщины на фоне картины, изображавшей сосновый лес, политый солнечным светом будто тягучим золотистым соусом. Картина (Шишкин? Левитан?) висела в салоне квартиры в Ир-Ганим, и тогда он просто не обратил на нее внимания, не до картины было, а сейчас все вспомнилось фотографически четко: ямочка на подбородке у Дины и поваленное дерево на картине.
Вернись, — сказал он себе, — если травить себя воспоминаниями (а теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то на знакомство с сотнями тысяч душ уйдет слишком много времени.
Мальчишка, который умер в Междуречье, был трех лет от роду, и в мыслях его не было ничего, кроме голода, солнца и матери, казавшейся ему то ласковым облаком, то жестокой бурей. Он не мог вспомнить своего имени, с большим трудом остановились на Гафру, хотя И.Д.К. и не мог ручаться, что правильно понял мысль этого мальчишки.
Он заполнял свою память слоями, укладывая имена методично, передвигая их с места на место, чтобы освободить удобный уголок для какого-нибудь очень уж замысловатого имени. Процедура эта, подобная перекладыванию с места на место больших и не очень удобных для переноски коробок, не мешала посторонним мыслям, и постепенно он вовсе перестал думать о том, что делает, сосредотачиваясь лишь в тех случаях, когда попадалась личность уникальная вне зависимости от имени, которое она носила; так получилось, когда он «добрел» до сибирского шамана — человека, который в третьем тысячелетии до новой эры вознамерился объединить всех известных ему богов в одном, сверхвеликом и мудром, но так и не стал основателем монотеизма, потому что был убит молнией — факт сам по себе удивительный, заставивший шамана и здесь, вот уж больше трех тысяч лет рассуждать на тему о роли случайности в создании закономерностей.
Что, в сущности, представляли собой его недра? И.Д.К. выяснил это достаточно легко — попросту говоря, спросил сам себя и удовлетворился ответом, всплывшим из подсознания. Чистый песок — двуокись кремния, ровно ничего нематериального и извращенного физически. Но песок этот, сродни позолоте апшеронских пляжей, был будто опутан длинными переплетениями тончайших мономолекулярных нитей. Структуру этих нитей — наверняка сложную
— он так и не осознал, сколько ни вызывал ответ из собственного подсознания. Однако именно эти нити и содержали информацию о рождении, жизни и смерти сотен тысяч жителей Земли. Несколько вопросов также продолжали оставаться безответными. В третьем тысячелетии до новой эры на Земле жило и умерло гораздо больше людей, чем он насчитал. Куда делась эта информация, если принять в качестве рабочей гипотезу о неуничтожимости человеческой личности?
Это первое. Второе, гораздо более интересное: каким образом информация была снята с погибшего носителя и переписана в эти длинные и тонкие волокна? И третье, что не относилось к людям напрямую, но для формирования общего взгляда на мир было не менее необходимо: почему — только земляне? Пусть где-то, в системе Альдебарана или Денеба, развилась жизнь, никак не похожая на привычную нам, но ведь и она должна быть смертной — где имена, личности, сущности? Для каждой цивилизации своя планета-пантеон? Это было возможно, и это было интереснее, чем запоминание имен людей, казавшихся ему уже стандартизованными до зевоты. И еще: он не обнаружил ни единого младенца, умершего до получения имени. Малыши, «отошедшие» в первые месяцы жизни, не знали о ней ничего, их цепочки памяти были практически пусты, но имя хранилось цепко, и ему не доставляло трудности извлечь его. Эту особенность он отметил тоже, не затрудняя себя размышлениями о причине.
Все. Он обозрел свои недра, он знал теперь по именам всех, кто после смерти нашел здесь приют, но не знал ровно ничего о том, зачем ему нужно было все это знать. Подобно солдату, он выполнил свой собственный приказ, не раздумывая о смысле, но, выйдя из боя без видимых для себя потерь, задумался, наконец, о том, для чего он этот бой начал.
Окружающий космос немного изменился. Щупальце все еще сжимало его, но стало прозрачным, ему было легко сейчас пройти сквозь его почти неощутимую структуру, и он сделал это просто из самоутверждения. По все той же колее он подкатился к узкой горловине и, чтобы не застрять в ней, будто в прутьях тюремной камеры, остановился чуть поодаль. Его новое знание должно было помочь ему выбраться. Но как?
Он напряг мышцы — ему показалось, что это усилие сейчас разорвет планету на мелкие осколки, будто легендарный Фаэтон, ставший на заре развития Солнечной системы потоком астероидов. Песок забился в ноздри, ему захотелось чихнуть, и он не сумел сдержаться. С носа, глаз, лба посыпались песчинки, он резко дернулся и, приподняв голову над песком, вдохнул без опаски морозный воздух пустыни.
Ночь. Песок. Звезды.
Он опять человек.
Сердце гулко билось, в желудке было пусто как в пещере, но голода не было.
Он приподнялся на локте, встал, ноги разъезжались на скользком песке, он набрал его в пригоршню и при слабом свете далеких звезд попытался разглядеть тонкие золотистые нити — память умерших. Ничего не увидел, песок просеялся сквозь пальцы, не оставив ни единой песчинки.
Пора уходить, — подумал он, не увидев в этой мысли ничего странного. Он мог уйти. Он знал имена. Имя самое молодое — Луа, младенец, нареченный перед мгновением смерти. Имя самое старое — Ахоор, восьмидесяти трех лет, писец сановника. Он повторил имена, изменив последовательность, и этот код пробудил в нем память о тексте из Торы, который и был второй ступенью подключения. Он увидел этот текст, будто написанный на гладком белом листе бумаги прямо перед глазами. Он пробежал этот текст.
И ушел.
* * *
Планета называлась — Саграбал.Почему именно так, и кто назвал ее? Вероятно, это не имело значения. Возможно, планета была станцией на пути домой. Дине хотелось, чтобы оказалось именно так. Если бы она знала толком хоть одну молитву, она прочла бы ее со всем старанием, вложила бы в молитву все свое желание увидеть сына, и Он, возможно, услышал бы. Имея верующего мужа, Дина оставалась женщиной светской, выполняя традиции исключительно потому, что это нужно было Илье. Может быть, он прав, и каждое слово, записанное в молитвенниках, действительно было проверенным веками обращением к тем силам, что управляют законами природы и общества? Если несколько слов, записанных в Торе и найденных этим безумным Купревичем, смогли сделать с ней такое, то что могли бы совершить молитвы?
Все получилось совершенно неожиданно. Она видела сон, во сне родилось это имя — Саграбал. И она проснулась. Она плакала от избытка чувств, а девушка Яна смотрела на нее с жалостью и не могла даже приласкать. Дина повторяла «Земля» и «Саграбал», и видела сквозь слезы, как женщины одна за другой поворачивали к ней лица и протягивали руки.
Мир изменился.
Стена накренилась, упала и стала полом, из которого фонтанчики били вверх, а планета, картой висевшая над головой, оказалась перед Диной будто стена. Дина испуганно посмотрела вверх, ожидая увидеть лица женщин, но их не было — яркая синева совершенно земного, по-иерусалимски безоблачного и глубокого неба легла ей на плечи.
Дина пошла вперед, понимая только одно: нужно делать хоть что-нибудь.
Она огибала бившие вверх фонтанчики, идти было легко, и Дина побежала, высоко подпрыгивая и медленно опускаясь на поверхность, сложенную, как ей казалось, из огромных гранитных плит. Планета-карта приблизилась стремительно, и хотя Дина знала, что эта планета не была Землей, она хотела побыстрее оказаться там, потому что только там это имя
— Саграбал — могло стать чем-то большим, нежели просто звучным сочетанием букв.
Она пришла на Саграбал, легко сбежав с довольно крутой горки, и остановилась на лесной опушке. Посмотрела вверх, ожидая увидеть задранные головы женщин и отыскать Яну, чтобы махнуть ей рукой. Но вверху был только серо-голубой провал неба. Поразительно яркого неба без солнца.
Дина оглянулась — за спиной, как и перед ней, стоял лес. Деревья были низки и уродливы, стволы были похожи на кривые пальцы.
Из-под кроны вышел человек, и Дина сразу узнала его.
* * *
Если ты мертв, понимаешь ли ты, что такое жизнь?* * *
Читатель наверняка узнал описанные мной места — не первое десятилетие жители Израиля-5 и Израиля-7 (не все, конечно, но многие) проводят здесь свои отпуска, а некоторые и вовсе предпочитают жить среди зыбучих песков или вблизи от Стены струй. Я посетил эти планеты, когда знакомился с собранными материалами. Не могу сказать, что мои впечатления совпадают с впечатлениями моих современников. Вероятно, мне удалось проникнуть в образ мыслей Дины и И.Д.К. Я прошу всех читающих сделать то же самое, каких бы мысленных и душевных усилий это ни стоило. Я уже писал вначале, что моя книга — не просто историческое исследование. Исследуя историю, идешь путем познания. Я этот путь прошел и не призываю своих читателей идти следом. Не становитесь над героями, попробуйте стать ими. Современный читатель к этому не привык. Точнее — отвык от того, к чему были приучены многие поколения читателей в прошлом.Что ж, я могу сказать единственное: попробуйте изменить привычки. Сам этот процесс влияет на личность не менее благотворно, чем чтение исторических трудов и попытка проникновения в суть прочитанного.
* * *
Он был единственным человеком, которого она ненавидела, и единственным — кого хотела видеть.Когда они обнялись посреди поляны, ей стало легко и хорошо. Когда он начал гладить ее волосы, ей захотелось ударить его по руке. Что она и сделала, не затрудняя себя поиском объяснений.
Шок, который испытали оба при встрече, прошел.
Они стояли друг перед другом, отмечая произошедшую с каждым перемену. Не сразу она поняла, что в его шевелюре появились две седые пряди — будто две молочные струи, стекавшие к вискам. Одежда его была смята, выпачкана чем-то бурым и порвана — из джинсов был выдран клок, а рубашку будто грызли мыши.
Дина, как показалось И.Д.К., постарела и помолодела одновременно. Постарели глаза — скорее всего, они стали всего лишь темнее, но, казалось, приобрели жизненный опыт, который дается десятилетиями. Удивительно, но И.Д.К. был уверен, что фигурка женщины стала более стройной и гибкой. Юная девушка со взглядом мудрой леди.
— Господи, — сказал он, — как я рад тебя видеть, Дина.
— Ты… У меня ребенок с утра не кормлен. Отсюда есть выход? Куда идти?
— Можно я тебя поцелую? Я так рад…
— Он рад! Чему? Пожалуйста, Илья, сделай что-нибудь! Мне нужно домой…
Разговор, едва начавшись, потерял очертания, И.Д.К. первым понял это и потянул Дину на небольшой холмик, покрытый мягкой травой. Здесь можно было сесть, помолчать и начать разговор заново.
— Хочешь есть, Дина?
— Нет.
— Я тоже. Странно, правда? Столько времени… Кстати, сколько, по-твоему, времени, Дина, прошло после нашего… ухода?
— Я хочу знать, сколько времени пройдет до нашего прихода!
— Все-таки, скажи…
— По-моему, часов шесть-семь.
— Шесть-семь… У меня впечатление, что не меньше трех— четырех недель.
— Сколько?!
— Я только хочу сказать, что мы не знаем, сколько времени прошло на Земле. Может быть, всего минута.
— А может, год?..
— Надеюсь, что нет. Твой муж, извини, за год таких дров наломает…
— С твоей помощью.
— С моей помощью все было бы в порядке. Да, Дина, а где Йосеф?
— Понятия не имею. Как нам добраться домой, ты мне скажешь?
— Скажу. То есть, у меня есть определенные соображения, и надеюсь, что они правильны. Но сначала нужно обменяться рассказами о том, что произошло с каждым из нас.
— Откуда идет свет, Илья? Это небо действует мне на нервы.
— Почему? Представь, что солнце закрыто облаками.
Дина закрыла глаза. Господи, о чем мы тут говорим? Сидим на пригорке и рассуждаем о коде, небе без солнца. А если мы никогда больше не вернемся?
И.Д.К. протянул руку и погладил женщину по волосам. Дина сидела неподвижно, погруженная в свои мысли, и ему казалось, что он читает их, будто в книге, раскрытой на какой-то странице в середине текста. Все, что происходит, должно иметь смысл. Именно это мы должны сейчас понять: смысл. Все, что с нами случилось, было предусмотрено Кодом. Да, тем самым, из Торы. Нужно успокоиться, Дина, я вижу, что ты плачешь, не нужно плакать, все будет хорошо.
— Я больше не буду, — сказала Дина. — Расскажи мне. И пожалуйста, не думай постоянно о том, что не можешь оценить разности хода часов здесь и на Земле. Иначе я опять запутаюсь и буду плакать.
И.Д.К. рассмеялся. Он не думал о часах, это было в подсознании. Значит, Дина чувствует глубже, чем он.
— Я женщина, — сказала Дина.
— Я вижу, — сказал И.Д.К.
Они придвинулись друг к другу, они смотрели друг другу в глаза, и рассказ стал излишним — они уже знали друг о друге все. Губы казались родником. Глаза — отражением бессолнечной бесконечности неба, и нужно были закрыть их, чтобы не упасть, не затеряться опять. Хотелось пить, и они пили.
Будто в пустыне — не напиться.
* * *
Можно ли умереть в мире мертвых?* * *
— Мы не должны были этого делать, — сказала Дина.И.Д.К. молчал, он знал, что в глубине души Дина думает совсем иначе, но не хотел показать ей, что знает это. Да и не был уверен, что прочитал ее неосознанное желание, а может быть, — свое собственное?
— Ты слышишь? — сказала Дина. — Мы не должны были…
— Тень здесь все-таки есть, — пробормотал И.Д.К., — хотя и размытая. Такое впечатление, будто небо — стеклянный купол, а источник света где-то дальше. Наверное, таким был мир на второй день творения, когда Бог уже отделил свет от тьмы, но еще не создал ни Солнца с Луной, ни звезд.
— Тогда и растений еще не было, а ты посмотри какие кусты. Правда, не пахнут. Знаешь, я уверена, что в Иерусалиме еще и часа не прошло. Такое ощущение.
— Значит, наши желудки живут по иерусалимскому времени — совершенно не хочется есть.
— А это возможно — чтобы весь организм жил в одном ритме времени, а мысль — в ином, более быстром?
— Ты считаешь, что все, что мы с тобой видели и пережили — это только мысль, воображение?
— Да, ты прав… Я ведь с ними разговаривала — с женщинами. И вода текла… Тогда что же это?
И.Д.К. помедлил с ответом. Они подошли к деревьям — грязно зеленым у основания, с ярко-зелеными длинными, линзовидными листьями, растущими прямо из ствола на высоте примерно пяти метров. В лесу было сумрачно, но вовсе не так, как следовало бы ожидать из-за очевидного отсутствия солнечного света.
— Саграбал, говоришь? — сказал И.Д.К. — Пусть будет Саграбал. Звучно и непонятно, как раз то, что нужно для хорошего названия.
— Куда мы идем?
— Сюда, Дина. Под этим деревом будет наш лагерь.
— Надолго?
Может быть, навсегда. И.Д.К. задавил эту мысль, едва она возникла — нехватало только, чтобы Дина услышала. Он должен быть уверен в себе как верховный раввин уверен в существовании Бога.
— Нет, — сказал он, — не думаю. Не было смысла нам попадать на Саграбал, чтобы жить здесь как Адам с Евой в раю.
Дина шагнула к нему и прижалась лбом к его плечу. И.Д.К. вдыхал слабый запах шампуня от ее волос, думал, что так вот стоять, просто стоять, не шевелясь, быть столбом, на который можно опереться, — тоже счастье, дурацкое, возможно, и временное, и неправильное, но счастье, бессмысленное и нелепое, но сейчас единственно нужное. Потому что придает силы.
Через несколько минут (или часов — они так и не научились определять время) они сидели у подножия чудовищно кривого дерева, стараясь не касаться ствола и уж тем более — листьев. И.Д.К. тихо, иногда переходя на мысленные образы, излагал Дине свои соображения, одновременно и сам понимая четче их пока расхристанную суть и последовательность. Дина слушала, закрыв глаза, впитывала не смысл, а интонации, и поскольку с каждым словом они становились все более уверенными, то и она чувствовала, как напряжение последних часов (дней?) расплавляется, становится мягче, растекается воском.