Страница:
- Почему вы нас ненавидите? – спросила старуха. – Я читала марксизм. Вы боитесь, что мы хотим уничтожить Советскую власть плюс электрификацию всей страны?
- Дать бы тебе по рылу, – говорю.
- По рылу – это в харю? – спросила она. Я кивнул. Она записала. А я спрашиваю:
- Скажите, почему профессор Ферфлюхтешвайн продался Гешефт-Махер-компани?
- Ему надо одевать свою Гертруду. Это его жена.
- Да, я знаю… – говорю. – Знаю.
А сам думаю, чем бы мне ее уесть?.. Думаю, расскажу что-нибудь ужасное из буцефаловских времен, чтоб она содрогнулась. А заодно проверю свою идею – может, я прав, а может, нет. Но если я прав…
- Когда еще я жил на Буцефаловке…
- Это район?
- Да.
- Фешенебельный?
- Еще бы.
- «Еще бы» – это «да»?
- Ага.
Она записала. Нам принесли еду. Ее спутник проснулся.
- У нас на Буцефаловке был случай… – говорю. – Проснулся один алкаш и думает: «Эх, пивка бы!» И тут открывается дверь, и входит красавица с бутылкой пива. Алкаш пиво выхлебал. Холодненькое. И думает: «Зря водки не попросил». Открывается дверь, и входит та же красавица. Алкаш выпил и думает: «Дурак я, надо бы переспать с ней». А она тут как тут – пожалуйста. Он ее спрашивает перед уходом: «Как хоть тебя зовут?» А она ласково так говорит: «Белая горячка, сэр». Старуха, рыча, перевела своему неофашисту.
- Оу! – сказал он и от хохота вцепился зубами во фрутазон. Старуха за ним.
Мы сделали то же самое. Джеймс постарался на этот раз. Фрутазоны были неукусимые. Попробуйте произнести имя «Эльвира» с полным ртом. А этот неофашист произнес. Зубы у нас завязли в пище, мы не могли расцепить челюсти, фрутазоны торчали у нас изо рта, как мертвечина у вурдалаков, и потому наш хохот был похож на звукозапись козлиного стада, пущенную с большой скоростью. Гармония была восстановлена. И я сказал Субъекту, когда смог:
- Вот видите?
- Я начинаю вас понимать, – сказал он.
22
Дорогой дядя!
После приключения с буравчиком, жизнь нашей дачи стала принимать фантастический уклон.
Было все же что-то нереальное в том, что подмосковный бревенчатый домишко, можно сказать, дача, сложен из броневых плит, а все остальные дровишки – камуфляж. Согласитесь, что такого не бывает. Не то сейф, не то дот. И, главное, не верилось, что такое можно соорудить незаметно. Бульдозеры, автокраны – что-то тут не так, думаю. Лежим мы однажды ночью, отдыхаем, а мать моего ребенка говорит:
- Что-то мне не верится, чтобы этот тип так разочаровался в золоте, что не оставил клад. Давай поищем?
- Это можно, – говорю. – А зачем?
- Четвертая часть наша, по закону, – говорит. – Всего накупим.
- А что именно?
И мы представили себе кооперативную максимальную квартиру, дачу с максимальным участком и максимальную машину-автомобиль, чтобы ездить между квартирой и дачей –туда-сюда, туда-сюда.
- Ну это все наружные объемы, – говорю. – А чем их заполнять изнутри?
Мы стали наперегонки заполнять эти объемы изнутри и остановились только тогда, когда сообразили, что если мы купим все, что хотим, то жить нам будет негде, и нам придется снимать комнату на этой же даче. У Кристаловны. И мы содрогнулись.
Можно было не покупать нашего или привозного промышленного барахла. Можно было, конечно, купить книги, картины, музыкальные инструменты, скульптуры и прочую культуру на дому. Но положение не менялось. Все, даже культура, имело объем. И мы не знали, как быть.
- Все-таки шубу я бы купила, – сказала мать моего ребенка. – Скоро зима.
И мы решили искать клад. Потому что, после того, как мы мысленно купили все, нашей зарплаты на нужную шубу уже не хватало. Нас мог спасти только клад. Дорогой дядя, подробности я опускаю. Рыли, выстукивали, даже пользовались миноискателем – я сам смонтировал, и – ничего. Может быть, миноискатель был неудачный.
И мы пока решили купить шубу подешевле.
Мы купили простую шубу на мурло-парловом меху, которая как зимняя упаковка мало чем отличалась от роскошных парло-мурловых шуб, которые носили среднего качества жены удачливых мужей. Но зато начинке моей шубы эти мужья остро завидовали и хотели бы такую же. В то время как начинка ихних шуб на меня не производила ни малейшего впечатления. И это их оскорбляло еще больше, потому что им вместо жен приходилось утешаться карьерой.
Дорогой дядя, чтобы раз и навсегда покончить с этой проблемой, добавлю – я человек примитивный, меня в женщине всегда интересовало не то, чем она похожа на мужчину, а то, чем она от него отличается. И хватит об этом.
Наступила зима, свадьба была скромная – в квартире моего сослуживца на втором этаже, и только один гость из Прибалтики выпал из окна. Правда, он выпадал дважды. Первый раз его выкинули из окна за то, что он в нетрезвом виде не разобрал, кто невеста, и распустил руки, а второй раз его выкинули потому, что забыли, что его уже один раз выкидывали. И хотя оба раза он падал на клумбу, слабо припорошенную снегом и твердую, как алмаз, но лишь во второй раз он упал на букет алых роз, который вылетел туда по ошибке раньше него, и сломал тазовую кость. Но самое интересное, что когда он лежал в гипсе, то гипс тоже пришлось ломать, так как началось заражение задницы, в которую, как оказалось, впился шип от розы.
Дорогой дядя, ты скажешь – откуда зимой взялись розы? На это я тебе отвечу осторожно –не знаю. Значит, это была не зима, а какое-то другое время года. Потому что, как ни странно, но, несмотря на не очень высокую зарплату всех моих сослуживцев, свадьба эта преувеличенно затянулась, и я вспоминаю все с некоторым затруднением. Интеллигенты. Все у них с перебором.
Последнее, что я смутно помню, было то, как мы с хозяином квартиры продавали его пустую книжную стенку от арабского гарнитура, из которой книги были проданы гораздо раньше мурло-парловой шубы моей жены, и как хозяина квартиры забрали в знакомое мне уже дачное отделение милиции за то, что он ходил по Подмосковью с криком, что он жаждет обновленья.
– Ну вот, – сказал уже знакомый мне милиционер. – Мы начинаем с вами встречаться все чаще и чаще. Интеллигенция. Все у вас с перебором.
И вот именно тут, дорогой дядя, именно в этот момент, я как сейчас помню, меня и озарило.
Мне пришло в голову, что клад мужа Кристаловны упакован именно в дачные броневые плиты.
Теперь, если я был прав, вопрос состоял в том – как? Каким образом этот провинциальный грабитель нужников упрятал в броневые плиты эти немыслимые тонны удивительного металла, за одну пылинку которого любой жрец отдаст душу – чужую, конечно, вместе с чужим, принадлежащим ей телом.
Была иллюзия, что образование воспитывает, а воспитание образовывает. И если теперь эта иллюзия рассеялась, то, значит, дело в чем-то ином. Если что-то неладно, ищи, кому это выгодно. Это «уголок».
Если идет бесконечный процесс превращения «Фреди» в золото, а золота во «Фреди», значит, человек кому-то крупно надоел.
А так как потусторонних сил до сих пор не обнаружено или, может быть, они пренебрежительно не хотят проявлять себя где-то вне человека, то выходит, что человек надоел самому себе.
Дорогой дядя, ты видел ихние интеллектуальные игры?
В то время как некоторые честолюбцы все еще хотят утопить друг друга по всем правилам шахмат или преферанса, уже есть другая игра, знаменитый кубик-рубик. Дорогой дядя, его крутят, чертыхаясь, образованные и воспитанные люди, и уже есть чемпионы и сумасшедшие.
Дорогой дядя, мне надоело. Я начинаю подозревать, что познание мира давно уже есть служанка, проститутка, трехрублевая баядерка, удовлетворяющая извращенные прихоти стареющей Фредиперерабатывающей промышленности.
И значит, второе тысячелетие нашей эры, потраченное на воспевание разума, зашло в тупик.
И надо искать «уголок», мимо которого сплюснутая груша бывшего земного шара все время проскакивает, вращаясь.
Но если это так, а это именно так, то дело уже не в познании, а в творчестве.
Когда кто-то хочет и не может иметь ребенка, то это не потому, что он недостаточно сознательный, а потому, что в его бытии скрыт дефект.
Дорогой дядя, я всегда предпочитал ставить цели в самом общем виде. Ну, например, – чтоб было хорошо, и другое в этом роде, и искать выход из положений, которые складывались по дороге к этой цели.
Как ни странно, дорогой дядя, это и есть творчество. Все остальное – гордыня выбора.
Им почему-то кажется, что творчество – это выбор из того, что уже есть. До них никак не дойдет, что творчество – это изготовление того, чего еще не было. Это и есть творчество. Дорогой дядя, у плохого живописца следующий мазок добавляет что-нибудь к предыдущим. А у хорошего – каждый мазок сотрясает весь колорит картины. То есть каждый мазок обманывает его же собственное ожидание. Это и есть творчество. Кстати, дорогой дядя, формула ожидания звучит так – когда ожидаешь, что что-нибудь пойдет так, выходит эдак, а когда ждешь, что пойдет эдак, то идет именно так, но вот, когда ничего не ждешь, то все равно как-нибудь пойдет.
Короче говоря, дорогой дядя, зная, где спрятан клад, я не мог его добыть, не отыскав способа удалить броневую упаковку. И я понял, что удалять ее надо тем же способом, каким ее явно наносили – электролитическим. Ведь не домну же строил муж Кристаловны! И я почуял какую-то тайну.
Я не рассказываю подробностей, но дело уперлось в самую простую вещь на свете – в тайну.
Для электролиза понадобилось бы такое количество энергии, что счета за свет возросли бы космически, и этого не замаскируешь.
- Кристаловна, – сказал я. – Вы знаете такое слово – электролиз?
- Еще бы, – ответила она. – Любимое занятие мужа. Три года я буквально погибала от кислой вони и постоянного бульканья.
- Видно, процесс шел очень бурно и отчаянно, – говорю. – Обычно электролиз – дело тихое.
- Этого я вам не могу сказать.
- Ну хорошо, – говорю. – Но электролиз требует электричества. У вас были гигантские счета.
Она посмотрела на меня презрительно.
- Это у вас были бы счета, – сказала она, – Мой муж добывал электричество бесплатно.
- Что-нибудь со счетчиком? – спрашиваю. – Или солнечные батареи?
- Господи! – сказала она изумленно. – При чем тут батареи, счетчик? Чтобы добыть энергию даром, надо отыскать человека, который согласен ее даром отдать.
- Кретина, что ли?
Она пожала плечами и сказала:
- Господи, конечно!
- А как мне его разыскать?
- Вам нужен двигатель этого кретина или сам кретин?
- А разве можно по отдельности? – спрашиваю.
- Где этот кретин, я не знаю, – сказала Кристаловна. – Но двигатель этого кретина стоит у вас под ногами, в подвале.
- Ну хоть фамилию-то вы его знаете? – спрашиваю.
- Кретина? А как же, – сказала она. – Сапожников. Павел Николаевич.
Как мне это в голову не пришло?! Экологический, практически вечный двигатель Сапожникова. По-моему, аммиак внутри вращающегося диска. И сопла. Я подумал: а чем черт не шутит?
Муж исчез, имущество ничейное. Пепел сапожниковского идиотизма стучал в мое сердце. По крайней мере, четверть клада принадлежит ему и обеспечит его по гроб жизни и до ушей. А у Сапожникова всегда можно будет запять. Я сказал давешнему милиционеру:
- Лёлик, на этот раз, кажется, от меня для государства будет толк. У меня только одно условие – когда закончится вся операция, позаботьтесь, чтобы дачу Кристаловны реставрировали. Потому что она виновата лишь в том, что содержала мужа на средства, вырученные от честной картошки.
- Какая картошка? – спросил лейтенант.
23
Дорогой дядя!
У нас на Буцефаловке считали, что богатство – это идея идиотская, так как поглотить все, что можно купить, не может никто. Значит, речь идет не о реальном поглощении, а о воображаемом.
К примеру, человек хочет быть монархом. Скука.
Построит монарх дворец в полторы тысячи комнат и сначала бегает по ним, как угорелый псих, в развевающейся горностаевой мантии, и разглядывает картины и лепные потолки, роняя тяжелую корону. Потом устроит десятка три мероприятий с танцами до упаду и кушаньями до несварения, а потом забьется в комнатку с постылой женой, купленной у соседнего монарха, и, поскуливая, заводит дневник: «Вчера был Кока. Он милый. Пора назначить его премьер-министром».
Старуха уезжает. Попрощаться хочет. Ралдугин мне позвонил. Ну, прихожу. Я ей говорю:
- Если что-то в мире неладно, ищи, кому это выгодно. Это и есть «уголок» Апокалипсиса. Без этого «уголка» все остальное – липа, болтовня о политике и генеральские амбиции. Все вранье. Никто давно нас не опасается – мы первые не кинем. Поэтому, если оружие не покупать – его не будут производить. Вот «уголок».
- Мадам, – говорю, – я никогда не мог понять, почему у вас говорят – военные расходы, военные расходы, конгресс утвердил военные расходы! Это же все брехня. Вот у тех, кого хотят убить, действительно – расходы. А у тех, кто хочет убить, – одни доходы.
Есть у вас еще любимое словцо – размещение. Тоже брехня. Ракеты не размещают, их продают. А размещают на них заказы.
И если коммивояжер – большой киноартист, то он разместит заказы и на подтяжки и на ракеты. Просто за ракету больше платят, и это кому-то выгодней. И все знают – кому. Но куда же смотрят лидеры совершенно свободной Европы, которые эти ракеты покупают? А туда же. Лучше купить ненужное, чем дать такой хорошей фирме, как «Гешефт-Махер-компани», лопнуть. Это было бы уже чревато.
Секты прячутся в горах, специалисты выражают тревогу, Ферфлюхтешвайн одевает свою Гертруду, Гешефт фюреры добросовестно скрежещут, «Гешефт-Махер-компани» гребет калым, коммивояжеры размещают заказы, а гуманисты придумывают термины. Все заняты своим делом. Так и живем с грохотом.
Но вот я прислушался, мадам, и слышу – наступает тишина. Это народы перестают хлопать ушами. А когда народы перестают хлопать ушами – ангелы содрогаются, а дьяволы ныряют в нужники.
Ангелы – это «вестники», порученцы – таков, извините, перевод, – существа с жесткой программой поведения, а черти – взбунтовавшиеся ангелы с антипрограммой, но тоже бесплодные, как и ангелы, – творить им не дано.
Но вся иерархия содрогается, если слышит глас божий – глас народа, просыпающегося творца Истории. Которая с хохотом расстается со своим прошлым. А старуха все молчит. Наверно, записывает сумочкой.
- Я ничего про Америку не знаю, – говорю. – Знаю только, что они говорят – хелло, бой! –и ноги на стол. И еще вертят на пальцах кольты. Я пробовал – не получалось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?
- Вы это уже говорили… – сказала старуха. – Вы не знаете о нас ни фига. А я думаю, чем бы ее прожечь, непромокаемую.
- Ралдугин, – говорю, – расскажи ей про открытый тобой феномен России.
- Феномен? – спрашивает старуха. – Какой феномен?
- Он открыл, что Россия дважды, с разбегу, проскакивала через очередную формацию.
- Ну, расскажите, Ралдугин, расскажите, – закивала старуха.
- В чем феномен России? – спросил Джеймс и сам ответил: – В том, что она дважды с разбегу перескакивала через формацию. Когда всюду феодализм был уже в расцвете, в России все еще был даже не прежний ушедший рабовладельческий строй, а совсем предыдущий – родовой. И Россия, сменой веры, из родового, перескочив рабовладельческий, с разбегу влетела в феодальную формацию. То же самое случилось и в революцию. – Она перескочила через капитализм сразу в социалистическую революцию.
- А в чем феномен Америки? – спросила старуха.
- Америки он не изучал, – сказал я. – Он из историков ушел в завстоловые. Старуха захохотала. Остальные – нет. Старуха знала все слова.
- Вы тоже индивидуалисты, как все люди, – сказала старуха. – Но вы индивидуалисты шепотом, а мы индивидуалисты во весь голос… Вы индивидуалисты-накопители, а мы индивидуалисты-предприниматели.
- Мадам, – говорю, – мы накопители общего имущества, общего.
- Но это противоестественно! – сказала она.
- У вас есть аргументы?
- Да, – сказала старуха. – Я этого не хочу… А я такая, как все.
- Не все такие! – закричал Ралдугин. – Не все!
- Погоди, Ралдугин, – говорю. – Ты становишься жалким… Мадам, а что бы вы сделали, если бы вам принадлежало все имущество? Ну, буквально все… Ну, вообще все!.. Что бы вы с ним стали делать?.. Не миллионы и миллиарды, и даже не квинтиллионы, а вообще все…
- Вот тогда я об этом подумаю.
- Нет, – говорю, – придется гораздо раньше… Если на Земле останетесь не вы одна, придется делиться с остальными… Однако речь о том, что вы будете делать, если на Земле вы одна, а все остальные – работающие машины, которые вас содержат? Я вам отвечу. Вы будете метаться по Земле, заглядывая в опустевшие театральные столовые… То есть делать то же, что и сейчас… Ралдугин, закрывай, да мы пойдем… Ключи оставь ей.
- Меня арестуют… – испуганно говорит она.
- Кто? – говорю. – На Земле же никого лет.
- Вы это всерьез? – спрашивает она.
- Пошли, Ралдугин, – говорю. – Пусть предпринимает что хочет.
- Вы хотите свести меня с ума?
- Это никому не будет заметно, – говорю. – Вы на Земле одна. Тогда старуха заплакала и говорит:
- Я хочу домой…
- Не может быть! – говорю. – Я тоже.
Наутро она уехала, оставив Ралдугину фотоаппарат, который он тут же продал. Зачем? Он бы ответить не смог. А жаль. Аппарат был хороший. В нем жизнь отпечатывалась сама и сама проявлялась.
24
Дорогой дядя!
Мои золотые приключения остановились, и сюжет превратился в приключения как бы
духа.
Но это не моя вина. Я бы описывал, если бы дело сдвинулось с мертвой точки. Но описывать нечего. Никто не поверил в золотые стены на даче Кристаловны, меня не то высмеяли, не то сочли за пустякового человека и вруна. И золотая дача так и стоит, никем не обследованная. Но слухи все же пошли.
И, главное, никто ничего не предпринимал. Ситуация была странная, если не сказать больше. Ну и хрен с ней.
Золото – не моя проблема, а также – входящая, исходящая, запросы, ответы, в ответ на ваше циркулярное письмо за номером, отто, нетто, брутто, тара, усушка, провес, недолив, принято живым весом, о чем сообщим вам, акт прилагаем и прочая пересортица. Мы переезжали от Кристаловны в городские условия – будущий ребеночек, согласитесь, не мог жить в комнате без окон, где белый свет он видел бы лишь на потолке.
- Все-таки вы, ученые люди, оторваны от жизни, – сказала Кристаловна. – Вы работаете в Академии наук, а не можете повлиять на климат.
- Погода – не моя специальность. – Ею занимается Виктор Громобоев.
- Он тоже антинаучный аферист?
- Ну что вы… – осторожно сказал я. – Он считает, что если человек хочет чему-нибудь научиться – пусть учится. Но он считает, что есть вещи и поважней науки. Жизнь, например.
- А вы?
- И я так считаю.
- Чем же вы от него отличаетесь? Пришлось ей сказать.
- Я художник, – говорю. – По натуре художник, и по многочисленным профессиям. А наука, если отбросить ее комплименты в наш адрес, считает художников аферистами. Мы с матерью моего ребенка уже сняли комнату – светлую, с облаками в окне, где ответственный съемщик был суровый разведенный человек с лакедемоно-цистито-хондрозом мочевого пузыря.
Кристаловна, которая дала нам его адрес, рассказала его печальную историю. Он долго жил холостяком и платил налог за бездетность. Он перестал платить, когда ему стукнуло пятьдесят и он по закону имел право быть импотентом. Но тут он женился на молодой женщине, которая пока не расписалась с ним, имела право не платить налога за бездетность. А как только вышла замуж – перестала иметь это право, так как закон ожидал от нее детей. И получился конфуз. От кого она могла иметь детей, если муж по закону имел право их не иметь? На панель ей было идти, что ли? А иначе – плати налог. Возбужденный несправедливостью, муж пытался бороться и даже достал справку об импотенции. Но из-за этой справки жена с ним развелась и снова перестала платить налог за бездетность.
Но после развода муж, борец за справедливость, напился, упал и сломал ногу, и лежал дома в гипсе, и его спасали соседи.
- А при чем тут болезнь мочевого пузыря? – спрашиваю.
- А при том, что туалет в квартире очень невелик, – отвечала Кристаловна. – И чтобы сесть на сиденье с вытянутой вперед ногой в гипсе, надо открыть дверь в коридор.
Ответственный съемщик стеснялся соседей по квартире и дожидался ночи. И вот результат – острый лакедемоно-цистито-хондроз мочевого пузыря. Весь этот рассказ доносился к нам с огорода, где Кристаловна насаждала картофель. Потом она выпрямилась, приложила прямую ладонь к бровям и стала похожа на скульптуру пограничника без собаки. – А почему наука считает вас аферистом? –спросила она меня.
- Ну, как же! – говорю. – В науке главное – метод. Так, по крайней мере, она говорит. Раньше, правда, было иначе.
- А как?
- Главное были результаты. Земное тяготение Ньютона, Коперниково – Земля вращается. Но теперь главное – метод. Что такое метод, я, по правде, знаю неточно, неуверенно как-то. Но, похоже, что метод – это то, чем наука занимается, а то, чем она не занимается, то и не метод. Но, впрочем, это меня не касается. Главное же, что нас сейчас интересует…
- Мне уже неинтересно, – сказала Кристаловна. – Мне некогда.
- Это ничего, – говорю. – Потерпите.
- А картошка?
- Картошка растет, – говорю. – Так вот. Насчет науки – не мое дело. Но в искусстве любой четкий метод, на котором настаивают, – липа.
- Неужели?
- Представьте себе, – говорю. – Как только художник пишет по методу, он теряет то, ради чего пишет.
- Что именно?
- Себя, – говорю. – А писать без метода и значит быть аферистом. Поэтому для науки мы, художники, – затянувшееся недоразумение. И она надеется создать нам такой метод, из которого мы уже не вывернемся.
Ах, как я хотел быть художником!
Любил запах краски, любил перемазанные лапы мастеров, любил. Но целый ряд открытий охладил мою пылкость. Сначала меня обучали методу. Но поскольку методов оказалось ровно столько, сколько преподавателей, я решил подождать, пока они между собой сговорятся.
Но тут, слава богу, кошмар обучения кончился. И, наконец, я сделал последнее открытие. Я обнаружил, что любую картину, даже самую великую, даже ту, которая писалась годами, зритель разглядывал максимум две минуты. И шел дальше. Некоторые потом возвращались еще разок, ну два, ну три. А большинство говорили – я уже видал. Я говорил:
- «Боярыня Морозова» – это целый мир. Это философия. После этой картины жить надо по-другому.
- Да-аа, конечно… как же… помню, – отвечали. – А правда, что у Сурикова была жена француженка?.. А как вы относитесь к Антуану де Сент-Экзюпери? А вы были на вернисаже Тютькина-Эклер-Мануйленко?
И я стал умный-умный.
И так длилось до тех пор, пока я не заметил, что как только я пишу картину, которую я заранее вообразил, то картина не получается, и я несчастлив. А как только я пишу картину, весь смысл и колорит которой сотрясается от каждого удара кисти, то у меня выходила картина, о которой я и не мечтал, и я был счастлив. И во время работы, и по окончании ее. И я понял суть слова «живопись». И я понял слова Пикассо – «я не ищу, я нахожу». И я понял, что это – как жизнь.
И только не понял – как это знание приложить к жизни.
И мы переехали в Москву.
Дорогой дядя, Москва очень большой город.
Ах да, я уже писал об этом.
25
Дорогой дядя!
Я хотел было это повествование вести от третьего лица, а потом подумал – ладно уж, чего темнить. А вот еще хорошее имя Кристобаль.
- Кристобаль, – сказала мать моего ребенка, – шел бы ты куда-нибудь, Кристобаль, а?
- Зови меня просто Гоша, – говорю. – А куда мне надо идти?
- Нету у меня сегодня обеда, – сказала она. – Для сыночка в животе есть, а для нас с тобой не успела. Сам поешь и мне прихвати.
- А что ты собираешься делать?
- Я борюсь за мир, ты же знаешь.
К этому времени, не дождавшись, когда мы получим четверть золотых стен Кристаловны, мы поднатужились, назанимали и вступили в кооператив работников Истории разных искусств. И переехали в гигантскую двухкомнатную квартиру – 32 метра полезной площади и кухня 7 метров. Что же касается потолка, то до него вообще, даже стоя на цыпочках, было рукой не достать.
Позади осталась дача Кристаловны, коммунальная квартира с борцом за импотенцию, и перед нами открывались необъятные 32 метра полезных просторов, которые мы будем чем-нибудь заполнять.
Мы бодро смотрели в будущее, где нас ожидали останавливающиеся лифты, тараканы из мусоропровода и молодецкие отключения воды по разным поводам. Сантехник Тюрин сказал:
- Хотите, чтобы унитаз работал и не засорялся? Мы хотели.
- Трубы новые, с заусенцами, ничем пока еще не обмазанные, – сказал он уверенно, –спичка прилипла или окурок, и начнет обрастать и засариваться. Вот мой добрый совет из опыта жизни… Вылейте в унитаз шесть баночек майонеза.
- Почему шесть? – спросила мать моего ребенка.
Может быть, мы бы и поступили, как он велел, но это была полоса, когда в магазинах пропал майонез, и все за ним гонялись. Наверное, Тюрин не только нам дал совет из опыта жизни.
- Дать бы тебе по рылу, – говорю.
- По рылу – это в харю? – спросила она. Я кивнул. Она записала. А я спрашиваю:
- Скажите, почему профессор Ферфлюхтешвайн продался Гешефт-Махер-компани?
- Ему надо одевать свою Гертруду. Это его жена.
- Да, я знаю… – говорю. – Знаю.
А сам думаю, чем бы мне ее уесть?.. Думаю, расскажу что-нибудь ужасное из буцефаловских времен, чтоб она содрогнулась. А заодно проверю свою идею – может, я прав, а может, нет. Но если я прав…
- Когда еще я жил на Буцефаловке…
- Это район?
- Да.
- Фешенебельный?
- Еще бы.
- «Еще бы» – это «да»?
- Ага.
Она записала. Нам принесли еду. Ее спутник проснулся.
- У нас на Буцефаловке был случай… – говорю. – Проснулся один алкаш и думает: «Эх, пивка бы!» И тут открывается дверь, и входит красавица с бутылкой пива. Алкаш пиво выхлебал. Холодненькое. И думает: «Зря водки не попросил». Открывается дверь, и входит та же красавица. Алкаш выпил и думает: «Дурак я, надо бы переспать с ней». А она тут как тут – пожалуйста. Он ее спрашивает перед уходом: «Как хоть тебя зовут?» А она ласково так говорит: «Белая горячка, сэр». Старуха, рыча, перевела своему неофашисту.
- Оу! – сказал он и от хохота вцепился зубами во фрутазон. Старуха за ним.
Мы сделали то же самое. Джеймс постарался на этот раз. Фрутазоны были неукусимые. Попробуйте произнести имя «Эльвира» с полным ртом. А этот неофашист произнес. Зубы у нас завязли в пище, мы не могли расцепить челюсти, фрутазоны торчали у нас изо рта, как мертвечина у вурдалаков, и потому наш хохот был похож на звукозапись козлиного стада, пущенную с большой скоростью. Гармония была восстановлена. И я сказал Субъекту, когда смог:
- Вот видите?
- Я начинаю вас понимать, – сказал он.
22
Дорогой дядя!
После приключения с буравчиком, жизнь нашей дачи стала принимать фантастический уклон.
Было все же что-то нереальное в том, что подмосковный бревенчатый домишко, можно сказать, дача, сложен из броневых плит, а все остальные дровишки – камуфляж. Согласитесь, что такого не бывает. Не то сейф, не то дот. И, главное, не верилось, что такое можно соорудить незаметно. Бульдозеры, автокраны – что-то тут не так, думаю. Лежим мы однажды ночью, отдыхаем, а мать моего ребенка говорит:
- Что-то мне не верится, чтобы этот тип так разочаровался в золоте, что не оставил клад. Давай поищем?
- Это можно, – говорю. – А зачем?
- Четвертая часть наша, по закону, – говорит. – Всего накупим.
- А что именно?
И мы представили себе кооперативную максимальную квартиру, дачу с максимальным участком и максимальную машину-автомобиль, чтобы ездить между квартирой и дачей –туда-сюда, туда-сюда.
- Ну это все наружные объемы, – говорю. – А чем их заполнять изнутри?
Мы стали наперегонки заполнять эти объемы изнутри и остановились только тогда, когда сообразили, что если мы купим все, что хотим, то жить нам будет негде, и нам придется снимать комнату на этой же даче. У Кристаловны. И мы содрогнулись.
Можно было не покупать нашего или привозного промышленного барахла. Можно было, конечно, купить книги, картины, музыкальные инструменты, скульптуры и прочую культуру на дому. Но положение не менялось. Все, даже культура, имело объем. И мы не знали, как быть.
- Все-таки шубу я бы купила, – сказала мать моего ребенка. – Скоро зима.
И мы решили искать клад. Потому что, после того, как мы мысленно купили все, нашей зарплаты на нужную шубу уже не хватало. Нас мог спасти только клад. Дорогой дядя, подробности я опускаю. Рыли, выстукивали, даже пользовались миноискателем – я сам смонтировал, и – ничего. Может быть, миноискатель был неудачный.
И мы пока решили купить шубу подешевле.
Мы купили простую шубу на мурло-парловом меху, которая как зимняя упаковка мало чем отличалась от роскошных парло-мурловых шуб, которые носили среднего качества жены удачливых мужей. Но зато начинке моей шубы эти мужья остро завидовали и хотели бы такую же. В то время как начинка ихних шуб на меня не производила ни малейшего впечатления. И это их оскорбляло еще больше, потому что им вместо жен приходилось утешаться карьерой.
Дорогой дядя, чтобы раз и навсегда покончить с этой проблемой, добавлю – я человек примитивный, меня в женщине всегда интересовало не то, чем она похожа на мужчину, а то, чем она от него отличается. И хватит об этом.
Наступила зима, свадьба была скромная – в квартире моего сослуживца на втором этаже, и только один гость из Прибалтики выпал из окна. Правда, он выпадал дважды. Первый раз его выкинули из окна за то, что он в нетрезвом виде не разобрал, кто невеста, и распустил руки, а второй раз его выкинули потому, что забыли, что его уже один раз выкидывали. И хотя оба раза он падал на клумбу, слабо припорошенную снегом и твердую, как алмаз, но лишь во второй раз он упал на букет алых роз, который вылетел туда по ошибке раньше него, и сломал тазовую кость. Но самое интересное, что когда он лежал в гипсе, то гипс тоже пришлось ломать, так как началось заражение задницы, в которую, как оказалось, впился шип от розы.
Дорогой дядя, ты скажешь – откуда зимой взялись розы? На это я тебе отвечу осторожно –не знаю. Значит, это была не зима, а какое-то другое время года. Потому что, как ни странно, но, несмотря на не очень высокую зарплату всех моих сослуживцев, свадьба эта преувеличенно затянулась, и я вспоминаю все с некоторым затруднением. Интеллигенты. Все у них с перебором.
Последнее, что я смутно помню, было то, как мы с хозяином квартиры продавали его пустую книжную стенку от арабского гарнитура, из которой книги были проданы гораздо раньше мурло-парловой шубы моей жены, и как хозяина квартиры забрали в знакомое мне уже дачное отделение милиции за то, что он ходил по Подмосковью с криком, что он жаждет обновленья.
– Ну вот, – сказал уже знакомый мне милиционер. – Мы начинаем с вами встречаться все чаще и чаще. Интеллигенция. Все у вас с перебором.
И вот именно тут, дорогой дядя, именно в этот момент, я как сейчас помню, меня и озарило.
Мне пришло в голову, что клад мужа Кристаловны упакован именно в дачные броневые плиты.
Теперь, если я был прав, вопрос состоял в том – как? Каким образом этот провинциальный грабитель нужников упрятал в броневые плиты эти немыслимые тонны удивительного металла, за одну пылинку которого любой жрец отдаст душу – чужую, конечно, вместе с чужим, принадлежащим ей телом.
Была иллюзия, что образование воспитывает, а воспитание образовывает. И если теперь эта иллюзия рассеялась, то, значит, дело в чем-то ином. Если что-то неладно, ищи, кому это выгодно. Это «уголок».
Если идет бесконечный процесс превращения «Фреди» в золото, а золота во «Фреди», значит, человек кому-то крупно надоел.
А так как потусторонних сил до сих пор не обнаружено или, может быть, они пренебрежительно не хотят проявлять себя где-то вне человека, то выходит, что человек надоел самому себе.
Дорогой дядя, ты видел ихние интеллектуальные игры?
В то время как некоторые честолюбцы все еще хотят утопить друг друга по всем правилам шахмат или преферанса, уже есть другая игра, знаменитый кубик-рубик. Дорогой дядя, его крутят, чертыхаясь, образованные и воспитанные люди, и уже есть чемпионы и сумасшедшие.
Дорогой дядя, мне надоело. Я начинаю подозревать, что познание мира давно уже есть служанка, проститутка, трехрублевая баядерка, удовлетворяющая извращенные прихоти стареющей Фредиперерабатывающей промышленности.
И значит, второе тысячелетие нашей эры, потраченное на воспевание разума, зашло в тупик.
И надо искать «уголок», мимо которого сплюснутая груша бывшего земного шара все время проскакивает, вращаясь.
Но если это так, а это именно так, то дело уже не в познании, а в творчестве.
Когда кто-то хочет и не может иметь ребенка, то это не потому, что он недостаточно сознательный, а потому, что в его бытии скрыт дефект.
Дорогой дядя, я всегда предпочитал ставить цели в самом общем виде. Ну, например, – чтоб было хорошо, и другое в этом роде, и искать выход из положений, которые складывались по дороге к этой цели.
Как ни странно, дорогой дядя, это и есть творчество. Все остальное – гордыня выбора.
Им почему-то кажется, что творчество – это выбор из того, что уже есть. До них никак не дойдет, что творчество – это изготовление того, чего еще не было. Это и есть творчество. Дорогой дядя, у плохого живописца следующий мазок добавляет что-нибудь к предыдущим. А у хорошего – каждый мазок сотрясает весь колорит картины. То есть каждый мазок обманывает его же собственное ожидание. Это и есть творчество. Кстати, дорогой дядя, формула ожидания звучит так – когда ожидаешь, что что-нибудь пойдет так, выходит эдак, а когда ждешь, что пойдет эдак, то идет именно так, но вот, когда ничего не ждешь, то все равно как-нибудь пойдет.
Короче говоря, дорогой дядя, зная, где спрятан клад, я не мог его добыть, не отыскав способа удалить броневую упаковку. И я понял, что удалять ее надо тем же способом, каким ее явно наносили – электролитическим. Ведь не домну же строил муж Кристаловны! И я почуял какую-то тайну.
Я не рассказываю подробностей, но дело уперлось в самую простую вещь на свете – в тайну.
Для электролиза понадобилось бы такое количество энергии, что счета за свет возросли бы космически, и этого не замаскируешь.
- Кристаловна, – сказал я. – Вы знаете такое слово – электролиз?
- Еще бы, – ответила она. – Любимое занятие мужа. Три года я буквально погибала от кислой вони и постоянного бульканья.
- Видно, процесс шел очень бурно и отчаянно, – говорю. – Обычно электролиз – дело тихое.
- Этого я вам не могу сказать.
- Ну хорошо, – говорю. – Но электролиз требует электричества. У вас были гигантские счета.
Она посмотрела на меня презрительно.
- Это у вас были бы счета, – сказала она, – Мой муж добывал электричество бесплатно.
- Что-нибудь со счетчиком? – спрашиваю. – Или солнечные батареи?
- Господи! – сказала она изумленно. – При чем тут батареи, счетчик? Чтобы добыть энергию даром, надо отыскать человека, который согласен ее даром отдать.
- Кретина, что ли?
Она пожала плечами и сказала:
- Господи, конечно!
- А как мне его разыскать?
- Вам нужен двигатель этого кретина или сам кретин?
- А разве можно по отдельности? – спрашиваю.
- Где этот кретин, я не знаю, – сказала Кристаловна. – Но двигатель этого кретина стоит у вас под ногами, в подвале.
- Ну хоть фамилию-то вы его знаете? – спрашиваю.
- Кретина? А как же, – сказала она. – Сапожников. Павел Николаевич.
Как мне это в голову не пришло?! Экологический, практически вечный двигатель Сапожникова. По-моему, аммиак внутри вращающегося диска. И сопла. Я подумал: а чем черт не шутит?
Муж исчез, имущество ничейное. Пепел сапожниковского идиотизма стучал в мое сердце. По крайней мере, четверть клада принадлежит ему и обеспечит его по гроб жизни и до ушей. А у Сапожникова всегда можно будет запять. Я сказал давешнему милиционеру:
- Лёлик, на этот раз, кажется, от меня для государства будет толк. У меня только одно условие – когда закончится вся операция, позаботьтесь, чтобы дачу Кристаловны реставрировали. Потому что она виновата лишь в том, что содержала мужа на средства, вырученные от честной картошки.
- Какая картошка? – спросил лейтенант.
23
Дорогой дядя!
У нас на Буцефаловке считали, что богатство – это идея идиотская, так как поглотить все, что можно купить, не может никто. Значит, речь идет не о реальном поглощении, а о воображаемом.
К примеру, человек хочет быть монархом. Скука.
Построит монарх дворец в полторы тысячи комнат и сначала бегает по ним, как угорелый псих, в развевающейся горностаевой мантии, и разглядывает картины и лепные потолки, роняя тяжелую корону. Потом устроит десятка три мероприятий с танцами до упаду и кушаньями до несварения, а потом забьется в комнатку с постылой женой, купленной у соседнего монарха, и, поскуливая, заводит дневник: «Вчера был Кока. Он милый. Пора назначить его премьер-министром».
Старуха уезжает. Попрощаться хочет. Ралдугин мне позвонил. Ну, прихожу. Я ей говорю:
- Если что-то в мире неладно, ищи, кому это выгодно. Это и есть «уголок» Апокалипсиса. Без этого «уголка» все остальное – липа, болтовня о политике и генеральские амбиции. Все вранье. Никто давно нас не опасается – мы первые не кинем. Поэтому, если оружие не покупать – его не будут производить. Вот «уголок».
- Мадам, – говорю, – я никогда не мог понять, почему у вас говорят – военные расходы, военные расходы, конгресс утвердил военные расходы! Это же все брехня. Вот у тех, кого хотят убить, действительно – расходы. А у тех, кто хочет убить, – одни доходы.
Есть у вас еще любимое словцо – размещение. Тоже брехня. Ракеты не размещают, их продают. А размещают на них заказы.
И если коммивояжер – большой киноартист, то он разместит заказы и на подтяжки и на ракеты. Просто за ракету больше платят, и это кому-то выгодней. И все знают – кому. Но куда же смотрят лидеры совершенно свободной Европы, которые эти ракеты покупают? А туда же. Лучше купить ненужное, чем дать такой хорошей фирме, как «Гешефт-Махер-компани», лопнуть. Это было бы уже чревато.
Секты прячутся в горах, специалисты выражают тревогу, Ферфлюхтешвайн одевает свою Гертруду, Гешефт фюреры добросовестно скрежещут, «Гешефт-Махер-компани» гребет калым, коммивояжеры размещают заказы, а гуманисты придумывают термины. Все заняты своим делом. Так и живем с грохотом.
Но вот я прислушался, мадам, и слышу – наступает тишина. Это народы перестают хлопать ушами. А когда народы перестают хлопать ушами – ангелы содрогаются, а дьяволы ныряют в нужники.
Ангелы – это «вестники», порученцы – таков, извините, перевод, – существа с жесткой программой поведения, а черти – взбунтовавшиеся ангелы с антипрограммой, но тоже бесплодные, как и ангелы, – творить им не дано.
Но вся иерархия содрогается, если слышит глас божий – глас народа, просыпающегося творца Истории. Которая с хохотом расстается со своим прошлым. А старуха все молчит. Наверно, записывает сумочкой.
- Я ничего про Америку не знаю, – говорю. – Знаю только, что они говорят – хелло, бой! –и ноги на стол. И еще вертят на пальцах кольты. Я пробовал – не получалось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?
- Вы это уже говорили… – сказала старуха. – Вы не знаете о нас ни фига. А я думаю, чем бы ее прожечь, непромокаемую.
- Ралдугин, – говорю, – расскажи ей про открытый тобой феномен России.
- Феномен? – спрашивает старуха. – Какой феномен?
- Он открыл, что Россия дважды, с разбегу, проскакивала через очередную формацию.
- Ну, расскажите, Ралдугин, расскажите, – закивала старуха.
- В чем феномен России? – спросил Джеймс и сам ответил: – В том, что она дважды с разбегу перескакивала через формацию. Когда всюду феодализм был уже в расцвете, в России все еще был даже не прежний ушедший рабовладельческий строй, а совсем предыдущий – родовой. И Россия, сменой веры, из родового, перескочив рабовладельческий, с разбегу влетела в феодальную формацию. То же самое случилось и в революцию. – Она перескочила через капитализм сразу в социалистическую революцию.
- А в чем феномен Америки? – спросила старуха.
- Америки он не изучал, – сказал я. – Он из историков ушел в завстоловые. Старуха захохотала. Остальные – нет. Старуха знала все слова.
- Вы тоже индивидуалисты, как все люди, – сказала старуха. – Но вы индивидуалисты шепотом, а мы индивидуалисты во весь голос… Вы индивидуалисты-накопители, а мы индивидуалисты-предприниматели.
- Мадам, – говорю, – мы накопители общего имущества, общего.
- Но это противоестественно! – сказала она.
- У вас есть аргументы?
- Да, – сказала старуха. – Я этого не хочу… А я такая, как все.
- Не все такие! – закричал Ралдугин. – Не все!
- Погоди, Ралдугин, – говорю. – Ты становишься жалким… Мадам, а что бы вы сделали, если бы вам принадлежало все имущество? Ну, буквально все… Ну, вообще все!.. Что бы вы с ним стали делать?.. Не миллионы и миллиарды, и даже не квинтиллионы, а вообще все…
- Вот тогда я об этом подумаю.
- Нет, – говорю, – придется гораздо раньше… Если на Земле останетесь не вы одна, придется делиться с остальными… Однако речь о том, что вы будете делать, если на Земле вы одна, а все остальные – работающие машины, которые вас содержат? Я вам отвечу. Вы будете метаться по Земле, заглядывая в опустевшие театральные столовые… То есть делать то же, что и сейчас… Ралдугин, закрывай, да мы пойдем… Ключи оставь ей.
- Меня арестуют… – испуганно говорит она.
- Кто? – говорю. – На Земле же никого лет.
- Вы это всерьез? – спрашивает она.
- Пошли, Ралдугин, – говорю. – Пусть предпринимает что хочет.
- Вы хотите свести меня с ума?
- Это никому не будет заметно, – говорю. – Вы на Земле одна. Тогда старуха заплакала и говорит:
- Я хочу домой…
- Не может быть! – говорю. – Я тоже.
Наутро она уехала, оставив Ралдугину фотоаппарат, который он тут же продал. Зачем? Он бы ответить не смог. А жаль. Аппарат был хороший. В нем жизнь отпечатывалась сама и сама проявлялась.
24
Дорогой дядя!
Мои золотые приключения остановились, и сюжет превратился в приключения как бы
духа.
Но это не моя вина. Я бы описывал, если бы дело сдвинулось с мертвой точки. Но описывать нечего. Никто не поверил в золотые стены на даче Кристаловны, меня не то высмеяли, не то сочли за пустякового человека и вруна. И золотая дача так и стоит, никем не обследованная. Но слухи все же пошли.
И, главное, никто ничего не предпринимал. Ситуация была странная, если не сказать больше. Ну и хрен с ней.
Золото – не моя проблема, а также – входящая, исходящая, запросы, ответы, в ответ на ваше циркулярное письмо за номером, отто, нетто, брутто, тара, усушка, провес, недолив, принято живым весом, о чем сообщим вам, акт прилагаем и прочая пересортица. Мы переезжали от Кристаловны в городские условия – будущий ребеночек, согласитесь, не мог жить в комнате без окон, где белый свет он видел бы лишь на потолке.
- Все-таки вы, ученые люди, оторваны от жизни, – сказала Кристаловна. – Вы работаете в Академии наук, а не можете повлиять на климат.
- Погода – не моя специальность. – Ею занимается Виктор Громобоев.
- Он тоже антинаучный аферист?
- Ну что вы… – осторожно сказал я. – Он считает, что если человек хочет чему-нибудь научиться – пусть учится. Но он считает, что есть вещи и поважней науки. Жизнь, например.
- А вы?
- И я так считаю.
- Чем же вы от него отличаетесь? Пришлось ей сказать.
- Я художник, – говорю. – По натуре художник, и по многочисленным профессиям. А наука, если отбросить ее комплименты в наш адрес, считает художников аферистами. Мы с матерью моего ребенка уже сняли комнату – светлую, с облаками в окне, где ответственный съемщик был суровый разведенный человек с лакедемоно-цистито-хондрозом мочевого пузыря.
Кристаловна, которая дала нам его адрес, рассказала его печальную историю. Он долго жил холостяком и платил налог за бездетность. Он перестал платить, когда ему стукнуло пятьдесят и он по закону имел право быть импотентом. Но тут он женился на молодой женщине, которая пока не расписалась с ним, имела право не платить налога за бездетность. А как только вышла замуж – перестала иметь это право, так как закон ожидал от нее детей. И получился конфуз. От кого она могла иметь детей, если муж по закону имел право их не иметь? На панель ей было идти, что ли? А иначе – плати налог. Возбужденный несправедливостью, муж пытался бороться и даже достал справку об импотенции. Но из-за этой справки жена с ним развелась и снова перестала платить налог за бездетность.
Но после развода муж, борец за справедливость, напился, упал и сломал ногу, и лежал дома в гипсе, и его спасали соседи.
- А при чем тут болезнь мочевого пузыря? – спрашиваю.
- А при том, что туалет в квартире очень невелик, – отвечала Кристаловна. – И чтобы сесть на сиденье с вытянутой вперед ногой в гипсе, надо открыть дверь в коридор.
Ответственный съемщик стеснялся соседей по квартире и дожидался ночи. И вот результат – острый лакедемоно-цистито-хондроз мочевого пузыря. Весь этот рассказ доносился к нам с огорода, где Кристаловна насаждала картофель. Потом она выпрямилась, приложила прямую ладонь к бровям и стала похожа на скульптуру пограничника без собаки. – А почему наука считает вас аферистом? –спросила она меня.
- Ну, как же! – говорю. – В науке главное – метод. Так, по крайней мере, она говорит. Раньше, правда, было иначе.
- А как?
- Главное были результаты. Земное тяготение Ньютона, Коперниково – Земля вращается. Но теперь главное – метод. Что такое метод, я, по правде, знаю неточно, неуверенно как-то. Но, похоже, что метод – это то, чем наука занимается, а то, чем она не занимается, то и не метод. Но, впрочем, это меня не касается. Главное же, что нас сейчас интересует…
- Мне уже неинтересно, – сказала Кристаловна. – Мне некогда.
- Это ничего, – говорю. – Потерпите.
- А картошка?
- Картошка растет, – говорю. – Так вот. Насчет науки – не мое дело. Но в искусстве любой четкий метод, на котором настаивают, – липа.
- Неужели?
- Представьте себе, – говорю. – Как только художник пишет по методу, он теряет то, ради чего пишет.
- Что именно?
- Себя, – говорю. – А писать без метода и значит быть аферистом. Поэтому для науки мы, художники, – затянувшееся недоразумение. И она надеется создать нам такой метод, из которого мы уже не вывернемся.
Ах, как я хотел быть художником!
Любил запах краски, любил перемазанные лапы мастеров, любил. Но целый ряд открытий охладил мою пылкость. Сначала меня обучали методу. Но поскольку методов оказалось ровно столько, сколько преподавателей, я решил подождать, пока они между собой сговорятся.
Но тут, слава богу, кошмар обучения кончился. И, наконец, я сделал последнее открытие. Я обнаружил, что любую картину, даже самую великую, даже ту, которая писалась годами, зритель разглядывал максимум две минуты. И шел дальше. Некоторые потом возвращались еще разок, ну два, ну три. А большинство говорили – я уже видал. Я говорил:
- «Боярыня Морозова» – это целый мир. Это философия. После этой картины жить надо по-другому.
- Да-аа, конечно… как же… помню, – отвечали. – А правда, что у Сурикова была жена француженка?.. А как вы относитесь к Антуану де Сент-Экзюпери? А вы были на вернисаже Тютькина-Эклер-Мануйленко?
И я стал умный-умный.
И так длилось до тех пор, пока я не заметил, что как только я пишу картину, которую я заранее вообразил, то картина не получается, и я несчастлив. А как только я пишу картину, весь смысл и колорит которой сотрясается от каждого удара кисти, то у меня выходила картина, о которой я и не мечтал, и я был счастлив. И во время работы, и по окончании ее. И я понял суть слова «живопись». И я понял слова Пикассо – «я не ищу, я нахожу». И я понял, что это – как жизнь.
И только не понял – как это знание приложить к жизни.
И мы переехали в Москву.
Дорогой дядя, Москва очень большой город.
Ах да, я уже писал об этом.
25
Дорогой дядя!
Я хотел было это повествование вести от третьего лица, а потом подумал – ладно уж, чего темнить. А вот еще хорошее имя Кристобаль.
- Кристобаль, – сказала мать моего ребенка, – шел бы ты куда-нибудь, Кристобаль, а?
- Зови меня просто Гоша, – говорю. – А куда мне надо идти?
- Нету у меня сегодня обеда, – сказала она. – Для сыночка в животе есть, а для нас с тобой не успела. Сам поешь и мне прихвати.
- А что ты собираешься делать?
- Я борюсь за мир, ты же знаешь.
К этому времени, не дождавшись, когда мы получим четверть золотых стен Кристаловны, мы поднатужились, назанимали и вступили в кооператив работников Истории разных искусств. И переехали в гигантскую двухкомнатную квартиру – 32 метра полезной площади и кухня 7 метров. Что же касается потолка, то до него вообще, даже стоя на цыпочках, было рукой не достать.
Позади осталась дача Кристаловны, коммунальная квартира с борцом за импотенцию, и перед нами открывались необъятные 32 метра полезных просторов, которые мы будем чем-нибудь заполнять.
Мы бодро смотрели в будущее, где нас ожидали останавливающиеся лифты, тараканы из мусоропровода и молодецкие отключения воды по разным поводам. Сантехник Тюрин сказал:
- Хотите, чтобы унитаз работал и не засорялся? Мы хотели.
- Трубы новые, с заусенцами, ничем пока еще не обмазанные, – сказал он уверенно, –спичка прилипла или окурок, и начнет обрастать и засариваться. Вот мой добрый совет из опыта жизни… Вылейте в унитаз шесть баночек майонеза.
- Почему шесть? – спросила мать моего ребенка.
Может быть, мы бы и поступили, как он велел, но это была полоса, когда в магазинах пропал майонез, и все за ним гонялись. Наверное, Тюрин не только нам дал совет из опыта жизни.