Страница:
М а м ы к и н. Вы забыли, Гаврил Гавриилыч, в воскресенье я читаю у вас повесть.
С а в в и ч. Ах да, да, да, – забыл, брат! И как раз днем. Послушаем, послушаем твои обличения!
С т о р и ц ы н. Великолепно! Прекрасно! В конце концов это замечательная идея. Но, позвольте, куда же мы поедем? Или… или… А что, Модест, если мы приедем к тебе в Озерки? Как вы думаете, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я согласна.
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин, милый, если ты не шутишь…
С т о р и ц ы н. Не шевелись, старик! Но только как это сделать: мне за вами заехать, или (тревожно)… Модест, ты мне расписание дай, у тебя есть расписание?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. До свидания, Елена Петровна.
Е л е н а П е т р о в н а. Куда же вы?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (не отвечая). Вы не можете сегодня проводить меня, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Сегодня?
С а в в и ч. Сегодня ему нельзя.
Е л е н а П е т р о в н а. Нет, отчего же. Конечно, пусть пройдется, здесь так накурено.
С т о р и ц ы н (строго). С удовольствием, Людмила Павловна… Я сейчас же вернусь, Елена.
Княжна прощается одним поклоном, не протягивая руки; Елена Петровна провожает ее, Модест Петрович и Сторицын идут сзади.
С т о р и ц ы н (на пороге). Ах, да: не забудь же дать мне мелочи, Елена, я назад на извозчике… И где мой портсигар? Здесь!
Выходят; Саввич и Мамыкин одни.
С а в в и ч. Видал миндаль?
Мамыкин хихикает.
Ты, Мамыкин, смеешься, а меня возмущает вся эта профессорская порнография. Что понимает девчонка, да еще из такой семьи?
М а м ы к и н. А разве он?..
С а в в и ч. Почем я знаю, я не шпион.
М а м ы к и н. Она сама завлекает.
С а в в и ч. Не понимает, оттого и завлекает.
М а м ы к и н. Она нас презирает, Гаврил Гавриилыч. Гордячка!
С а в в и ч. То есть кого это нас – меня?
М а м ы к и н. Да и вас. Я все время глядел на нее, как она на вас посматривала, благодарю покорнейше.
С а в в и ч. А вот я ее в следующий раз ощиплю, как галку: будет знать. Не любят они правды, Мамыкин. Пойди сюда. Ты видал, какой письменный прибор у знаменитейшего?.. Посмотри.
М а м ы к и н. Чего я там не видал?
С а в в и ч. Нет, ты посмотри… Чистейшая бронза! Нет, ты на руку взвесь. Что?
М а м ы к и н. Да.
С а в в и ч. Тысячи две, как одна копеечка; тебе, пролетарию, таких денег и не представить.
М а м ы к и н. А на прислуге лица нет, загоняли, как лошадь! Что ж, прочтет он мою рукопись когда или нет, до каких же пор я ждать буду?
С а в в и ч. Некогда.
М а м ы к и н. А провожать есть когда? Люди!
С а в в и ч. Потерпишь.
М а м ы к и н. Я потерплю! Я потерплю! Да Боже ж ты мой!.. Как не просыпался у меня талант, так думал я: вот они, настоящие-то люди, литература-то наша, ученые-то наши. А как пошел ходить – что такое! Одна черная зависть, одно хамство, чуть-чуть собаками не травят, по три часа в передней с лакеями держат. Вижу я: схватился человек за свой сладкий кусок и аж дрожит – как бы кто не вырвал. Жил я цельный месяц у Сохонина: всей России известный писатель, народный печальник…
С а в в и ч. Выдохся твой Сохонин, и охота была к нему ходить.
M а м ы к и н. Всей России известный писатель, а что у него в доме делается? Только и видишь, что жрут: ночь ли, полночь ли…
Входит Елена Петровна.
Е л е н а П е т р о в н а. Господа, ужинать. Сергей и Модест уже за столом, идемте скорее, Мамыкин.
С а в в и ч (хохочет). Ночь ли, полночь ли…
Е л е н а П е т р о в н а. Что вы смеетесь? Мамыкин, пройдите, пожалуйста, вперед, мне нужно несколько слов сказать Гавриилу Гаврииловичу.
С а в в и ч. Что еще такое?
Е л е н а П е т р о в н а. Нужно, раз говорю. Идите, идите, скажите там, что я сейчас.
Мамыкин уходит.
С а в в и ч. Что это за тон? Я сколько раз тебе говорил, чтобы таким тоном ты не смела со мной разговаривать! Скажите пожалуйста!
Е л е н а П е т р о в н а. Гавриил, сегодня я весь день плачу. Это ужасно, я с ума схожу! Гавриил, во имя всего святого, я умоляю тебя: продай бумаги, хоть на три тысячи, хоть на две. Я с ума схожу!
С а в в и ч. Я вам уже объяснял, что сейчас, при теперешнем состоянии биржи, мы ничего продавать не можем… Поняли? Поняли или нет?
Е л е н а П е т р о в н а. Я ничего не понимаю. Меня под суд, я на себя руки наложу.
С а в в и ч. Вздор-с! Выпутаетесь! Позвольте, что я вам – мальчик? Так я вам и поверю, что у вас с профессором двух тысяч нет! Что я, мальчик?
Е л е н а П е т р о в н а. Двух копеек нет. Завтра на обед нечего.
С а в в и ч. В старых юбках покопайтесь: не зашито ли.
Е л е н а П е т р о в н а. Как вы смеете наконец! Я плачу, я обращаюсь к вам, как к порядочному человеку, а вы ведете себя, как на улице.
С а в в и ч. Что-с?
Е л е н а П е т р о в н а (задыхаясь). Вы грубы, как пьяный сапожник. Я с ума схожу, когда говорю с вами. Какая низость! Вы не смеете так говорить в этом доме, да, да, не смеете. Вы забыли, в какой дом вы пришли. Вы… извозчик! По какому праву вы смеете кричать на меня, когда даже муж… даже муж…
С а в в и ч. По праву вашего любовника, Елена Петровна. И если я себя веду, как сапожник, то вы ругаетесь, как кухарка. Стало быть – квиты.
Е л е н а П е т р о в н а. Вы ограбили меня!
С а в в и ч (угрожающе). Что такое? Прошу повторить! Что такое вы изволили сказать?
Е л е н а П е т р о в н а. Прости меня, Гавриил, я не буду. Но я не могу слышать, когда ты так говоришь со мной. Зачем ты презираешь меня… Ведь не девчонка же я, я мать, меня все уважают. Ну, объясни, если я чего-нибудь не понимаю, но зачем же так грубо, с таким презрением, с такой насмешкой?.. Когда ты так говоришь со мною, я потом не смею никому в глаза взглянуть, мне начинает казаться, что я не жена профессора, образованная женщина, которая читает книги, которая говорит на языках, а переодетая кухарка, которую только что побил ее кум. Уважай меня хоть немного, Гавриил, я не могу без уважения, – я руки на себя наложу!
С а в в и ч. А вы меня уважаете? Позвольте, позвольте, кто это кричал сейчас: грабитель? Со мной нельзя так обращаться, сударыня, и если я хоть раз только услышу… Что-с?
Е л е н а П е т р о в н а. Ну, прости. Ну, объясни.
С а в в и ч. Объяснять? (Отворачивается и становится в позу.) Дура!
Е л е н а П е т р о в н а. Но это так трудно! Я ничего не понимаю в твоей игре. Почему нельзя продать бумаг хоть на две тысячи? Я же не говорю, что надо все продать…
С а в в и ч. Ограбил! подлец! А куда вы с вашим профессором пойдете, как с голоду начнете издыхать?.. Ко мне же! Кто ваши деньги сберегает, сам с вами рискует, трудовых денег не жалеет? Ведь если за вами не смотреть, так вы детей голых на улицу пустите спичками торговать. Что у вас за хозяйство: десять рублей за тысячу папирос платите, абонемент в опере имеете… в музыке ни уха ни рыла, а тоже – абонемент! Первое представление! Эстетика! Литература! Идеи!.. А кто два года за дрова не платил, ко мне же и со счетами лезете. Ты Бога благодарить должна, что встретился на пути честный человек с твердым характером…
Открывается дверь.
С е р г е й (с порога кричит). Что же ты, мама! Это безобразие! Два часа сидим за столом, мне заниматься надо.
С а в в и ч. А ты не изволь кричать, хулиган! Вон!
С е р г е й (отступая). Что же это такое наконец. Туг вам не гимназия, Гавриил Гавриилыч, вы в частном доме и…
С а в в и ч. Елена Петровна!
Е л е н а П е т р о в н а (поспешно). Иди, иди, Сергей. Разве вам еще не подавали? Я сейчас, я только два слова… о здоровье папы. Иди.
Дверь со стуком захлопывается.
С а в в и ч. Хулиган. Вы еще дождетесь, он себя покажет… мрачная рожа!
Е л е н а П е т р о в н а. Прости меня. Ты очень разволновался, Гавриил?
С а в в и ч. Пустите мою руку.
Е л е н а П е т р о в н а (целуя его в щеку). Ну, прости. Только не оставляй меня, я с ума схожу.
С а в в и ч. Под вексель возьми.
Е л е н а П е т р о в н а. Постараюсь.
С а в в и ч. Продавать сейчас нельзя.
Е л е н а П е т р о в н а. Хорошо. Поцелуй меня, Гавриильчик. Я так одинока, я так боюсь всего. Поцелуй меня, не оставляй.
С а в в и ч (нехотя целует). Зачем ты так пудришься, притронуться опасно.
Е л е н а П е т р о в н а. Это я от слез. Ну, пойдем, а то все уже перегорело. Ах, Боже мой, Боже мой!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
С а в в и ч. Ах да, да, да, – забыл, брат! И как раз днем. Послушаем, послушаем твои обличения!
С т о р и ц ы н. Великолепно! Прекрасно! В конце концов это замечательная идея. Но, позвольте, куда же мы поедем? Или… или… А что, Модест, если мы приедем к тебе в Озерки? Как вы думаете, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я согласна.
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин, милый, если ты не шутишь…
С т о р и ц ы н. Не шевелись, старик! Но только как это сделать: мне за вами заехать, или (тревожно)… Модест, ты мне расписание дай, у тебя есть расписание?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. До свидания, Елена Петровна.
Е л е н а П е т р о в н а. Куда же вы?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (не отвечая). Вы не можете сегодня проводить меня, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Сегодня?
С а в в и ч. Сегодня ему нельзя.
Е л е н а П е т р о в н а. Нет, отчего же. Конечно, пусть пройдется, здесь так накурено.
С т о р и ц ы н (строго). С удовольствием, Людмила Павловна… Я сейчас же вернусь, Елена.
Княжна прощается одним поклоном, не протягивая руки; Елена Петровна провожает ее, Модест Петрович и Сторицын идут сзади.
С т о р и ц ы н (на пороге). Ах, да: не забудь же дать мне мелочи, Елена, я назад на извозчике… И где мой портсигар? Здесь!
Выходят; Саввич и Мамыкин одни.
С а в в и ч. Видал миндаль?
Мамыкин хихикает.
Ты, Мамыкин, смеешься, а меня возмущает вся эта профессорская порнография. Что понимает девчонка, да еще из такой семьи?
М а м ы к и н. А разве он?..
С а в в и ч. Почем я знаю, я не шпион.
М а м ы к и н. Она сама завлекает.
С а в в и ч. Не понимает, оттого и завлекает.
М а м ы к и н. Она нас презирает, Гаврил Гавриилыч. Гордячка!
С а в в и ч. То есть кого это нас – меня?
М а м ы к и н. Да и вас. Я все время глядел на нее, как она на вас посматривала, благодарю покорнейше.
С а в в и ч. А вот я ее в следующий раз ощиплю, как галку: будет знать. Не любят они правды, Мамыкин. Пойди сюда. Ты видал, какой письменный прибор у знаменитейшего?.. Посмотри.
М а м ы к и н. Чего я там не видал?
С а в в и ч. Нет, ты посмотри… Чистейшая бронза! Нет, ты на руку взвесь. Что?
М а м ы к и н. Да.
С а в в и ч. Тысячи две, как одна копеечка; тебе, пролетарию, таких денег и не представить.
М а м ы к и н. А на прислуге лица нет, загоняли, как лошадь! Что ж, прочтет он мою рукопись когда или нет, до каких же пор я ждать буду?
С а в в и ч. Некогда.
М а м ы к и н. А провожать есть когда? Люди!
С а в в и ч. Потерпишь.
М а м ы к и н. Я потерплю! Я потерплю! Да Боже ж ты мой!.. Как не просыпался у меня талант, так думал я: вот они, настоящие-то люди, литература-то наша, ученые-то наши. А как пошел ходить – что такое! Одна черная зависть, одно хамство, чуть-чуть собаками не травят, по три часа в передней с лакеями держат. Вижу я: схватился человек за свой сладкий кусок и аж дрожит – как бы кто не вырвал. Жил я цельный месяц у Сохонина: всей России известный писатель, народный печальник…
С а в в и ч. Выдохся твой Сохонин, и охота была к нему ходить.
M а м ы к и н. Всей России известный писатель, а что у него в доме делается? Только и видишь, что жрут: ночь ли, полночь ли…
Входит Елена Петровна.
Е л е н а П е т р о в н а. Господа, ужинать. Сергей и Модест уже за столом, идемте скорее, Мамыкин.
С а в в и ч (хохочет). Ночь ли, полночь ли…
Е л е н а П е т р о в н а. Что вы смеетесь? Мамыкин, пройдите, пожалуйста, вперед, мне нужно несколько слов сказать Гавриилу Гаврииловичу.
С а в в и ч. Что еще такое?
Е л е н а П е т р о в н а. Нужно, раз говорю. Идите, идите, скажите там, что я сейчас.
Мамыкин уходит.
С а в в и ч. Что это за тон? Я сколько раз тебе говорил, чтобы таким тоном ты не смела со мной разговаривать! Скажите пожалуйста!
Е л е н а П е т р о в н а. Гавриил, сегодня я весь день плачу. Это ужасно, я с ума схожу! Гавриил, во имя всего святого, я умоляю тебя: продай бумаги, хоть на три тысячи, хоть на две. Я с ума схожу!
С а в в и ч. Я вам уже объяснял, что сейчас, при теперешнем состоянии биржи, мы ничего продавать не можем… Поняли? Поняли или нет?
Е л е н а П е т р о в н а. Я ничего не понимаю. Меня под суд, я на себя руки наложу.
С а в в и ч. Вздор-с! Выпутаетесь! Позвольте, что я вам – мальчик? Так я вам и поверю, что у вас с профессором двух тысяч нет! Что я, мальчик?
Е л е н а П е т р о в н а. Двух копеек нет. Завтра на обед нечего.
С а в в и ч. В старых юбках покопайтесь: не зашито ли.
Е л е н а П е т р о в н а. Как вы смеете наконец! Я плачу, я обращаюсь к вам, как к порядочному человеку, а вы ведете себя, как на улице.
С а в в и ч. Что-с?
Е л е н а П е т р о в н а (задыхаясь). Вы грубы, как пьяный сапожник. Я с ума схожу, когда говорю с вами. Какая низость! Вы не смеете так говорить в этом доме, да, да, не смеете. Вы забыли, в какой дом вы пришли. Вы… извозчик! По какому праву вы смеете кричать на меня, когда даже муж… даже муж…
С а в в и ч. По праву вашего любовника, Елена Петровна. И если я себя веду, как сапожник, то вы ругаетесь, как кухарка. Стало быть – квиты.
Е л е н а П е т р о в н а. Вы ограбили меня!
С а в в и ч (угрожающе). Что такое? Прошу повторить! Что такое вы изволили сказать?
Е л е н а П е т р о в н а. Прости меня, Гавриил, я не буду. Но я не могу слышать, когда ты так говоришь со мной. Зачем ты презираешь меня… Ведь не девчонка же я, я мать, меня все уважают. Ну, объясни, если я чего-нибудь не понимаю, но зачем же так грубо, с таким презрением, с такой насмешкой?.. Когда ты так говоришь со мною, я потом не смею никому в глаза взглянуть, мне начинает казаться, что я не жена профессора, образованная женщина, которая читает книги, которая говорит на языках, а переодетая кухарка, которую только что побил ее кум. Уважай меня хоть немного, Гавриил, я не могу без уважения, – я руки на себя наложу!
С а в в и ч. А вы меня уважаете? Позвольте, позвольте, кто это кричал сейчас: грабитель? Со мной нельзя так обращаться, сударыня, и если я хоть раз только услышу… Что-с?
Е л е н а П е т р о в н а. Ну, прости. Ну, объясни.
С а в в и ч. Объяснять? (Отворачивается и становится в позу.) Дура!
Е л е н а П е т р о в н а. Но это так трудно! Я ничего не понимаю в твоей игре. Почему нельзя продать бумаг хоть на две тысячи? Я же не говорю, что надо все продать…
С а в в и ч. Ограбил! подлец! А куда вы с вашим профессором пойдете, как с голоду начнете издыхать?.. Ко мне же! Кто ваши деньги сберегает, сам с вами рискует, трудовых денег не жалеет? Ведь если за вами не смотреть, так вы детей голых на улицу пустите спичками торговать. Что у вас за хозяйство: десять рублей за тысячу папирос платите, абонемент в опере имеете… в музыке ни уха ни рыла, а тоже – абонемент! Первое представление! Эстетика! Литература! Идеи!.. А кто два года за дрова не платил, ко мне же и со счетами лезете. Ты Бога благодарить должна, что встретился на пути честный человек с твердым характером…
Открывается дверь.
С е р г е й (с порога кричит). Что же ты, мама! Это безобразие! Два часа сидим за столом, мне заниматься надо.
С а в в и ч. А ты не изволь кричать, хулиган! Вон!
С е р г е й (отступая). Что же это такое наконец. Туг вам не гимназия, Гавриил Гавриилыч, вы в частном доме и…
С а в в и ч. Елена Петровна!
Е л е н а П е т р о в н а (поспешно). Иди, иди, Сергей. Разве вам еще не подавали? Я сейчас, я только два слова… о здоровье папы. Иди.
Дверь со стуком захлопывается.
С а в в и ч. Хулиган. Вы еще дождетесь, он себя покажет… мрачная рожа!
Е л е н а П е т р о в н а. Прости меня. Ты очень разволновался, Гавриил?
С а в в и ч. Пустите мою руку.
Е л е н а П е т р о в н а (целуя его в щеку). Ну, прости. Только не оставляй меня, я с ума схожу.
С а в в и ч. Под вексель возьми.
Е л е н а П е т р о в н а. Постараюсь.
С а в в и ч. Продавать сейчас нельзя.
Е л е н а П е т р о в н а. Хорошо. Поцелуй меня, Гавриильчик. Я так одинока, я так боюсь всего. Поцелуй меня, не оставляй.
С а в в и ч (нехотя целует). Зачем ты так пудришься, притронуться опасно.
Е л е н а П е т р о в н а. Это я от слез. Ну, пойдем, а то все уже перегорело. Ах, Боже мой, Боже мой!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Озерки. Маленькая ветхая дачка с терраской; некрашеные доски и подгнившие столбы темны от сырости, кое-где зеленеют мхом. Сентябрьский погожий день полон солнца, тишины и золотого покоя. Березовая рощица, в которой стоит дача, рябины и молоденькие, недавно посаженные клены у забора по-осеннему золотятся и багровеют. Нежный голубой туман уже в сотне шагов родит впечатление дали, делает воздушным и легким, как паутину, все тяжелое и прикрепленное к земле. За низким частокольчиком видны другие такие же маленькие и тесные дачки – теперь они пусты и покойны, как сон. Только большая дача через дорогу, наискосе, еще занята: туда наехали воскресные гости – много молодых девушек, студенты. Время от времени звучит рояль. От недалекой станции доносятся свистки проходящих поездов.
В садике на скамейке полулежит В о л о д я, лениво покусывает поднятый с земли лапчатый кленовый лист. Одет он, как рабочий: серая коломянковая блуза с ременным поясом, высокие сапоги, ниже колен охваченные ремешком. Шурша палым листом, беспокойно прохаживается по дорожке М о д е с т П е т р о в и ч; на нем старенький, но чистенький сюртук из черного сукна, мягкая фетровая шляпа. При седых кудрях, ложащихся на ворот, он похож на старого художника-неудачника. Часто посматривает на часы, всем видом выражает тяжелое беспокойство и тревогу.
М о д е с т П е т р о в и ч (бормочет). Ах, Боже мой, Боже мой… Ты что сказал, Володя?
В о л о д я. Я ничего. Лежу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Лежу!.. Эх, Володя: лежу. А ты когда-нибудь стоишь или ходишь? Нельзя быть таким ленивым, невозможно…
В о л о д я. Я не ленив. Кабы машину не сломали, я бы сегодня обязательно полетел. Нас учится пятнадцать человек, а машина всего одна, да и ту каждый раз кто-нибудь сломает.
М о д е с т П е т р о в и ч. Куда полетишь? Воробьев пугать? То, скажут, чучела на земле стояли, а теперь летать начали. Никуда ты не полетишь – молчи.
В о л о д я. Я уж летал.
М о д е с т П е т р о в и ч. И не верю!
В о л о д я. Метров на сорок два. Вы лучше посмотрите чем клеветать.
М о д е с т П е т р о в и ч. Клеветать?.. Да кто ты, скажи на милость: сын ли ты профессора Сторицына или вообще какая-то фигура?.. Монтер не монтер, шофер не шофер, – черт тебя знает, кто ты. Сапоги! А ведь я помню тебя в бархатной курточке, с кудрями, как у ангельчика. Ну и детки, ну и детки… Ну и жизнь, ах, Боже мой…
В о л о д я. Не огорчайтесь, дядя. Не всем же быть вундеркиндами.
М о д е с т П е т р о в и ч. Вундеркинд?.. Вундеркиндов, брат, из гимназии не выгоняют, вундеркинды, брат, в сапогах не ходят… э, да что ты, мешок, тюлень, сапог летающий, понимаешь в вундеркиндах? Без тебя тошно, а тут ты еще – позорище! Живет с каким-то пьяницей, опростился…
В о л о д я. И опять клевета. Михаил Иванович вовсе и не пьяница и вам двадцать очков вперед даст. У нас, вы думаете, грязь или какое-нибудь безобразие? И вовсе нет: чисто, как на Рождество, два раза пол метем, а книг наломало меньше, чем у папахена. Михаил Иванович за книжку человека разорвать готов.
М о д е с т П е т р о в и ч. Так ты и читаешь?
В о л о д я. Я нет, а Михаил Иванович читает. У нас такой уговор: все вместе, а керосин врозь: мне невыгодно. Михаил Иванович, дядя, замечательный человек. Это вы только и умеете, что ругаться, – Володька, да сапог, а Михаил Иванович никогда не ругается.
М о д е с т П е т р о в и ч. Никогда?
В о л о д я. Никогда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Нет, правда?
В о л о д я. Никогда. Мы с ним даже на вы говорим: Михаил Иванович и Владимир Валентиныч.
М о д е с т П е т р о в и ч. Какие милостивые государи! Ну, живите, Господь с вами, кто вас там разберет, милостивых государей. Ах, Боже мой, Боже мой! (Смотрит на часы.) Теперь едут.
В о л о д я. А вы, дядя, как будто и не рады папахену? Я бы на вашем месте радовался.
М о д е с т П е т р о в и ч. Не рад – что значит, Володя, это слово: не рад, когда на душе – черт знает что! И день, вдобавок, такой божественный, тут бы радоваться, тут бы ликовать, а вместо того: позор и убийство человека. Позор и убийство человека – вот как, Володя! Сам с тобою болтаю, а сам все на калитку гляжу: вот покажется Телемахов – ну, и конец! Убийство.
В о л о д я (приподымаясь). Я ничего не понимаю, дядя. Сережка что-нибудь или мама?
М о д е с т П е т р о в и ч. Молод ты еще знать, и о матери говорить рано. Позор!
В о л о д я. Я и так все знаю.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ничего ты не знаешь… Одним словом, катал я вчера по всему городу, доставал две тысячи для Елены – ну, и могу я достать разве? Не достал, конец. Конец, Володя.
В о л о д я. Папахену конец?
М о д е с т П е т р о в и ч. Какой это ужас – быть бессильным и трусом! Ворочаюсь и плачу, как во сне, а даже крикнуть – и то нет сил. Как я вчера умолял Телемахова, чуть на колена не падал, плакал, брат – нет! «Самому Валентину Николаевичу в руки дам, а вам с сестрицей – ни копейки». Жестокий, неприступный человек! И если сегодня к двенадцати Елена не достанет, то… Володя, голубчик, может, ты знаешь денежного человека, авиатора какого-нибудь? Нет?
Молчание.
В о л о д я. Я, дядя, три месяца от мамы содержания не получаю, за этим было и к вам зашел, чтобы вы подействовали. Я ей писал заказным, да никакого толку, не отвечает. Пробовал я голодать, да меня Михаил Иванович обнаружил, теперь следит за мной. А какие у него деньги? У них же и забастовка на носу. Значит, теперь и нам крышка.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ай-ай-ай, что же это такое? Что же ты сам не зашел, не потребовал?
В о л о д я. Я от них, дядя, отрекся, и нога моя там не будет до скончания живота; разве только с машиной к ним упаду, так и то постараюсь, чтобы мимо ахнуть. Да вы обо мне не грустите, я устроюсь. Эх, папахен!
М о д е с т П е т р о в и ч. Ты писал ему?
В о л о д я. Папахену? Ну нет, зачем же я его беспокоить буду, сами посудите. Ну, я пойду, поезд засвистел, дайте полтинник.
М о д е с т П е т р о в и ч. На пять рублей, все равно деньги-то отцовские. А то подождал бы?
В о л о д я. Нет, зачем его беспокоить. Спасибо, дядя. Ну, что вы на меня смотрите, дядя, конфузите меня, я этого не люблю, право! Эх, дурачье, машину сломали, полетать бы сегодня. Пойду той дорогой, а то встречусь. Вы меня, дядя, как оглоблей по голове, даже затылок свернулся.
М о д е с т П е т р о в и ч. И день-то какой чудесный…
Идут. Модест Петрович останавливается и шепчет:
С а в в и ч.
В о л о д я. Да?
Модест Петрович молча кивает головой. Идут.
Убить бы его следовало.
М о д е с т П е т р о в и ч (останавливается и снова шепчет). Это мой ужас, Володя, мой ночной кошмар! До чего дошло: каждую ночь его вижу, все один и тот же сон… Нет, послушай: сидит будто папахен в каком-то многолюдном собрании, много венков и цветов, знаешь, вообще такой почет, некоторые даже плачут… и вдруг подходит к нему Саввич и говорит при общем молчании: «Вы меня оскорбили, профессор, а я никому не позволю себя оскорблять, мне наплевать, что все на вас молятся, а вот вам от меня – пощечина». И бьет, понимаешь, бьет, прямо по лицу бьет…
В о л о д я (тяжело сопя и исподлобья глядя на Модеста Петровича). А меня на этом собрании нет? За такой сон, дядя, вас самого можно…
М о д е с т П е т р о в и ч. Стой – кажется, его голос? Идут. Ну, ну, живее, брат, а мне поулыбаться надо. Приучить лицо… да, да, поулыбаться! Так, так.
Володя уходит. Модест Петрович один – неестественно скалит зубы, улыбается, приветливо кланяется и разводит руками.
М о д е с т П е т р о в и ч (бормочет). Дорогой мой, как я рад! Какой день! Княжна, наконец-то… Ерунда, ерунда на постном масле… Дурак, ничтожество. Как я рад, княжна…
К калитке подходят Сторицын и княжна. Модест Петрович устремляется к ним навстречу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Какой день, Валентин, а? Позвольте, позвольте, княжна, я открою, вы не сумеете. Какой день… Как доехали, не тесно ли было, по воскресеньям всегда народ. Пожалуйста, Людмила Павловна. Видали, сколько на ту дачу народу наехало, и все ваши курсистки. Неужели тебя не узнали, Валентин Николаевич?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Один студент поклонился, но очень скромно. Мне это очень понравилось.
М о д е с т П е т р о в и ч. Еще бы!.. Сейчас чай. Ну, как, Валентин?
С т о р и ц ы н. У тебя чудесно! Но сколько дач и все такие маленькие.
М о д е с т П е т р о в и ч. Летом шумно, а осенью и зимой очень хорошо. Ну, как доехали? Я чай приготовил в комнатах, Людмила Павловна, но, может быть, на террасу перенести? Я перенесу. Вы не бойтесь холоду, княжна: так тепло.
С т о р и ц ы н. Постой… Это музыка? Послушайте, Людмила Павловна, музыка.
М о д е с т П е т р о в и ч. На той даче. Прекрасно играет!
С т о р и ц ы н. У тебя чудесно! Ты счастливец, Модест!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Ну, вы слушайте, Валентин Николаевич, а я хочу взглянуть… Покажите, Модест Петрович, как вы устроились? Это терраса, на которой будем пить чай?
Берет его под руку и ведет к дому.
У вас совсем хорошо, Модест Петрович. Это терраса?.. Модест Петрович, мне необходимо переговорить с Валентином Николаевичем. Тише… это для него… Нет, потом взгляну, а пока надо послушать… Не обращайте на нас внимания, Модест Петрович, хорошо?
Подходит к Сторицыну. Оба слушают музыку. На террасе Модест Петрович хлопочет с кухаркой у стола, часто поглядывая на калитку.
С т о р и ц ы н. Когда радости слишком много, она переходит в грусть. Мне неловко сознаваться, это может показаться сентиментальностью, но я растроган… до смешного. Меня все сегодня удивляет. Меня удивляет воздух и это солнце – солнце осени. Меня удивляют желтые листья, их цвет, их рисунок; когда лист падает и ложится на мое плечо, мне кажется это необыкновенным, полным таинственного смысла. Или я никогда до сих пор не видал осени, или это вовсе не осень, а необыкновенное чудо, мировое событие, переселение народов… Вы слушаете?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Говорите.
С т о р и ц ы н. Я вижу, что и люди сегодня другие, в глазах у них золото и лазурь. И почему музыка? – это меня удивляет. Искал ли я музыки и вот нашел ее, или она меня ждала, но вот мы встретились – и все так чудесно, – и я смотрю на вас – и в ваших глазах золото и лазурь…
Людмила Павловна хмуро опускает глаза. Молчание. Сторицын улыбается и сверху внимательно смотрит на девушку.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Зачем вы меня мучите, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Разве? (Серьезно.) Так надо.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, так не надо. Вы сомневаетесь в моей силе?
С т о р и ц ы н. Нет, я верю в вашу силу. И в гордость вашу верю, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Гордость? Не знаю. Но с тех пор, как я стала думать, я сделалась сильнее всех на свете. Вам, привыкшему размышлять, все видеть и понимать – вам трудно представить, что это значит, когда человек впервые начал думать. Живешь, как в урагане, все разрушается и падает быстрее, чем при землетрясении. Вокруг меня – одни развалины, Валентин Николаевич! Но вы еще молчите? Если я захочу, я завтра же могу уйти, и никто, ни отец, ни братья не посмеют даже взглянуть на меня. Но вы еще молчите? Отчего вы так побледнели вдруг? Сегодня я решила все сказать.
С т о р и ц ы н. Нет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы не хотите? Мне надо молчать? – что ж, я молчу.
Молчание.
Она была похожа на меня, та девушка, которой вы никогда не сказали о вашей любви?
С т о р и ц ы н. Нет, это была бедная девочка в рваном пальто. Она умерла от чахотки.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (сурово). Я хотела бы пойти на ее могилу и сказать ей.
С т о р и ц ы н. Я не знаю, где ее могила. Я не знаю, где могилы моих надежд и радостей: они рассеяны по всему миру. Иногда весь мир для меня только кладбище, а я – немой сторож при могилах. Но сегодня со мной творится что-то чудовищное. Я так радостен, что это становится болью, страданием… и от этого я бледнею. Раскрылись могилы, и воскресли мертвецы. Со всего мира внезапно упала его тяжкая завеса – и я вижу светлого Бога моей мечты. Вот то, чего еще никто не слыхал от меня, слова, которые нужно забыть, как только их услышишь… И вы забудьте!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Всю жизнь и во всем: в моей науке, в моих книгах, в людях и вещах, радуясь и страдая, я искал одно: ее, чистую, без нетления Бога-Слово родшую. Образ ли это человека, девушки, женщины или самой красоты – я не знаю. Сегодня с мира упала завеса, и я вижу нетленное во всем: может быть, это красота, а может быть – вы. Я думаю, что это – вы.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Мне страшно.
С т о р и ц ы н. Да. Страшные слова, трагический завет, и мне хочется обнажить голову, когда только в мыслях моих, только в голове моей прозвучат они. Есть на свете матери многих детей, оставшиеся девушками… и есть грудные девочки – растленные, как проститутки!.. Простите, княжна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Говорите.
С т о р и ц ы н. В небе, над нами, я вижу нетленное: нетленное я вижу в ваших глазах… и да сохранит вас Бог, Людмила Павловна! Когда вы выйдете замуж… да, да, выйдете замуж, то во имя того человека, который будет любить вас, во имя моей любви, всей моей жизни, я говорю вам: сохраните нетленное. Помните, что только без нетления рождают женщины Бога-Слово, а иначе у них родятся… только дети…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Осторожнее: ваше «да» звучит как клятва!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Это и есть клятва! Но разве и теперь, когда я поклялась, я должна молчать? Я не хочу молчать. Или вы только один искали и мучились? Я тоже искала, тысячу тысяч лет ждала и искала, и когда я нашла, мне говорят: нет. Молчи! Забудь! Я не девочка, которая может позволить себе умереть от чахотки, и я не стану умирать. Вы также горды, и я сегодня поняла вас: вы боитесь вульгарного романа между профессором и красивой курсисткой, вы боитесь…
С т о р и ц ы н. Нет.
Молчание.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (пугаясь). Извините меня, я, кажется, оскорбила вас, Валентин Николаевич. Простите меня. Сегодня…
С т о р и ц ы н. Сегодня мы видимся последний раз. И я вас люблю – отчего же мне не сказать и этого? И я отчаянно, непередаваемо одинок в этом мире моих могил – отчего же мне и этого не сказать? Все можно сказать, все могу сказать, и все это значит только одно: я вижу в последний раз ваше лицо, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я знаю: вы хотите от меня подвига? Ваша красота – подвиг?
С т о р и ц ы н. Да. Моя красота жизни – подвиг. Вы молоды – живите. Кто ищет подвига, тот всегда найдет его, и когда найдете, вы и совершите, и ваша жизнь станет прекрасна, как ваше лицо, – тогда придите ко мне. Пусть это будет тогда только моя могила – я из могилы отвечу вам, подниму могильный камень и отвечу.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. А если это будет моя могила?
С т о р и ц ы н. Тогда я приду на нее, и вы услышите мой голос. Но сейчас… не оскорбляйтесь, княжна: сейчас я еще… не совсем… верю вот в эту вашу красоту. Да, я вижу нетленное в ваших глазах, но, Боже мой!.. – я уже не молод, княжна, надо говорить правду, и мне будет стыдно, ужасно стыдно, если… Мне и сейчас немного стыдно, княжна, и только вот это золото и лазурь несколько оправдывают меня. Честное слово, мне вдруг захотелось покраснеть. Забудьте! Вам больно, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Ничего. Простите меня, я очень виновата.
С т о р и ц ы н. Но вы можете улыбнуться?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Для вас – да.
С т о р и ц ы н (гневно и страстно). Ах, если бы вы; знали!.. (Сдержанно и почти шутливо.) Ничего, я также улыбаюсь. Меня многие считают слепцом, Людмила Павловна, а я вот никак не могу понять: слишком ли я слеп или слишком зряч? Но, в конце концов, то и другое – слепота.
М о д е с т П е т р о в и ч (издали). Профессор, Валентин, чай готов.
С т о р и ц ы н. Сейчас. (Тихо.) Деликатнейший человек! – вы знаете, он нарочно нас оставил, чтобы мы могли поговорить… Вы улыбаетесь? Честное слово, мне опять захотелось покраснеть, это становится глупо. Идите, дорогая, я хочу побыть один. Когда вы рядом, время бежит убийственно быстро, а его так мало… Да, да, улыбайтесь, ибо сказано про день сегодняшний: да будет свет и да будет счастье.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сейчас, Модест Петрович, я иду… А завтра?
С т о р и ц ы н. Кто знает завтра?.. Идите, дорогая, а то Модест начинает что-то подозревать, ужасный старикашка.
Княжна идет на террасу, с каждым шагом становясь все сумрачное и строже. Сторицын сосредоточенно думает, лицо его ясно и спокойно.
М о д е с т П е т р о в и ч. Пожалуйте,
Л ю д м и л а П а в л о в н а, чай готов. Не крепко ли я налил, я неумелый хозяин, так редко принимаю гостей, что… Какой прекрасный день!.. Что с ним, княжна, отчего вы так… простите, может быть, я не смею, но вы очень расстроены?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. С ним? – я не знаю. Но что с вами? Вы больны или что-нибудь случилось?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. У них в доме?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Ах, если бы вы знали… Я глаз не свожу с калитки. Если сейчас придет один человек, то… Княжна, может быть, это нескромно, но я должен сказать, вы одна только можете… Спасите его! Елена – моя сестра, но… (Неестественно громко.) Не крепок чай, а? Я налью другого.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но разве он может позволить, чтобы его спасали? (Горько смеется.) Вы бы взяли мою жизнь, Модест Петрович?
М о д е с т П е т р о в и ч. Не только я, княжна, но вся Европа… Надо его звать.
В садике на скамейке полулежит В о л о д я, лениво покусывает поднятый с земли лапчатый кленовый лист. Одет он, как рабочий: серая коломянковая блуза с ременным поясом, высокие сапоги, ниже колен охваченные ремешком. Шурша палым листом, беспокойно прохаживается по дорожке М о д е с т П е т р о в и ч; на нем старенький, но чистенький сюртук из черного сукна, мягкая фетровая шляпа. При седых кудрях, ложащихся на ворот, он похож на старого художника-неудачника. Часто посматривает на часы, всем видом выражает тяжелое беспокойство и тревогу.
М о д е с т П е т р о в и ч (бормочет). Ах, Боже мой, Боже мой… Ты что сказал, Володя?
В о л о д я. Я ничего. Лежу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Лежу!.. Эх, Володя: лежу. А ты когда-нибудь стоишь или ходишь? Нельзя быть таким ленивым, невозможно…
В о л о д я. Я не ленив. Кабы машину не сломали, я бы сегодня обязательно полетел. Нас учится пятнадцать человек, а машина всего одна, да и ту каждый раз кто-нибудь сломает.
М о д е с т П е т р о в и ч. Куда полетишь? Воробьев пугать? То, скажут, чучела на земле стояли, а теперь летать начали. Никуда ты не полетишь – молчи.
В о л о д я. Я уж летал.
М о д е с т П е т р о в и ч. И не верю!
В о л о д я. Метров на сорок два. Вы лучше посмотрите чем клеветать.
М о д е с т П е т р о в и ч. Клеветать?.. Да кто ты, скажи на милость: сын ли ты профессора Сторицына или вообще какая-то фигура?.. Монтер не монтер, шофер не шофер, – черт тебя знает, кто ты. Сапоги! А ведь я помню тебя в бархатной курточке, с кудрями, как у ангельчика. Ну и детки, ну и детки… Ну и жизнь, ах, Боже мой…
В о л о д я. Не огорчайтесь, дядя. Не всем же быть вундеркиндами.
М о д е с т П е т р о в и ч. Вундеркинд?.. Вундеркиндов, брат, из гимназии не выгоняют, вундеркинды, брат, в сапогах не ходят… э, да что ты, мешок, тюлень, сапог летающий, понимаешь в вундеркиндах? Без тебя тошно, а тут ты еще – позорище! Живет с каким-то пьяницей, опростился…
В о л о д я. И опять клевета. Михаил Иванович вовсе и не пьяница и вам двадцать очков вперед даст. У нас, вы думаете, грязь или какое-нибудь безобразие? И вовсе нет: чисто, как на Рождество, два раза пол метем, а книг наломало меньше, чем у папахена. Михаил Иванович за книжку человека разорвать готов.
М о д е с т П е т р о в и ч. Так ты и читаешь?
В о л о д я. Я нет, а Михаил Иванович читает. У нас такой уговор: все вместе, а керосин врозь: мне невыгодно. Михаил Иванович, дядя, замечательный человек. Это вы только и умеете, что ругаться, – Володька, да сапог, а Михаил Иванович никогда не ругается.
М о д е с т П е т р о в и ч. Никогда?
В о л о д я. Никогда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Нет, правда?
В о л о д я. Никогда. Мы с ним даже на вы говорим: Михаил Иванович и Владимир Валентиныч.
М о д е с т П е т р о в и ч. Какие милостивые государи! Ну, живите, Господь с вами, кто вас там разберет, милостивых государей. Ах, Боже мой, Боже мой! (Смотрит на часы.) Теперь едут.
В о л о д я. А вы, дядя, как будто и не рады папахену? Я бы на вашем месте радовался.
М о д е с т П е т р о в и ч. Не рад – что значит, Володя, это слово: не рад, когда на душе – черт знает что! И день, вдобавок, такой божественный, тут бы радоваться, тут бы ликовать, а вместо того: позор и убийство человека. Позор и убийство человека – вот как, Володя! Сам с тобою болтаю, а сам все на калитку гляжу: вот покажется Телемахов – ну, и конец! Убийство.
В о л о д я (приподымаясь). Я ничего не понимаю, дядя. Сережка что-нибудь или мама?
М о д е с т П е т р о в и ч. Молод ты еще знать, и о матери говорить рано. Позор!
В о л о д я. Я и так все знаю.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ничего ты не знаешь… Одним словом, катал я вчера по всему городу, доставал две тысячи для Елены – ну, и могу я достать разве? Не достал, конец. Конец, Володя.
В о л о д я. Папахену конец?
М о д е с т П е т р о в и ч. Какой это ужас – быть бессильным и трусом! Ворочаюсь и плачу, как во сне, а даже крикнуть – и то нет сил. Как я вчера умолял Телемахова, чуть на колена не падал, плакал, брат – нет! «Самому Валентину Николаевичу в руки дам, а вам с сестрицей – ни копейки». Жестокий, неприступный человек! И если сегодня к двенадцати Елена не достанет, то… Володя, голубчик, может, ты знаешь денежного человека, авиатора какого-нибудь? Нет?
Молчание.
В о л о д я. Я, дядя, три месяца от мамы содержания не получаю, за этим было и к вам зашел, чтобы вы подействовали. Я ей писал заказным, да никакого толку, не отвечает. Пробовал я голодать, да меня Михаил Иванович обнаружил, теперь следит за мной. А какие у него деньги? У них же и забастовка на носу. Значит, теперь и нам крышка.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ай-ай-ай, что же это такое? Что же ты сам не зашел, не потребовал?
В о л о д я. Я от них, дядя, отрекся, и нога моя там не будет до скончания живота; разве только с машиной к ним упаду, так и то постараюсь, чтобы мимо ахнуть. Да вы обо мне не грустите, я устроюсь. Эх, папахен!
М о д е с т П е т р о в и ч. Ты писал ему?
В о л о д я. Папахену? Ну нет, зачем же я его беспокоить буду, сами посудите. Ну, я пойду, поезд засвистел, дайте полтинник.
М о д е с т П е т р о в и ч. На пять рублей, все равно деньги-то отцовские. А то подождал бы?
В о л о д я. Нет, зачем его беспокоить. Спасибо, дядя. Ну, что вы на меня смотрите, дядя, конфузите меня, я этого не люблю, право! Эх, дурачье, машину сломали, полетать бы сегодня. Пойду той дорогой, а то встречусь. Вы меня, дядя, как оглоблей по голове, даже затылок свернулся.
М о д е с т П е т р о в и ч. И день-то какой чудесный…
Идут. Модест Петрович останавливается и шепчет:
С а в в и ч.
В о л о д я. Да?
Модест Петрович молча кивает головой. Идут.
Убить бы его следовало.
М о д е с т П е т р о в и ч (останавливается и снова шепчет). Это мой ужас, Володя, мой ночной кошмар! До чего дошло: каждую ночь его вижу, все один и тот же сон… Нет, послушай: сидит будто папахен в каком-то многолюдном собрании, много венков и цветов, знаешь, вообще такой почет, некоторые даже плачут… и вдруг подходит к нему Саввич и говорит при общем молчании: «Вы меня оскорбили, профессор, а я никому не позволю себя оскорблять, мне наплевать, что все на вас молятся, а вот вам от меня – пощечина». И бьет, понимаешь, бьет, прямо по лицу бьет…
В о л о д я (тяжело сопя и исподлобья глядя на Модеста Петровича). А меня на этом собрании нет? За такой сон, дядя, вас самого можно…
М о д е с т П е т р о в и ч. Стой – кажется, его голос? Идут. Ну, ну, живее, брат, а мне поулыбаться надо. Приучить лицо… да, да, поулыбаться! Так, так.
Володя уходит. Модест Петрович один – неестественно скалит зубы, улыбается, приветливо кланяется и разводит руками.
М о д е с т П е т р о в и ч (бормочет). Дорогой мой, как я рад! Какой день! Княжна, наконец-то… Ерунда, ерунда на постном масле… Дурак, ничтожество. Как я рад, княжна…
К калитке подходят Сторицын и княжна. Модест Петрович устремляется к ним навстречу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Какой день, Валентин, а? Позвольте, позвольте, княжна, я открою, вы не сумеете. Какой день… Как доехали, не тесно ли было, по воскресеньям всегда народ. Пожалуйста, Людмила Павловна. Видали, сколько на ту дачу народу наехало, и все ваши курсистки. Неужели тебя не узнали, Валентин Николаевич?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Один студент поклонился, но очень скромно. Мне это очень понравилось.
М о д е с т П е т р о в и ч. Еще бы!.. Сейчас чай. Ну, как, Валентин?
С т о р и ц ы н. У тебя чудесно! Но сколько дач и все такие маленькие.
М о д е с т П е т р о в и ч. Летом шумно, а осенью и зимой очень хорошо. Ну, как доехали? Я чай приготовил в комнатах, Людмила Павловна, но, может быть, на террасу перенести? Я перенесу. Вы не бойтесь холоду, княжна: так тепло.
С т о р и ц ы н. Постой… Это музыка? Послушайте, Людмила Павловна, музыка.
М о д е с т П е т р о в и ч. На той даче. Прекрасно играет!
С т о р и ц ы н. У тебя чудесно! Ты счастливец, Модест!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Ну, вы слушайте, Валентин Николаевич, а я хочу взглянуть… Покажите, Модест Петрович, как вы устроились? Это терраса, на которой будем пить чай?
Берет его под руку и ведет к дому.
У вас совсем хорошо, Модест Петрович. Это терраса?.. Модест Петрович, мне необходимо переговорить с Валентином Николаевичем. Тише… это для него… Нет, потом взгляну, а пока надо послушать… Не обращайте на нас внимания, Модест Петрович, хорошо?
Подходит к Сторицыну. Оба слушают музыку. На террасе Модест Петрович хлопочет с кухаркой у стола, часто поглядывая на калитку.
С т о р и ц ы н. Когда радости слишком много, она переходит в грусть. Мне неловко сознаваться, это может показаться сентиментальностью, но я растроган… до смешного. Меня все сегодня удивляет. Меня удивляет воздух и это солнце – солнце осени. Меня удивляют желтые листья, их цвет, их рисунок; когда лист падает и ложится на мое плечо, мне кажется это необыкновенным, полным таинственного смысла. Или я никогда до сих пор не видал осени, или это вовсе не осень, а необыкновенное чудо, мировое событие, переселение народов… Вы слушаете?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Говорите.
С т о р и ц ы н. Я вижу, что и люди сегодня другие, в глазах у них золото и лазурь. И почему музыка? – это меня удивляет. Искал ли я музыки и вот нашел ее, или она меня ждала, но вот мы встретились – и все так чудесно, – и я смотрю на вас – и в ваших глазах золото и лазурь…
Людмила Павловна хмуро опускает глаза. Молчание. Сторицын улыбается и сверху внимательно смотрит на девушку.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Зачем вы меня мучите, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Разве? (Серьезно.) Так надо.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, так не надо. Вы сомневаетесь в моей силе?
С т о р и ц ы н. Нет, я верю в вашу силу. И в гордость вашу верю, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Гордость? Не знаю. Но с тех пор, как я стала думать, я сделалась сильнее всех на свете. Вам, привыкшему размышлять, все видеть и понимать – вам трудно представить, что это значит, когда человек впервые начал думать. Живешь, как в урагане, все разрушается и падает быстрее, чем при землетрясении. Вокруг меня – одни развалины, Валентин Николаевич! Но вы еще молчите? Если я захочу, я завтра же могу уйти, и никто, ни отец, ни братья не посмеют даже взглянуть на меня. Но вы еще молчите? Отчего вы так побледнели вдруг? Сегодня я решила все сказать.
С т о р и ц ы н. Нет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы не хотите? Мне надо молчать? – что ж, я молчу.
Молчание.
Она была похожа на меня, та девушка, которой вы никогда не сказали о вашей любви?
С т о р и ц ы н. Нет, это была бедная девочка в рваном пальто. Она умерла от чахотки.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (сурово). Я хотела бы пойти на ее могилу и сказать ей.
С т о р и ц ы н. Я не знаю, где ее могила. Я не знаю, где могилы моих надежд и радостей: они рассеяны по всему миру. Иногда весь мир для меня только кладбище, а я – немой сторож при могилах. Но сегодня со мной творится что-то чудовищное. Я так радостен, что это становится болью, страданием… и от этого я бледнею. Раскрылись могилы, и воскресли мертвецы. Со всего мира внезапно упала его тяжкая завеса – и я вижу светлого Бога моей мечты. Вот то, чего еще никто не слыхал от меня, слова, которые нужно забыть, как только их услышишь… И вы забудьте!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Всю жизнь и во всем: в моей науке, в моих книгах, в людях и вещах, радуясь и страдая, я искал одно: ее, чистую, без нетления Бога-Слово родшую. Образ ли это человека, девушки, женщины или самой красоты – я не знаю. Сегодня с мира упала завеса, и я вижу нетленное во всем: может быть, это красота, а может быть – вы. Я думаю, что это – вы.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Мне страшно.
С т о р и ц ы н. Да. Страшные слова, трагический завет, и мне хочется обнажить голову, когда только в мыслях моих, только в голове моей прозвучат они. Есть на свете матери многих детей, оставшиеся девушками… и есть грудные девочки – растленные, как проститутки!.. Простите, княжна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Говорите.
С т о р и ц ы н. В небе, над нами, я вижу нетленное: нетленное я вижу в ваших глазах… и да сохранит вас Бог, Людмила Павловна! Когда вы выйдете замуж… да, да, выйдете замуж, то во имя того человека, который будет любить вас, во имя моей любви, всей моей жизни, я говорю вам: сохраните нетленное. Помните, что только без нетления рождают женщины Бога-Слово, а иначе у них родятся… только дети…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Осторожнее: ваше «да» звучит как клятва!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Это и есть клятва! Но разве и теперь, когда я поклялась, я должна молчать? Я не хочу молчать. Или вы только один искали и мучились? Я тоже искала, тысячу тысяч лет ждала и искала, и когда я нашла, мне говорят: нет. Молчи! Забудь! Я не девочка, которая может позволить себе умереть от чахотки, и я не стану умирать. Вы также горды, и я сегодня поняла вас: вы боитесь вульгарного романа между профессором и красивой курсисткой, вы боитесь…
С т о р и ц ы н. Нет.
Молчание.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (пугаясь). Извините меня, я, кажется, оскорбила вас, Валентин Николаевич. Простите меня. Сегодня…
С т о р и ц ы н. Сегодня мы видимся последний раз. И я вас люблю – отчего же мне не сказать и этого? И я отчаянно, непередаваемо одинок в этом мире моих могил – отчего же мне и этого не сказать? Все можно сказать, все могу сказать, и все это значит только одно: я вижу в последний раз ваше лицо, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я знаю: вы хотите от меня подвига? Ваша красота – подвиг?
С т о р и ц ы н. Да. Моя красота жизни – подвиг. Вы молоды – живите. Кто ищет подвига, тот всегда найдет его, и когда найдете, вы и совершите, и ваша жизнь станет прекрасна, как ваше лицо, – тогда придите ко мне. Пусть это будет тогда только моя могила – я из могилы отвечу вам, подниму могильный камень и отвечу.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. А если это будет моя могила?
С т о р и ц ы н. Тогда я приду на нее, и вы услышите мой голос. Но сейчас… не оскорбляйтесь, княжна: сейчас я еще… не совсем… верю вот в эту вашу красоту. Да, я вижу нетленное в ваших глазах, но, Боже мой!.. – я уже не молод, княжна, надо говорить правду, и мне будет стыдно, ужасно стыдно, если… Мне и сейчас немного стыдно, княжна, и только вот это золото и лазурь несколько оправдывают меня. Честное слово, мне вдруг захотелось покраснеть. Забудьте! Вам больно, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Ничего. Простите меня, я очень виновата.
С т о р и ц ы н. Но вы можете улыбнуться?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Для вас – да.
С т о р и ц ы н (гневно и страстно). Ах, если бы вы; знали!.. (Сдержанно и почти шутливо.) Ничего, я также улыбаюсь. Меня многие считают слепцом, Людмила Павловна, а я вот никак не могу понять: слишком ли я слеп или слишком зряч? Но, в конце концов, то и другое – слепота.
М о д е с т П е т р о в и ч (издали). Профессор, Валентин, чай готов.
С т о р и ц ы н. Сейчас. (Тихо.) Деликатнейший человек! – вы знаете, он нарочно нас оставил, чтобы мы могли поговорить… Вы улыбаетесь? Честное слово, мне опять захотелось покраснеть, это становится глупо. Идите, дорогая, я хочу побыть один. Когда вы рядом, время бежит убийственно быстро, а его так мало… Да, да, улыбайтесь, ибо сказано про день сегодняшний: да будет свет и да будет счастье.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сейчас, Модест Петрович, я иду… А завтра?
С т о р и ц ы н. Кто знает завтра?.. Идите, дорогая, а то Модест начинает что-то подозревать, ужасный старикашка.
Княжна идет на террасу, с каждым шагом становясь все сумрачное и строже. Сторицын сосредоточенно думает, лицо его ясно и спокойно.
М о д е с т П е т р о в и ч. Пожалуйте,
Л ю д м и л а П а в л о в н а, чай готов. Не крепко ли я налил, я неумелый хозяин, так редко принимаю гостей, что… Какой прекрасный день!.. Что с ним, княжна, отчего вы так… простите, может быть, я не смею, но вы очень расстроены?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. С ним? – я не знаю. Но что с вами? Вы больны или что-нибудь случилось?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. У них в доме?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Ах, если бы вы знали… Я глаз не свожу с калитки. Если сейчас придет один человек, то… Княжна, может быть, это нескромно, но я должен сказать, вы одна только можете… Спасите его! Елена – моя сестра, но… (Неестественно громко.) Не крепок чай, а? Я налью другого.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но разве он может позволить, чтобы его спасали? (Горько смеется.) Вы бы взяли мою жизнь, Модест Петрович?
М о д е с т П е т р о в и ч. Не только я, княжна, но вся Европа… Надо его звать.