Страница:
Мы организовали две рабочих бригады. Одна принялась откапывать четыре десятка тюленьих туш, на метр занесенных снегом. На это ушло два дня. Огромные туши затвердели, как кремень, – не так-то легко справиться. Эта работа чрезвычайно заинтересовала собак. Они принимали и тщательно исследовали каждого тюленя, извлеченного из ямы. Туши сложили в две кучи; собакам хватило с ними работы на всю зиму.
В это время другая бригада под начальством Хасселя строила подвал для керосина. Бочки, привезенные на базу в начале февраля, очутились под толстым слоем снега. Бригада Хасселя зарылась в снег с двух сторон и проложила туннель вдоль бочек. Туннель углубили так, чтобы бочки оказались выше его пола. Потом одно отверстие закупорили, а от другого провели вниз наклонный ход. Здесь очень кстати пришелся строительный опыт Стюбберюда. Это его руками был выложен прекрасный сводчатый ход в керосиновый склад. Войти туда было очень приятно. Вряд ли у кого-нибудь еще был такой замечательный склад горюче-смазочных материалов.
Но Хассель на этом не успокоился. Строительная лихорадка овладела им не на шутку. От его великого проекта – соединить ходом угольнодровяной склад с домом – у меня даже дух перехватило. И ведь справились! От склада до дома было около десяти метров. Хассель и Стюбберюд разметили трассу так, чтобы этот туннель соединился с ходом вокруг дома в юго-восточном углу. Между домом и палаткой они прорыли в барьере огромную яму, затем пошли из нее в противоположные стороны и вскоре закончили работу.
Однако тут и Престрюда осенило. Он решил воспользоваться случаем, пока еще не закрыли яму, чтобы устроить себе обсерваторию для гравитационных наблюдений. Вышло очень здорово. Он врубился в снег в стенке хода, и между угольным складом и домом появилась маленькая удобная обсерватория. Расчистив ход, яму сверху замуровали. Теперь можно было под снегом пройти от кухни до самого угольного склада.
Сначала идешь по ходу вокруг дома. Тому самому, где так аккуратно были расставлены консервы. В юго-восточном углу от него ответвлялся другой ход, ведущий к угольной палатке. Посредине этого хода в правой стене находилась дверь гравитационной обсерватории. Идя дальше, оказываешься перед ступенями, уходящими вниз, потом упираешься в высокую, крутую лестницу, поднимаешься по ней и вдруг оказываешься в палатке, где хранился уголь. Честь и слава творцам этого замечательного туннеля. Их труд вполне себя окупил. Теперь Хассель мог принести уголь, не выходя наружу.
Но наши обширные подземные работы на этом не кончились. Мы нуждались в помещении, где Вистинг мог бы складывать все, что находилось в его ведении. Особенно он беспокоился за меховую одежду: мол, не худо бы убрать ее под крышу. И мы решили оборудовать такое просторное помещение, чтобы там хватило места и для всех этих вещей, и для Вистинга с Ханссеном, которым предстояло собирать сани после их переделки Бьоландом.
Вистинг выбрал огромный сугроб, образовавшийся вокруг палатки, где он хранил имущество, к северо-востоку от дома. Здесь и был устроен интендантский склад, как мы назвали новое сооружение, достаточно большое, чтобы поместить в нем и вещи, и мастерскую. Через ход в стене можно было попасть в каморку, где Вистинг поставил швейную машину и работал на ней всю зиму. Идя дальше на северо-восток, мы попадали в другое обширное помещение, так называемый «Хрустальный дворец». Здесь хранились все лыжи и ящики для саней. Здесь же упаковывали походный провиант. Поначалу эти склады располагались изолированно, и, чтобы попасть в них, нужно было выходить наружу. Позднее, когда Линдстрем выкопал целую пещеру в барьере, беря снег и лед для кухни, мы соединили ее с двумя вышеупомянутыми помещениями, так что и туда можно было попасть подземным ходом.
Появилась и астрономическая обсерватория. Она находилась рядом с хрустальным дворцом. Правда, вид у нее был какой-то хилый, и она вскоре приказала долго жить. Престрюд не унимался, изобретал все новые и новые патенты. Одно время он использовал в качестве цоколя под приборы пустую бочку, потом старую лохань. В этом смысле он приобрел немалый опыт.
В первых числах мая строительство было завершено. Оставалось сделать еще одно, последнее усилие, и все будет в порядке. Надо было переоборудовать продовольственный склад. Выяснилось, что мы допустили промах, разложив ящики небольшими партиями. Проходы между штабелями все время заносило снегом. Теперь мы сложили ящики в два длинных ряда на таком расстоянии друг от друга, что они не задерживали поземку. С этим мы управились в два дня.
Дни стали совсем короткими, пришла пора переходить к работе в помещении. На зиму обязанности были распределены так: Престрюд – научные исследования, Юхансен – упаковка всего походного провианта, Хассель обеспечивает Линдстрема углем, дровами, керосином и делает кнуты. С этим делом он хорошо освоился еще во втором походе «Фрама». Стюбберюд доводит до минимума вес санных ящиков и выполняет всякую иную работу. Это делало круг его обязанностей несколько неопределенным. Я знал, что его энергии хватит на большее, чем ящики. Хотя, по чести говоря, ему досталась отнюдь не приятная работа.
Бьоланду поручили дело, которому все мы придаем величайшее значение: переделку саней. Мы знали, что тут можно очень много выиграть в весе, но сколько же именно? Ханссен и Вистинг собирают сани из готовых частей. Эта работа происходит в интендантском складе. Кроме того, обоим предстояло выполнить за зиму кучу других заданий.
Кое-кому полярная экспедиция представляется сплошным ничегонеделанием. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из них попал к нам на базу в ту зиму; ему пришлось бы изменить мнение. Не буду утверждать, что у нас был очень длинный рабочий день, – условия этого не допускали. Но в положенные часы мы трудились напряженно.
По опыту многих санных походов я знал, что термометр – очень хрупкая штука. Нередко бывает, что уже в начале похода разобьешь все градусники и нечем измерить температуру. И если вы при этом выработали у себя навык угадывать температуру, то можете более или менее точно определить среднюю месячную. Конечно, возможны отклонения по дням в одну и в другую сторону, но средние данные будут достаточно удовлетворительными.
И вот я объявил конкурс. Каждый, входя утром в комнату со двора, говорил, какая, по его мнению, сегодня температура. Цифру записывали, а в конце месяца подводили итог, и лучший отгадчик получал премию – несколько сигар. Мало того, что люди приучались определять температуру. Этот спорт был отличным утренним развлечением.
Когда живешь, как мы, – каждый день почти одно и то же, – случается иной раз встать утром с левой ноги. И ходит человек кислый, пока не выпьет кофейку. Должен сказать, что угрюмые лица утром у нас были редкостью. Но разве можно за всех поручиться. Самый обходительный человек способен на всякие неожиданные капризы, пока еще не оказал своего действия утренний кофе. Угадывание температуры было прекрасным профилактическим средством. Оно всех увлекало и служило громоотводом в критические моменты. Все предвкушали, что скажет очередной отгадчик.
Высказывать свою догадку раньше времени не полагалось, чтобы не повлиять на других. Участники входили по очереди и говорили свое мнение.
– Ну, Стюбберюд, сколько градусов сегодня?
У Стюбберюда был свой, особый метод определения температуры воздуха. Как сейчас, например. Он внимательно изучает лица окружающих. И наконец уверенно произносит:
– Сегодня не жарко.
Ничего не скажешь, верно угадал. Градусник показывал минус 56°. Интересно бывало подводить месячный итог. Насколько я помню, лучшим результатом месяца было восемь приблизительно верных ответов. Кое-кто ухитрялся много дней подряд удивительно точно угадывать температуру. А потом вдруг – промах, отклонение до 15°.
Если взять данные лучшего отгадчика, среднемесячная температура всего на какие-нибудь десятые градуса отличалась от истинной. А средний из всех этих средних результатов был настолько близок к истине, что разницей практически можно было пренебречь. Собственно, я потому, главным образом, и придумал всю эту затею. Есть выход на тот крайний случай, если мы останемся совсем без градусников.
По этому поводу добавлю, что в большой переход на юг мы взяли с собой четыре термометра. Температуру воздуха измеряли три раза в день. Все четыре градусника привезли домой в целости и сохранности. Отвечал за эти наблюдения Вистинг, и то, что он не разбил ни одного термометра, по-моему, можно назвать беспримерным достижением.
Чтобы лучше представить себе наши будни, заглянем на базу Фрамхейм. Раннее утро 23 июня. На барьере царит полная тишина, знакомая только тому, кто сам побывал в этих краях. Полная тишина в подлинном смысле слова.
Поднимаемся по старой колее от того места, где стоял в первый раз «Фрам». Идем и поминутно останавливаемся, спрашивая себя: возможно ли такое на самом деле? Никто еще не видел такой непостижимой красоты… Вот северный край барьера «Фрама», по соседству – Маунт-Нельсон и Маунт-Ренникен, а дальше, зубец за зубцом, пик за пиком, один выше другого громоздятся старые, седые торосы. И восхитительное освещение. Откуда этот удивительный свет?
Светло, как днем, а ведь сейчас самые короткие дни в году. Теней нет, значит, луна ни при чем. А, вот оно что: сегодня в небе играет на редкость яркое полярное сияние.
Словно природа захотела в честь гостей показаться в лучшем своем убранстве. В самом деле, он красив, ее наряд. Безветрие, сверкающие звезды. И ни звука. А впрочем… Что это? По небу, как огненный луч, пробегает сполох, и его полет сопровождается шелестом. Тс-с… Слышите? Вот опять скользит, теперь в виде ленты, отливающей красным и зеленым. Замирает, будто раздумывая, в какую сторону двинуться, и плывет дальше с неровным шелестящим звуком.
Да, в это чудесное утро природа преподнесла нам одну из своих самых таинственных загадок – говорящее полярное сияние.
– Вернетесь домой, можете рассказывать, что сами видели и слышали полярное сияние. Ведь теперь вы больше не сомневаетесь?
– Сомневаюсь? Как можно сомневаться в том, что лично видишь и слышишь?
– И все-таки вы заблуждаетесь, как и многие другие до вас. Шелестящего полярного сияния не существует и никогда не существовало, это плод вашего воображения, которое жаждет таинственного и которому помогает ваше дыхание, замерзающее в холодном воздухе.
Прощай, прекрасная мечта! Остался только великолепный ландшафт. Возможно, я зря вас просветил. Чарующая таинственность во многом развеялась, и ландшафт утратил свою былую привлекательность в глазах гостей.
Тем временем мы миновали «Нельсон» и «Ренникен» и подошли к первому гребню. Внизу под нами, неподалеку возвышается огромная палатка, а подле нее видно две длинные темные полосы. Это наш главный продовольственный склад.
Убедитесь, в нашем хозяйстве полный порядок. Ящик на ящике, как на образцовой стройплощадке. Все обращены в одну сторону, номерами к северу.
– Почему вы выбрали именно это направление? – звучит естественный вопрос. – Намеренно?
Да, разумеется. Посмотрите на восток, вы заметите, что там небо на горизонте чуть посветлело. Это все, что осталось от дня на здешних широтах. При таком свете трудно что-либо разглядеть, и, если бы не полярное сияние, мы бы не держали ящики номерами к северу. Но слабое зарево на горизонте будет разрастаться, становясь все ярче. В девять утра оно будет на северо-востоке и поднимется в небе на 10 минут. Настоящим светом это не назовешь, и все же при нем без труда можно разобрать номера. Более того, вы прочтете названия фирм, которые стоят на многих ящиках. А когда утренняя заря сместится к северу, надписи станут еще явственнее. Конечно, цифры и буквы крупные, около пяти сантиметров в высоту и ширину, но все же из этого следует, что даже в самое темное время года у нас бывает день. Абсолютного мрака, как думают некоторые, здесь нет.
Вон в той палатке хранится сушеная рыба. Ее у нас много. Собакам голодать не придется. А теперь надо поторопиться, если вы хотите увидеть, с чего начинается утро в Фрамхейме. Вот этот флаг, мимо которого мы проходим, – веха. У нас пять вех между лагерем и складом. Они помогают в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.
А вот и Фрамхейм стоит на склоне. Отсюда видно только тень на снегу, хотя до него недалеко. Острые крыши, что торчат на фоне неба, – собачьи палатки. Самой хижины не различить. Она совсем занесена снегом и утоплена в барьере. Кажется, вам стало жарко от ходьбы? Пойдем помедленнее, чтобы вы не очень вспотели; потеть вредно. Сейчас всего каких-нибудь минус 40°, да еще безветрие, не мудрено и упариться, если быстро идти.
Сейчас мы с вами как бы на дне котловины. Если вы наклонитесь и посмотрите на горизонт, то при некотором усилии можно различить гребни и торосы.
Приближаемся к склону, где стоит наш дом. Мы намеренно поставили его в этом месте, считая, что он тут будет хорошо защищен. И не ошиблись. Если здесь и бывает ветер, то преимущественно восточный и не очень сильный. Пригорок надежно прикрывает от него. Построй мы наш дом на площадке около продовольственного склада, мимо которого только что прошли, нам, конечно, пришлось бы иметь дело с ветром всерьез.
Да, только вы поосторожней, когда подойдем к дому, чтобы вас собаки не услышали. У нас их теперь около 120 штук, и, если они поднимут лай, конец очарованию полярного утра!
Вот мы и пришли, и того света, который есть, достаточно, чтобы разглядеть окрестности. Что, вы не видите дома? Охотно верю. Труба, что торчит вон там из снега, – все, что осталось над барьером. Видите щит на снегу – это вовсе не случайно брошенный люк, а вход в наш дом. Спускаясь в глубь барьера, пригнитесь пониже. Здесь, в полярном краю, масштабы небольшие, особенно не размахнешься. Сперва четыре ступеньки вниз, осторожно, они довольно высокие. Хорошо, мы пришли вовремя, проследим все с самого начала. Лампа в коридоре не горит, значит, Линдстрем еще не встал. Держитесь за хвост моего анорака и шагайте за мной. Этот ход, в котором мы сейчас находимся, ведет в тамбур. Ой, простите, ради бога, умоляю вас. Вы ушиблись? Совсем забыл вас предупредить о пороге в дверях тамбура. Вы не первый шлепнулись, споткнувшись о него. Все мы проделывали этот номер. Теперь-то научены, больше не попадаемся.
Если вы подождете секунду, я зажгу спичку, и мы найдем вход. Вот это кухня. Теперь превратитесь в невидимку и сопровождайте меня весь день, и вы увидите, как протекает наша жизнь. Сегодня, как вам известно, канун Иванова дня, мы работаем только до обеда, зато вы увидите, как мы отмечаем вечером праздник. Обещайте мне, когда будете передавать домой свои репортажи, не сгущать красок. Ну, пока…
По-прежнему тишина. Похоже, будильник у них существует лишь для самообмана, помогает им внушить себе, будто они встали.
Но, чу…
– Линтром, Линтром![60] Ну-ка, давай вставай! Ты что, будильника не слышал!
Это Вистинг – я узнаю его по голосу. Видать, он ранняя птица.
Страшный грохот – это Линдстрем осторожно слезает на пол. Если он долго раскачивался, зато оделся в два счета. И вот уже стоит в двери с лампой в руке. На часах около шести. Выглядит он хорошо. Такой же толстый и круглый, каким был в последний раз, когда я его видел. На нем плотная одежда темно-синего цвета. На голове – вязаный колпак. Зачем? Ведь в комнате отнюдь не холодно. Дома у нас, в деревне, зимой на кухне часто бывает холоднее. Значит, не в этом дело. А, ну конечно! Линдстрем лыс и стесняется своей «ахиллесовой пяты». С лысыми так бывает.
Первым делом он кладет дрова в печку. Она стоит под окном и занимает половину кухни, вся площадь которой 2 на 4 метра. Обращаю внимание на то, как он растапливает. У нас дома заведено сперва настрогать лучину, потом аккуратно положить дрова. Линдстрем сует их как попало, без всякого порядка. Ну, если они у него теперь разгорятся, то он ловкач! Пока я соображаю, как он справится с этой задачей, Линдстрем решительно нагибается и не задумываясь, словно так и надо, плескает на дрова керосином. Да не каплю-другую, а льет столько, чтобы быть уверенным в успехе. Теперь спичку… Все понятно, хитро придумал. Но если бы Хассель это видел…
Кастрюля еще с вечера наполнена водой, остается лишь подвинуть ее, чтобы освободить место для кофейника. На таком огне кофе живо закипит. Пылает так, что в трубе гул стоит. Видно, этот молодец не знает нехватки в горючем.
Удивительно, что это Линдстрем так торопится сварить кофе. Насколько я понимаю, завтрак в восемь, а сейчас всего четверть седьмого. Вон как прилежно мелет, даже щеки трясутся. Если качество соответствует количеству заварки, кофе должен получиться на славу.
– А, черт! – слышно утреннее приветствие Линдстрема. – Этой кофейной мельнице место на помойке! Прямо хоть сам разгрызай зерна. И то было бы скорее.
Что верно, то верно. После четверти часа прилежной работы набирается только-только на одну заварку. А на часах уже половина седьмого. Так, заварил. Запах, запах-то какой! Где только Амундсен достает такой кофе? Тем временем кок набил свою трубку и знай дымит натощак. Непохоже, чтобы ему это вредило. Эй! Кофе убежал. Пока кофе закипал, а Линдстрем курил, я все пытался сообразить, куда он спешит? Балда, как я сразу не понял. Просто он хочет выпить горячего, свежего кофе, пока еще не поднялись остальные. Только и всего.
Когда кофе вскипел, я сел поудобнее в уголке на складной стул и приготовился смотреть, как Линдстрем будет наслаждаться. Но он и тут поразил меня. Снял кофейник с огня, взял чашку с полки, чайник со стола и налил себе – вы не поверите! – холодного вчерашнего чая.
– Ну, и чудак! – подумал я про себя.
После этого его внимание привлекла эмалированная миска, которая стояла на полке над плитой. Хотя на кухне было жарко – термограф, висящий под потолком, показывал плюс 29°, – для таинственного содержимого миски этого, очевидно, было мало. Она была так закутана в полотенца и одеяла, словно страдала сильной простудой. Время от времени Линдстрем бросал на миску испытующий взгляд. Посмотрит на часы и опять с задумчивым видом приподнимет одеяло.
Но вот лицо его просветлело, он издает протяжный и не очень мелодичный свист, нагибается, хватает мусорный совок и бежит в тамбур. Мой интерес достиг предела. Что теперь будет? Через минуту он возвращается с радостной улыбкой, неся полный совок угля.
Если прежде меня одолевало любопытство, то теперь к нему примешивается страх. Отодвигаюсь подальше от плиты, сажусь прямо на пол и гляжу на термограф. Так и есть, график полез вверх. Это уж слишком. Решаю, как только вернусь домой, посетить метеорологический институт и доложить там о том, что я тут видел.
Даже на полу, где я сижу, жара становится невыносимой. А каково ему… Господи, что это такое, он усаживается прямо на плиту! Не иначе, помешался. Я готов закричать от ужаса, но тут отворяется дверь и из комнаты выходит Амундсен.
Облегченно вздыхаю. Уж он-то наведет порядок. На часах – десять минут восьмого.
– Доброе утро, толстяк!
– Доброе утро!
– Что за погода сегодня?
– Когда я выходил, был восточный ветер, шел снег, но это было уже довольно давно.
Ну и ну! Линдстрем с невозмутимым видом толкует о погоде, хотя я могу поклясться чем угодно, что он с утра еще не выходил за дверь.
– Ну, а тут как дела? Удается? – Амундсен с интересом глядит на таинственную миску.
Линдстрем снова приподнимает одеяло.
– Да поднимается, но уж и пришлось мне поднажать сегодня.
– Оно и видно. – С этими словами Амундсен выходит наружу.
С одной стороны, меня занимает содержимое миски, с другой стороны, я предвкушаю возвращение Амундсена и продолжение метеорологической дискуссии.
А вот и он уже вернулся. Видно, температура воздуха на дворе не из приятных.
– Простите, дорогой друг, – Амундсен садится на складной стул рядом со мной, – как вы сказали, какая была погода с утра?
Я посмеиваюсь про себя. Это становится совсем весело.
– Я выходил в шесть, дул восточный ветер, валил густой снег.
– Гм! Что-то с тех пор удивительно быстро прояснилось, и ветер стих. Сейчас полное безветрие, ясно.
– Я так и думал. Ветер явно шел на убыль, и на востоке просвет появился.
Ловко выкрутился. А теперь опять взялся за миску. Переносит ее с полки над плитой на стол. Снимает один за другим покровы, в которые она закутана, и вот уже миска предстает во всей своей наготе. Я не могу удержаться, подхожу поближе. Что ж, в самом деле есть на что посмотреть! Миска полна до краев золотистым тестом, и по множеству пузырьков воздуха и прочим признакам сразу видно, что тесто удалось. Я начинаю проникаться почтением к Линдстрему. Молодец, да и только! Лучшего теста и у нас дома ни один кондитер не приготовит.
На часах 7.25. Похоже, здесь все делается по часам. Линдстрем бросает последний взгляд на предмет своих забот, берет бутылочку со спиртом и идет в соседнюю комнату. Пользуюсь случаем проскользнуть туда следом за ним. Оставаться с Амундсеном, который дремлет, сидя на стуле, не очень-то интересно. В комнате полный мрак, а атмосфера… нет, тут все десять атмосфер!
Тихо стою у дверей, тяжело дыша. Линдстрем возится в темноте, ищет ощупью спички, наконец находит, чиркает и зажигает спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего не видно, можно только гадать. Правда, кое-что слышно. До чего же ребята здоровы спать! Тут кто-то сопит, там кто-то похрапывает. Проходит минута-другая, вдруг Линдстрем срывается с места. Одновременно воцаряется полная тьма – спирт догорел. Слышу, как падают, опрокинутые Линдстремом, бутылочка со спиртом и ближайший стул; что-то еще летит на пол – что именно, не знаю, так как я еще не знаком с обстановкой. Щелчок… ничего не понимаю… Теперь он возвращается к лампе. Разумеется, спотыкаясь о то, что перед этим сбросил на пол. Слышно какое-то сипение, в нос ударяет удушливый запах керосина.
Я уже был готов открыть дверь и удрать, но тут вдруг – наверно, так было в первый день мироздания, так же вдруг – появился свет. И какой свет, описать невозможно. До того белый и яркий, что даже глаза слепил. И вместе с тем очень приятный. Не иначе, это была одна из 200-свечевых ламп фирмы «Люкс». Мое восхищение Линдстремом перешло в восторг. Чего бы я ни дал за то, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и выразить ему свои чувства. Нельзя. Тогда я не смогу наблюдать жизнь Фрамхейма такой, какая она на самом деле. И я продолжал стоять смирно.
Первым делом Линдстрем постарался навести порядок, поднять все, что он опрокинул, возясь с лампой. Спирт, естественно, разлился по всему столу. Но это Линдстрема явно не смущало. Одно движение руки – и спирт со стола перекочевал на лежащую поблизости одежду Юхансена. Вот человек, ему ни спирта, ни керосина не жалко.
Затем Линдстрем исчез на кухню, но тотчас появился снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. В жизни не слышал, чтобы кто-нибудь с таким шумом и грохотом накрывал на стол. Он не просто клал ложку в чашку, у него был для этого свой способ. Поставит чашку на стол и с порядочной высоты роняет в нее ложку. Естественно, получается адский грохот.
Теперь мне стало понятно, почему Амундсен вышел так рано. Просто он заранее спасался от этого аттракциона. Зато сцена накрывания на стол помогла мне получить представление о характере лежащих здесь товарищей. В любом другом месте Линдстрему полетел бы в голову башмак. Но тут явно собрались самые кроткие люди на свете. Тем временем я успел немного оглядеться в комнате. Около двери, где я стоял, над самым полом зияло отверстие какой-то трубы. Я сразу сообразил, что это должна быть вентиляционная труба. Наклонился, накрыл отверстие рукой – никакого намека на тягу. Так вот почему здесь такой отвратительный воздух.
Затем я обратил внимание на койки – девять коек: у правой стены три, у левой – шесть. Большинство спящих – если кто-нибудь еще был в состоянии спать под такой концерт – лежало в спальных мешках. Наверно, им было и мягко, и тепло. Остальную площадь занимал стол и стоящие по бокам стола маленькие табуретки. В комнате царил порядок. Бльшая часть одежды повешена на крючках. Правда, кое-какие вещи валялись на полу, но ведь недаром здесь во мраке хозяйничал Линдстрем. Может быть, он их и уронил.
В это время другая бригада под начальством Хасселя строила подвал для керосина. Бочки, привезенные на базу в начале февраля, очутились под толстым слоем снега. Бригада Хасселя зарылась в снег с двух сторон и проложила туннель вдоль бочек. Туннель углубили так, чтобы бочки оказались выше его пола. Потом одно отверстие закупорили, а от другого провели вниз наклонный ход. Здесь очень кстати пришелся строительный опыт Стюбберюда. Это его руками был выложен прекрасный сводчатый ход в керосиновый склад. Войти туда было очень приятно. Вряд ли у кого-нибудь еще был такой замечательный склад горюче-смазочных материалов.
Но Хассель на этом не успокоился. Строительная лихорадка овладела им не на шутку. От его великого проекта – соединить ходом угольнодровяной склад с домом – у меня даже дух перехватило. И ведь справились! От склада до дома было около десяти метров. Хассель и Стюбберюд разметили трассу так, чтобы этот туннель соединился с ходом вокруг дома в юго-восточном углу. Между домом и палаткой они прорыли в барьере огромную яму, затем пошли из нее в противоположные стороны и вскоре закончили работу.
Однако тут и Престрюда осенило. Он решил воспользоваться случаем, пока еще не закрыли яму, чтобы устроить себе обсерваторию для гравитационных наблюдений. Вышло очень здорово. Он врубился в снег в стенке хода, и между угольным складом и домом появилась маленькая удобная обсерватория. Расчистив ход, яму сверху замуровали. Теперь можно было под снегом пройти от кухни до самого угольного склада.
Сначала идешь по ходу вокруг дома. Тому самому, где так аккуратно были расставлены консервы. В юго-восточном углу от него ответвлялся другой ход, ведущий к угольной палатке. Посредине этого хода в правой стене находилась дверь гравитационной обсерватории. Идя дальше, оказываешься перед ступенями, уходящими вниз, потом упираешься в высокую, крутую лестницу, поднимаешься по ней и вдруг оказываешься в палатке, где хранился уголь. Честь и слава творцам этого замечательного туннеля. Их труд вполне себя окупил. Теперь Хассель мог принести уголь, не выходя наружу.
Но наши обширные подземные работы на этом не кончились. Мы нуждались в помещении, где Вистинг мог бы складывать все, что находилось в его ведении. Особенно он беспокоился за меховую одежду: мол, не худо бы убрать ее под крышу. И мы решили оборудовать такое просторное помещение, чтобы там хватило места и для всех этих вещей, и для Вистинга с Ханссеном, которым предстояло собирать сани после их переделки Бьоландом.
Вистинг выбрал огромный сугроб, образовавшийся вокруг палатки, где он хранил имущество, к северо-востоку от дома. Здесь и был устроен интендантский склад, как мы назвали новое сооружение, достаточно большое, чтобы поместить в нем и вещи, и мастерскую. Через ход в стене можно было попасть в каморку, где Вистинг поставил швейную машину и работал на ней всю зиму. Идя дальше на северо-восток, мы попадали в другое обширное помещение, так называемый «Хрустальный дворец». Здесь хранились все лыжи и ящики для саней. Здесь же упаковывали походный провиант. Поначалу эти склады располагались изолированно, и, чтобы попасть в них, нужно было выходить наружу. Позднее, когда Линдстрем выкопал целую пещеру в барьере, беря снег и лед для кухни, мы соединили ее с двумя вышеупомянутыми помещениями, так что и туда можно было попасть подземным ходом.
Появилась и астрономическая обсерватория. Она находилась рядом с хрустальным дворцом. Правда, вид у нее был какой-то хилый, и она вскоре приказала долго жить. Престрюд не унимался, изобретал все новые и новые патенты. Одно время он использовал в качестве цоколя под приборы пустую бочку, потом старую лохань. В этом смысле он приобрел немалый опыт.
В первых числах мая строительство было завершено. Оставалось сделать еще одно, последнее усилие, и все будет в порядке. Надо было переоборудовать продовольственный склад. Выяснилось, что мы допустили промах, разложив ящики небольшими партиями. Проходы между штабелями все время заносило снегом. Теперь мы сложили ящики в два длинных ряда на таком расстоянии друг от друга, что они не задерживали поземку. С этим мы управились в два дня.
Дни стали совсем короткими, пришла пора переходить к работе в помещении. На зиму обязанности были распределены так: Престрюд – научные исследования, Юхансен – упаковка всего походного провианта, Хассель обеспечивает Линдстрема углем, дровами, керосином и делает кнуты. С этим делом он хорошо освоился еще во втором походе «Фрама». Стюбберюд доводит до минимума вес санных ящиков и выполняет всякую иную работу. Это делало круг его обязанностей несколько неопределенным. Я знал, что его энергии хватит на большее, чем ящики. Хотя, по чести говоря, ему досталась отнюдь не приятная работа.
Бьоланду поручили дело, которому все мы придаем величайшее значение: переделку саней. Мы знали, что тут можно очень много выиграть в весе, но сколько же именно? Ханссен и Вистинг собирают сани из готовых частей. Эта работа происходит в интендантском складе. Кроме того, обоим предстояло выполнить за зиму кучу других заданий.
Кое-кому полярная экспедиция представляется сплошным ничегонеделанием. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из них попал к нам на базу в ту зиму; ему пришлось бы изменить мнение. Не буду утверждать, что у нас был очень длинный рабочий день, – условия этого не допускали. Но в положенные часы мы трудились напряженно.
По опыту многих санных походов я знал, что термометр – очень хрупкая штука. Нередко бывает, что уже в начале похода разобьешь все градусники и нечем измерить температуру. И если вы при этом выработали у себя навык угадывать температуру, то можете более или менее точно определить среднюю месячную. Конечно, возможны отклонения по дням в одну и в другую сторону, но средние данные будут достаточно удовлетворительными.
И вот я объявил конкурс. Каждый, входя утром в комнату со двора, говорил, какая, по его мнению, сегодня температура. Цифру записывали, а в конце месяца подводили итог, и лучший отгадчик получал премию – несколько сигар. Мало того, что люди приучались определять температуру. Этот спорт был отличным утренним развлечением.
Когда живешь, как мы, – каждый день почти одно и то же, – случается иной раз встать утром с левой ноги. И ходит человек кислый, пока не выпьет кофейку. Должен сказать, что угрюмые лица утром у нас были редкостью. Но разве можно за всех поручиться. Самый обходительный человек способен на всякие неожиданные капризы, пока еще не оказал своего действия утренний кофе. Угадывание температуры было прекрасным профилактическим средством. Оно всех увлекало и служило громоотводом в критические моменты. Все предвкушали, что скажет очередной отгадчик.
Высказывать свою догадку раньше времени не полагалось, чтобы не повлиять на других. Участники входили по очереди и говорили свое мнение.
– Ну, Стюбберюд, сколько градусов сегодня?
У Стюбберюда был свой, особый метод определения температуры воздуха. Как сейчас, например. Он внимательно изучает лица окружающих. И наконец уверенно произносит:
– Сегодня не жарко.
Ничего не скажешь, верно угадал. Градусник показывал минус 56°. Интересно бывало подводить месячный итог. Насколько я помню, лучшим результатом месяца было восемь приблизительно верных ответов. Кое-кто ухитрялся много дней подряд удивительно точно угадывать температуру. А потом вдруг – промах, отклонение до 15°.
Если взять данные лучшего отгадчика, среднемесячная температура всего на какие-нибудь десятые градуса отличалась от истинной. А средний из всех этих средних результатов был настолько близок к истине, что разницей практически можно было пренебречь. Собственно, я потому, главным образом, и придумал всю эту затею. Есть выход на тот крайний случай, если мы останемся совсем без градусников.
По этому поводу добавлю, что в большой переход на юг мы взяли с собой четыре термометра. Температуру воздуха измеряли три раза в день. Все четыре градусника привезли домой в целости и сохранности. Отвечал за эти наблюдения Вистинг, и то, что он не разбил ни одного термометра, по-моему, можно назвать беспримерным достижением.
Чтобы лучше представить себе наши будни, заглянем на базу Фрамхейм. Раннее утро 23 июня. На барьере царит полная тишина, знакомая только тому, кто сам побывал в этих краях. Полная тишина в подлинном смысле слова.
Поднимаемся по старой колее от того места, где стоял в первый раз «Фрам». Идем и поминутно останавливаемся, спрашивая себя: возможно ли такое на самом деле? Никто еще не видел такой непостижимой красоты… Вот северный край барьера «Фрама», по соседству – Маунт-Нельсон и Маунт-Ренникен, а дальше, зубец за зубцом, пик за пиком, один выше другого громоздятся старые, седые торосы. И восхитительное освещение. Откуда этот удивительный свет?
Светло, как днем, а ведь сейчас самые короткие дни в году. Теней нет, значит, луна ни при чем. А, вот оно что: сегодня в небе играет на редкость яркое полярное сияние.
Словно природа захотела в честь гостей показаться в лучшем своем убранстве. В самом деле, он красив, ее наряд. Безветрие, сверкающие звезды. И ни звука. А впрочем… Что это? По небу, как огненный луч, пробегает сполох, и его полет сопровождается шелестом. Тс-с… Слышите? Вот опять скользит, теперь в виде ленты, отливающей красным и зеленым. Замирает, будто раздумывая, в какую сторону двинуться, и плывет дальше с неровным шелестящим звуком.
Да, в это чудесное утро природа преподнесла нам одну из своих самых таинственных загадок – говорящее полярное сияние.
– Вернетесь домой, можете рассказывать, что сами видели и слышали полярное сияние. Ведь теперь вы больше не сомневаетесь?
– Сомневаюсь? Как можно сомневаться в том, что лично видишь и слышишь?
– И все-таки вы заблуждаетесь, как и многие другие до вас. Шелестящего полярного сияния не существует и никогда не существовало, это плод вашего воображения, которое жаждет таинственного и которому помогает ваше дыхание, замерзающее в холодном воздухе.
Прощай, прекрасная мечта! Остался только великолепный ландшафт. Возможно, я зря вас просветил. Чарующая таинственность во многом развеялась, и ландшафт утратил свою былую привлекательность в глазах гостей.
Тем временем мы миновали «Нельсон» и «Ренникен» и подошли к первому гребню. Внизу под нами, неподалеку возвышается огромная палатка, а подле нее видно две длинные темные полосы. Это наш главный продовольственный склад.
Убедитесь, в нашем хозяйстве полный порядок. Ящик на ящике, как на образцовой стройплощадке. Все обращены в одну сторону, номерами к северу.
– Почему вы выбрали именно это направление? – звучит естественный вопрос. – Намеренно?
Да, разумеется. Посмотрите на восток, вы заметите, что там небо на горизонте чуть посветлело. Это все, что осталось от дня на здешних широтах. При таком свете трудно что-либо разглядеть, и, если бы не полярное сияние, мы бы не держали ящики номерами к северу. Но слабое зарево на горизонте будет разрастаться, становясь все ярче. В девять утра оно будет на северо-востоке и поднимется в небе на 10 минут. Настоящим светом это не назовешь, и все же при нем без труда можно разобрать номера. Более того, вы прочтете названия фирм, которые стоят на многих ящиках. А когда утренняя заря сместится к северу, надписи станут еще явственнее. Конечно, цифры и буквы крупные, около пяти сантиметров в высоту и ширину, но все же из этого следует, что даже в самое темное время года у нас бывает день. Абсолютного мрака, как думают некоторые, здесь нет.
Вон в той палатке хранится сушеная рыба. Ее у нас много. Собакам голодать не придется. А теперь надо поторопиться, если вы хотите увидеть, с чего начинается утро в Фрамхейме. Вот этот флаг, мимо которого мы проходим, – веха. У нас пять вех между лагерем и складом. Они помогают в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.
А вот и Фрамхейм стоит на склоне. Отсюда видно только тень на снегу, хотя до него недалеко. Острые крыши, что торчат на фоне неба, – собачьи палатки. Самой хижины не различить. Она совсем занесена снегом и утоплена в барьере. Кажется, вам стало жарко от ходьбы? Пойдем помедленнее, чтобы вы не очень вспотели; потеть вредно. Сейчас всего каких-нибудь минус 40°, да еще безветрие, не мудрено и упариться, если быстро идти.
Сейчас мы с вами как бы на дне котловины. Если вы наклонитесь и посмотрите на горизонт, то при некотором усилии можно различить гребни и торосы.
Приближаемся к склону, где стоит наш дом. Мы намеренно поставили его в этом месте, считая, что он тут будет хорошо защищен. И не ошиблись. Если здесь и бывает ветер, то преимущественно восточный и не очень сильный. Пригорок надежно прикрывает от него. Построй мы наш дом на площадке около продовольственного склада, мимо которого только что прошли, нам, конечно, пришлось бы иметь дело с ветром всерьез.
Да, только вы поосторожней, когда подойдем к дому, чтобы вас собаки не услышали. У нас их теперь около 120 штук, и, если они поднимут лай, конец очарованию полярного утра!
Вот мы и пришли, и того света, который есть, достаточно, чтобы разглядеть окрестности. Что, вы не видите дома? Охотно верю. Труба, что торчит вон там из снега, – все, что осталось над барьером. Видите щит на снегу – это вовсе не случайно брошенный люк, а вход в наш дом. Спускаясь в глубь барьера, пригнитесь пониже. Здесь, в полярном краю, масштабы небольшие, особенно не размахнешься. Сперва четыре ступеньки вниз, осторожно, они довольно высокие. Хорошо, мы пришли вовремя, проследим все с самого начала. Лампа в коридоре не горит, значит, Линдстрем еще не встал. Держитесь за хвост моего анорака и шагайте за мной. Этот ход, в котором мы сейчас находимся, ведет в тамбур. Ой, простите, ради бога, умоляю вас. Вы ушиблись? Совсем забыл вас предупредить о пороге в дверях тамбура. Вы не первый шлепнулись, споткнувшись о него. Все мы проделывали этот номер. Теперь-то научены, больше не попадаемся.
Если вы подождете секунду, я зажгу спичку, и мы найдем вход. Вот это кухня. Теперь превратитесь в невидимку и сопровождайте меня весь день, и вы увидите, как протекает наша жизнь. Сегодня, как вам известно, канун Иванова дня, мы работаем только до обеда, зато вы увидите, как мы отмечаем вечером праздник. Обещайте мне, когда будете передавать домой свои репортажи, не сгущать красок. Ну, пока…
* * *
Др-р-р-р-р. Будильник. Я жду, жду… Дома я привык, что за звонком будильника следует шлепанье босых ног по полу, громкий зевок или еще что-нибудь в этом роде. А здесь – ни звука. Покидая меня, Амундсен забыл сказать, где мне лучше всего спрятаться. Я сунулся было следом за ним в комнату, но там такой воздух… И без объяснения сразу понятно, что здесь, в помещении 6 на 4 метра, спит 9 человек.По-прежнему тишина. Похоже, будильник у них существует лишь для самообмана, помогает им внушить себе, будто они встали.
Но, чу…
– Линтром, Линтром![60] Ну-ка, давай вставай! Ты что, будильника не слышал!
Это Вистинг – я узнаю его по голосу. Видать, он ранняя птица.
Страшный грохот – это Линдстрем осторожно слезает на пол. Если он долго раскачивался, зато оделся в два счета. И вот уже стоит в двери с лампой в руке. На часах около шести. Выглядит он хорошо. Такой же толстый и круглый, каким был в последний раз, когда я его видел. На нем плотная одежда темно-синего цвета. На голове – вязаный колпак. Зачем? Ведь в комнате отнюдь не холодно. Дома у нас, в деревне, зимой на кухне часто бывает холоднее. Значит, не в этом дело. А, ну конечно! Линдстрем лыс и стесняется своей «ахиллесовой пяты». С лысыми так бывает.
Первым делом он кладет дрова в печку. Она стоит под окном и занимает половину кухни, вся площадь которой 2 на 4 метра. Обращаю внимание на то, как он растапливает. У нас дома заведено сперва настрогать лучину, потом аккуратно положить дрова. Линдстрем сует их как попало, без всякого порядка. Ну, если они у него теперь разгорятся, то он ловкач! Пока я соображаю, как он справится с этой задачей, Линдстрем решительно нагибается и не задумываясь, словно так и надо, плескает на дрова керосином. Да не каплю-другую, а льет столько, чтобы быть уверенным в успехе. Теперь спичку… Все понятно, хитро придумал. Но если бы Хассель это видел…
Кастрюля еще с вечера наполнена водой, остается лишь подвинуть ее, чтобы освободить место для кофейника. На таком огне кофе живо закипит. Пылает так, что в трубе гул стоит. Видно, этот молодец не знает нехватки в горючем.
Удивительно, что это Линдстрем так торопится сварить кофе. Насколько я понимаю, завтрак в восемь, а сейчас всего четверть седьмого. Вон как прилежно мелет, даже щеки трясутся. Если качество соответствует количеству заварки, кофе должен получиться на славу.
– А, черт! – слышно утреннее приветствие Линдстрема. – Этой кофейной мельнице место на помойке! Прямо хоть сам разгрызай зерна. И то было бы скорее.
Что верно, то верно. После четверти часа прилежной работы набирается только-только на одну заварку. А на часах уже половина седьмого. Так, заварил. Запах, запах-то какой! Где только Амундсен достает такой кофе? Тем временем кок набил свою трубку и знай дымит натощак. Непохоже, чтобы ему это вредило. Эй! Кофе убежал. Пока кофе закипал, а Линдстрем курил, я все пытался сообразить, куда он спешит? Балда, как я сразу не понял. Просто он хочет выпить горячего, свежего кофе, пока еще не поднялись остальные. Только и всего.
Когда кофе вскипел, я сел поудобнее в уголке на складной стул и приготовился смотреть, как Линдстрем будет наслаждаться. Но он и тут поразил меня. Снял кофейник с огня, взял чашку с полки, чайник со стола и налил себе – вы не поверите! – холодного вчерашнего чая.
– Ну, и чудак! – подумал я про себя.
После этого его внимание привлекла эмалированная миска, которая стояла на полке над плитой. Хотя на кухне было жарко – термограф, висящий под потолком, показывал плюс 29°, – для таинственного содержимого миски этого, очевидно, было мало. Она была так закутана в полотенца и одеяла, словно страдала сильной простудой. Время от времени Линдстрем бросал на миску испытующий взгляд. Посмотрит на часы и опять с задумчивым видом приподнимет одеяло.
Но вот лицо его просветлело, он издает протяжный и не очень мелодичный свист, нагибается, хватает мусорный совок и бежит в тамбур. Мой интерес достиг предела. Что теперь будет? Через минуту он возвращается с радостной улыбкой, неся полный совок угля.
Если прежде меня одолевало любопытство, то теперь к нему примешивается страх. Отодвигаюсь подальше от плиты, сажусь прямо на пол и гляжу на термограф. Так и есть, график полез вверх. Это уж слишком. Решаю, как только вернусь домой, посетить метеорологический институт и доложить там о том, что я тут видел.
Даже на полу, где я сижу, жара становится невыносимой. А каково ему… Господи, что это такое, он усаживается прямо на плиту! Не иначе, помешался. Я готов закричать от ужаса, но тут отворяется дверь и из комнаты выходит Амундсен.
Облегченно вздыхаю. Уж он-то наведет порядок. На часах – десять минут восьмого.
– Доброе утро, толстяк!
– Доброе утро!
– Что за погода сегодня?
– Когда я выходил, был восточный ветер, шел снег, но это было уже довольно давно.
Ну и ну! Линдстрем с невозмутимым видом толкует о погоде, хотя я могу поклясться чем угодно, что он с утра еще не выходил за дверь.
– Ну, а тут как дела? Удается? – Амундсен с интересом глядит на таинственную миску.
Линдстрем снова приподнимает одеяло.
– Да поднимается, но уж и пришлось мне поднажать сегодня.
– Оно и видно. – С этими словами Амундсен выходит наружу.
С одной стороны, меня занимает содержимое миски, с другой стороны, я предвкушаю возвращение Амундсена и продолжение метеорологической дискуссии.
А вот и он уже вернулся. Видно, температура воздуха на дворе не из приятных.
– Простите, дорогой друг, – Амундсен садится на складной стул рядом со мной, – как вы сказали, какая была погода с утра?
Я посмеиваюсь про себя. Это становится совсем весело.
– Я выходил в шесть, дул восточный ветер, валил густой снег.
– Гм! Что-то с тех пор удивительно быстро прояснилось, и ветер стих. Сейчас полное безветрие, ясно.
– Я так и думал. Ветер явно шел на убыль, и на востоке просвет появился.
Ловко выкрутился. А теперь опять взялся за миску. Переносит ее с полки над плитой на стол. Снимает один за другим покровы, в которые она закутана, и вот уже миска предстает во всей своей наготе. Я не могу удержаться, подхожу поближе. Что ж, в самом деле есть на что посмотреть! Миска полна до краев золотистым тестом, и по множеству пузырьков воздуха и прочим признакам сразу видно, что тесто удалось. Я начинаю проникаться почтением к Линдстрему. Молодец, да и только! Лучшего теста и у нас дома ни один кондитер не приготовит.
На часах 7.25. Похоже, здесь все делается по часам. Линдстрем бросает последний взгляд на предмет своих забот, берет бутылочку со спиртом и идет в соседнюю комнату. Пользуюсь случаем проскользнуть туда следом за ним. Оставаться с Амундсеном, который дремлет, сидя на стуле, не очень-то интересно. В комнате полный мрак, а атмосфера… нет, тут все десять атмосфер!
Тихо стою у дверей, тяжело дыша. Линдстрем возится в темноте, ищет ощупью спички, наконец находит, чиркает и зажигает спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего не видно, можно только гадать. Правда, кое-что слышно. До чего же ребята здоровы спать! Тут кто-то сопит, там кто-то похрапывает. Проходит минута-другая, вдруг Линдстрем срывается с места. Одновременно воцаряется полная тьма – спирт догорел. Слышу, как падают, опрокинутые Линдстремом, бутылочка со спиртом и ближайший стул; что-то еще летит на пол – что именно, не знаю, так как я еще не знаком с обстановкой. Щелчок… ничего не понимаю… Теперь он возвращается к лампе. Разумеется, спотыкаясь о то, что перед этим сбросил на пол. Слышно какое-то сипение, в нос ударяет удушливый запах керосина.
Я уже был готов открыть дверь и удрать, но тут вдруг – наверно, так было в первый день мироздания, так же вдруг – появился свет. И какой свет, описать невозможно. До того белый и яркий, что даже глаза слепил. И вместе с тем очень приятный. Не иначе, это была одна из 200-свечевых ламп фирмы «Люкс». Мое восхищение Линдстремом перешло в восторг. Чего бы я ни дал за то, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и выразить ему свои чувства. Нельзя. Тогда я не смогу наблюдать жизнь Фрамхейма такой, какая она на самом деле. И я продолжал стоять смирно.
Первым делом Линдстрем постарался навести порядок, поднять все, что он опрокинул, возясь с лампой. Спирт, естественно, разлился по всему столу. Но это Линдстрема явно не смущало. Одно движение руки – и спирт со стола перекочевал на лежащую поблизости одежду Юхансена. Вот человек, ему ни спирта, ни керосина не жалко.
Затем Линдстрем исчез на кухню, но тотчас появился снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. В жизни не слышал, чтобы кто-нибудь с таким шумом и грохотом накрывал на стол. Он не просто клал ложку в чашку, у него был для этого свой способ. Поставит чашку на стол и с порядочной высоты роняет в нее ложку. Естественно, получается адский грохот.
Теперь мне стало понятно, почему Амундсен вышел так рано. Просто он заранее спасался от этого аттракциона. Зато сцена накрывания на стол помогла мне получить представление о характере лежащих здесь товарищей. В любом другом месте Линдстрему полетел бы в голову башмак. Но тут явно собрались самые кроткие люди на свете. Тем временем я успел немного оглядеться в комнате. Около двери, где я стоял, над самым полом зияло отверстие какой-то трубы. Я сразу сообразил, что это должна быть вентиляционная труба. Наклонился, накрыл отверстие рукой – никакого намека на тягу. Так вот почему здесь такой отвратительный воздух.
Затем я обратил внимание на койки – девять коек: у правой стены три, у левой – шесть. Большинство спящих – если кто-нибудь еще был в состоянии спать под такой концерт – лежало в спальных мешках. Наверно, им было и мягко, и тепло. Остальную площадь занимал стол и стоящие по бокам стола маленькие табуретки. В комнате царил порядок. Бльшая часть одежды повешена на крючках. Правда, кое-какие вещи валялись на полу, но ведь недаром здесь во мраке хозяйничал Линдстрем. Может быть, он их и уронил.