Страница:
Наблюдения производились в 8 утра, в 2 часа дня и в 8 вечера. Когда я находился на базе, этим делом занимался я, а без меня – Линдстрем.
В ночь на 11 апреля на кухне что-то обрушилось; по словам Линдстрема – верный знак того, что сегодня надо ждать возвращения наших. А в полдень мы и впрямь увидели их у «Стартовой линии». Они лихо спускались вниз в облаке снежной пыли. Через час путники уже подъехали к дому. У них было о чем порассказать. Прежде всего, они доложили, что груз благополучно доставлен на 80° южной широты. Затем поразили меня сообщением, что в 75 километрах от станции наткнулись на район сплошных трещин, где и потеряли двух собак. Странное дело. Ведь мы четыре раза проходили по этому месту и ничего похожего не видели. И вот теперь, когда мы было решили, что на снег можно положиться, как на каменную гору, он грозит нам все сорвать. Оказалось, что при плохой видимости ребята зашли слишком далеко на запад. Вместо того, чтобы следовать по склону, как это мы делали до сих пор, они спустились в долину и попали в такой переплет, что дело чуть не кончилось катастрофой. Рельеф там очень похож на тот, который мы наблюдали южнее 81° южной широты, с множеством невысоких бугорков. И что самое опасное, снег выглядел вполне надежным. А когда они вступили на этот участок, снеговой покров за ними стал проваливаться, и открылись бездонные трещины, вполне способные поглотить и людей, и собак, и сани.
Они взяли курс на восток и еле выбрались из этого ада, Теперь мы были предупреждены и решили, что уж постараемся не забраться туда снова. Тем не менее, нам пришлось-таки еще раз иметь дело с этой «чертовой дырой», как мы ее прозвали.
Отряд потерял еще одну собаку. Она поранила ногу и не могла работать в упряжке. Ее отпрягли в нескольких километрах от склада в расчете на то, что она пойдет за караваном сзади. Но собака рассуждала явно иначе. Больше они ее не видели. Высказывалось предположение, что она могла вернуться к складу и теперь живет там припеваючи среди привезенных туда с таким трудом тюленьих туш. Должен признаться, что такая мысль не особенно мне понравилась. Этак большей части мяса уже не будет, когда оно нам понадобится… Потом мы убедились, что беспокоились напрасно. Этот пес – его звали Кук – пропал без вести. (У нас, разумеется, был и Пири.[57])
Усовершенствования, которые мы внесли в снаряжение, полностью себя оправдали. Ребята превозносили до небес новую палатку. Престрюд и Юхансен были в восторге от двойного спального мешка.[58] По-моему, остальные были не менее довольны своими одинарными мешками.
Итак, столь важная осенняя работа завершена. Заложен прочный фундамент. Осталось сделать последнее дружное усилие.
Позвольте вкратце подытожить, что было выполнено нами с 14 января по 11 апреля.
Построена и оборудована база на девять человек, способная прослужить не один год.
Заготовлено на полгода свежее мясо для девяти человек и 115 собак. Вес убитых тюленей достигал примерно 60 тонн.
И наконец, заброшено 3 тонны провианта на склады на 80°, 81° и 82° южной широты. На 80-й параллели: тюленье мясо, собачий пеммикан, галеты, масло, сухое молоко, шоколад, спички и керосин, а также разное снаряжение. Общий вес заброшенных сюда грузов – 1900 килограммов. На 81-й параллели оставлено полтонны собачьего пеммикана. На 82-й – пеммикан для людей, собачий пеммикан, галеты, сухое молоко, шоколад, керосин и разное снаряжение. Общий вес – 620 килограммов.
В ночь на 11 апреля на кухне что-то обрушилось; по словам Линдстрема – верный знак того, что сегодня надо ждать возвращения наших. А в полдень мы и впрямь увидели их у «Стартовой линии». Они лихо спускались вниз в облаке снежной пыли. Через час путники уже подъехали к дому. У них было о чем порассказать. Прежде всего, они доложили, что груз благополучно доставлен на 80° южной широты. Затем поразили меня сообщением, что в 75 километрах от станции наткнулись на район сплошных трещин, где и потеряли двух собак. Странное дело. Ведь мы четыре раза проходили по этому месту и ничего похожего не видели. И вот теперь, когда мы было решили, что на снег можно положиться, как на каменную гору, он грозит нам все сорвать. Оказалось, что при плохой видимости ребята зашли слишком далеко на запад. Вместо того, чтобы следовать по склону, как это мы делали до сих пор, они спустились в долину и попали в такой переплет, что дело чуть не кончилось катастрофой. Рельеф там очень похож на тот, который мы наблюдали южнее 81° южной широты, с множеством невысоких бугорков. И что самое опасное, снег выглядел вполне надежным. А когда они вступили на этот участок, снеговой покров за ними стал проваливаться, и открылись бездонные трещины, вполне способные поглотить и людей, и собак, и сани.
Они взяли курс на восток и еле выбрались из этого ада, Теперь мы были предупреждены и решили, что уж постараемся не забраться туда снова. Тем не менее, нам пришлось-таки еще раз иметь дело с этой «чертовой дырой», как мы ее прозвали.
Отряд потерял еще одну собаку. Она поранила ногу и не могла работать в упряжке. Ее отпрягли в нескольких километрах от склада в расчете на то, что она пойдет за караваном сзади. Но собака рассуждала явно иначе. Больше они ее не видели. Высказывалось предположение, что она могла вернуться к складу и теперь живет там припеваючи среди привезенных туда с таким трудом тюленьих туш. Должен признаться, что такая мысль не особенно мне понравилась. Этак большей части мяса уже не будет, когда оно нам понадобится… Потом мы убедились, что беспокоились напрасно. Этот пес – его звали Кук – пропал без вести. (У нас, разумеется, был и Пири.[57])
Усовершенствования, которые мы внесли в снаряжение, полностью себя оправдали. Ребята превозносили до небес новую палатку. Престрюд и Юхансен были в восторге от двойного спального мешка.[58] По-моему, остальные были не менее довольны своими одинарными мешками.
Итак, столь важная осенняя работа завершена. Заложен прочный фундамент. Осталось сделать последнее дружное усилие.
Позвольте вкратце подытожить, что было выполнено нами с 14 января по 11 апреля.
Построена и оборудована база на девять человек, способная прослужить не один год.
Заготовлено на полгода свежее мясо для девяти человек и 115 собак. Вес убитых тюленей достигал примерно 60 тонн.
И наконец, заброшено 3 тонны провианта на склады на 80°, 81° и 82° южной широты. На 80-й параллели: тюленье мясо, собачий пеммикан, галеты, масло, сухое молоко, шоколад, спички и керосин, а также разное снаряжение. Общий вес заброшенных сюда грузов – 1900 килограммов. На 81-й параллели оставлено полтонны собачьего пеммикана. На 82-й – пеммикан для людей, собачий пеммикан, галеты, сухое молоко, шоколад, керосин и разное снаряжение. Общий вес – 620 килограммов.
Зима
Зима! Кажется, большинство людей видит в зиме только бураны, мороз и всякие неприятности. Встречают ее с унынием в душе, покоряясь неизбежности. Дескать, сам бог так установил. Конечно, можно сходить на бал раз-другой, но все равно – темнота, холод, брр… То ли дело лето!
Не берусь сказать, что думали мои товарищи о надвигающейся зиме. Что до меня, то я ждал ее с радостным чувством. Стою на снегу, гляжу на свет, струящийся из кухонного окна, и на душе так хорошо, так уютно. Чем яростнее будет буран, чем чернее ночь, тем сильнее будет это чувство благополучия в нашем чудесном домике.
Могут спросить: «А вы не боялись, что барьер обломится и вас унесет в океан?»
Отвечу на этот вопрос честно и откровенно. В то время все мы, за исключением одного человека, считали, что участок барьера, на котором стоял наш дом, покоится на твердой земле.[59] Так что морского путешествия нам опасаться не приходилось. Кроме того, я готов поручиться, что даже тот единственный из нас, кто считал нашу льдину плавучей, не боялся. Кстати, он, по-моему, в конце концов присоединился к мнению остальных.
Полководец, который хочет выиграть битву, должен быть во всеоружии. Если противник сделает ход, умей ответить ему. Все должно быть продумано заранее, чтобы никакая неожиданность не застигла вас врасплох. Это полностью относилось к нам. Мы должны были заранее предусмотреть, что нам готовит будущее, и действовать соответственно. Когда солнце покинет нас и наступит темная пора, будет слишком поздно.
Больше всего нас занимали и заставляли сообща ломать голову женщины. Даже здесь, на барьере, они не давали нам покоя. Дело в том, что все наши дамы – 11 штук – дружно оказались в положении, которое принято называть интересным, но которое мы, в наших условиях, отнюдь таким не считали. Ей богу, у нас и без того хватало забот. Что делать? Созываем большой совет. Открывать 11 «родильных домов» представлялось нам слишком затруднительным. Между тем, мы уже знали по опыту, что нашим дамам потребуется наилучший уход. Собери в одном помещении несколько мамаш, и будет страшная катавасия, а кончится все тем, что роженицы сожрут детей друг у друга. Ведь что случилось на днях? Кайса, большая черно-белая сука, воспользовалась минутой, когда их оставили без надзора, и сожрала трехмесячного щенка. Когда мы подоспели, у нее из пасти только кончик хвоста торчал. Вмешиваться было поздно.
К счастью, одна из собачьих палаток освободилась, так как упряжку Престрюда распределили по другим палаткам. Работая направляющим, он не нуждался в собаках. В освободившуюся палатку можно было при некотором старании поместить двух сук – достаточно поставить перегородку.
Еще во время строительства базы мы подумали об этой стороне бытия и учредили «родильный дом» в 16-местной палатке. Но оказалось, что этого далеко не достаточно. Тогда мы обратились к материалу, которого в этой части света сколько угодно, – к снегу. И сложили отличную, просторную снежную хижину. Кроме того, Линдстрем в свободное время возвел небольшую постройку, пока мы забрасывали провиант на второй склад. Когда мы вернулись, никто из нас не спросил, для чего эта постройка. Если ты полярник, это еще не значит, что ты нетактичный человек. И теперь мы рассчитывали на доброе сердце Линдстрема, если уж очень припрет.
С таким запасом помещений мы считали, что можно смело встречать зиму. Всех хитрее оказалась Камилла. Она знала, что значит воспитывать детей, когда наступит полярная ночь. И правда, сомнительное удовольствие. А потому она поспешила ощениться, как только была оборудована первая «родильная палата». Теперь она могла спокойно глядеть в будущее «при последних лучах заходящего солнца». Когда кончится полярный день, молодняк уже будет вполне самостоятельным. Впрочем, у Камиллы был свой взгляд на воспитание потомства. Не знаю уж, чем ей не понравилась «родильная палата»; во всяком случае ей там никак не сиделось. Нередко можно было видеть, как Камилла в 30-градусный мороз и крепкий ветер куда-то тащила в зубах щенка. Опять новое место ищет… Тем временем остальные трое щенят скулят и визжат в ожидании мамаши. По нашему разумению, места, которые она выбирала, были отнюдь не комфортабельными. Скажем, какой-нибудь ящик, стоящий на боку на самом ветру. Или уголок за штабелем досок, где продувало, как в фабричной трубе. Но что же делать, коли ей так нравилось… Не потревожишь ее – несколько дней так и живет со всем семейством, пока в ней опять не проснется охота к перемене мест. В «родильную» она добром не возвращалась. Смотришь, Юхансен, на чьем попечении находилось семейство, тащит мамашу и столько щенят, сколько успел захватить, к «родильной палате» и сажает их туда, приговаривая что-то назидательное.
В это же время кое-что изменилось в порядке содержания собак. До сих пор нам приходилось держать их на привязи, учитывая их страсть к охоте на тюленей. А то ведь они просто безобразничали, особенно некоторые из них. Взять, например, одну из собак Вистинга, по кличке Майор – прирожденный охотник, и тут с ним не было никакого сладу. Или Черный из упряжки Хасселя. Правда, он охотился один, тогда как Майор непременно увлекал за собой целую свору. И возвращаются потом – вся морда в крови. Чтобы положить конец этому неприглядному спорту, мы стали их привязывать. Но теперь, когда тюлени ушли, можно было спустить собак с привязи. Разумеется, прежде всего они воспользовались свободой для того, чтобы свести счеты. Некоторые из них успели, невесть почему, основательно невзлюбить друг друга, и когда представился случай выяснить, кто сильнее, они тотчас приступили к делу.
Но постепенно отношения наладились и массовые потасовки стали редкостью. Были, конечно, псы, которые не могли видеть друг друга без того, чтобы не сцепиться, – например, Лассесен и Ханс. Но мы это уже знали и присматривали за ними.
Собаки быстро привыкли к своим палаткам и своему месту в палатке. Мы спускали их с привязи утром, как только вставали, и снова привязывали вечером перед кормежкой. Они хорошо усвоили этот распорядок, и у нас не было с ними особых хлопот. Собаки сами собирались, когда мы приходили вечером, чтобы посадить их на привязь. Каждый пес точно знал своего хозяина и свою палатку, поэтому, как только наступало время и собаки видели своих опекунов, они тотчас понимали, что надо делать, – визжа и радостно тявкая, они окружали хозяина и весело направлялись к палаткам.
Один день собаки получали тюленье мясо и сало, другой – сушеную рыбу. Как правило, и то, и другое ели без капризов, но все же мясо им нравилось больше. Почти всю зиму у нас лежали на снегу тюленьи туши. Понятно, они были предметом усиленного интереса. Эта площадка стала чем-то вроде Фрамхеймского базара. И не всегда здесь бывало мирно. Клиентов много, спрос велик, отсюда и оживление, частенько царившее на базаре. Основной запас тюленины хранился в «мясной палатке». В ней лежало штабелями около 100 разделанных туш.
Как я уже рассказывал, мы окружили эту палатку двухметровой стеной от собак. Хотя они ели вдоволь и знали, что склад – запретное место (а может быть, именно поэтому), – они всегда поглядывали на палатку жадными глазами. Многочисленные следы когтей на стене ясно говорили, чт там происходит, когда никто не глядит в ту сторону. Особенно сильно склад притягивал суку по кличке Снюппесен. Эта ловкая и шустрая собака могла рассчитывать на успех. Она никогда не ходила одна на промысел, обязательно увлекала за собой своих кавалеров Фикса и Лассе. Но они уступали ей в умении прыгать и довольствовались ролью зрителей. Пока Снюппесен прыгала через стенку, – правда, ей это удалось только дважды, – кавалеры бегали кругом и подвывали. Заслышав их голоса, мы сразу понимали, что происходит, и кто-нибудь шел туда с палкой. Чтобы поймать Снюппесен на месте преступления, требовалась хитрость. Завидев человека, кавалеры переставали выть, и она смекала, что надвигается опасность. Видно, как то тут, то там выглядывает ее рыжая лисья морда. Естественно, собака не мечтала о встрече с палкой. Обычно нам все же удавалось изловить и наказать ее. Заодно немного доставалось и Фиксу с Лассе. Пусть они не сделали ничего дурного, но ведь могут и сделать. Зная, что им грозит, они на почтительном расстоянии наблюдали, как наказывают Снюппесен.
Палатка, где хранилась сушеная рыба, всегда была открыта. На рыбу никто не покушался.
Солнце совершало свой дневной путь все ниже и ниже над горизонтом. Вернувшись после устройства последнего склада, мы его видели совсем мало. 11 апреля оно показалось и сейчас же исчезло. Наступила пасха – здесь, как и в других уголках земного шара, – ее полагалось отпраздновать.
Праздник выразился в том, что обед был поплотнее обычного, только и всего. Мы не принаряжались и ничего не затевали. В такие праздничные дни по вечерам у нас играл граммофон, каждый получал по стаканчику грога и по сигаре. Впрочем, граммофон мы берегли, зная, что он нам скоро надоест, если заводить его слишком часто. Зато в тех редких случаях, когда мы им пользовались, он доставлял нам большое удовольствие.
Все облегченно вздохнули, когда прошла пасха. Уж очень устаешь от этих праздников. Они надоедают даже там, где развлечений больше, чем на барьере, а здесь и подавно кажутся слишком долгими. Наш быт был теперь вполне налажен, работа предстояла легкая и приятная. Главной задачей на зиму была подготовка снаряжения для похода на юг.
Нашей целью было достичь полюса. Все остальное играло подчиненную роль.
Полным ходом шли метеорологические наблюдения. Мы проводили их в 8 утра, 2 часа дня и 8 вечера. Нас было так мало, что я не мог никого выделять для ночного дежурства. Да и что за жизнь это была бы, если бы в такой маленькой комнате все время шла работа, не давая людям покоя.
Я считал особенно важным, чтобы каждому было хорошо и уютно, тогда все будут здоровы и весной с жаром возьмутся за выполнение конечной задачи.
Мы вовсе не собирались проводить зиму в праздности, напротив. Работа необходима для хорошего настроения. Поэтому я требовал, чтобы в отведенные для работы часы все были чем-нибудь заняты. Кончится трудовой день – делай, что хочешь. Правда, надо было еще, насколько позволяли условия, следить за порядком в доме. Поэтому мы постановили, что каждый несет недельное дежурство. В обязанности дежурного входило подметать пол каждое утро, выбрасывать окурки из пепельниц и так далее.
Чтобы у нас, особенно там, где стояли кровати, было побольше чистого воздуха, условились не держать под койками ничего, кроме обуви, в которой ходишь. Для платья у каждого было по два крючка – вполне достаточно для повседневно употребляемой одежды. Все лишнее мы держали в мешках для платья, которые выносили наружу. Таким образом нам удавалось поддерживать относительный порядок в доме. Во всяком случае, мы не сидели по уши в грязи. Хотя я сомневаюсь, чтобы строгая хозяйка не нашла бы, к чему придраться.
У всех были свои постоянные обязанности. Престрюд с помощью Юхансена занимался астрономическими и гравитационными наблюдениями. Хассель заведовал углем, дровами и керосином. Он отвечал за то, чтобы нам хватило топлива. Глава Фрамхеймской дровяной и угольной лавки, естественно, носил титул директора. Возможно, это и вскружило бы ему голову, если бы ему одновременно не приходилось выполнять обязанности рассыльного. Дело в том, что Хассель не только принимал заказы, он должен был лично доставлять товар. И он блестяще со всем справлялся. Ему даже удалось провести своего главного клиента, Линдстрема, так что за зиму он сэкономил немало угля.
На долю Ханссена выпало содержать в порядке главный склад и приносить оттуда все, что требовалось. Вистинг отвечал за снаряжение, следил, чтобы ничего не брали без спроса. За порядком в тамбуре и около дома наблюдали Бьоланд и Стюбберюд. Линдстрему достался самый тяжелый и неблагодарный в такой экспедиции участок – кухня. Пока еда хороша, никто ничего не скажет. Но стоит коку нечаянно испортить суп, и уж он наслушается. У Линдстрема было одно великолепное качество. Недаром он называл себя обтекаемым. Я думал сперва, что он подразумевает свое телосложение, но потом понял: ему все как с гуся вода.
Девятнадцатого апреля мы видели солнце в последний раз, когда оно ушло за наш горизонт – гряду на севере. Оно было ярко-красное, окруженное огненным заревом. Это зарево погасло только 21 апреля.
С жильем у нас теперь был полный порядок, лучше не пожелаешь. Но тамбур, который мы задумали как рабочее помещение, вскоре оказался слишком тесным, темным и холодным. К тому же через него постоянно ходили люди – какая уж тут работа. Другого помещения, кроме этого темного угла, у нас совсем не было, а дел предстояло много. Конечно, можно использовать нашу комнату, но мы весь день напролет толклись бы здесь и мешали бы друг другу. Да и не годилось превращать в мастерскую единственную комнату, где время от времени можно посидеть и отдохнуть. Я прекрасно знаю, что очень часто так и делают, но мне это всегда казалось неразумным.
Кто подскажет выход? И снова нас выручили обстоятельства. Дело в том, что мы – чего уж скрывать! – забыли взять с собой такой полезный и нужный в полярной экспедиции инструмент, как снеговую лопату. Хорошо оснащенной экспедиции, какой в известной мере являлась наша, следовало бы располагать по крайней мере 12 крепкими лопатами. У нас же не было ни одной, лишь два обломка, да что от них толку. К счастью, мы привезли большой и толстый лист железа, и Бьоланд смастерил целую дюжину отличных лопат. Стюбберюд сделал к ним ручки; работа кипела, как на заправской фабрике. Это оказалось, как мы увидим, очень важно для нашего благоустройства. Будь у нас с самого начала снеговые лопаты, мы, как принято у аккуратных людей, каждое утро разгребали бы снег перед домом. Но так как лопат не было, перед нашей дверью с каждым днем накапливалось все больше снега, и когда, наконец, Бьоланд смастерил лопаты, от двери на запад уже протянулся огромный сугроб.
Естественно, этот сугроб, который был разве чуть поменьше нашего дома, вызвал у нас далеко не радостное настроение, когда мы однажды утром вооружились новыми лопатами и пришли его разгребать. Мы стояли, не зная, с какого конца начинать, и вдруг одному из нас, кажется, Линдстрему или Ханссену, а может быть, мне, – впрочем, какое это имеет значение! – пришла в голову блестящая идея не идти против природы, а сотрудничать с ней. Идея заключалась в том, чтобы превратить огромный сугробище в столярную мастерскую и соединить ее впрямую с домом. Эта мысль тотчас была всеми одобрена. И начались «подземные» работы, они потянули за собой целую цепочку аналогичных работ, и мы не успокоились, пока не вырыли целый подземный город.
Наверно, это был один из самых интересных проектов, когда-либо осуществленных на полярных базах. Начнем с того утра, когда мы впервые взялись за лопаты. Это было в четверг, 20 апреля. Пока трое углублялись в сугроб от дверей дома на запад, трое других соединяли его с домом. Для этого мы перекрыли просвет между сугробом и тамбуром щитами из досок – теми самыми, которыми застилали палубу «Фрама», оберегая собак. Между сугробом и тамбуром с северной стороны насыпали мощную стену почти под самую крышу из щитов. А с южной стороны просвет оставили свободным для выхода.
К этому времени нами овладела настоящая строительная лихорадка, и посыпались новые предложения, одно грандиознее другого. Условились вырыть ход во всю длину сугроба и закончить его большой снежной хижиной, где мы устроим баню. Что вы скажете об этом проекте? Баня на 79° южной широты. Ханссен, для которого строительство из снега – вторая профессия, приступил к работе. Он сделал небольшую прочную хижину, расширяющуюся книзу; высота от пола до потолка составила около 3,5 метра. Для бани в ней места вполне хватало.
Тем временем строители туннеля тоже не сидели сложа руки. Стук их кирок и лопат звучал все ближе и ближе. Ханссен не мог с этим смириться и, управившись с хижиной, пошел им навстречу. А уж когда Ханссен берется за работу, он долго не возится. Сверху было слышно, как два отряда сближаются. Волнение росло. Встретятся – или пройдут мимо друг друга? Мне невольно вспомнились Симплон, Гравехалсен и другие знаменитые туннели. Если рабочие сумели встретиться где-то в толще горы, то уж мы-то… Привет! Мои размышления были нарушены появлением ухмыляющейся физиономии в стене как раз там, куда я собирался всадить лопату.
Это был Вистинг, на его долю выпала честь произвести сбойку Фрамхеймского туннеля. Ему еще посчастливилось, что он не остался без носа. Еще секунда, и его орган обоняния лежал бы у меня на лопате.
Красив он был, этот длинный белый ход, заканчивающийся высоким сверкающим куполом. Продвигаясь вперед, мы в то же время зарывались вниз, чтобы не ослаблять потолка. Вниз можно было копать сколько угодно, барьер глубокий.
Завершив эту работу, принялись за столярную мастерскую. На сей раз пришлось копать гораздо глубже, так как сугроб тут немного закруглялся сбоку. Поэтому мы сперва врубились в правую стену туннеля, ближе к бане, чем к дому, потом пошли вниз. Помнится мне, мы углубились здесь в барьер почти на два метра. Помещение сделали большое, просторное, чтобы хватало места обоим столярам и можно было поставить наши сани. Для верстака сделали выемку в стене и настелили доски. В западной стенке был ход в каморку, где столяры хранили свой самый драгоценный инструмент. С туннелем мастерскую соединяла удобная лестница с досками поверх снежных ступенек.
Как только мастерская была готова, мастера заняли ее и основали столярную артель. Здесь были полностью переоборудованы сани перед походом к полюсу. Прямо напротив артели разместилась кузница, выкопанная на той же глубине. Ею пользовались реже. Рядом с кузницей, ближе к дому, вырыли глубокую яму, куда сливали помои из кухни.
Между артелью и тамбуром, как раз напротив выхода на барьер, построили небольшое помещение, которое вполне заслуживает самого подробного описания, но за неимением места мы от этого воздержимся. Пока шли все эти работы, выход на барьер оставался открытым, теперь же мы сделали дверь. Несколько слов о ее устройстве. Есть люди, которые явно не приучены закрывать за собой дверь. Из двух или трех человек один непременно заражен этим пороком. А нас было девять. Просить такого человека закрывать за собой дверь бесполезно. Все равно ничего не выйдет. Я еще недостаточно хорошо знал своих товарищей, чтобы судить, как у них обстоит дело на этот счет, но на всякий случай мы сделали самозакрывающуюся дверь. Эту задачу выполнил Стюбберюд. Он попросту поставил дверную раму наклонно, как у нас в Норвегии делают в погребах. Тут уже не оставишь дверь открытой, сама захлопнется. Я был рад ее появлению, теперь можно было не бояться вторжения собак. От двери вниз в туннель вели четыре снеговых ступеньки, покрытые досками. В итоге, мы не только обзавелись новыми помещениями, но и обеспечили неприкосновенность нашего жилья.
Строительство строительством, а наш специалист по точной механике тоже не сидел без дела. Испортился часовой механизм термографа, какая-то ось сломалась. Совсем некстати, если учесть, что этот термограф очень хорошо работал на морозе.
Второй термограф был явно изготовлен с расчетом на тропики. Ибо на морозе он не желал работать. У нашего механика есть одно средство, которое он применяет чуть ли не ко всем инструментам без исключения. Положит их в духовку и прогревает. Это средство и на сей раз себя оправдало: оно помогло точно установить, что прибор никуда не годится. Не хочешь работать на морозе? Ладно. Механик очистил термограф от старого масла, которое облепило штифты и колесики, словно клей, и подвесил его на кухне под потолком. Может быть, тепло его оживит, заставив поверить, что он попал в тропики…
Так мы наладили запись температуры в «камбузе»; вероятно, со временем мы по этим данным сможем установить, что нам подавали на обед в течение недели. Будет ли профессор Мун доволен такими наблюдениями – другой вопрос, которого механик и директор не решались касаться.
Помимо этих приборов, у нас есть еще гигрограф, но у него заведено раз в сутки делать передышку. Уж Линдстрем и чистил, и смазывал его – все напрасно, в 3 часа утра он останавливается. Но Линдстрем не признавал безвыходных положений. Посовещавшись с товарищами, он принялся мастерить термограф из неисправного гигрографа и бастующего термографа. Задача как раз по его вкусу. При виде результата, который он мне предъявил несколько часов спустя, у меня волосы поднялись дыбом. Что сказал бы Стен? Знаете, что я увидел? В коробке термографа крутилась консервная банка. О, боже, какое надругательство над самопишущим метеорологическим прибором! Я опешил. И решил, что он разыгрывает меня. Внимательно смотрю на Линдстрема, пытаясь по выражению его лица понять, в чем дело. То ли мне надо плакать, то ли смеяться. Он сохраняет полную серьезность. Если верить его лицу, мне, скорее, следует плакать. Но тут я снова заглядываю в термограф, вижу вращающуюся банку с надписью: «Лучшие котлеты фирмы Ставангер Пресервинг», – и не выдерживаю. Чувство юмора берет верх, и я покатываюсь со смеха. Наконец, вдоволь посмеявшись, слушаю объяснение. Барабан не подходил, тогда Линдстрем попробовал заменить его банкой, и все заработало. «Котлетный термограф» работал вполне исправно до минус 40°, но тут механизм отказал.
Не берусь сказать, что думали мои товарищи о надвигающейся зиме. Что до меня, то я ждал ее с радостным чувством. Стою на снегу, гляжу на свет, струящийся из кухонного окна, и на душе так хорошо, так уютно. Чем яростнее будет буран, чем чернее ночь, тем сильнее будет это чувство благополучия в нашем чудесном домике.
Могут спросить: «А вы не боялись, что барьер обломится и вас унесет в океан?»
Отвечу на этот вопрос честно и откровенно. В то время все мы, за исключением одного человека, считали, что участок барьера, на котором стоял наш дом, покоится на твердой земле.[59] Так что морского путешествия нам опасаться не приходилось. Кроме того, я готов поручиться, что даже тот единственный из нас, кто считал нашу льдину плавучей, не боялся. Кстати, он, по-моему, в конце концов присоединился к мнению остальных.
Полководец, который хочет выиграть битву, должен быть во всеоружии. Если противник сделает ход, умей ответить ему. Все должно быть продумано заранее, чтобы никакая неожиданность не застигла вас врасплох. Это полностью относилось к нам. Мы должны были заранее предусмотреть, что нам готовит будущее, и действовать соответственно. Когда солнце покинет нас и наступит темная пора, будет слишком поздно.
Больше всего нас занимали и заставляли сообща ломать голову женщины. Даже здесь, на барьере, они не давали нам покоя. Дело в том, что все наши дамы – 11 штук – дружно оказались в положении, которое принято называть интересным, но которое мы, в наших условиях, отнюдь таким не считали. Ей богу, у нас и без того хватало забот. Что делать? Созываем большой совет. Открывать 11 «родильных домов» представлялось нам слишком затруднительным. Между тем, мы уже знали по опыту, что нашим дамам потребуется наилучший уход. Собери в одном помещении несколько мамаш, и будет страшная катавасия, а кончится все тем, что роженицы сожрут детей друг у друга. Ведь что случилось на днях? Кайса, большая черно-белая сука, воспользовалась минутой, когда их оставили без надзора, и сожрала трехмесячного щенка. Когда мы подоспели, у нее из пасти только кончик хвоста торчал. Вмешиваться было поздно.
К счастью, одна из собачьих палаток освободилась, так как упряжку Престрюда распределили по другим палаткам. Работая направляющим, он не нуждался в собаках. В освободившуюся палатку можно было при некотором старании поместить двух сук – достаточно поставить перегородку.
Еще во время строительства базы мы подумали об этой стороне бытия и учредили «родильный дом» в 16-местной палатке. Но оказалось, что этого далеко не достаточно. Тогда мы обратились к материалу, которого в этой части света сколько угодно, – к снегу. И сложили отличную, просторную снежную хижину. Кроме того, Линдстрем в свободное время возвел небольшую постройку, пока мы забрасывали провиант на второй склад. Когда мы вернулись, никто из нас не спросил, для чего эта постройка. Если ты полярник, это еще не значит, что ты нетактичный человек. И теперь мы рассчитывали на доброе сердце Линдстрема, если уж очень припрет.
С таким запасом помещений мы считали, что можно смело встречать зиму. Всех хитрее оказалась Камилла. Она знала, что значит воспитывать детей, когда наступит полярная ночь. И правда, сомнительное удовольствие. А потому она поспешила ощениться, как только была оборудована первая «родильная палата». Теперь она могла спокойно глядеть в будущее «при последних лучах заходящего солнца». Когда кончится полярный день, молодняк уже будет вполне самостоятельным. Впрочем, у Камиллы был свой взгляд на воспитание потомства. Не знаю уж, чем ей не понравилась «родильная палата»; во всяком случае ей там никак не сиделось. Нередко можно было видеть, как Камилла в 30-градусный мороз и крепкий ветер куда-то тащила в зубах щенка. Опять новое место ищет… Тем временем остальные трое щенят скулят и визжат в ожидании мамаши. По нашему разумению, места, которые она выбирала, были отнюдь не комфортабельными. Скажем, какой-нибудь ящик, стоящий на боку на самом ветру. Или уголок за штабелем досок, где продувало, как в фабричной трубе. Но что же делать, коли ей так нравилось… Не потревожишь ее – несколько дней так и живет со всем семейством, пока в ней опять не проснется охота к перемене мест. В «родильную» она добром не возвращалась. Смотришь, Юхансен, на чьем попечении находилось семейство, тащит мамашу и столько щенят, сколько успел захватить, к «родильной палате» и сажает их туда, приговаривая что-то назидательное.
В это же время кое-что изменилось в порядке содержания собак. До сих пор нам приходилось держать их на привязи, учитывая их страсть к охоте на тюленей. А то ведь они просто безобразничали, особенно некоторые из них. Взять, например, одну из собак Вистинга, по кличке Майор – прирожденный охотник, и тут с ним не было никакого сладу. Или Черный из упряжки Хасселя. Правда, он охотился один, тогда как Майор непременно увлекал за собой целую свору. И возвращаются потом – вся морда в крови. Чтобы положить конец этому неприглядному спорту, мы стали их привязывать. Но теперь, когда тюлени ушли, можно было спустить собак с привязи. Разумеется, прежде всего они воспользовались свободой для того, чтобы свести счеты. Некоторые из них успели, невесть почему, основательно невзлюбить друг друга, и когда представился случай выяснить, кто сильнее, они тотчас приступили к делу.
Но постепенно отношения наладились и массовые потасовки стали редкостью. Были, конечно, псы, которые не могли видеть друг друга без того, чтобы не сцепиться, – например, Лассесен и Ханс. Но мы это уже знали и присматривали за ними.
Собаки быстро привыкли к своим палаткам и своему месту в палатке. Мы спускали их с привязи утром, как только вставали, и снова привязывали вечером перед кормежкой. Они хорошо усвоили этот распорядок, и у нас не было с ними особых хлопот. Собаки сами собирались, когда мы приходили вечером, чтобы посадить их на привязь. Каждый пес точно знал своего хозяина и свою палатку, поэтому, как только наступало время и собаки видели своих опекунов, они тотчас понимали, что надо делать, – визжа и радостно тявкая, они окружали хозяина и весело направлялись к палаткам.
Один день собаки получали тюленье мясо и сало, другой – сушеную рыбу. Как правило, и то, и другое ели без капризов, но все же мясо им нравилось больше. Почти всю зиму у нас лежали на снегу тюленьи туши. Понятно, они были предметом усиленного интереса. Эта площадка стала чем-то вроде Фрамхеймского базара. И не всегда здесь бывало мирно. Клиентов много, спрос велик, отсюда и оживление, частенько царившее на базаре. Основной запас тюленины хранился в «мясной палатке». В ней лежало штабелями около 100 разделанных туш.
Как я уже рассказывал, мы окружили эту палатку двухметровой стеной от собак. Хотя они ели вдоволь и знали, что склад – запретное место (а может быть, именно поэтому), – они всегда поглядывали на палатку жадными глазами. Многочисленные следы когтей на стене ясно говорили, чт там происходит, когда никто не глядит в ту сторону. Особенно сильно склад притягивал суку по кличке Снюппесен. Эта ловкая и шустрая собака могла рассчитывать на успех. Она никогда не ходила одна на промысел, обязательно увлекала за собой своих кавалеров Фикса и Лассе. Но они уступали ей в умении прыгать и довольствовались ролью зрителей. Пока Снюппесен прыгала через стенку, – правда, ей это удалось только дважды, – кавалеры бегали кругом и подвывали. Заслышав их голоса, мы сразу понимали, что происходит, и кто-нибудь шел туда с палкой. Чтобы поймать Снюппесен на месте преступления, требовалась хитрость. Завидев человека, кавалеры переставали выть, и она смекала, что надвигается опасность. Видно, как то тут, то там выглядывает ее рыжая лисья морда. Естественно, собака не мечтала о встрече с палкой. Обычно нам все же удавалось изловить и наказать ее. Заодно немного доставалось и Фиксу с Лассе. Пусть они не сделали ничего дурного, но ведь могут и сделать. Зная, что им грозит, они на почтительном расстоянии наблюдали, как наказывают Снюппесен.
Палатка, где хранилась сушеная рыба, всегда была открыта. На рыбу никто не покушался.
Солнце совершало свой дневной путь все ниже и ниже над горизонтом. Вернувшись после устройства последнего склада, мы его видели совсем мало. 11 апреля оно показалось и сейчас же исчезло. Наступила пасха – здесь, как и в других уголках земного шара, – ее полагалось отпраздновать.
Праздник выразился в том, что обед был поплотнее обычного, только и всего. Мы не принаряжались и ничего не затевали. В такие праздничные дни по вечерам у нас играл граммофон, каждый получал по стаканчику грога и по сигаре. Впрочем, граммофон мы берегли, зная, что он нам скоро надоест, если заводить его слишком часто. Зато в тех редких случаях, когда мы им пользовались, он доставлял нам большое удовольствие.
Все облегченно вздохнули, когда прошла пасха. Уж очень устаешь от этих праздников. Они надоедают даже там, где развлечений больше, чем на барьере, а здесь и подавно кажутся слишком долгими. Наш быт был теперь вполне налажен, работа предстояла легкая и приятная. Главной задачей на зиму была подготовка снаряжения для похода на юг.
Нашей целью было достичь полюса. Все остальное играло подчиненную роль.
Полным ходом шли метеорологические наблюдения. Мы проводили их в 8 утра, 2 часа дня и 8 вечера. Нас было так мало, что я не мог никого выделять для ночного дежурства. Да и что за жизнь это была бы, если бы в такой маленькой комнате все время шла работа, не давая людям покоя.
Я считал особенно важным, чтобы каждому было хорошо и уютно, тогда все будут здоровы и весной с жаром возьмутся за выполнение конечной задачи.
Мы вовсе не собирались проводить зиму в праздности, напротив. Работа необходима для хорошего настроения. Поэтому я требовал, чтобы в отведенные для работы часы все были чем-нибудь заняты. Кончится трудовой день – делай, что хочешь. Правда, надо было еще, насколько позволяли условия, следить за порядком в доме. Поэтому мы постановили, что каждый несет недельное дежурство. В обязанности дежурного входило подметать пол каждое утро, выбрасывать окурки из пепельниц и так далее.
Чтобы у нас, особенно там, где стояли кровати, было побольше чистого воздуха, условились не держать под койками ничего, кроме обуви, в которой ходишь. Для платья у каждого было по два крючка – вполне достаточно для повседневно употребляемой одежды. Все лишнее мы держали в мешках для платья, которые выносили наружу. Таким образом нам удавалось поддерживать относительный порядок в доме. Во всяком случае, мы не сидели по уши в грязи. Хотя я сомневаюсь, чтобы строгая хозяйка не нашла бы, к чему придраться.
У всех были свои постоянные обязанности. Престрюд с помощью Юхансена занимался астрономическими и гравитационными наблюдениями. Хассель заведовал углем, дровами и керосином. Он отвечал за то, чтобы нам хватило топлива. Глава Фрамхеймской дровяной и угольной лавки, естественно, носил титул директора. Возможно, это и вскружило бы ему голову, если бы ему одновременно не приходилось выполнять обязанности рассыльного. Дело в том, что Хассель не только принимал заказы, он должен был лично доставлять товар. И он блестяще со всем справлялся. Ему даже удалось провести своего главного клиента, Линдстрема, так что за зиму он сэкономил немало угля.
На долю Ханссена выпало содержать в порядке главный склад и приносить оттуда все, что требовалось. Вистинг отвечал за снаряжение, следил, чтобы ничего не брали без спроса. За порядком в тамбуре и около дома наблюдали Бьоланд и Стюбберюд. Линдстрему достался самый тяжелый и неблагодарный в такой экспедиции участок – кухня. Пока еда хороша, никто ничего не скажет. Но стоит коку нечаянно испортить суп, и уж он наслушается. У Линдстрема было одно великолепное качество. Недаром он называл себя обтекаемым. Я думал сперва, что он подразумевает свое телосложение, но потом понял: ему все как с гуся вода.
Девятнадцатого апреля мы видели солнце в последний раз, когда оно ушло за наш горизонт – гряду на севере. Оно было ярко-красное, окруженное огненным заревом. Это зарево погасло только 21 апреля.
С жильем у нас теперь был полный порядок, лучше не пожелаешь. Но тамбур, который мы задумали как рабочее помещение, вскоре оказался слишком тесным, темным и холодным. К тому же через него постоянно ходили люди – какая уж тут работа. Другого помещения, кроме этого темного угла, у нас совсем не было, а дел предстояло много. Конечно, можно использовать нашу комнату, но мы весь день напролет толклись бы здесь и мешали бы друг другу. Да и не годилось превращать в мастерскую единственную комнату, где время от времени можно посидеть и отдохнуть. Я прекрасно знаю, что очень часто так и делают, но мне это всегда казалось неразумным.
Кто подскажет выход? И снова нас выручили обстоятельства. Дело в том, что мы – чего уж скрывать! – забыли взять с собой такой полезный и нужный в полярной экспедиции инструмент, как снеговую лопату. Хорошо оснащенной экспедиции, какой в известной мере являлась наша, следовало бы располагать по крайней мере 12 крепкими лопатами. У нас же не было ни одной, лишь два обломка, да что от них толку. К счастью, мы привезли большой и толстый лист железа, и Бьоланд смастерил целую дюжину отличных лопат. Стюбберюд сделал к ним ручки; работа кипела, как на заправской фабрике. Это оказалось, как мы увидим, очень важно для нашего благоустройства. Будь у нас с самого начала снеговые лопаты, мы, как принято у аккуратных людей, каждое утро разгребали бы снег перед домом. Но так как лопат не было, перед нашей дверью с каждым днем накапливалось все больше снега, и когда, наконец, Бьоланд смастерил лопаты, от двери на запад уже протянулся огромный сугроб.
Естественно, этот сугроб, который был разве чуть поменьше нашего дома, вызвал у нас далеко не радостное настроение, когда мы однажды утром вооружились новыми лопатами и пришли его разгребать. Мы стояли, не зная, с какого конца начинать, и вдруг одному из нас, кажется, Линдстрему или Ханссену, а может быть, мне, – впрочем, какое это имеет значение! – пришла в голову блестящая идея не идти против природы, а сотрудничать с ней. Идея заключалась в том, чтобы превратить огромный сугробище в столярную мастерскую и соединить ее впрямую с домом. Эта мысль тотчас была всеми одобрена. И начались «подземные» работы, они потянули за собой целую цепочку аналогичных работ, и мы не успокоились, пока не вырыли целый подземный город.
Наверно, это был один из самых интересных проектов, когда-либо осуществленных на полярных базах. Начнем с того утра, когда мы впервые взялись за лопаты. Это было в четверг, 20 апреля. Пока трое углублялись в сугроб от дверей дома на запад, трое других соединяли его с домом. Для этого мы перекрыли просвет между сугробом и тамбуром щитами из досок – теми самыми, которыми застилали палубу «Фрама», оберегая собак. Между сугробом и тамбуром с северной стороны насыпали мощную стену почти под самую крышу из щитов. А с южной стороны просвет оставили свободным для выхода.
К этому времени нами овладела настоящая строительная лихорадка, и посыпались новые предложения, одно грандиознее другого. Условились вырыть ход во всю длину сугроба и закончить его большой снежной хижиной, где мы устроим баню. Что вы скажете об этом проекте? Баня на 79° южной широты. Ханссен, для которого строительство из снега – вторая профессия, приступил к работе. Он сделал небольшую прочную хижину, расширяющуюся книзу; высота от пола до потолка составила около 3,5 метра. Для бани в ней места вполне хватало.
Тем временем строители туннеля тоже не сидели сложа руки. Стук их кирок и лопат звучал все ближе и ближе. Ханссен не мог с этим смириться и, управившись с хижиной, пошел им навстречу. А уж когда Ханссен берется за работу, он долго не возится. Сверху было слышно, как два отряда сближаются. Волнение росло. Встретятся – или пройдут мимо друг друга? Мне невольно вспомнились Симплон, Гравехалсен и другие знаменитые туннели. Если рабочие сумели встретиться где-то в толще горы, то уж мы-то… Привет! Мои размышления были нарушены появлением ухмыляющейся физиономии в стене как раз там, куда я собирался всадить лопату.
Это был Вистинг, на его долю выпала честь произвести сбойку Фрамхеймского туннеля. Ему еще посчастливилось, что он не остался без носа. Еще секунда, и его орган обоняния лежал бы у меня на лопате.
Красив он был, этот длинный белый ход, заканчивающийся высоким сверкающим куполом. Продвигаясь вперед, мы в то же время зарывались вниз, чтобы не ослаблять потолка. Вниз можно было копать сколько угодно, барьер глубокий.
Завершив эту работу, принялись за столярную мастерскую. На сей раз пришлось копать гораздо глубже, так как сугроб тут немного закруглялся сбоку. Поэтому мы сперва врубились в правую стену туннеля, ближе к бане, чем к дому, потом пошли вниз. Помнится мне, мы углубились здесь в барьер почти на два метра. Помещение сделали большое, просторное, чтобы хватало места обоим столярам и можно было поставить наши сани. Для верстака сделали выемку в стене и настелили доски. В западной стенке был ход в каморку, где столяры хранили свой самый драгоценный инструмент. С туннелем мастерскую соединяла удобная лестница с досками поверх снежных ступенек.
Как только мастерская была готова, мастера заняли ее и основали столярную артель. Здесь были полностью переоборудованы сани перед походом к полюсу. Прямо напротив артели разместилась кузница, выкопанная на той же глубине. Ею пользовались реже. Рядом с кузницей, ближе к дому, вырыли глубокую яму, куда сливали помои из кухни.
Между артелью и тамбуром, как раз напротив выхода на барьер, построили небольшое помещение, которое вполне заслуживает самого подробного описания, но за неимением места мы от этого воздержимся. Пока шли все эти работы, выход на барьер оставался открытым, теперь же мы сделали дверь. Несколько слов о ее устройстве. Есть люди, которые явно не приучены закрывать за собой дверь. Из двух или трех человек один непременно заражен этим пороком. А нас было девять. Просить такого человека закрывать за собой дверь бесполезно. Все равно ничего не выйдет. Я еще недостаточно хорошо знал своих товарищей, чтобы судить, как у них обстоит дело на этот счет, но на всякий случай мы сделали самозакрывающуюся дверь. Эту задачу выполнил Стюбберюд. Он попросту поставил дверную раму наклонно, как у нас в Норвегии делают в погребах. Тут уже не оставишь дверь открытой, сама захлопнется. Я был рад ее появлению, теперь можно было не бояться вторжения собак. От двери вниз в туннель вели четыре снеговых ступеньки, покрытые досками. В итоге, мы не только обзавелись новыми помещениями, но и обеспечили неприкосновенность нашего жилья.
Строительство строительством, а наш специалист по точной механике тоже не сидел без дела. Испортился часовой механизм термографа, какая-то ось сломалась. Совсем некстати, если учесть, что этот термограф очень хорошо работал на морозе.
Второй термограф был явно изготовлен с расчетом на тропики. Ибо на морозе он не желал работать. У нашего механика есть одно средство, которое он применяет чуть ли не ко всем инструментам без исключения. Положит их в духовку и прогревает. Это средство и на сей раз себя оправдало: оно помогло точно установить, что прибор никуда не годится. Не хочешь работать на морозе? Ладно. Механик очистил термограф от старого масла, которое облепило штифты и колесики, словно клей, и подвесил его на кухне под потолком. Может быть, тепло его оживит, заставив поверить, что он попал в тропики…
Так мы наладили запись температуры в «камбузе»; вероятно, со временем мы по этим данным сможем установить, что нам подавали на обед в течение недели. Будет ли профессор Мун доволен такими наблюдениями – другой вопрос, которого механик и директор не решались касаться.
Помимо этих приборов, у нас есть еще гигрограф, но у него заведено раз в сутки делать передышку. Уж Линдстрем и чистил, и смазывал его – все напрасно, в 3 часа утра он останавливается. Но Линдстрем не признавал безвыходных положений. Посовещавшись с товарищами, он принялся мастерить термограф из неисправного гигрографа и бастующего термографа. Задача как раз по его вкусу. При виде результата, который он мне предъявил несколько часов спустя, у меня волосы поднялись дыбом. Что сказал бы Стен? Знаете, что я увидел? В коробке термографа крутилась консервная банка. О, боже, какое надругательство над самопишущим метеорологическим прибором! Я опешил. И решил, что он разыгрывает меня. Внимательно смотрю на Линдстрема, пытаясь по выражению его лица понять, в чем дело. То ли мне надо плакать, то ли смеяться. Он сохраняет полную серьезность. Если верить его лицу, мне, скорее, следует плакать. Но тут я снова заглядываю в термограф, вижу вращающуюся банку с надписью: «Лучшие котлеты фирмы Ставангер Пресервинг», – и не выдерживаю. Чувство юмора берет верх, и я покатываюсь со смеха. Наконец, вдоволь посмеявшись, слушаю объяснение. Барабан не подходил, тогда Линдстрем попробовал заменить его банкой, и все заработало. «Котлетный термограф» работал вполне исправно до минус 40°, но тут механизм отказал.