Страница:
Дня через два в дом вселился последний член отряда зимовщиков – Адольф Хенрик Линдстрем; можно было считать, что все окончательно устроено. Он выполнял на судне обязанности кока, но теперь морской отряд мог обойтись без него. «Береговики» еще лучше сумеют оценить его искусство. С того дня вся забота о приготовлении пищи на «Фраме» перешла к самому молодому участнику экспедиции, коку Карениусу Ульсену, и он с редкой добросовестностью выполнял эту работу до тех самых пор, пока мы в марте 1912 года не пришли в Хобарт на Тасмании, и у него снова появился помощник. Неплохое достижение для двадцатилетнего юноши. Побольше бы таких ребят!
С прибытием Линдстрема в нашем быту установился полный порядок. Вырывающийся из трубы дым свидетельствовал, что барьер стал по-настоящему обитаемым. До чего приятно было, возвращаясь после рабочего дня, видеть этот дым! Мелочь, конечно, а как много она значит.
Линдстрем не только кормил нас, он, можно сказать, принес нам свет и воздух; и то и другое по его специальности. Сперва он подвесил керосиновую лампу шведской фирмы «Люкс» и наладил освещение, столь важное, чтобы человеку было хорошо и уютно в долгую зиму. Наладил он и вентиляцию, правда, с помощью Стюбберюда. Вдвоем они позаботились о том, чтобы в наше жилище все время поступал чистейший воздух. Это требовало от них известного труда, но труда они не боялись. Вентиляция была капризная и временами отказывала. Чаще всего это случалось во время штиля. И мастерам нашей «фирмы» приходилось всячески изощряться, чтобы восстановить ток воздуха. Обычно они ставили примус под вытяжную трубу и накладывали ледяной компресс на приточный канал. Один лежит на животе и держит примус под вытяжной трубой, другой взбирается на крышу и бросает комки снега в приточную, – глядишь, и потек воздух через комнату. Иногда они возились так часами. И наконец, вентиляция, неведомо почему, сдавалась и начинала опять работать. Нет никакого сомнения, что на зимовье хорошая вентиляция очень важна для здоровья и отрады. Я читал об экспедициях, члены которых постоянно страдали от сырости и холода, что влекло за собой болезни. И все из-за плохой вентиляции. Если свежего воздуха хватает, то и топливо лучше горит, и теплообразование, естественно, больше. Если же приток воздуха мал, топливо отчасти пропадает даром, отсюда и холод, и сырость. Естественно, воздухообмен должен регулироваться согласно потребности. Кроме плиты на кухне и керосиновой лампы в комнате у нас не было других источников тепла, и, однако, лежавшие на верхних койках постоянно жаловались на жару.
Комната была рассчитана на десять коек, но так как нас было девять, одну койку убрали и заняли это место ящиком с хронометрами. В нем хранилось три обыкновенных корабельных хронометра. Кроме того, у нас было шесть переносных навигационных хронометров, которые мы постоянно носили при себе и всю зиму тщательно сверяли. Метеорологические инструменты помещались на кухне, другого места у нас не было. Линдстрем занял должность помощника начальника «Метеорологической станции Фрамхейм» и стал мастером по ремонту приборов.
На чердаке мы сложили все вещи, не переносящие сильного холода, например, лекарства, соки, варенье, сливки, пикули и приправы, а кроме того, ящики для саней. Библиотека тоже разместилась на чердаке.
Начиная с понедельника, 30 января, мы целую неделю употребили на перевозку угля, дров, керосина и нашего запаса сушеной рыбы.
В это лето температура колебалась между минус 15 и минус 20 °C – чудесная летняя температура. Ежедневно мы отстреливали много тюленей, и на площадке перед домом у нас уже лежала целая гора, около 100 туш.
Однажды вечером, когда мы сидели за столом, вошел Линдстрем и объявил, что теперь нам не нужно ходить на морской лед стрелять тюленей, они сами пришли к нам. Мы выскочили наружу – и правда, прямо к хижине, серебрясь на солнце, приближался тюлень-крабоед. Он подполз к нам вплотную, был сфотографирован и… застрелен.
Однажды я наблюдал удивительный случай. Моя лучшая собака Лассесен отморозила себе левую заднюю лапу. Мы в это время занимались перевозкой грузов, а Лассесен был выходной. Улучив минуту, он отвязался, а свободу, как и большинство этих собак, использовал для драки. Любят они драться, без потасовки просто жить не могут. И вот Лассесен схватился с Оденом и Туром.[46] В пылу битвы их цепи обмотались вокруг его лапы настолько туго, что нарушилось кровообращение. Не знаю, сколько он так простоял, но, вернувшись, я сейчас же заметил, что Лассесен не на своем месте. Осмотрев его, я обнаружил обморожение и потратил полчаса на то, чтобы восстановить кровообращение. Для этого я грел лапу Лассесена в своих руках. Поначалу, пока лапа была нечувствительна, все шло хорошо. Но как только к ней снова прилила кровь, собаке, естественно, стало больно. Она начала беспокоиться, взвизгивала и тянулась головой к больному месту, как бы желая дать мне понять, что ей эта процедура неприятна, однако не огрызалась на меня. После лечения лапа сильно распухла, но уже на следующий день Лассесен снова был здоров, только немного прихрамывал.
Мои записи в дневнике за это время велись в телеграфном стиле, вероятно, из-за напряженной работы. Так, последняя февральская запись гласит: «Навестил императорский пингвин – в кастрюлю!» Не больно-то пространная эпитафия.
За эту неделю мы окончательно освободили морской отряд от собак, забрав около 20 щенков. Велика была радость команды, когда последняя собака покинула палубу, и это вполне понятно. При морозе до 20°, какой держался последнее время, было невозможно содержать палубу в чистоте. Все тотчас замерзало. Но и то неприятно браться. Высадив на лед всех собак, ребята принялись драить палубу солью и водой, и вот уже наш «Фрам» снова стал на себя похож. Щенков посадили в ящики и отвезли в Фрамхейм. Здесь для них была поставлена 16-местная палатка. Однако они наотрез отказались жить в ней, и пришлось их выпустить на волю. Все щенки провели бльшую часть зимы под открытым небом. Пока на площадке лежали тюленьи туши, они держались около них, потом облюбовали новое место. Палатка, которой они пренебрегли, нашла себе другое применение. В ней мы помещали сук, ожидавших потомства. Эту палатку прозвали родильным домом.
Одна за другой вырастали 16-местные палатки, и со временем Фрамхейм приобрел весьма внушительный вид. Всего палаток было 14. Восемь предназначались для наших восьми упряжек; шесть служили складами. Из них в трех лежала сушеная рыба, в одной – свежее мясо, в одной – разный провиант, еще в одной – дрова и уголь. Ставили их по заранее продуманному плану и вместе получился целый лагерь.
В один из этих дней заметно изменилась упряжь наших собак. Одному из участников пришла в голову хорошая мысль сочетать аляскинскую и гренландскую сбрую. И получилась упряжь, отвечающая всем требованиям. Отныне мы всегда пользовались этой системой, и все пришли к выводу, что она много лучше других. И собакам она явно больше нравилась. Во всяком случае, им в ней легче и лучше работалось. Потертостей, которые так часты при употреблении гренландской упряжи, совсем не стало.
Четвертого февраля выдался памятный день. Как всегда, мы в половине седьмого утра отправились на порожних санях к «Фраму». Первая упряжка выехала на гребень, и вдруг ездовой запрыгал и замахал руками, будто сумасшедший. Я сразу понял, что он что-то увидел, – но что? Подъехал второй, еще сильнее замахал руками и попытался что-то крикнуть мне. Я по-прежнему ничего не понимал. Между тем и мои сани приблизились к гребню; понятно, меня одолевало немалое любопытство. Осталось всего несколько метров, и вот – ответ. У кромки льда, чуть южнее «Фрама», стоял на швартовах большой барк. Правда, мы говорили между собой, что можем встретить «Терра Нова» капитана Скотта, когда судно будет на пути к Земле Короля Эдуарда VII, и все же это было так неожиданно. Настал мой черед изобразить дергунчика; не сомневаюсь, что я исполнил акробатический номер не хуже моих товарищей. И то же повторялось с каждым, кто следом за нами въезжал на гребень. Замыкающего я не дождался, но думаю, что он тоже прыгал и махал руками. Если бы кто-нибудь видел нас со стороны в то утро, мы, наверное, показались бы ему сумасшедшими.
В тот день путь до судна показался нам очень долгим, но наконец мы доехали и все разъяснилось. «Терра Нова» пришел в полночь. Наш вахтенный только что спускался вниз подкрепиться чашкой кофе. Когда он вышел снова на палубу, у края барьера стояло уже два судна. Вахтенный тер глаза, щипал себя за ногу, словом, всякими способами проверял – уж не спит ли он. Да нет! Ущипнул себя за ляжку – чертовски больно; значит, это не сон, значит, и впрямь у барьера рядом стояли два судна.
Лейтенант Кэмпбелл, начальник восточного отряда, назначенного исследовать Землю Короля Эдуарда VII, первым явился на «Фрам» к Нильсену с визитом. Он рассказал, что им не удалось подойти к берегу и теперь они возвращаются к проливу Мак-Мердо. Оттуда собираются идти к мысу Норт и исследовать тамошний край. Как только я поднялся на борт, лейтенант Кэмпбелл снова прибыл на «Фрам», и я услышал все от него самого. После этого мы нагрузили свои сани и поехали домой. В девять утра мы имели удовольствие принимать у себя в новом доме первых гостей: капитана «Терра Нова» – лейтенанта Пеннела, лейтенанта Кэмпбелла и врача экспедиции. Мы провели вместе несколько очень приятных часов. В тот же день трое из нас были с визитом на судне «Терра Нова»; мы остались там на ленч. Хозяева были чрезвычайно любезны и предложили захватить нашу почту в Новую Зеландию. Будь у меня время, я охотно воспользовался бы этой дружеской услугой, но нам было просто некогда писать письма. Мы дорожили каждым часом. В 2 часа дня «Терра Нова» отдала швартовы и покинула Китовую бухту. Странное дело, после этого визита мы оказались простуженными. На всех напал насморк, но это продлилось недолго, всего несколько часов, а потом все прошло.[47]
В воскресенье, 5 февраля, нашими гостями были «пираты». Мы принимали их в две смены, все сразу не могли оставить судно. Четверо отобедали с нами, шестеро поужинали. Особенных яств не было, но ведь мы их пригласили не столько ради угощения, сколько чтобы показать им свой новый дом и пожелать счастливого плавания.
На перевозке вещей с «Фрама» всем нам восьми уже нечего было делать, и мне стало ясно, что пора найти для части отряда другую работу. Решили, что четверо будут возить то немногое, что еще осталось, а остальные отправятся к 80° южной широты. Во-первых, разведают местность; во-вторых, начнут заброску провианта на юг. Теперь все опять были заняты делом. На базе остались Вистинг, Хассель, Стюбберюд и Бьюланд. А наша четверка принялась собираться в путь. Правда, почти все было уже готово.
Мы еще не совершали дальних переходов, предстояло приобрести нужный опыт. Выход назначили на пятницу, 10 февраля. Девятого я отправился на «Фрам» и простился с товарищами, ведь предполагалось, что он уже уйдет, когда мы вернемся. Мне было за что поблагодарить этих славных людей. Я знал, что им совсем не улыбается покидать нас в такой интересный момент, чтобы в многомесячном плавании бороться с холодом и мраком, льдом и штормами, а на следующий год еще раз проделать этот путь идя за нами. Их ожидал тяжелый труд, но никто не жаловался. Они помнили свое обещание сделать все для нашего успеха и безропотно выполняли свой долг.
Я оставил командиру «Фрама», капитану Нильсену, письменный приказ. Его содержание можно изложить в нескольких словах: «Выполняйте наш план так, как сами сочтете наилучшим». Я знал, с кем имею дело. Более добросовестного и верного помощника я не мог бы найти. Я знал, что «Фрам» находится в надежных руках.
Вместе с лейтенантом Престрюдом я совершил небольшую вылазку на юг, чтобы найти удобный подъем на барьер в другом конце бухты. На этом участке лед в бухте был совсем ровный. Лишь кое-где попадались трещины. А ближе к берегу почему-то шли длинные ряды старых торосов. Чем это объяснить? Участок совершенно защищен от моря, так что оно тут вроде ни при чем. Может быть, позднее мы еще сможем вплотную заняться этим вопросом. Сейчас у нас на это не было времени. Мы искали самый короткий и верный путь на юг. Ширина бухты здесь невелика. От Фрамхейма до этой части барьера было около 5 километров. Подъем нетрудный и ровный, если не считать нескольких трещин. Склон недлинный, только, пожалуй, крутоватый. Высота около 18 метров. Мы с волнением поднимались вверх – что нам откроется с гребня? Мы еще ни разу как следует не видели, каков барьер в южном направлении. Сейчас состоится первое знакомство…
Картина, которая открылась нам сверху, нас в общем не поразила. Безбрежная равнина, уходящая за горизонт на юге. Мы убедились, что этот курс приведет нас прямо к уже упоминавшейся возвышенности; очень хорошо. Скольжение превосходное. Лед был присыпан неглубоким слоем рыхлого снега, очень удобно для лыж. Характер рельефа сразу подтвердил, что мы правильно сделали, взяв длинные и узкие беговые лыжи. Задача была выполнена, мы нашли удобное место для подъема на барьер, и дальше путь на юг открыт. Потом это место отметили флажком и назвали «Стартовой линией».
По пути туда и обратно нам встретились большие залежки спящих тюленей. Они совсем не обращали на нас внимания. Подойдешь, разбудишь тюленя – он приподнимет голову, поглядит на тебя, перевернется на другой бок и продолжает спать. Сразу видно, что у этих животных здесь никогда не было врагов. Если бы им надо было чего-то опасаться, они, наверно, выставляли бы сторожа, как это делают их северные собратья.
В этот день мы в первый раз надели меховую одежду эскимосского покроя из оленьих шкур. И оказалось, что парки[48] слишком теплые. Позднее это подтвердилось. В сильный мороз они несомненно лучше всего остального. Но здесь на юге во время наших санных вылазок сильных морозов, как правило, не было. В тех редких случаях, когда было по-настоящему холодно, мы надевали парки. А во время этой рекогносцировки мы пропарились, как в бане.
Десятого февраля в 9.30 начался наш первый поход на юг. Четыре человека на трех санях; 18 собак – по шести в упряжке. Груз – около 250 килограммов провианта на одни сани. Кроме того, продовольствие и снаряжение для участников похода. Мы не знали даже приблизительно, сколько он продлится, ведь у нас не было никаких данных. На санях лежал, главным образом, собачий пеммикан для будущего склада – по 160 килограммов на сани, – немного тюленьего мяса, сала, сушеной рыбы, шоколада, маргарина и галет. Десять длинных бамбуковых шестов с черными флажками предназначались для разметки маршрута. Из прочего снаряжения мы взяли две трехместные палатки, четыре одинарных спальных мешка и кухонную утварь.
Собаки бежали бодро, из Фрамхейма мы выехали галопом. До края барьера дело шло гладко. При спуске на морской лед нам пришлось пересечь неровный участок с большими торосами. Сразу начались осложнения. То одни, то другие сани опрокидывались. Но все обошлось благополучно. Наше снаряжение прошло испытание, а это всегда полезно. Несколько раз мы проезжали близко от тюленей. Собаки не могли устоять против соблазна, сворачивали в сторону и во весь дух неслись к тюленям. Но тяжелый груз быстро отбил им охоту делать дополнительные усилия. Посреди бухты мы увидели «Фрам». Лед совсем вскрылся, и судно пришвартовалось к самому барьеру.
Четверка остающихся на базе провожала нас. Во-первых, они хотели убедиться, что все будет в порядке; во-вторых, намеревались помочь нам на подъеме, так как мы подозревали, что там придется изрядно попотеть. Ну, а уж заодно наши товарищи собирались воспользоваться благоприятным случаем для охоты. Куда ни погляди, всюду лежали тюлени – огромные, жирные.
Начальником на базе я оставил Вистинга и поручил четверке выполнить немалую работу. Им предстояло забрать остаток грузов с судна и построить большой, просторный тамбур у западного торца дома, чтобы не выходить из кухни прямо на снег. Кроме того, мы думали использовать тамбур для столярной мастерской. И еще они должны были во все часы суток охотиться на тюленей. Важно было запасти побольше мяса, чтобы было вдоволь пищи и у людей, и у собак. Зверя тут хватало. Если останемся зимой без мяса, винить можно будет только самих себя.
Хорошо, что нам помогли на подъеме. Хоть и не велик он был, а причинил нам немало хлопот. Но собак хватало, и когда мы запрягли их в достаточном количестве, сопротивление саней было сломано. Интересно, что думали о нас на судне, видя, с каким трудом мы одолеваем подъем? А что будет, когда нам придется взбираться на плато? Возможно, им вспомнилась старая пословица: «Потрудишься – научишься».
Дойдя до «Стартовой линии», мы остановились. Здесь нам предстояло расставание. Никто из нас не был настроен сентиментально. Крепкое рукопожатие – и пошел.
Походный порядок был такой: впереди шел на лыжах Престрюд, задавая направление и подбадривая собак. С направляющим дело всегда шло как-то веселее. Далее следовал Хельмер Ханссен. Во всех наших переходах он шел на первых санях. Я хорошо его знал и считал лучшим из всех каюров, с какими мне доводилось встречаться. Он вез главный компас и проверял по нему курс, который прокладывал Престрюд. За ним двигался Юхансен, у него тоже был компас. И замыкал отряд я; на моих санях кроме компаса был одометр. Я предпочел ехать последним, потому что это позволяло мне видеть все, что происходило впереди. Сколько ни соблюдай осторожность в походе, непременно с саней что-нибудь обронишь. Внимательность замыкающего позволяет избежать многих неприятностей. Я мог бы назвать много важных предметов, потерянных во время наших походов и подобранных последним ездовым.
Тяжелее всего, конечно, приходится первому каюру. Он должен проторять дорогу, подгоняя своих собак, остальным надо только следовать за ним. Воздадим же должное тому, кто с первого до последнего дня исполнял эту обязанность, – Хельмеру Ханссену.
Разумеется, незавидна и роль направляющего. Правда, ему не надо сражаться с собаками, но до чего же скучно идти одному впереди и глядеть в пустоту. Только и развлечения что крики с передних саней: «Чуть вправо – чуть влево!» Да и то развлечением служат не столько однообразно повторяющиеся слова, сколько интонация. Иногда в ней звучит одобрение его действий, но иногда по спине пробегает холодок. Так и чувствуешь, что кричащий не прочь прибавить что-нибудь вроде: «Шляпа!» Да и без того все ясно…
Нелегко выдерживать прямой курс, когда нет никаких ориентиров. Представьте себе, что вам надо пересечь по прямой безбрежную равнину, а кругом туман, да еще царит безветрие, и снег ровный, ни одного гребешка. Как вы поступите? Только эскимос справится с такой задачей, нам она не под силу. Мы отклоняемся то вправо, то влево, то влево, то вправо, доставляя уйму хлопот первому ездовому с морским компасом. Удивительно, как это действует на человека. Ведь отлично знает, что направляющий не виноват, что сам он на его месте делал бы то же, и все-таки начинает раздражаться, внушает себе, будто направляющий, – которому ничего подобного и в голову не приходит, – нарочно петляет на зло ему. Тогда-то и звучит команда «чуть влево» отнюдь не лестно. Я по личному опыту знаю положение и того, и другого.
Ездовому скучать некогда. Ему надо править собаками и следить, чтобы все они работали и ни одна не ловчила. И тьма других вещей требует от него внимания. За санями тоже нужен глаз, не то какой-нибудь бугорок в два счета опрокинет их вверх полозьями. Поднимать груженые сани весом около 300 килограммов – не такое уж удовольствие, поэтому лучше поглядывать в оба.
От «Стартовой линии» начинается пологий подъем, он тянется до гребня, за которым барьер переходит в сплошную равнину. На гребне мы опять останавливаемся. Наших товарищей не видно, они вернулись к своей работе. Зато вдали, на лучезарном бело-синем фоне стоит «Фрам». Человек есть человек, и в глубине души таится тревога. Увидимся ли мы снова? И если увидимся, то при каких обстоятельствах? Следующий раз – от него нас столько отделяет… С одной стороны – могучий, необозримый океан, с другой – массив неизведанных льдов. Мало ли что может случиться. Флаг развевается на ветру… Прощальный взмах… Пропал. Мы уходим на юг.
Наш первый поход в глубь Ледяного барьера, естественно, был волнующим. Путь неизвестен, снаряжение не испытано. Каким окажется рельеф? Так и будет тянуться бесконечная равнина без каких-либо препятствий? Или нас ждут непреодолимые трудности, созданные природой? Верно ли мы считали, что в этом краю собаки – лучшее средство передвижения? Или лучше было бы взять оленей, пони, автомобили, аэропланы?
Мы развили хорошую скорость. Снежный покров был превосходным. Тонкий слой рыхлого снега не давал скользить собачьим лапам. Погода была не совсем такая, какую бы нам хотелось иметь в незнакомой местности. Правда, было тихо и тепло, в этом смысле все в порядке. Но видимость плохая, хуже бывает только в туман. Все окутала серая мгла, в которой барьер и небо сливались вместе. Горизонта не видно. Эта мгла, – очевидно, младшая сестра тумана, страшно неприятная штука. Невозможно судить о местности, никаких теней, все выглядит однородным. При таком освещении трудно быть направляющим. Неровности рельефа различаешь только тогда, когда столкнулся с ними в упор. С трудом удерживаешь равновесие, а то и падаешь. Ездовым легче, они могут одной рукой держаться за сани. Но им тоже надо быть начеку, следить, чтобы сани не опрокинулись. К тому же такое освещение очень вредно для глаз, дело доходит даже до снежной слепоты. И не только потому, что непрестанно напрягаешь зрение; часто причиной является неосторожность. Ведь в таких случаях люди склонны сдвигать очки на лоб, особенно если стекла темные. Впрочем, мы отделывались всегда на диво благополучно. Лишь немногим довелось испытать эту неприятную болезнь. Как ни странно, но у снежной слепоты есть что-то общее с морской болезнью. Спросите человека, не страдает ли он от морской болезни, в девяти случаях из десяти вы услышите в ответ: «Нет, что вы, просто живот болит». Примерно так бывает и при снежной слепоте. Если вечером кто-то входит в палатку с воспаленными глазами, на вопрос, не снежная ли это слепота, он чуть ли не с обидой ответит: «Какая там снежная слепота, ты что, просто глаз засорился!»
В этот день мы легко прошли 28 километров. У нас было две палатки, по одной на двоих. Они были рассчитаны на троих, четверым пришлось бы слишком тесно. Пищу готовили только в одной. Отчасти ради экономии, чтобы оставить побольше горючего на складе; да и не было надобности готовить врозь, пока держалась относительно теплая погода.
Уже в этом первом походе – и потом тоже так было – у нас уходило слишком много времени на утренние сборы. Мы поднимались в четыре утра, а выходили в путь не раньше восьми. Я всячески старался сократить этот срок. На вопрос, в чем тут дело, отвечу честно и откровенно: виновата наша собственная нерасторопность. Пока мы занимались разбивкой складов, это еще было не так уж страшно, но в нашем главном переходе нерасторопности никак нельзя было допускать.
На второй день намеченные 28 километров были пройдены за шесть часов, и мы задолго до вечера разбили лагерь. Собаки изрядно устали, ведь мы весь день шли на подъем. О том, насколько мы поднялись, говорит то, что с расстояния 56 километров мы видели Китовую бухту. По нашим прикидкам, лагерь находился на высоте примерно 150 метров над уровнем моря. Такой результат удивил нас, хотя чему тут было удивляться, ведь в первый же день, обозревая бухту, мы определили, что эта гряда достигает 150 метров. Как бы то ни было, большинство людей любит выдвигать свои теории и придумывать что-то новое. Нас не удовлетворяет то, что видели другие. Так и теперь мы (я говорю «мы», так как сам в этом участвовал) не упустили случая выдвинуть новую теорию – о леднике, отлого спускающемся вниз с антарктического плато. Мы представляли себе, как постепенно и равномерно поднимаемся до самой вершины, избегая утомительных крутых перепадов.
С прибытием Линдстрема в нашем быту установился полный порядок. Вырывающийся из трубы дым свидетельствовал, что барьер стал по-настоящему обитаемым. До чего приятно было, возвращаясь после рабочего дня, видеть этот дым! Мелочь, конечно, а как много она значит.
Линдстрем не только кормил нас, он, можно сказать, принес нам свет и воздух; и то и другое по его специальности. Сперва он подвесил керосиновую лампу шведской фирмы «Люкс» и наладил освещение, столь важное, чтобы человеку было хорошо и уютно в долгую зиму. Наладил он и вентиляцию, правда, с помощью Стюбберюда. Вдвоем они позаботились о том, чтобы в наше жилище все время поступал чистейший воздух. Это требовало от них известного труда, но труда они не боялись. Вентиляция была капризная и временами отказывала. Чаще всего это случалось во время штиля. И мастерам нашей «фирмы» приходилось всячески изощряться, чтобы восстановить ток воздуха. Обычно они ставили примус под вытяжную трубу и накладывали ледяной компресс на приточный канал. Один лежит на животе и держит примус под вытяжной трубой, другой взбирается на крышу и бросает комки снега в приточную, – глядишь, и потек воздух через комнату. Иногда они возились так часами. И наконец, вентиляция, неведомо почему, сдавалась и начинала опять работать. Нет никакого сомнения, что на зимовье хорошая вентиляция очень важна для здоровья и отрады. Я читал об экспедициях, члены которых постоянно страдали от сырости и холода, что влекло за собой болезни. И все из-за плохой вентиляции. Если свежего воздуха хватает, то и топливо лучше горит, и теплообразование, естественно, больше. Если же приток воздуха мал, топливо отчасти пропадает даром, отсюда и холод, и сырость. Естественно, воздухообмен должен регулироваться согласно потребности. Кроме плиты на кухне и керосиновой лампы в комнате у нас не было других источников тепла, и, однако, лежавшие на верхних койках постоянно жаловались на жару.
Комната была рассчитана на десять коек, но так как нас было девять, одну койку убрали и заняли это место ящиком с хронометрами. В нем хранилось три обыкновенных корабельных хронометра. Кроме того, у нас было шесть переносных навигационных хронометров, которые мы постоянно носили при себе и всю зиму тщательно сверяли. Метеорологические инструменты помещались на кухне, другого места у нас не было. Линдстрем занял должность помощника начальника «Метеорологической станции Фрамхейм» и стал мастером по ремонту приборов.
На чердаке мы сложили все вещи, не переносящие сильного холода, например, лекарства, соки, варенье, сливки, пикули и приправы, а кроме того, ящики для саней. Библиотека тоже разместилась на чердаке.
Начиная с понедельника, 30 января, мы целую неделю употребили на перевозку угля, дров, керосина и нашего запаса сушеной рыбы.
В это лето температура колебалась между минус 15 и минус 20 °C – чудесная летняя температура. Ежедневно мы отстреливали много тюленей, и на площадке перед домом у нас уже лежала целая гора, около 100 туш.
Однажды вечером, когда мы сидели за столом, вошел Линдстрем и объявил, что теперь нам не нужно ходить на морской лед стрелять тюленей, они сами пришли к нам. Мы выскочили наружу – и правда, прямо к хижине, серебрясь на солнце, приближался тюлень-крабоед. Он подполз к нам вплотную, был сфотографирован и… застрелен.
Однажды я наблюдал удивительный случай. Моя лучшая собака Лассесен отморозила себе левую заднюю лапу. Мы в это время занимались перевозкой грузов, а Лассесен был выходной. Улучив минуту, он отвязался, а свободу, как и большинство этих собак, использовал для драки. Любят они драться, без потасовки просто жить не могут. И вот Лассесен схватился с Оденом и Туром.[46] В пылу битвы их цепи обмотались вокруг его лапы настолько туго, что нарушилось кровообращение. Не знаю, сколько он так простоял, но, вернувшись, я сейчас же заметил, что Лассесен не на своем месте. Осмотрев его, я обнаружил обморожение и потратил полчаса на то, чтобы восстановить кровообращение. Для этого я грел лапу Лассесена в своих руках. Поначалу, пока лапа была нечувствительна, все шло хорошо. Но как только к ней снова прилила кровь, собаке, естественно, стало больно. Она начала беспокоиться, взвизгивала и тянулась головой к больному месту, как бы желая дать мне понять, что ей эта процедура неприятна, однако не огрызалась на меня. После лечения лапа сильно распухла, но уже на следующий день Лассесен снова был здоров, только немного прихрамывал.
Мои записи в дневнике за это время велись в телеграфном стиле, вероятно, из-за напряженной работы. Так, последняя февральская запись гласит: «Навестил императорский пингвин – в кастрюлю!» Не больно-то пространная эпитафия.
За эту неделю мы окончательно освободили морской отряд от собак, забрав около 20 щенков. Велика была радость команды, когда последняя собака покинула палубу, и это вполне понятно. При морозе до 20°, какой держался последнее время, было невозможно содержать палубу в чистоте. Все тотчас замерзало. Но и то неприятно браться. Высадив на лед всех собак, ребята принялись драить палубу солью и водой, и вот уже наш «Фрам» снова стал на себя похож. Щенков посадили в ящики и отвезли в Фрамхейм. Здесь для них была поставлена 16-местная палатка. Однако они наотрез отказались жить в ней, и пришлось их выпустить на волю. Все щенки провели бльшую часть зимы под открытым небом. Пока на площадке лежали тюленьи туши, они держались около них, потом облюбовали новое место. Палатка, которой они пренебрегли, нашла себе другое применение. В ней мы помещали сук, ожидавших потомства. Эту палатку прозвали родильным домом.
Одна за другой вырастали 16-местные палатки, и со временем Фрамхейм приобрел весьма внушительный вид. Всего палаток было 14. Восемь предназначались для наших восьми упряжек; шесть служили складами. Из них в трех лежала сушеная рыба, в одной – свежее мясо, в одной – разный провиант, еще в одной – дрова и уголь. Ставили их по заранее продуманному плану и вместе получился целый лагерь.
В один из этих дней заметно изменилась упряжь наших собак. Одному из участников пришла в голову хорошая мысль сочетать аляскинскую и гренландскую сбрую. И получилась упряжь, отвечающая всем требованиям. Отныне мы всегда пользовались этой системой, и все пришли к выводу, что она много лучше других. И собакам она явно больше нравилась. Во всяком случае, им в ней легче и лучше работалось. Потертостей, которые так часты при употреблении гренландской упряжи, совсем не стало.
Четвертого февраля выдался памятный день. Как всегда, мы в половине седьмого утра отправились на порожних санях к «Фраму». Первая упряжка выехала на гребень, и вдруг ездовой запрыгал и замахал руками, будто сумасшедший. Я сразу понял, что он что-то увидел, – но что? Подъехал второй, еще сильнее замахал руками и попытался что-то крикнуть мне. Я по-прежнему ничего не понимал. Между тем и мои сани приблизились к гребню; понятно, меня одолевало немалое любопытство. Осталось всего несколько метров, и вот – ответ. У кромки льда, чуть южнее «Фрама», стоял на швартовах большой барк. Правда, мы говорили между собой, что можем встретить «Терра Нова» капитана Скотта, когда судно будет на пути к Земле Короля Эдуарда VII, и все же это было так неожиданно. Настал мой черед изобразить дергунчика; не сомневаюсь, что я исполнил акробатический номер не хуже моих товарищей. И то же повторялось с каждым, кто следом за нами въезжал на гребень. Замыкающего я не дождался, но думаю, что он тоже прыгал и махал руками. Если бы кто-нибудь видел нас со стороны в то утро, мы, наверное, показались бы ему сумасшедшими.
В тот день путь до судна показался нам очень долгим, но наконец мы доехали и все разъяснилось. «Терра Нова» пришел в полночь. Наш вахтенный только что спускался вниз подкрепиться чашкой кофе. Когда он вышел снова на палубу, у края барьера стояло уже два судна. Вахтенный тер глаза, щипал себя за ногу, словом, всякими способами проверял – уж не спит ли он. Да нет! Ущипнул себя за ляжку – чертовски больно; значит, это не сон, значит, и впрямь у барьера рядом стояли два судна.
Лейтенант Кэмпбелл, начальник восточного отряда, назначенного исследовать Землю Короля Эдуарда VII, первым явился на «Фрам» к Нильсену с визитом. Он рассказал, что им не удалось подойти к берегу и теперь они возвращаются к проливу Мак-Мердо. Оттуда собираются идти к мысу Норт и исследовать тамошний край. Как только я поднялся на борт, лейтенант Кэмпбелл снова прибыл на «Фрам», и я услышал все от него самого. После этого мы нагрузили свои сани и поехали домой. В девять утра мы имели удовольствие принимать у себя в новом доме первых гостей: капитана «Терра Нова» – лейтенанта Пеннела, лейтенанта Кэмпбелла и врача экспедиции. Мы провели вместе несколько очень приятных часов. В тот же день трое из нас были с визитом на судне «Терра Нова»; мы остались там на ленч. Хозяева были чрезвычайно любезны и предложили захватить нашу почту в Новую Зеландию. Будь у меня время, я охотно воспользовался бы этой дружеской услугой, но нам было просто некогда писать письма. Мы дорожили каждым часом. В 2 часа дня «Терра Нова» отдала швартовы и покинула Китовую бухту. Странное дело, после этого визита мы оказались простуженными. На всех напал насморк, но это продлилось недолго, всего несколько часов, а потом все прошло.[47]
В воскресенье, 5 февраля, нашими гостями были «пираты». Мы принимали их в две смены, все сразу не могли оставить судно. Четверо отобедали с нами, шестеро поужинали. Особенных яств не было, но ведь мы их пригласили не столько ради угощения, сколько чтобы показать им свой новый дом и пожелать счастливого плавания.
На перевозке вещей с «Фрама» всем нам восьми уже нечего было делать, и мне стало ясно, что пора найти для части отряда другую работу. Решили, что четверо будут возить то немногое, что еще осталось, а остальные отправятся к 80° южной широты. Во-первых, разведают местность; во-вторых, начнут заброску провианта на юг. Теперь все опять были заняты делом. На базе остались Вистинг, Хассель, Стюбберюд и Бьюланд. А наша четверка принялась собираться в путь. Правда, почти все было уже готово.
Мы еще не совершали дальних переходов, предстояло приобрести нужный опыт. Выход назначили на пятницу, 10 февраля. Девятого я отправился на «Фрам» и простился с товарищами, ведь предполагалось, что он уже уйдет, когда мы вернемся. Мне было за что поблагодарить этих славных людей. Я знал, что им совсем не улыбается покидать нас в такой интересный момент, чтобы в многомесячном плавании бороться с холодом и мраком, льдом и штормами, а на следующий год еще раз проделать этот путь идя за нами. Их ожидал тяжелый труд, но никто не жаловался. Они помнили свое обещание сделать все для нашего успеха и безропотно выполняли свой долг.
Я оставил командиру «Фрама», капитану Нильсену, письменный приказ. Его содержание можно изложить в нескольких словах: «Выполняйте наш план так, как сами сочтете наилучшим». Я знал, с кем имею дело. Более добросовестного и верного помощника я не мог бы найти. Я знал, что «Фрам» находится в надежных руках.
Вместе с лейтенантом Престрюдом я совершил небольшую вылазку на юг, чтобы найти удобный подъем на барьер в другом конце бухты. На этом участке лед в бухте был совсем ровный. Лишь кое-где попадались трещины. А ближе к берегу почему-то шли длинные ряды старых торосов. Чем это объяснить? Участок совершенно защищен от моря, так что оно тут вроде ни при чем. Может быть, позднее мы еще сможем вплотную заняться этим вопросом. Сейчас у нас на это не было времени. Мы искали самый короткий и верный путь на юг. Ширина бухты здесь невелика. От Фрамхейма до этой части барьера было около 5 километров. Подъем нетрудный и ровный, если не считать нескольких трещин. Склон недлинный, только, пожалуй, крутоватый. Высота около 18 метров. Мы с волнением поднимались вверх – что нам откроется с гребня? Мы еще ни разу как следует не видели, каков барьер в южном направлении. Сейчас состоится первое знакомство…
Картина, которая открылась нам сверху, нас в общем не поразила. Безбрежная равнина, уходящая за горизонт на юге. Мы убедились, что этот курс приведет нас прямо к уже упоминавшейся возвышенности; очень хорошо. Скольжение превосходное. Лед был присыпан неглубоким слоем рыхлого снега, очень удобно для лыж. Характер рельефа сразу подтвердил, что мы правильно сделали, взяв длинные и узкие беговые лыжи. Задача была выполнена, мы нашли удобное место для подъема на барьер, и дальше путь на юг открыт. Потом это место отметили флажком и назвали «Стартовой линией».
По пути туда и обратно нам встретились большие залежки спящих тюленей. Они совсем не обращали на нас внимания. Подойдешь, разбудишь тюленя – он приподнимет голову, поглядит на тебя, перевернется на другой бок и продолжает спать. Сразу видно, что у этих животных здесь никогда не было врагов. Если бы им надо было чего-то опасаться, они, наверно, выставляли бы сторожа, как это делают их северные собратья.
В этот день мы в первый раз надели меховую одежду эскимосского покроя из оленьих шкур. И оказалось, что парки[48] слишком теплые. Позднее это подтвердилось. В сильный мороз они несомненно лучше всего остального. Но здесь на юге во время наших санных вылазок сильных морозов, как правило, не было. В тех редких случаях, когда было по-настоящему холодно, мы надевали парки. А во время этой рекогносцировки мы пропарились, как в бане.
Десятого февраля в 9.30 начался наш первый поход на юг. Четыре человека на трех санях; 18 собак – по шести в упряжке. Груз – около 250 килограммов провианта на одни сани. Кроме того, продовольствие и снаряжение для участников похода. Мы не знали даже приблизительно, сколько он продлится, ведь у нас не было никаких данных. На санях лежал, главным образом, собачий пеммикан для будущего склада – по 160 килограммов на сани, – немного тюленьего мяса, сала, сушеной рыбы, шоколада, маргарина и галет. Десять длинных бамбуковых шестов с черными флажками предназначались для разметки маршрута. Из прочего снаряжения мы взяли две трехместные палатки, четыре одинарных спальных мешка и кухонную утварь.
Собаки бежали бодро, из Фрамхейма мы выехали галопом. До края барьера дело шло гладко. При спуске на морской лед нам пришлось пересечь неровный участок с большими торосами. Сразу начались осложнения. То одни, то другие сани опрокидывались. Но все обошлось благополучно. Наше снаряжение прошло испытание, а это всегда полезно. Несколько раз мы проезжали близко от тюленей. Собаки не могли устоять против соблазна, сворачивали в сторону и во весь дух неслись к тюленям. Но тяжелый груз быстро отбил им охоту делать дополнительные усилия. Посреди бухты мы увидели «Фрам». Лед совсем вскрылся, и судно пришвартовалось к самому барьеру.
Четверка остающихся на базе провожала нас. Во-первых, они хотели убедиться, что все будет в порядке; во-вторых, намеревались помочь нам на подъеме, так как мы подозревали, что там придется изрядно попотеть. Ну, а уж заодно наши товарищи собирались воспользоваться благоприятным случаем для охоты. Куда ни погляди, всюду лежали тюлени – огромные, жирные.
Начальником на базе я оставил Вистинга и поручил четверке выполнить немалую работу. Им предстояло забрать остаток грузов с судна и построить большой, просторный тамбур у западного торца дома, чтобы не выходить из кухни прямо на снег. Кроме того, мы думали использовать тамбур для столярной мастерской. И еще они должны были во все часы суток охотиться на тюленей. Важно было запасти побольше мяса, чтобы было вдоволь пищи и у людей, и у собак. Зверя тут хватало. Если останемся зимой без мяса, винить можно будет только самих себя.
Хорошо, что нам помогли на подъеме. Хоть и не велик он был, а причинил нам немало хлопот. Но собак хватало, и когда мы запрягли их в достаточном количестве, сопротивление саней было сломано. Интересно, что думали о нас на судне, видя, с каким трудом мы одолеваем подъем? А что будет, когда нам придется взбираться на плато? Возможно, им вспомнилась старая пословица: «Потрудишься – научишься».
Дойдя до «Стартовой линии», мы остановились. Здесь нам предстояло расставание. Никто из нас не был настроен сентиментально. Крепкое рукопожатие – и пошел.
Походный порядок был такой: впереди шел на лыжах Престрюд, задавая направление и подбадривая собак. С направляющим дело всегда шло как-то веселее. Далее следовал Хельмер Ханссен. Во всех наших переходах он шел на первых санях. Я хорошо его знал и считал лучшим из всех каюров, с какими мне доводилось встречаться. Он вез главный компас и проверял по нему курс, который прокладывал Престрюд. За ним двигался Юхансен, у него тоже был компас. И замыкал отряд я; на моих санях кроме компаса был одометр. Я предпочел ехать последним, потому что это позволяло мне видеть все, что происходило впереди. Сколько ни соблюдай осторожность в походе, непременно с саней что-нибудь обронишь. Внимательность замыкающего позволяет избежать многих неприятностей. Я мог бы назвать много важных предметов, потерянных во время наших походов и подобранных последним ездовым.
Тяжелее всего, конечно, приходится первому каюру. Он должен проторять дорогу, подгоняя своих собак, остальным надо только следовать за ним. Воздадим же должное тому, кто с первого до последнего дня исполнял эту обязанность, – Хельмеру Ханссену.
Разумеется, незавидна и роль направляющего. Правда, ему не надо сражаться с собаками, но до чего же скучно идти одному впереди и глядеть в пустоту. Только и развлечения что крики с передних саней: «Чуть вправо – чуть влево!» Да и то развлечением служат не столько однообразно повторяющиеся слова, сколько интонация. Иногда в ней звучит одобрение его действий, но иногда по спине пробегает холодок. Так и чувствуешь, что кричащий не прочь прибавить что-нибудь вроде: «Шляпа!» Да и без того все ясно…
Нелегко выдерживать прямой курс, когда нет никаких ориентиров. Представьте себе, что вам надо пересечь по прямой безбрежную равнину, а кругом туман, да еще царит безветрие, и снег ровный, ни одного гребешка. Как вы поступите? Только эскимос справится с такой задачей, нам она не под силу. Мы отклоняемся то вправо, то влево, то влево, то вправо, доставляя уйму хлопот первому ездовому с морским компасом. Удивительно, как это действует на человека. Ведь отлично знает, что направляющий не виноват, что сам он на его месте делал бы то же, и все-таки начинает раздражаться, внушает себе, будто направляющий, – которому ничего подобного и в голову не приходит, – нарочно петляет на зло ему. Тогда-то и звучит команда «чуть влево» отнюдь не лестно. Я по личному опыту знаю положение и того, и другого.
Ездовому скучать некогда. Ему надо править собаками и следить, чтобы все они работали и ни одна не ловчила. И тьма других вещей требует от него внимания. За санями тоже нужен глаз, не то какой-нибудь бугорок в два счета опрокинет их вверх полозьями. Поднимать груженые сани весом около 300 килограммов – не такое уж удовольствие, поэтому лучше поглядывать в оба.
От «Стартовой линии» начинается пологий подъем, он тянется до гребня, за которым барьер переходит в сплошную равнину. На гребне мы опять останавливаемся. Наших товарищей не видно, они вернулись к своей работе. Зато вдали, на лучезарном бело-синем фоне стоит «Фрам». Человек есть человек, и в глубине души таится тревога. Увидимся ли мы снова? И если увидимся, то при каких обстоятельствах? Следующий раз – от него нас столько отделяет… С одной стороны – могучий, необозримый океан, с другой – массив неизведанных льдов. Мало ли что может случиться. Флаг развевается на ветру… Прощальный взмах… Пропал. Мы уходим на юг.
Наш первый поход в глубь Ледяного барьера, естественно, был волнующим. Путь неизвестен, снаряжение не испытано. Каким окажется рельеф? Так и будет тянуться бесконечная равнина без каких-либо препятствий? Или нас ждут непреодолимые трудности, созданные природой? Верно ли мы считали, что в этом краю собаки – лучшее средство передвижения? Или лучше было бы взять оленей, пони, автомобили, аэропланы?
Мы развили хорошую скорость. Снежный покров был превосходным. Тонкий слой рыхлого снега не давал скользить собачьим лапам. Погода была не совсем такая, какую бы нам хотелось иметь в незнакомой местности. Правда, было тихо и тепло, в этом смысле все в порядке. Но видимость плохая, хуже бывает только в туман. Все окутала серая мгла, в которой барьер и небо сливались вместе. Горизонта не видно. Эта мгла, – очевидно, младшая сестра тумана, страшно неприятная штука. Невозможно судить о местности, никаких теней, все выглядит однородным. При таком освещении трудно быть направляющим. Неровности рельефа различаешь только тогда, когда столкнулся с ними в упор. С трудом удерживаешь равновесие, а то и падаешь. Ездовым легче, они могут одной рукой держаться за сани. Но им тоже надо быть начеку, следить, чтобы сани не опрокинулись. К тому же такое освещение очень вредно для глаз, дело доходит даже до снежной слепоты. И не только потому, что непрестанно напрягаешь зрение; часто причиной является неосторожность. Ведь в таких случаях люди склонны сдвигать очки на лоб, особенно если стекла темные. Впрочем, мы отделывались всегда на диво благополучно. Лишь немногим довелось испытать эту неприятную болезнь. Как ни странно, но у снежной слепоты есть что-то общее с морской болезнью. Спросите человека, не страдает ли он от морской болезни, в девяти случаях из десяти вы услышите в ответ: «Нет, что вы, просто живот болит». Примерно так бывает и при снежной слепоте. Если вечером кто-то входит в палатку с воспаленными глазами, на вопрос, не снежная ли это слепота, он чуть ли не с обидой ответит: «Какая там снежная слепота, ты что, просто глаз засорился!»
В этот день мы легко прошли 28 километров. У нас было две палатки, по одной на двоих. Они были рассчитаны на троих, четверым пришлось бы слишком тесно. Пищу готовили только в одной. Отчасти ради экономии, чтобы оставить побольше горючего на складе; да и не было надобности готовить врозь, пока держалась относительно теплая погода.
Уже в этом первом походе – и потом тоже так было – у нас уходило слишком много времени на утренние сборы. Мы поднимались в четыре утра, а выходили в путь не раньше восьми. Я всячески старался сократить этот срок. На вопрос, в чем тут дело, отвечу честно и откровенно: виновата наша собственная нерасторопность. Пока мы занимались разбивкой складов, это еще было не так уж страшно, но в нашем главном переходе нерасторопности никак нельзя было допускать.
На второй день намеченные 28 километров были пройдены за шесть часов, и мы задолго до вечера разбили лагерь. Собаки изрядно устали, ведь мы весь день шли на подъем. О том, насколько мы поднялись, говорит то, что с расстояния 56 километров мы видели Китовую бухту. По нашим прикидкам, лагерь находился на высоте примерно 150 метров над уровнем моря. Такой результат удивил нас, хотя чему тут было удивляться, ведь в первый же день, обозревая бухту, мы определили, что эта гряда достигает 150 метров. Как бы то ни было, большинство людей любит выдвигать свои теории и придумывать что-то новое. Нас не удовлетворяет то, что видели другие. Так и теперь мы (я говорю «мы», так как сам в этом участвовал) не упустили случая выдвинуть новую теорию – о леднике, отлого спускающемся вниз с антарктического плато. Мы представляли себе, как постепенно и равномерно поднимаемся до самой вершины, избегая утомительных крутых перепадов.