Страница:
Затем Вистингу пришлось шить для всех штормовки.[69] Имевшиеся у нас были слишком малы, зато пошитые им оказались достаточно просторными. В мои брюки, например, свободно влезли бы еще двое! А так и должно быть. В здешних краях со всем так. Очень скоро убеждаешься на опыте: что просторно, то тепло и удобно. А что облегает плотно, – исключая обувь, разумеется, – то тепло и неудобно. Быстро начинаешь потеть, и одежда портится. Кроме брюк и курток Вистинг из той же легкой ветронепроницаемой материи сшил чулки. Я считал, что они, надетые вперемешку с другими чулками и носками, будут служить дополнительной изоляцией. Мнения разделились, тем не менее я и мои четыре товарища по переходу к полюсу должны признать, что без них не смогли бы совершить серьезный поход. Эти чулки выполнили свое назначение. Осаждавшийся на них в изобилии иней легко счищался. Промокнут – их почти в любую погоду легко высушить; я не знаю другой материи, которая сохла бы так быстро, как эта. И к тому же такие чулки защищают остальные от износа, позволяя им служить намного дольше.
В подтверждение того, как мы, участники большого перехода, ценили эти чулки, расскажу один случай. Когда мы – уже на обратном пути, то есть поход фактически был закончен, – дошли до склада на 80° южной широты, то нашли там несколько мешков с одеждой. В одном мешке лежали две пары новых чулок из ветронепроницаемой материи; очевидно, владелец мешка не признал этот патент. Что тут было! Каждый хотел взять их себе. Счастливчики, которым они достались, схватили свою добычу и спрятали, словно какую-нибудь драгоценность. На что они им понадобились? Ведь мы были уже дома. Во всяком случае, из этого видно, какого высокого мнения мы были об этих чулках. Горячо рекомендую их всем, отправляющимся в подобные путешествия. Но должен предупредить о необходимости каждый вечер разуваться и счищать иней с чулок. Если этого не делать, иней, естественно, за ночь растает, и наутро у вас будут мокрые ноги. Только вините тогда не чулки, а себя.
Затем наступила очередь нижней одежды. Не было в портновском деле такой задачи, с которой не справился бы Вистинг. В наше медицинское снаряжение входило два рулона превосходнейшей тонкой фланели. Из нее он сшил нам всем нижнее белье. То, что мы привезли с собой, было из очень толстой шерсти, и мы боялись, что в нем будет слишком жарко. Я лично пользовался в переходе изделием Вистинга и не помню лучшего белья. Кроме того, на его долю выпало шить и латать спальные мешки, то да се. Есть люди, которые все умеют и со всем быстро справляются.
Умелец Ханссен тоже не сидел без дела. Мастерить сани для него привычное дело, здесь он точно знал, что к чему. С ним я мог быть спокоен. Он ничего не делал на авось. Кроме сборки саней у него еще было множество поручений. В частности, на его долю выпало изготовить 14 кнутов, по два на каждого. За кнутовища отвечал Стюбберюд. Посоветовавшись с Артелью, я остановился на кнутовище из трех гикориевых планочек. Если их хорошенько связать и обшить кожей, они выйдут такими крепкими, что лучше не придумаешь. Составное кнутовище будет гнуться, но не сломается. А цельное, как мы убедились, долго не служит. Сказано – сделано. Стюбберюд изготовил кнутовища и передал их Ханссену. Хассель за зиму наделал ремни по эскимосскому образцу – круглые, тяжелые – грозное оружие в умелых руках.
Сборкой этих частей занимался Ханссен. Работал он, как всегда, очень тщательно. Каждое кнутовище туго связывал в трех местах, потом обшивал сверху кожей. Сам Ханссен не был сторонником составного гикориевого кнутовища, но задание выполнил безропотно. В это время мы заметили, что он против своего обыкновения после ужина отправлялся к Вистингу. Меня это заинтриговало, так как я знал, что Ханссен любит поиграть в карты после ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет какого-нибудь неоконченного дела. И однажды я высказал вслух свое удивление. Стюбберюд объяснил:
– Они делают ручки.
– Какие еще ручки?
– Для кнутов. Но я могу вполне поручиться за те кнутовища, которые я нарезаю. Крепче не бывает.
Я заметил, что он недоволен; понятно, его идею не оценили.
В эту минуту, словно услышав, что о нем речь, вошел Ханссен с роскошным кнутом в руках. Я постарался изобразить удивление.
– Что это, еще какие-то кнуты?
– Ага. Что-то нет у меня веры в те, которые я днем делаю. Зато на этот кнут я вполне могу положиться.
Ничего не скажешь, красивый кнут. Кнутовище сплошь обтянуто кожей, не поймешь, из чего оно сделано.
– А как с прочностью? – несмело возразил я. – Не уступит другим?
– Что до прочности, то он даст сто очков вперед любому из этих…
Он не договорил, но и без того было понятно, что он хотел сказать: «этих паршивых кнутишек». Я не успел в полной мере оценить значение этих страшных слов, как чей-то решительный голос произнес:
– Ну, это мы еще посмотрим!
Я обернулся. Стюбберюд поднялся из-за стола, явно уязвленный словами, которые он воспринял как личное оскорбление.
– Выходи со своим кнутом, если не боишься.
Он взял со своей полки кнут, о котором так уничижительно отозвались, и стал в боевую позу. Начало многообещающее! Все посмотрели на Ханссена. Теперь отступать нельзя, надо сражаться. Взяв свое оружие, он вышел на «ринг». Условия поединка были обсуждены и приняты обеими сторонами. Бой продолжается до тех пор, пока не сломается одно из кнутовищ. И вот начался поединок – «дуэль кнутов». Противники были настроены серьезно. Раз, два, три – кнутовища скрестились. Бойцы зажмурились, ожидая результата. Открыв глаза, оба просияли: кнутовища были целы. Сами удивляясь такому успеху, они продолжали бой гораздо смелее, удары следовали один за другим. Стюбберюд, стоявший спиной к столу, до того увлекся, что при каждом взмахе, сам того не замечая, с силой ударял своим оружием по краю стола. Не знаю уж, сколько раундов прошло, когда вдруг раздался треск, и я услышал возглас:
– Что, брат, съел!
Стюбберюд покинул «ринг», и моим глазам предстал Ханссен, который стоял на поле боя, глядя на свой кнут, напоминающий сломанную лилию. Зрители не оставались бесстрастными, они горячо болели, раздавался смех и поощрительные восклицания.
– Так его, Стюбберюд, не сдавайся!
– Браво, Ханссен, вот это удар!
Впоследствии кнуты показали себя с лучшей стороны. На весь поход их не хватило, но они долго послужили. Кнутовище – вещь недолговечная. Если бы только ремень пускали в ход, кнут мог бы служить вечно. Но кто же ограничивается ремнем… И когда начинаешь, как говорится, «причащать» собак, тут-то кнутовище и не выдерживает. Да, когда какой-нибудь грешник ведет себя особенно строптиво, его «причащают». Иначе говоря, как только сани остановятся, оттаскиваешь строптивца в сторону и угощаешь кнутовищем. Если это происходит часто, расход кнутовищ сразу возрастает…
Совершенствуя снаряжение, Ханссен задумал делать очки эскимосского типа. И взялся было за дело, но оказалось, что у каждого есть на этот счет своя идея, лучше других. Его порыв иссяк, и каждый сам занялся своими очками.
Главным делом Стюбберюда было облегчить санные ящики. И он успешно с этим справился, правда не без труда. Работа эта потребовала гораздо больше времени, чем предполагалось. Доски оказались сучковатыми и не очень-то поддавались рубанку. Стюбберюд сострогал изрядный слой, оставив всего несколько миллиметров, но за прочность ручался. Для крепости он схватил стыки алюминиевыми уголками.
Бьоланд кроме саней занимался еще и лыжами. Для наших больших широких сапог требовались крепления пошире. Они у нас были, и Бьоланду оставалось только поставить их взамен прежних. С креплениями было то же, что со снежными очками: у каждого своя идея. Крепления, которые Бьоланд приспособил для себя, показались мне настолько удобными, что я, не раздумывая, заказал себе такие же. К чести креплений и их творца надо сказать, что они оказались превосходными и отлично служили мне весь поход. В сущности конструкция оставалась прежней, но крючки и петли позволяли очень быстро снять и надеть их. Это было как раз то, что мы требовали от наших креплений: чтобы они крепко держали ногу и легко снимались с лыж. В походе нам все время приходилось проделывать эту процедуру. Оставь ремни на ночь – утром не найдешь. Собаки считали их желанным лакомством. Вот и приходилось снимать с лыж все ремни.
Юхансен кроме упаковки был занят изготовлением весов и палаточных кольев. Он очень искусно делал весы типа безмена. И не его вина, что мы ими не воспользовались. Просто весь наш провиант был упакован так, что не было необходимости его взвешивать. По тому же принципу Юхансен смастерил большие весы, использовав в качестве груза точильный камень. 6 августа мы все взвесились, и оказалось, что Линдстрем тяжелее всех: 86,5 килограмма. Тогда-то его и окрестили официально «Толстяком».
Колья, изготовленные Юхансеном, в корне отличались от обычных, они были совсем плоскими. Мы быстро убедились в преимуществе такой конструкции: во-первых, они были во много раз легче, во-вторых, значительно крепче. По-моему, за весь переход мы не сломали ни одного колышка. Разве что потеряли один или два. А большинство доставили в целости обратно.
Хассель готовил ремни для кнутов у себя в керосиновом складе. Жуткое место, вечный мороз. Но свое задание он выполнил в срок. Престрюд чертил карты и размножал таблицы; нам нужно было шесть экземпляров.
На каждые сани причиталось по журналу для наблюдений; в нем же содержалась опись провианта. Журнал был за тем же номером, что и сани. Сначала шла подробная опись содержимого провиантных ящиков, потом – таблицы для астрономических наблюдений. Ежедневно каждый записывал, что взято из продовольствия. Таким образом, мы всегда могли узнать, что осталось в ящиках, сколько у нас провианта. Во второй части заносились наблюдения, записывался пройденный за день путь, курс и так далее.
Я рассказал в основных чертах, чем у нас было заполнено зимой так называемое рабочее время. Кроме того, была еще тысяча дел по подготовке личного снаряжения. Зимой каждому выдали его снаряжение, чтобы он заблаговременно мог внести желаемые изменения. Из меховой одежды были выданы оленьи парки – одна полегче, одна потяжелее, – а также варежки и чулки из оленьего меха. Кроме того, чулки из собачьего меха и тюленьи камики.[70] Далее, комплект нижней одежды и штормовой костюм. Все выдавалось не глядя, никто не выбирал. Первым делом взялись переделывать меховую одежду. Работы хватало. Все было сшито не по мерке. Один считал, что капюшон анорака слишком длинный, закрывает глаза. Другому он казался чересчур коротким. Первый обрезал, второй надставлял. У одного штаны были велики, у другого – малы; давай исправлять. И в каждом случае надо было браться за иглу – то ли пришить надставку, то ли заделать распоротые швы. Хотя мы начали заблаговременно, казалось, этой работе не будет конца. По утрам дежурный выметал целые горы меховых лоскутов и оленьей шерсти. А на другой день – новая гора. Останься мы там, наверно, наш отряд до сих пор еще сидел и перешивал бы разную одежду. Какие только идеи не рождались. Разумеется, опять вспомнили защитную маску, – в скромном масштабе, в виде нашлепки для носа. Я не устоял против соблазна и тоже занялся экспериментами. Мне казалось, что вышло очень здорово, однако на деле меня ожидал провал. Мое изобретение представлялось мне несравненно лучше всего, что знали раньше. Когда же я испытал его, у меня не только нос окоченел, но и лоб, и подбородок. Больше я никогда его не надевал. Из Хасселя новые идеи били ключом. Он был готов весь облепиться защитными масками. Я ничуть не удивился бы, если бы увидел маску у него на заду. Все эти изобретения хороши как средство убить время. А когда выходишь в большой поход, от них остается одно воспоминание. В серьезном деле они не годятся.
Все увлеченно занимались спальными мешками. Юхансен был верен идее двойного мешка. Один бог ведает, сколько шкур он потратил на него. Мне это не известно. Да я и не допытывался. Бьоланд тоже полным ходом переделывал свой мешок. Его не устраивало отверстие вверху, он предпочитал сделать его посередине. И когда Бьоланд ложился спать, замысловатая система отворотов, крючков и пуговиц придавала ему сходство с драгунским полковником. А сам он был чертовски доволен своим мешком. Правда, он был не менее доволен своими снежными очками, что не помешало ему заболеть снежной слепотой, хотя через них ничего не было видно. Остальные не стали менять конструкцию своих спальных мешков, только укорачивали или удлиняли их. Способ завязывания – как у обыкновенного мешка – всех нас устраивал.
У нас были для спальных мешков чехлы из ткани для наперников. Эти чехлы нас здорово выручали, и я ни за что не расстался бы со своим. Днем он надежно защищал спальный мешок от снега, а ночью, пожалуй, оказывался еще полезнее. Влага от нашего дыхания осаждалась на него, вместо того чтобы пропитывать мех. Образующаяся за ночь ледяная корка обламывалась и исчезала днем, когда мешки лежали, просыхая, на санях. Чехол должен быть просторным; главное, делать его подлиннее спального мешка, чтобы можно было поплотнее обернуть шею, защищая мешок от влажного дыхания. У нас были двойные мешки: внутренний и внешний. Внутренний – легкий, из меха пыжика или оленихи. Наружный – из меха оленя, весом около шести килограммов. Оба затягивались вверху шнурком, как простой мешок. Мне такая конструкция всегда казалась самой простой, удобной и надежной. Рекомендую ее всем.
Снежные очки у нас были самых различных видов. Это тоже была чрезвычайно важная проблема, требовавшая углубленного изучения. И уж мы постарались! Особенно настойчиво старались мы придумать хорошие очки без стекол. Правда, я всю осень носил обыкновенные очки со светло-желтыми стеклами, и они себя вполне оправдали. Но теперь, готовясь к долгому переходу, я опасался, что они окажутся недостаточно надежной защитой для глаз. А посему я тоже включился в конкурс на лучший патент. Кончилось тем, что всех снабдили кожаными очками с щелочкой для глаз. Бьоланд выиграл конкурс, и его конструкция применялась чаще всего. Хассель придумал очки, сочетающиеся с нашлепкой для носа. В распластанном виде они напоминали орла с американского герба. Сам он никогда не пользовался ими. Вообще, никто из нас не отдал предпочтения собственному патенту, кроме Бьоланда, – зато он один из всех заболел снежной слепотой. Простые очки, которыми пользовался я (кроме меня, такие же были у Ханссена), оказались вполне достаточными. Меня ни разу не поражала снежная слепота. Самые обыкновенные очки с дужками, без какой-либо дополнительной оправы, свет свободно проходил по бокам. Доктор Шанц из Берлина, приславший их мне, вправе быть довольным изобретением. Эти очки превосходят все, что я видел и надевал.
Следующая серьезная проблема – наша обувь. Я специально всех предупредил, чтобы непременно взяли сапоги с собой, хотят ли они пользоваться ими или нет. Сапоги обязательно понадобятся на ледниках, встречи с которыми нам не избежать, судя по известным описаниям края. А какими должны быть сапоги, пусть каждый решает сам. Все принялись совершенствовать обувь, основываясь на прежнем опыте. Усовершенствование было направлено на то, чтобы сделать ее просторнее. Вистинг опять взялся за мои сапоги и начал выдирать все лишнее. Чтобы понять, как сработана вещь, надо ее разобрать. Мы получили хорошее представление о том, как сработаны наши сапоги. Они были сделаны как нельзя более тщательно и добросовестно. Мы немало помучились, разрывая их. Из моей пары были удалены еще одни стельки, не помню уж, которые по счету. Взамен я получил то, к чему всегда стремился, – простор. Можно было надеть все имеющиеся у меня чулки и носки, да еще оставалось место для деревянной стельки. Я был счастлив – заветная цель достигнута. Теперь какой бы ни был мороз, через мои деревянные стельки и, если не ошибаюсь, семь пар чулок ему не проникнуть. В тот вечер, когда состоялась окончательная примерка, я был очень доволен. Победа далась мне не сразу – почти два года добивался я своего.
Еще надо было привести в порядок собачью упряжь. Нельзя допустить повторения того, что произошло при заброске провианта на последний склад, когда две собаки провалились в трещину из-за плохой упряжи. И уж мы потрудились на совесть. Использовали самые лучшие материалы. По труду и результат, получилась отличная, крепкая упряжь.
Возможно, наш рассказ открыл кое-кому глаза на то, что снарядить такой поход, который нам предстоял, – дело нешуточное. Одни деньги исхода не решают, хотя, видит бог, без денег далеко не уедешь. Важную, я бы даже сказал решающую, роль играет то, как снаряжена экспедиция, предусмотрены ли все трудности и средства их преодолеть или избежать. Побеждает тот, у кого все в порядке; кое-кто называет это везением. Поражение непременно ожидает того, кто не принял заблаговременно нужных мер; это называют невезением. Не подумайте только, что я сочиняю хвалебную эпитафию для своей могилы.[71] Нет, вся заслуга по справедливости принадлежит моим товарищам, которые терпеливо, настойчиво, опираясь на большой опыт, довели наше снаряжение до предельного совершенства и, тем самым, обеспечили победу.
Шестнадцатого августа мы начали нагружать сани. Двое саней стояли в хрустальном дворце, еще двое – в интендантстве. Хорошо, что мы могли заниматься этой работой в помещении. Температура отплясывала канкан между минус 50° и минус 60°, иногда дул освежающий ветерок, шесть метров в секунду. В таких условиях вряд ли было бы возможно заниматься укладкой на воздухе, учитывая необходимость делать это тщательно и надежно. Закрепленные на санях тросы для ящиков надо было сплеснить с бечевкой, а это требовало времени. Зато привязанные как следует ящики будут стоять, как в тисках, и не сдвинутся с места. Цинковые листы, укрепленные под санями, чтобы они не проваливались на рыхлом снегу, мы сняли, поняв, что они нам не потребуются. Взамен на это место привязали по запасной лыже; они нам потом очень пригодились. 22 августа сани были готовы и ждали старта.
Затянувшиеся морозы были в тягость собакам. Когда температура падала до минус 50°-60°, сразу было заметно, что они ее чувствуют. То одну, то другую лапу подожмут и не торопятся опустить ее на холодный снег.
До чего же хитры были эти псы. Мы давали им мясо и рыбу через день. К рыбе они относились без особого восторга, и некоторые из них не спешили домой вечером в те дни, когда им полагалась рыба. Особенно много хлопот причинял Стюбберюду молодой пес Фунчо, родившийся в сентябре 1910 года, когда мы были на Мадейре. В мясные дни, как я уже говорил, вечером, посадив своих собак на привязь в палатках, каждый забирал по ящику с нарубленным мясом на ограде вокруг «мясной» палатки. Фунчо это приметил. Увидит, что Стюбберюд берет ящик, и, понимая, что будет мясо, спокойно идет в свою палатку. Если же Стюбберюд не шел за ящиком, Фунчо становился неуловимым. Так повторялось, пока Стюбберюд не придумал одну хитрость. В очередной рыбный день, когда Фунчо по своему обыкновению издали наблюдал, как сажают на привязь других собак, Стюбберюд подошел к ограде, взвалил на плечо пустой ящик и вернулся с ним к палатке. И Фунчо клюнул, поспешил в палатку, радуясь тому, что Стюбберюд проявил неожиданную щедрость. Увы, его ожидал совсем не тот прием, на какой он рассчитывал. Его схватили за шиворот и привязали на ночь. Фунчо свирепо поглядел на пустой ящик, потом на Стюбберюда. Не знаю, что делалось в его голове, но впоследствии эта хитрость редко удавалась Стюбберюду. А в тот вечер Фунчо пришлось довольствоваться сушеной рыбой на ужин.
За зиму мы потеряли совсем немного собак. Еппе и Якоб околели от какой-то болезни. Валета пристрелили, у него вылезла почти вся шерсть. Мадейро, родившийся на Мадейре, исчез еще осенью. Затем пропал и Том. Оба, вероятно, упали в трещину. Дважды нам довелось наблюдать, как это происходит. На наших глазах собака проваливалась в трещину, и мы видели ее сверху. Она спокойно бродила взад и вперед на дне, не издавая ни звука. Трещины были неглубокие, но крутые, без посторонней помощи собаке не выбраться. Мадейро и Том несомненно погибли именно таким образом. Это была медленная смерть, если вспомнить, как живучи собаки. Много раз случалось, что собаки пропадали на несколько дней, потом возвращались. Возможно, побывали в трещине, но сумели в конце концов выкарабкаться. Интересно, что собаки не считались с погодой, когда у них появлялось желание побродить, уходили даже при температуре ниже минус 50°, в метель и ветер. Влюбленные нередко удалялись, чтобы в уединении проявлять свои нежные чувства. Так, Жеманница, одна из собак Бьоланда, вздумала однажды уединиться с тремя кавалерами. Мы обнаружили их за торосом на льду, они спокойно лежали на снегу, явно довольные жизнью, хотя мы не кормили их уже больше недели. Все эти дни температура держалась около минус 50°. Холодновато для любви!
Двадцать третьего августа выдалась тихая погода, редкие облака, температура минус 42°. Самая подходящая погода, чтобы вынести сани и подогнать их к месту старта. Мы решили выносить их через дверь интендантства – она была шире других, легче пролезть. Но сначала пришлось разгрести снег, который накопился здесь за последнее время, так как ребята предпочитали пользоваться внутренним ходом. Метель все сгладила, сверху и не увидишь вход; впрочем, две-три крепкие лопаты и двое-трое крепких работников быстро решили эту проблему. Вытащить сани было потруднее. Они с грузом весили по 400 килограммов каждые, а подъем был крутой. Поставили тали с блоками. Сверху тянули, снизу подталкивали, одни сани за другими медленно извлекались на поверхность и оттаскивались на площадку около метеобудки, чтобы можно было стартовать без помех. Нашим бойким собакам нужен был свободный путь. Если увидят какой-нибудь ящик или столб, не говоря уж о будке, непременно потянутся туда, сколько бы каюр ни протестовал. В то утро мы не спускали собак с привязи, и теперь все каюры пошли в палатки надевать на них сбрую. Глядя на груженые сани, готовые начать долгий рейс, я силился настроиться на поэтический лад. «Беспокойный дух человека…», «таинственная, грозная ледяная пустыня…» Нет, не получается. Может быть, оттого, что еще слишком рано. Я оставил тщетные потуги, придя к выводу, что сани с черными ящиками больше всего похожи на гробы.
Как мы думали, так и вышло. Собак распирала энергия. Запрячь их было делом нелегким, они ни минуты не могли постоять спокойно. Кому-то надо поприветствовать друга, кому-то вздуть недруга. Не то, так другое. Вот две собаки роют снег задними лапами и вызывающе смотрят друг на друга: жди потасовки. Увидишь такую картину, вмешаешься вовремя, можно еще предотвратить готовящуюся драку. Но разве всюду поспеешь… И завязались яростные схватки. Странные животные. Всю зиму вели себя сравнительно спокойно, а облачились в сбрую – непременно надо суетиться.
Наконец мы справились с ними и тронулись с места. Мы впервые испытывали по 12 собак в упряжке и с волнением ждали исхода. Против ожидания все шло хорошо. Не скажу «как по маслу», но этого и нельзя было требовать с первого же раза. Некоторые собаки за зиму растолстели и с трудом поспевали за другими. Им первый выезд дался нелегко. Но большинство было в отличной форме, в меру упитанные, без лишнего жира. Вверх по откосу мы поднялись быстро. Большинство собак было не прочь передохнуть на подъеме, но некоторые одолели его одним махом. А на гребне все было так же, как в апреле, когда состоялась наша последняя вылазка. Флаг на месте и даже не очень пострадал от ветра. Самое удивительное – видно было наши старые следы, ведшие на юг. Мы выкатили сани наверх, распрягли собак и отпустили их, не сомневаясь, что они радостно помчатся домой, к «кормушкам». Большинство из них так и поступило. Радостные, веселые, ринулись они обратно, и вскоре весь лед пестрел собаками. Нельзя сказать, чтобы они вели себя паиньками. Кое-где над льдом словно курился туман – это драчуны барахтались в облачке снега. Но на базе их ни в чем нельзя было упрекнуть. Правда, кое-кто из них прихрамывал, но это пустяки.
В подтверждение того, как мы, участники большого перехода, ценили эти чулки, расскажу один случай. Когда мы – уже на обратном пути, то есть поход фактически был закончен, – дошли до склада на 80° южной широты, то нашли там несколько мешков с одеждой. В одном мешке лежали две пары новых чулок из ветронепроницаемой материи; очевидно, владелец мешка не признал этот патент. Что тут было! Каждый хотел взять их себе. Счастливчики, которым они достались, схватили свою добычу и спрятали, словно какую-нибудь драгоценность. На что они им понадобились? Ведь мы были уже дома. Во всяком случае, из этого видно, какого высокого мнения мы были об этих чулках. Горячо рекомендую их всем, отправляющимся в подобные путешествия. Но должен предупредить о необходимости каждый вечер разуваться и счищать иней с чулок. Если этого не делать, иней, естественно, за ночь растает, и наутро у вас будут мокрые ноги. Только вините тогда не чулки, а себя.
Затем наступила очередь нижней одежды. Не было в портновском деле такой задачи, с которой не справился бы Вистинг. В наше медицинское снаряжение входило два рулона превосходнейшей тонкой фланели. Из нее он сшил нам всем нижнее белье. То, что мы привезли с собой, было из очень толстой шерсти, и мы боялись, что в нем будет слишком жарко. Я лично пользовался в переходе изделием Вистинга и не помню лучшего белья. Кроме того, на его долю выпало шить и латать спальные мешки, то да се. Есть люди, которые все умеют и со всем быстро справляются.
Умелец Ханссен тоже не сидел без дела. Мастерить сани для него привычное дело, здесь он точно знал, что к чему. С ним я мог быть спокоен. Он ничего не делал на авось. Кроме сборки саней у него еще было множество поручений. В частности, на его долю выпало изготовить 14 кнутов, по два на каждого. За кнутовища отвечал Стюбберюд. Посоветовавшись с Артелью, я остановился на кнутовище из трех гикориевых планочек. Если их хорошенько связать и обшить кожей, они выйдут такими крепкими, что лучше не придумаешь. Составное кнутовище будет гнуться, но не сломается. А цельное, как мы убедились, долго не служит. Сказано – сделано. Стюбберюд изготовил кнутовища и передал их Ханссену. Хассель за зиму наделал ремни по эскимосскому образцу – круглые, тяжелые – грозное оружие в умелых руках.
Сборкой этих частей занимался Ханссен. Работал он, как всегда, очень тщательно. Каждое кнутовище туго связывал в трех местах, потом обшивал сверху кожей. Сам Ханссен не был сторонником составного гикориевого кнутовища, но задание выполнил безропотно. В это время мы заметили, что он против своего обыкновения после ужина отправлялся к Вистингу. Меня это заинтриговало, так как я знал, что Ханссен любит поиграть в карты после ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет какого-нибудь неоконченного дела. И однажды я высказал вслух свое удивление. Стюбберюд объяснил:
– Они делают ручки.
– Какие еще ручки?
– Для кнутов. Но я могу вполне поручиться за те кнутовища, которые я нарезаю. Крепче не бывает.
Я заметил, что он недоволен; понятно, его идею не оценили.
В эту минуту, словно услышав, что о нем речь, вошел Ханссен с роскошным кнутом в руках. Я постарался изобразить удивление.
– Что это, еще какие-то кнуты?
– Ага. Что-то нет у меня веры в те, которые я днем делаю. Зато на этот кнут я вполне могу положиться.
Ничего не скажешь, красивый кнут. Кнутовище сплошь обтянуто кожей, не поймешь, из чего оно сделано.
– А как с прочностью? – несмело возразил я. – Не уступит другим?
– Что до прочности, то он даст сто очков вперед любому из этих…
Он не договорил, но и без того было понятно, что он хотел сказать: «этих паршивых кнутишек». Я не успел в полной мере оценить значение этих страшных слов, как чей-то решительный голос произнес:
– Ну, это мы еще посмотрим!
Я обернулся. Стюбберюд поднялся из-за стола, явно уязвленный словами, которые он воспринял как личное оскорбление.
– Выходи со своим кнутом, если не боишься.
Он взял со своей полки кнут, о котором так уничижительно отозвались, и стал в боевую позу. Начало многообещающее! Все посмотрели на Ханссена. Теперь отступать нельзя, надо сражаться. Взяв свое оружие, он вышел на «ринг». Условия поединка были обсуждены и приняты обеими сторонами. Бой продолжается до тех пор, пока не сломается одно из кнутовищ. И вот начался поединок – «дуэль кнутов». Противники были настроены серьезно. Раз, два, три – кнутовища скрестились. Бойцы зажмурились, ожидая результата. Открыв глаза, оба просияли: кнутовища были целы. Сами удивляясь такому успеху, они продолжали бой гораздо смелее, удары следовали один за другим. Стюбберюд, стоявший спиной к столу, до того увлекся, что при каждом взмахе, сам того не замечая, с силой ударял своим оружием по краю стола. Не знаю уж, сколько раундов прошло, когда вдруг раздался треск, и я услышал возглас:
– Что, брат, съел!
Стюбберюд покинул «ринг», и моим глазам предстал Ханссен, который стоял на поле боя, глядя на свой кнут, напоминающий сломанную лилию. Зрители не оставались бесстрастными, они горячо болели, раздавался смех и поощрительные восклицания.
– Так его, Стюбберюд, не сдавайся!
– Браво, Ханссен, вот это удар!
Впоследствии кнуты показали себя с лучшей стороны. На весь поход их не хватило, но они долго послужили. Кнутовище – вещь недолговечная. Если бы только ремень пускали в ход, кнут мог бы служить вечно. Но кто же ограничивается ремнем… И когда начинаешь, как говорится, «причащать» собак, тут-то кнутовище и не выдерживает. Да, когда какой-нибудь грешник ведет себя особенно строптиво, его «причащают». Иначе говоря, как только сани остановятся, оттаскиваешь строптивца в сторону и угощаешь кнутовищем. Если это происходит часто, расход кнутовищ сразу возрастает…
Совершенствуя снаряжение, Ханссен задумал делать очки эскимосского типа. И взялся было за дело, но оказалось, что у каждого есть на этот счет своя идея, лучше других. Его порыв иссяк, и каждый сам занялся своими очками.
Главным делом Стюбберюда было облегчить санные ящики. И он успешно с этим справился, правда не без труда. Работа эта потребовала гораздо больше времени, чем предполагалось. Доски оказались сучковатыми и не очень-то поддавались рубанку. Стюбберюд сострогал изрядный слой, оставив всего несколько миллиметров, но за прочность ручался. Для крепости он схватил стыки алюминиевыми уголками.
Бьоланд кроме саней занимался еще и лыжами. Для наших больших широких сапог требовались крепления пошире. Они у нас были, и Бьоланду оставалось только поставить их взамен прежних. С креплениями было то же, что со снежными очками: у каждого своя идея. Крепления, которые Бьоланд приспособил для себя, показались мне настолько удобными, что я, не раздумывая, заказал себе такие же. К чести креплений и их творца надо сказать, что они оказались превосходными и отлично служили мне весь поход. В сущности конструкция оставалась прежней, но крючки и петли позволяли очень быстро снять и надеть их. Это было как раз то, что мы требовали от наших креплений: чтобы они крепко держали ногу и легко снимались с лыж. В походе нам все время приходилось проделывать эту процедуру. Оставь ремни на ночь – утром не найдешь. Собаки считали их желанным лакомством. Вот и приходилось снимать с лыж все ремни.
Юхансен кроме упаковки был занят изготовлением весов и палаточных кольев. Он очень искусно делал весы типа безмена. И не его вина, что мы ими не воспользовались. Просто весь наш провиант был упакован так, что не было необходимости его взвешивать. По тому же принципу Юхансен смастерил большие весы, использовав в качестве груза точильный камень. 6 августа мы все взвесились, и оказалось, что Линдстрем тяжелее всех: 86,5 килограмма. Тогда-то его и окрестили официально «Толстяком».
Колья, изготовленные Юхансеном, в корне отличались от обычных, они были совсем плоскими. Мы быстро убедились в преимуществе такой конструкции: во-первых, они были во много раз легче, во-вторых, значительно крепче. По-моему, за весь переход мы не сломали ни одного колышка. Разве что потеряли один или два. А большинство доставили в целости обратно.
Хассель готовил ремни для кнутов у себя в керосиновом складе. Жуткое место, вечный мороз. Но свое задание он выполнил в срок. Престрюд чертил карты и размножал таблицы; нам нужно было шесть экземпляров.
На каждые сани причиталось по журналу для наблюдений; в нем же содержалась опись провианта. Журнал был за тем же номером, что и сани. Сначала шла подробная опись содержимого провиантных ящиков, потом – таблицы для астрономических наблюдений. Ежедневно каждый записывал, что взято из продовольствия. Таким образом, мы всегда могли узнать, что осталось в ящиках, сколько у нас провианта. Во второй части заносились наблюдения, записывался пройденный за день путь, курс и так далее.
Я рассказал в основных чертах, чем у нас было заполнено зимой так называемое рабочее время. Кроме того, была еще тысяча дел по подготовке личного снаряжения. Зимой каждому выдали его снаряжение, чтобы он заблаговременно мог внести желаемые изменения. Из меховой одежды были выданы оленьи парки – одна полегче, одна потяжелее, – а также варежки и чулки из оленьего меха. Кроме того, чулки из собачьего меха и тюленьи камики.[70] Далее, комплект нижней одежды и штормовой костюм. Все выдавалось не глядя, никто не выбирал. Первым делом взялись переделывать меховую одежду. Работы хватало. Все было сшито не по мерке. Один считал, что капюшон анорака слишком длинный, закрывает глаза. Другому он казался чересчур коротким. Первый обрезал, второй надставлял. У одного штаны были велики, у другого – малы; давай исправлять. И в каждом случае надо было браться за иглу – то ли пришить надставку, то ли заделать распоротые швы. Хотя мы начали заблаговременно, казалось, этой работе не будет конца. По утрам дежурный выметал целые горы меховых лоскутов и оленьей шерсти. А на другой день – новая гора. Останься мы там, наверно, наш отряд до сих пор еще сидел и перешивал бы разную одежду. Какие только идеи не рождались. Разумеется, опять вспомнили защитную маску, – в скромном масштабе, в виде нашлепки для носа. Я не устоял против соблазна и тоже занялся экспериментами. Мне казалось, что вышло очень здорово, однако на деле меня ожидал провал. Мое изобретение представлялось мне несравненно лучше всего, что знали раньше. Когда же я испытал его, у меня не только нос окоченел, но и лоб, и подбородок. Больше я никогда его не надевал. Из Хасселя новые идеи били ключом. Он был готов весь облепиться защитными масками. Я ничуть не удивился бы, если бы увидел маску у него на заду. Все эти изобретения хороши как средство убить время. А когда выходишь в большой поход, от них остается одно воспоминание. В серьезном деле они не годятся.
Все увлеченно занимались спальными мешками. Юхансен был верен идее двойного мешка. Один бог ведает, сколько шкур он потратил на него. Мне это не известно. Да я и не допытывался. Бьоланд тоже полным ходом переделывал свой мешок. Его не устраивало отверстие вверху, он предпочитал сделать его посередине. И когда Бьоланд ложился спать, замысловатая система отворотов, крючков и пуговиц придавала ему сходство с драгунским полковником. А сам он был чертовски доволен своим мешком. Правда, он был не менее доволен своими снежными очками, что не помешало ему заболеть снежной слепотой, хотя через них ничего не было видно. Остальные не стали менять конструкцию своих спальных мешков, только укорачивали или удлиняли их. Способ завязывания – как у обыкновенного мешка – всех нас устраивал.
У нас были для спальных мешков чехлы из ткани для наперников. Эти чехлы нас здорово выручали, и я ни за что не расстался бы со своим. Днем он надежно защищал спальный мешок от снега, а ночью, пожалуй, оказывался еще полезнее. Влага от нашего дыхания осаждалась на него, вместо того чтобы пропитывать мех. Образующаяся за ночь ледяная корка обламывалась и исчезала днем, когда мешки лежали, просыхая, на санях. Чехол должен быть просторным; главное, делать его подлиннее спального мешка, чтобы можно было поплотнее обернуть шею, защищая мешок от влажного дыхания. У нас были двойные мешки: внутренний и внешний. Внутренний – легкий, из меха пыжика или оленихи. Наружный – из меха оленя, весом около шести килограммов. Оба затягивались вверху шнурком, как простой мешок. Мне такая конструкция всегда казалась самой простой, удобной и надежной. Рекомендую ее всем.
Снежные очки у нас были самых различных видов. Это тоже была чрезвычайно важная проблема, требовавшая углубленного изучения. И уж мы постарались! Особенно настойчиво старались мы придумать хорошие очки без стекол. Правда, я всю осень носил обыкновенные очки со светло-желтыми стеклами, и они себя вполне оправдали. Но теперь, готовясь к долгому переходу, я опасался, что они окажутся недостаточно надежной защитой для глаз. А посему я тоже включился в конкурс на лучший патент. Кончилось тем, что всех снабдили кожаными очками с щелочкой для глаз. Бьоланд выиграл конкурс, и его конструкция применялась чаще всего. Хассель придумал очки, сочетающиеся с нашлепкой для носа. В распластанном виде они напоминали орла с американского герба. Сам он никогда не пользовался ими. Вообще, никто из нас не отдал предпочтения собственному патенту, кроме Бьоланда, – зато он один из всех заболел снежной слепотой. Простые очки, которыми пользовался я (кроме меня, такие же были у Ханссена), оказались вполне достаточными. Меня ни разу не поражала снежная слепота. Самые обыкновенные очки с дужками, без какой-либо дополнительной оправы, свет свободно проходил по бокам. Доктор Шанц из Берлина, приславший их мне, вправе быть довольным изобретением. Эти очки превосходят все, что я видел и надевал.
Следующая серьезная проблема – наша обувь. Я специально всех предупредил, чтобы непременно взяли сапоги с собой, хотят ли они пользоваться ими или нет. Сапоги обязательно понадобятся на ледниках, встречи с которыми нам не избежать, судя по известным описаниям края. А какими должны быть сапоги, пусть каждый решает сам. Все принялись совершенствовать обувь, основываясь на прежнем опыте. Усовершенствование было направлено на то, чтобы сделать ее просторнее. Вистинг опять взялся за мои сапоги и начал выдирать все лишнее. Чтобы понять, как сработана вещь, надо ее разобрать. Мы получили хорошее представление о том, как сработаны наши сапоги. Они были сделаны как нельзя более тщательно и добросовестно. Мы немало помучились, разрывая их. Из моей пары были удалены еще одни стельки, не помню уж, которые по счету. Взамен я получил то, к чему всегда стремился, – простор. Можно было надеть все имеющиеся у меня чулки и носки, да еще оставалось место для деревянной стельки. Я был счастлив – заветная цель достигнута. Теперь какой бы ни был мороз, через мои деревянные стельки и, если не ошибаюсь, семь пар чулок ему не проникнуть. В тот вечер, когда состоялась окончательная примерка, я был очень доволен. Победа далась мне не сразу – почти два года добивался я своего.
Еще надо было привести в порядок собачью упряжь. Нельзя допустить повторения того, что произошло при заброске провианта на последний склад, когда две собаки провалились в трещину из-за плохой упряжи. И уж мы потрудились на совесть. Использовали самые лучшие материалы. По труду и результат, получилась отличная, крепкая упряжь.
Возможно, наш рассказ открыл кое-кому глаза на то, что снарядить такой поход, который нам предстоял, – дело нешуточное. Одни деньги исхода не решают, хотя, видит бог, без денег далеко не уедешь. Важную, я бы даже сказал решающую, роль играет то, как снаряжена экспедиция, предусмотрены ли все трудности и средства их преодолеть или избежать. Побеждает тот, у кого все в порядке; кое-кто называет это везением. Поражение непременно ожидает того, кто не принял заблаговременно нужных мер; это называют невезением. Не подумайте только, что я сочиняю хвалебную эпитафию для своей могилы.[71] Нет, вся заслуга по справедливости принадлежит моим товарищам, которые терпеливо, настойчиво, опираясь на большой опыт, довели наше снаряжение до предельного совершенства и, тем самым, обеспечили победу.
Шестнадцатого августа мы начали нагружать сани. Двое саней стояли в хрустальном дворце, еще двое – в интендантстве. Хорошо, что мы могли заниматься этой работой в помещении. Температура отплясывала канкан между минус 50° и минус 60°, иногда дул освежающий ветерок, шесть метров в секунду. В таких условиях вряд ли было бы возможно заниматься укладкой на воздухе, учитывая необходимость делать это тщательно и надежно. Закрепленные на санях тросы для ящиков надо было сплеснить с бечевкой, а это требовало времени. Зато привязанные как следует ящики будут стоять, как в тисках, и не сдвинутся с места. Цинковые листы, укрепленные под санями, чтобы они не проваливались на рыхлом снегу, мы сняли, поняв, что они нам не потребуются. Взамен на это место привязали по запасной лыже; они нам потом очень пригодились. 22 августа сани были готовы и ждали старта.
Затянувшиеся морозы были в тягость собакам. Когда температура падала до минус 50°-60°, сразу было заметно, что они ее чувствуют. То одну, то другую лапу подожмут и не торопятся опустить ее на холодный снег.
До чего же хитры были эти псы. Мы давали им мясо и рыбу через день. К рыбе они относились без особого восторга, и некоторые из них не спешили домой вечером в те дни, когда им полагалась рыба. Особенно много хлопот причинял Стюбберюду молодой пес Фунчо, родившийся в сентябре 1910 года, когда мы были на Мадейре. В мясные дни, как я уже говорил, вечером, посадив своих собак на привязь в палатках, каждый забирал по ящику с нарубленным мясом на ограде вокруг «мясной» палатки. Фунчо это приметил. Увидит, что Стюбберюд берет ящик, и, понимая, что будет мясо, спокойно идет в свою палатку. Если же Стюбберюд не шел за ящиком, Фунчо становился неуловимым. Так повторялось, пока Стюбберюд не придумал одну хитрость. В очередной рыбный день, когда Фунчо по своему обыкновению издали наблюдал, как сажают на привязь других собак, Стюбберюд подошел к ограде, взвалил на плечо пустой ящик и вернулся с ним к палатке. И Фунчо клюнул, поспешил в палатку, радуясь тому, что Стюбберюд проявил неожиданную щедрость. Увы, его ожидал совсем не тот прием, на какой он рассчитывал. Его схватили за шиворот и привязали на ночь. Фунчо свирепо поглядел на пустой ящик, потом на Стюбберюда. Не знаю, что делалось в его голове, но впоследствии эта хитрость редко удавалась Стюбберюду. А в тот вечер Фунчо пришлось довольствоваться сушеной рыбой на ужин.
За зиму мы потеряли совсем немного собак. Еппе и Якоб околели от какой-то болезни. Валета пристрелили, у него вылезла почти вся шерсть. Мадейро, родившийся на Мадейре, исчез еще осенью. Затем пропал и Том. Оба, вероятно, упали в трещину. Дважды нам довелось наблюдать, как это происходит. На наших глазах собака проваливалась в трещину, и мы видели ее сверху. Она спокойно бродила взад и вперед на дне, не издавая ни звука. Трещины были неглубокие, но крутые, без посторонней помощи собаке не выбраться. Мадейро и Том несомненно погибли именно таким образом. Это была медленная смерть, если вспомнить, как живучи собаки. Много раз случалось, что собаки пропадали на несколько дней, потом возвращались. Возможно, побывали в трещине, но сумели в конце концов выкарабкаться. Интересно, что собаки не считались с погодой, когда у них появлялось желание побродить, уходили даже при температуре ниже минус 50°, в метель и ветер. Влюбленные нередко удалялись, чтобы в уединении проявлять свои нежные чувства. Так, Жеманница, одна из собак Бьоланда, вздумала однажды уединиться с тремя кавалерами. Мы обнаружили их за торосом на льду, они спокойно лежали на снегу, явно довольные жизнью, хотя мы не кормили их уже больше недели. Все эти дни температура держалась около минус 50°. Холодновато для любви!
Двадцать третьего августа выдалась тихая погода, редкие облака, температура минус 42°. Самая подходящая погода, чтобы вынести сани и подогнать их к месту старта. Мы решили выносить их через дверь интендантства – она была шире других, легче пролезть. Но сначала пришлось разгрести снег, который накопился здесь за последнее время, так как ребята предпочитали пользоваться внутренним ходом. Метель все сгладила, сверху и не увидишь вход; впрочем, две-три крепкие лопаты и двое-трое крепких работников быстро решили эту проблему. Вытащить сани было потруднее. Они с грузом весили по 400 килограммов каждые, а подъем был крутой. Поставили тали с блоками. Сверху тянули, снизу подталкивали, одни сани за другими медленно извлекались на поверхность и оттаскивались на площадку около метеобудки, чтобы можно было стартовать без помех. Нашим бойким собакам нужен был свободный путь. Если увидят какой-нибудь ящик или столб, не говоря уж о будке, непременно потянутся туда, сколько бы каюр ни протестовал. В то утро мы не спускали собак с привязи, и теперь все каюры пошли в палатки надевать на них сбрую. Глядя на груженые сани, готовые начать долгий рейс, я силился настроиться на поэтический лад. «Беспокойный дух человека…», «таинственная, грозная ледяная пустыня…» Нет, не получается. Может быть, оттого, что еще слишком рано. Я оставил тщетные потуги, придя к выводу, что сани с черными ящиками больше всего похожи на гробы.
Как мы думали, так и вышло. Собак распирала энергия. Запрячь их было делом нелегким, они ни минуты не могли постоять спокойно. Кому-то надо поприветствовать друга, кому-то вздуть недруга. Не то, так другое. Вот две собаки роют снег задними лапами и вызывающе смотрят друг на друга: жди потасовки. Увидишь такую картину, вмешаешься вовремя, можно еще предотвратить готовящуюся драку. Но разве всюду поспеешь… И завязались яростные схватки. Странные животные. Всю зиму вели себя сравнительно спокойно, а облачились в сбрую – непременно надо суетиться.
Наконец мы справились с ними и тронулись с места. Мы впервые испытывали по 12 собак в упряжке и с волнением ждали исхода. Против ожидания все шло хорошо. Не скажу «как по маслу», но этого и нельзя было требовать с первого же раза. Некоторые собаки за зиму растолстели и с трудом поспевали за другими. Им первый выезд дался нелегко. Но большинство было в отличной форме, в меру упитанные, без лишнего жира. Вверх по откосу мы поднялись быстро. Большинство собак было не прочь передохнуть на подъеме, но некоторые одолели его одним махом. А на гребне все было так же, как в апреле, когда состоялась наша последняя вылазка. Флаг на месте и даже не очень пострадал от ветра. Самое удивительное – видно было наши старые следы, ведшие на юг. Мы выкатили сани наверх, распрягли собак и отпустили их, не сомневаясь, что они радостно помчатся домой, к «кормушкам». Большинство из них так и поступило. Радостные, веселые, ринулись они обратно, и вскоре весь лед пестрел собаками. Нельзя сказать, чтобы они вели себя паиньками. Кое-где над льдом словно курился туман – это драчуны барахтались в облачке снега. Но на базе их ни в чем нельзя было упрекнуть. Правда, кое-кто из них прихрамывал, но это пустяки.