Телемахов делает несколько шагов вперед, но уже входит Сторицын, одетый в пальто и шляпе. Совершенно мокр от дождя, ботинки без калош, грязны, брюки внизу также.
С т о р и ц ы н. Я к тебе, Телемахов. Извини, что врываюсь ночью, сейчас, кажется, очень поздно… Можно?
Т е л е м а х о в. Я рад, я от души рад… Геннадий, раздеть.
С т о р и ц ы н. Да, пожалуйста… Геннадий, я уж в переднюю не пойду. И горячего чаю, Геннадий, если не поздно, я озяб.
Т е л е м а х о в. Чаю! Вина еще!
С т о р и ц ы н. Вас зовут Геннадий? Спасибо. Нет, ноги обтирать не надо, это ничего… Ужасный дождь! Это ты, Володя? Здравствуй. Как ты сюда попал, ты же не тут живешь?
В о л о д я. Я в гостях, папахен.
С т о р и ц ы н. Очень рад. Вероятно, будет наводнение; сейчас я шел по Неве, там такая темень… Постой, Телемаша, разве близко от твоей квартиры есть Нева?
Т е л е м а х о в. Есть. Садись, милый, сейчас будет чай.
С т о р и ц ы н. Конечно, есть. Но, представь, я вдруг забыл адрес, ходил, ходил… и извозчика взять нельзя, куда же он поедет? Раз пушка выстрелила у меня под самым ухом… К тебе можно, Телемахов? Я должен тебе сказать, что я совсем ушел из дому.
Т е л е м а х о в. Очень рад!.. Давно пора!…
С т о р и ц ы н. Да, да, давно пора. Сегодня, Телемаша, был ужасный день, сто двадцать верст в длину… Володя, ты не ушел бы домой? Я очень рад, но сейчас мне трудно видеть тебя… Какой ты высокий стал, Володя! Поцелуй меня и иди.
Т е л е м а х о в (решительно). Он тут ночует. Иди в спальню, Володя.
Берет его под руку и ведет, говоря что-то и смотря на него поверх очков. Сторицын смотрит сперва в черное окно, потом на стол. Телемахов возвращается, решительно потирая руки.
С т о р и ц ы н. Красное винцо потягиваешь, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Да. Поесть не хочешь? – надо поесть.
С т о р и ц ы н. Нет, я что-то ел. Мы обедали сегодня. Телемахов! – я должен сказать тебе, что я ушел из дому навсегда.
Т е л е м а х о в. Да, да, слышал, брат. Давно пора!.. Поздравляю.
С т о р и ц ы н. Телемаша, у тебя есть в доме револьвер? Понимаешь, в моем доме не оказалось нигде револьвера… покажи мне эту штуку, я бы посмотрел. Но почему я мог знать, что в моем доме нужна эта штука капитана Кука… Фу, вздор какой я говорю. Я шучу, Телемаша. И я озяб, трясет немного.
Т е л е м а х о в (яростно). Геннадий!
С т о р и ц ы н. Не надо, он сейчас, еще не готово. С удовольствием выпью чаю. Невероятнейший дождь. И на Неве такая темень… Как все-таки странно, что Нева близко от тебя!
Т е л е м а х о в. Дай руку, Валентин.
С т о р и ц ы н. Зачем? (Отдергивает руку.) Ах, пульс! Не надо ничего этого, Христа ради, не надо. Когда меня теперь спрашивают о здоровье или трогают пульс, мне кажется, что меня собираются вешать и боятся, что я уже умер. Я здоров.
Т е л е м а х о в. Ты бредишь!
С т о р и ц ы н. Может быть, но ты не сердись. И я попрошу тебя, Телемаша: если сюда приедет он, то, пожалуйста, не пускай его, я больше не могу.
Т е л е м а х о в. Кто это он? Саввич?
С т о р и ц ы н. Да.
Т е л е м а х о в. Не пускать? А может быть, пустить? Может быть, взять его за белую ручку и сказать: пожалуйте, господин Саввич!
С т о р и ц ы н. Нет, нет! Я не могу.
Телемахов открывает дверь в спальню и кричит.
Т е л е м а х о в. Володя, сюда собирается прибыть господин Саввич, и отец просит не пускать его… ты можешь это или нет?
В о л о д я (медленно и по звуку голоса лениво). Могу.
Телемахов со стуком захлопывает дверь. Геннадий приносит чай. Сторицын благодарит и с жадностью пьет. Телемахов, начиная фыркать все сильнее, ходит по комнате, каждый раз искоса и сердито взглядывая на Сторицына. Смеется.
С т о р и ц ы н. Горячо. Как у вас уютно. Ты что смеешься, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Смеюсь оттого, что смеюсь. Или, может быть, ты запретишь смеяться? Тогда извини – не могу. (Перестает смеяться.) Смеюсь!
С т о р и ц ы н. Надо мною?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И никто не смеет запретить мне смеяться. Смеюсь, и кончено! А кому не угоден мой смех, тех прошу не слушать. Да!
С т о р и ц ы н (с трудом соображая). Может быть, мне уйти?
Т е л е м а х о в (останавливаясь и яростно смотря на Сторицына). Глупо! Было с трех сторон глупо, а теперь со всех четырех глупо. Геннадий! Еще чаю!
Быстро входит Геннадий.
Если ты мне попробуешь задрыхнуть, я тебя… скотина! Еще чаю!
С т о р и ц ы н. За что ты его?
Т е л е м а х о в. Я его за что, – а ты меня за что?.. Поставь, болван… Я его болван, а ты за что меня по роже? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то это по чьей роже удар, позвольте вас спросить? По Саввичевой? Да? Нет-с, по моей. И кончено. По моей, и кончено! Смеялся, и буду смеяться, и никто мне не запретит, да! Никто!..
С т о р и ц ы н (невольно улыбаясь, медленно). Да постой, Телемаша… ты меня обвиняешь? По-твоему, я виноват?
Т е л е м а х о в. Не знаю, кто виноват. Но только я не дам бить себя по роже никому! Не позволю! Пусть это будет даже господин Сторицын с его благороднейшей дланью. И кончено.
С т о р и ц ы н (серьезно). Не кричи, Телемахов, я устал от крика. Ты думаешь, что я виноват? Но ты же знаешь, что я поистине, по чести сеял только доброе…
Т е л е м а х о в. Да? Только? А пришел воробей и съел?
С т о р и ц ы н. Мне так печально, что ты… Телемаша, старый друг! Они же ничего не понимают, а я их понимаю, ну и в этом все. И они могут меня бить, что ли, вообще по-ихнему, а я их не могу, и не должен, раз понимаю… Постой, не кричи! В голове у меня шумит, и мне трудно. Телемахов! Я совершил ужасное открытие. Я был пьян вчера, что-то со мной было, но не в этом дело. Телемахов!.. Я видел вчера моего сына, Сергея… так называемого Сережку. Ты смеешься? Не надо, не смейся.
Т е л е м а х о в (стараясь спокойно). Могу и серьезно, отчего же? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то можно поговорить и серьезно, сделайте милость. Уже давно, Валентин Николаевич, много лет тому назад я отошел – вполне сознательно отошел от твоей жизни и сказал себе: живи как хочешь, а я, как Пилат, умываю руки. Когда же (грозя пальцем) ты приедешь ко мне вот в такую ночь, я тогда тебе все скажу, все припомню, молчать уж не стану. Кто же, по-вашему, господин Сторицын, спрашиваю вас, вот в эту ночь расчета, кто же, по-вашему, люди – братья милейшие, ангелы без крыльев, хоть и в запятнанных, но все же в белых одеждах, – или же волки? Кто? Скажи, ты, выгнанный из дому, одинокий, несчастный человек… остатки человека!
С т о р и ц ы н (вставая). Ты сам одинок и несчастен. Мне жаль тебя.
Т е л е м а х о в. Прошу без жалости! Да, да, пусть я одинокая старая собака, но у меня есть логово, у меня есть дом – видишь? (Обводит рукой.) В конце концов, кто же к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Конечно, ты всю жизнь живешь в мире идеальных сущностей, ты просто не желаешь опустить взоры на землю – ну, а я реалист, я биолог и реалист! И я не желаю знать твоих нереальных драгоценностей. Летайте в небесах, а я твердо держусь за землю и не выпущу ее, и знаю, что мы, профессора Телемаховы и Сторицыны – одиночки в эту ночь, среди волчьей стаи. И пусть тебя жрут, а я не хочу быть жратвом, я их огнем, головешкой! Да!
С т о р и ц ы н. Ложь, Телемахов! Сторицына нет, он призрак и обман. Телемахов, подумай! У моего сына Сергея низкий лоб.
Т е л е м а х о в. Низкий лоб? Да? Отчего же он низкий? Низкий! (Яростно.) Так стрелять в низкий лоб, стрелять, стрелять!
С т о р и ц ы н (громко). Замолчи!
Т е л е м а х о в. Нет, не замолчу. Я приобрел право говорить и не в эту же ночь я буду молчать. (Передразнивая.) Геннадий, голубчик, пожалуйста… Я двадцать лет учился кричать Геннадию: болван! И научился! Я двадцать лет отучал себя от жалости, душу вывернул наизнанку, кровавую ванну взял на востоке – и научился! А теперь приходит ко мне выгнанный из дому профессор Сторицын и деликатнейшей своей дланью бьет меня по роже. (Передразнивая.) Я ко всем благоволю, я презираю твой кулак, Телемахов, но почему же ты не заступился за меня, дал Саввичу слопать мою деликатнейшую душу?
С т о р и ц ы н. Неправда! Мне не нужна твоя защита. Я странник, попросивший ночлега, бездомный бродяга, которому идти…
Т е л е м а х о в (подходя близко, наклоняя голову и смотря прямо в глаза Сторицыну). Защиты не надо? Хе-хе. А Саввич? А кто сегодня искал револьвер – но разве в доме профессора Сторицына есть эта штука капитана Кука? А у меня есть! Есть и всегда будет! Нетленное!.. Ну, есть, и молчи, не болтай, не таскай по улицам, не корми животных… твоим нетленным. Вот оно где у меня сидит… (бьет себя в грудь) и молчу. И слова не скажу, умирать буду, так в рот себе земли набью, чтоб как-нибудь не сболтнул язык. Мое оно! Пусть же профессора Сторицыны болтают, – а я буду стрелять, да! Низкий лоб – так стрелять в низкий лоб! Стрелять, стрелять! Вешать!
С т о р и ц ы н. Я ухожу. Я ни минуты не останусь в доме, где так прозвучало это слово.
Делает шаг к двери.
Т е л е м а х о в (как бы пригвождая его указательным пальцем). Уходишь? Иди, иди. А куда ты пойдешь?
В дверь выглядывает испуганный Володя.
С т о р и ц ы н. Я иду. Прощай.
Т е л е м а х о в. До свидания. Геннадий, проводить! А куда ты пойдешь? У тебя нет дороги!
С т о р и ц ы н. Куда? (Поднимая руки.) Есть же хоть один слушатель, который слышал меня. К нему!
Идет к двери, но громкий звонок останавливает его.
Т е л е м а х о в. Геннадий, погоди. Володя, в переднюю, сам открой.
В о л о д я. Хорошо.
Довольно быстро проходит. Телемахов приближается к Сторицыну и говорит, стоя к нему боком и не глядя.
Т е л е м а х о в. Прошу извинить меня. Я немного пьян сегодня и – вспылил! Оставайся здесь, я прошу тебя. А если мое присутствие тебе неприятно, то у меня сегодня есть дело в больнице.
С т о р и ц ы н (качая головой). Нет. Я иду.
Т е л е м а х о в. Ну, извини старую собаку. Если ты сегодня позволишь себе уйти от меня, то я – тоже уйду, минуты здесь не останусь! К черту!
В о л о д я (входит). Я отворил, они раздеваются. Это дядя Модест с княжной.
Т е л е м а х о в. А! Княжна! (Застегивая тужурку и оправляясь, идет навстречу.) Очень рад!
Входит княжна и Модест Петрович: их церемонно, но очень приветливо встречает Телемахов, подолгу тряся и задерживая руку и повторяя: «Очень рад! Очень рад!» Княжна в вечернем туалете, как будто привезена из гостей или из театра; взволнована, но сдерживается. Сдерживается и Модест Петрович, видимо, расстроенный, очень много переживший, но теперь сияющий от радости. В первую минуту ни он, ни княжна как будто не обращают внимания на Сторицына, здороваются с ним последним.
Т е л е м а х о в (стараясь вторично застегнуть пуговицы). Милости просим. Княжна, прошу вас садиться! Модест Петрович, прошу вас. Володя, садись. Ты что же не сядешь, Валентин Николаевич? Геннадий, вина! Виноват: не прикажете ли чаю и фруктов? Геннадий! Чаю и фруктов.
Все садятся. Денщик говорит что-то вполголоса, потом громко.
Г е н н а д и й. Фруктов нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в (сдерживаясь, яростно смотрит на него, кричит). Чаю! (Тише). Сервиз достань, знаешь?
Г е н н а д и й. Так точно, ваше превосходительство.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Не беспокойтесь, пожалуйста… Прокопий…
Т е л е м а х о в. Прокопий Евсеевич. Помилуйте, какое же беспокойство. Я очень рад! Володя, подай, пожалуйста, папахену папироску.
С т о р и ц ы н. Спасибо, у меня есть.
Телемахов садится и молчит. Сторицын улыбается.
Откуда вы, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Из театра. Я с мамой и братьями была в театре.
С т о р и ц ы н. Кончилось уже?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, почти. Но какая страшная Нева! Мы ехали с Модестом Петровичем через мост…
М о д е с т П е т р о в и ч (улыбаясь). Не промочили ноги, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (также улыбаясь). Немножко. А вы? Мы с ним долго тли по какому-то двору, и он все боялся, что я ноги промочу. Валентин Николаевич, вы знаете новость? – Я из дому ушла совсем.
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Когда же? Не знаю.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сегодня. Я уже не вернусь домой. Вы одобряете мой поступок… (вдруг пугается и заканчивает) профессор?
Молчание. Телемахов, увидев в двери Геннадия с подносом, яростно машет ему рукой и шипит: «Назад!»
Л ю д м и л а П а в л о в н а (смущаясь все больше и почти плача). Вы молчите? Но я уже давно стала думать, я еще только начала думать, но я понимаю, я так хорошо понимаю. И если… вы не одобрите моего поступка, то я совершенно не знаю, что мне делать.
М о д е с т П е т р о в и ч (вставая). Валентин! Валентин Николаевич! Клянусь Богом, за этот день я второй раз поседел, Валентин Николаевич! И если я еще жив и не бросился в воду, то это она, она! Я так и решил, клянусь Богом, что или с нею, или… Меня в театр не пускали без билета, я скандалить начал, и вдруг она идет по коридору, я ее не узнал, а она узнала меня… Там такой скандал был, Валентин Николаевич, что если ты не одобришь… твоим авторитетным словом… Там мама ее и братья и такой, брат, скандалище!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Оставьте, Модест Петрович. Пойдите, пойдите отсюда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Голубчик ты мой! Ведь это счастье, ведь это жизнь к нам пришла! Ведь я работать решил: пусть валятся, пусть валятся, а я… Я тебя уважаю, но ты… на колени пасть… на колени… Ура!
Т е л е м а х о в. Глупо, Модест Петрович! Прошу вас в столовую, Модест Петрович, закусить, чем Бог послал… рюмочку водки… Геннадий!.. Володя, прошу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ну и пусть глупо… И водки выпью и скандалить…
Т е л е м а х о в. Глупо! Прошу, прошу…
Уводит за собой Модеста Петровича и Володю, закрывая дверь. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Он правду сказал? Простите меня, Людмила Павловна, но сегодня у меня такой длинный день – как целая жизнь, и я немного сошел с ума. Я не понимаю. Он правду сказал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Правду. А что? Там я не боялась, а теперь боюсь. Да, я ушла из дому навсегда. Но не для вас ушла, вы не думайте, я давно хотела.
С т о р и ц ы н. Значит, ни у меня нет дома, ни у вас?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Какой свет! Да, я понимаю теперь. Мы ушли из дому, и ни у тебя нет дома, ни у меня. Я понимаю теперь. Мы очень долго и напрасно притворялись – я профессором Сторицыным, а ты какой-то княжной, и это оказался вздор. Ты – не княжна, ты – девочка в рваном пальто. Слышишь?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. И наш дом, твой и мой – весь мир. Закрой глаза и посмотри, как широко – весь мир! Оттого и ветер сегодня – ты слышишь? – что мы ушли из дома, из маленького дома. И река выходит из берегов… слышишь? – это волны. Тебе не холодна, девочка?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет. (Вспыхнув.) Мне стыдно, что я так одета!
С т о р и ц ы н. Ты вся горишь, как солнце! Но ты понимаешь, ты понимаешь, девочка, какой неслыханный ужас: он взял твои цветы и бросил их в угол. Бросил твои цветы! Тогда мне впервые показалось, что я сошел с ума, и я оставил их там. Так и оставил, там они и лежат, девочка. Мне бы идти с ними по улицам, мне бы в реку с ними броситься… глупая, старая Офелия!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Поедемте к Модесту Петровичу. Мне становится страшно, когда я подумаю, как вы устали. Там будут люди, которые любят вас. С нами поедет Володя.
С т о р и ц ы н. Да, поедем, он хороший человек, и мне надо очень, очень много спать, я устал. А завтра я пойду дальше, мне надо идти.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо плача). Мне можно с вами? Я буду сестрой, дочерью вашей, если хотите. Я знаю, что вы меня не любите.
С т о р и ц ы н. Нет, люблю. Ты слышишь, какой ветер? Это вечный ветер изгнанников, тех, кто оставил маленький дом и среди ночи идет в большой, возвращается на родину. Его слышат только изгнанники, он веет только над их головою… (Встает.) Мне страшно! Мне страшно, девочка! Это не ветер! Это Дух Божий проносится там! Слушай!
Закрывает глаза и, протянув руку к окнам, за которыми ветер, прислушивается. Открывает глаза и улыбается.
Это часовые так кричат, когда перекликаются: слу-у-шай! Мне кажется, что иногда я говорю что-то странное, Людмила Павловна, но у меня жар, кажется. Но почему жар и почему странное? – Я ясно вижу, как никогда.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но как же это! Вы даже не переоделись, на вас мокрое, и вы простудитесь! Сейчас я устрою.
С т о р и ц ы н (равнодушно). Не надо простуживаться. Для этого надо переодеться.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я позову их. Модест Петрович!
С т о р и ц ы н. Позови. Все это совершенно то, что надо. Сегодня я забыл свои папиросы и зашел в какую-то лавочку… так странно! Я уже десять лет не заходил в лавочку… так странно!
Входят все. Модест Петрович слегка навеселе – совсем немного.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Модест Петрович, мы едем.
М о д е с т П е т р о в и ч. И великолепно! И как раз вовремя! И все есть и все будет! Прокопий, друг, пошли за извозчиками на Финлядский вокзал. А мы с Прокопием выпили на брудершафт, и теперь он бывший генерал. Прокопий, ты мне нравишься!
Т с л с м а х о в. А ты мне нет. Геннадий!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, погодите, Прокопий Евсеич, ему надо переодеться. Дайте белье и ваш сюртук, он совсем мокрый.
Т е л е м а х о в. Слушаю-с. К сожалению, у меня только форменное. (Вошедшему Геннадию.) Геннадий! Господину профессору мой новый сюртук… ну? – который в шкапу. Валентин Николаевич, пройди, пожалуйста, в спальню, сейчас тебе дадут переодеться. Извините, княжна.
С т о р и ц ы н (с улыбкой смотревший на всех). Это нужно?
Т е л е м а х о в. Да. Иди, милый.
С т о р и ц ы н. Хорошо. Володя, пойдем со мною. Какие вы все особенные и… странные! Пойдем переодеваться, Володя. Так нужно.
В о л о д я. Пойдем, папахен.
Уходят в спальню.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, я боюсь за него. У него, кажется, жар, он немного бредит.
Т е л е м а х о в. Не знаю, не замечал! И если человека грызть целые сутки, раздирать на части и – чавкать! – то он будет заговариваться. Я сам заговариваюсь сегодня. (Вышедшему из спальни Геннадию.) Геннадий! Два извозчика на Финляндский вокзал, тридцать копеек. Если я только час буду видеть перед собой рыцарскую рожу господина Саввича, я – все слова забуду! И кончено! Дело не в том, что жар, а…
В прихожей звонок, все замирают.
Т е л е м а х о в. Геннадий, – погоди. Володя, прошу в переднюю, дело есть. Геннадий, помоги Владимиру Валентиновичу. Княжна, прошу вас садиться. Модест – сядь.
Володя и Геннадий быстро проходят в переднюю. Дверь в спальню полуоткрыта. Голос Сторицына:
– Кто там?
Т е л е м а х о в. Не важно, пустяки, сейчас все устроится. Два слова господину Саввичу. Прошу, Валентин Николаевич! (Плотно закрывает дверь в спальню.) Садитесь, княжна.
Деловито поворачивает выключатель одной из висячих ламп, и в комнате становится темнее. Слышно, как в прихожей гремит снимаемый засов. Вытянув шею и дергая себя за бородку, Телемахов прислушивается к происходящему в передней. Ясно слышен следующий диалог.
С а в в и ч. Что это к вам не дозвонишься? Спишь, каналья! Профессор Сторицын у вас?.. Скажи, что за ним из дому приехали. Живо!.. Позвольте, позвольте, кто вам дает право, я вас не знаю. А, это ты, Володька?
В о л о дя. Я.
Мгновение молчания.
С а в в и ч. Ты ответишь! Я не позволю бить по лицу, маль…
Мгновение молчания.
А, ты еще! Позвольте, что это? Двое на одного. Да я…
Голос обрывается. Мгновение молчания и громкий звук задвигаемого засова. Два-три яростных звонка с площадки и тишина.
Т е л е м а х о в (с наслаждением прислушиваясь к звонкам и напевая, прохаживается по комнате). Машенька гуляла во своем саду-ду-ду… (Залпом выпивает стакан, нежно.) Ну как, Володя?
В о л о д я. Ничего. Ушел. Но только я…
Некоторое время гневно сопя и фыркая, совершенно округлив глаза и как-то странно шаря руками по телу, кружится по комнате. Потирает правую руку.
М о д е с т П е т р о в и ч (тихо). Оставь, Володя, сядь! Сделал, ну и сядь. Какой ты, брат, однако, зверь!
Т е л е м а х о в. Нет, отчего же? Геннадий!.. Геннадий – спасибо.
Г е н н а д и й. Рад стараться, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в. Ступай. Нет, отчего же? (Выпивает стакан.) Машенька гуляла…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. А он? Он молчит. Прокопий Евсеич, он молчит?
Все на мгновение с некоторым страхом оборачиваются к спальне, где молчит Сторицын.
Т е л е м а х о в (стукнув и приоткрывая дверь). Валентин, к тебе можно, или ты выйдешь сюда?
Молчание. Телемахов заглядывает в дверь и сердито отходит. Людмила Павловна в беспокойстве смотрит на него. Телемахов показывает жестами, что Сторицын сидит, опустив голову на руки. Показав – уже от себя и яростно пожимает плечами.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо). Он слышал?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И знать не желаю! Володя, пройди к отцу.
В о л о д я (у двери). Папахен, к тебе можно? А папахен?
С т о р и ц ы н. Нет. Пошли ко мне Модеста.
Модест Петрович тихонько входит, оставляя дверь полуоткрытою.
Т е л е м а х о в (становясь в решительную позу, рядом с полуоткрытой дверью). Позволь тебе заметить, Валентин Николаевич, что это я распорядился и вину беру – на себя! Я не хотел осквернять твоего слуха, но этот дом – мой, и я не могу позволить, чтобы господин Саввич безнаказанно разевал свою гнусную пасть. И кончено!
В о л о д я. Папахен, а папахен, ты напрасно. Если ты даже этого понять не можешь, то я тоже уйду. Честное слово. Пусть и у меня не будет дома, не желаю я так, папахен. Пусти, говорю.
С т о р и ц ы н. Войди.
Не оборачиваясь и опустив голову, как будто дверь очень низка, Володя боком входит. Дверь закрывается. Телемахов садится на свое кресло у стола, выпивает стакан вина и искоса через очки смотрит на дверь. Затем переводит взгляд на княжну.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что вы, Прокопий Евсеич? Вы что-нибудь хотите сказать?
Т е л е м а х о в. Дайте руку.
Берет протянутую руку, целует и, положив на стол, склоняется на нее лицом.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, вы плачете? Не надо.
Т е л е м а х о в (поднимая голову и садясь обычно). Пьян, оттого и плачу. Плачу, и кончено! И никто не смеет запретить мне плакать. И кончено. (Грозит пальцем по направлению спальни.) Пусть!.. и очень сожалею, скорблю душевно, что сам вот этой рукой… (трясет кулаком почти перед самым лицом княжны) не мог! И кончено… Княжна! Людмила Павловна. Что, Прокопий Евсеич?
Телемахов, молча и сам продолжая глядеть на княжну, показывает дверь, за которой Сторицын, и чертит указательным пальцем как бы круги.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (со страхом). Я не понимаю.
Т е л е м а х о в (наклонившись и продолжая чертит пальцем). Скоро умрет. Сердце никуда. Скоро умрет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Этого не может быть!
Т е л е м а х о в (утвердительно кивнув головой). Будет… Но что это?
На цыпочках, с выражением крайнего страха на лице и в походке, из спальни выходит Володя и останавливается, смотря назад.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что с ним?
В о л о д я. Не знаю. Умирает, должно быть. Не знаю.
Почти повторяя движение Володи, но закрывая лицо руками, выходит Модест Петрович. Все со страхом смотрят на дверь. Широко раскрывая ее, выходит Сторицын, слепой к окружающему, страшный в своем выражении сосредоточенности и полной уже отрешенности от видимого. На нем короткий, не по росту, форменный сюртук Телемахова, ботинки грязны. Медленно, не оглядываясь, идет к двери.
Т е л е м а х о в (трезвея). Куда ты?
Сторицын останавливается и мгновение смотрит назад, не видя.
С т о р и ц ы н. Я иду! (Поднимает руку.) Слышишь?
В комнате мгновение полной тишины: слышнее яростные взвизги и глубокие вздохи ветра за окном, удары дождевых капель по стеклам. Сторицын поворачивается и идет с выражением той же сосредоточенности. Первые шаги тверды, но дальше силы изменяют – шатается – почти пробегает два шага и падает у самой двери. К нему подбегают.
В о л о д я. Папахен! Папа! Папа!
Т е л е м а х о в. Пусти. Подними голову, открой грудь. Не реветь, тихо.
Слушает, приложив голову к сердцу, затем отчетливыми шагами выходит на середину комнаты и останавливается спиной к трупу, решительно сдвинув ноги и яростно щипля бороду. Володя и Модест Петрович плачут.
Ложь-ложь-ложь! (Яростно кричит, грозя вверх кулаком.) Убийца?
С т о р и ц ы н. Я к тебе, Телемахов. Извини, что врываюсь ночью, сейчас, кажется, очень поздно… Можно?
Т е л е м а х о в. Я рад, я от души рад… Геннадий, раздеть.
С т о р и ц ы н. Да, пожалуйста… Геннадий, я уж в переднюю не пойду. И горячего чаю, Геннадий, если не поздно, я озяб.
Т е л е м а х о в. Чаю! Вина еще!
С т о р и ц ы н. Вас зовут Геннадий? Спасибо. Нет, ноги обтирать не надо, это ничего… Ужасный дождь! Это ты, Володя? Здравствуй. Как ты сюда попал, ты же не тут живешь?
В о л о д я. Я в гостях, папахен.
С т о р и ц ы н. Очень рад. Вероятно, будет наводнение; сейчас я шел по Неве, там такая темень… Постой, Телемаша, разве близко от твоей квартиры есть Нева?
Т е л е м а х о в. Есть. Садись, милый, сейчас будет чай.
С т о р и ц ы н. Конечно, есть. Но, представь, я вдруг забыл адрес, ходил, ходил… и извозчика взять нельзя, куда же он поедет? Раз пушка выстрелила у меня под самым ухом… К тебе можно, Телемахов? Я должен тебе сказать, что я совсем ушел из дому.
Т е л е м а х о в. Очень рад!.. Давно пора!…
С т о р и ц ы н. Да, да, давно пора. Сегодня, Телемаша, был ужасный день, сто двадцать верст в длину… Володя, ты не ушел бы домой? Я очень рад, но сейчас мне трудно видеть тебя… Какой ты высокий стал, Володя! Поцелуй меня и иди.
Т е л е м а х о в (решительно). Он тут ночует. Иди в спальню, Володя.
Берет его под руку и ведет, говоря что-то и смотря на него поверх очков. Сторицын смотрит сперва в черное окно, потом на стол. Телемахов возвращается, решительно потирая руки.
С т о р и ц ы н. Красное винцо потягиваешь, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Да. Поесть не хочешь? – надо поесть.
С т о р и ц ы н. Нет, я что-то ел. Мы обедали сегодня. Телемахов! – я должен сказать тебе, что я ушел из дому навсегда.
Т е л е м а х о в. Да, да, слышал, брат. Давно пора!.. Поздравляю.
С т о р и ц ы н. Телемаша, у тебя есть в доме револьвер? Понимаешь, в моем доме не оказалось нигде револьвера… покажи мне эту штуку, я бы посмотрел. Но почему я мог знать, что в моем доме нужна эта штука капитана Кука… Фу, вздор какой я говорю. Я шучу, Телемаша. И я озяб, трясет немного.
Т е л е м а х о в (яростно). Геннадий!
С т о р и ц ы н. Не надо, он сейчас, еще не готово. С удовольствием выпью чаю. Невероятнейший дождь. И на Неве такая темень… Как все-таки странно, что Нева близко от тебя!
Т е л е м а х о в. Дай руку, Валентин.
С т о р и ц ы н. Зачем? (Отдергивает руку.) Ах, пульс! Не надо ничего этого, Христа ради, не надо. Когда меня теперь спрашивают о здоровье или трогают пульс, мне кажется, что меня собираются вешать и боятся, что я уже умер. Я здоров.
Т е л е м а х о в. Ты бредишь!
С т о р и ц ы н. Может быть, но ты не сердись. И я попрошу тебя, Телемаша: если сюда приедет он, то, пожалуйста, не пускай его, я больше не могу.
Т е л е м а х о в. Кто это он? Саввич?
С т о р и ц ы н. Да.
Т е л е м а х о в. Не пускать? А может быть, пустить? Может быть, взять его за белую ручку и сказать: пожалуйте, господин Саввич!
С т о р и ц ы н. Нет, нет! Я не могу.
Телемахов открывает дверь в спальню и кричит.
Т е л е м а х о в. Володя, сюда собирается прибыть господин Саввич, и отец просит не пускать его… ты можешь это или нет?
В о л о д я (медленно и по звуку голоса лениво). Могу.
Телемахов со стуком захлопывает дверь. Геннадий приносит чай. Сторицын благодарит и с жадностью пьет. Телемахов, начиная фыркать все сильнее, ходит по комнате, каждый раз искоса и сердито взглядывая на Сторицына. Смеется.
С т о р и ц ы н. Горячо. Как у вас уютно. Ты что смеешься, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Смеюсь оттого, что смеюсь. Или, может быть, ты запретишь смеяться? Тогда извини – не могу. (Перестает смеяться.) Смеюсь!
С т о р и ц ы н. Надо мною?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И никто не смеет запретить мне смеяться. Смеюсь, и кончено! А кому не угоден мой смех, тех прошу не слушать. Да!
С т о р и ц ы н (с трудом соображая). Может быть, мне уйти?
Т е л е м а х о в (останавливаясь и яростно смотря на Сторицына). Глупо! Было с трех сторон глупо, а теперь со всех четырех глупо. Геннадий! Еще чаю!
Быстро входит Геннадий.
Если ты мне попробуешь задрыхнуть, я тебя… скотина! Еще чаю!
С т о р и ц ы н. За что ты его?
Т е л е м а х о в. Я его за что, – а ты меня за что?.. Поставь, болван… Я его болван, а ты за что меня по роже? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то это по чьей роже удар, позвольте вас спросить? По Саввичевой? Да? Нет-с, по моей. И кончено. По моей, и кончено! Смеялся, и буду смеяться, и никто мне не запретит, да! Никто!..
С т о р и ц ы н (невольно улыбаясь, медленно). Да постой, Телемаша… ты меня обвиняешь? По-твоему, я виноват?
Т е л е м а х о в. Не знаю, кто виноват. Но только я не дам бить себя по роже никому! Не позволю! Пусть это будет даже господин Сторицын с его благороднейшей дланью. И кончено.
С т о р и ц ы н (серьезно). Не кричи, Телемахов, я устал от крика. Ты думаешь, что я виноват? Но ты же знаешь, что я поистине, по чести сеял только доброе…
Т е л е м а х о в. Да? Только? А пришел воробей и съел?
С т о р и ц ы н. Мне так печально, что ты… Телемаша, старый друг! Они же ничего не понимают, а я их понимаю, ну и в этом все. И они могут меня бить, что ли, вообще по-ихнему, а я их не могу, и не должен, раз понимаю… Постой, не кричи! В голове у меня шумит, и мне трудно. Телемахов! Я совершил ужасное открытие. Я был пьян вчера, что-то со мной было, но не в этом дело. Телемахов!.. Я видел вчера моего сына, Сергея… так называемого Сережку. Ты смеешься? Не надо, не смейся.
Т е л е м а х о в (стараясь спокойно). Могу и серьезно, отчего же? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то можно поговорить и серьезно, сделайте милость. Уже давно, Валентин Николаевич, много лет тому назад я отошел – вполне сознательно отошел от твоей жизни и сказал себе: живи как хочешь, а я, как Пилат, умываю руки. Когда же (грозя пальцем) ты приедешь ко мне вот в такую ночь, я тогда тебе все скажу, все припомню, молчать уж не стану. Кто же, по-вашему, господин Сторицын, спрашиваю вас, вот в эту ночь расчета, кто же, по-вашему, люди – братья милейшие, ангелы без крыльев, хоть и в запятнанных, но все же в белых одеждах, – или же волки? Кто? Скажи, ты, выгнанный из дому, одинокий, несчастный человек… остатки человека!
С т о р и ц ы н (вставая). Ты сам одинок и несчастен. Мне жаль тебя.
Т е л е м а х о в. Прошу без жалости! Да, да, пусть я одинокая старая собака, но у меня есть логово, у меня есть дом – видишь? (Обводит рукой.) В конце концов, кто же к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Конечно, ты всю жизнь живешь в мире идеальных сущностей, ты просто не желаешь опустить взоры на землю – ну, а я реалист, я биолог и реалист! И я не желаю знать твоих нереальных драгоценностей. Летайте в небесах, а я твердо держусь за землю и не выпущу ее, и знаю, что мы, профессора Телемаховы и Сторицыны – одиночки в эту ночь, среди волчьей стаи. И пусть тебя жрут, а я не хочу быть жратвом, я их огнем, головешкой! Да!
С т о р и ц ы н. Ложь, Телемахов! Сторицына нет, он призрак и обман. Телемахов, подумай! У моего сына Сергея низкий лоб.
Т е л е м а х о в. Низкий лоб? Да? Отчего же он низкий? Низкий! (Яростно.) Так стрелять в низкий лоб, стрелять, стрелять!
С т о р и ц ы н (громко). Замолчи!
Т е л е м а х о в. Нет, не замолчу. Я приобрел право говорить и не в эту же ночь я буду молчать. (Передразнивая.) Геннадий, голубчик, пожалуйста… Я двадцать лет учился кричать Геннадию: болван! И научился! Я двадцать лет отучал себя от жалости, душу вывернул наизнанку, кровавую ванну взял на востоке – и научился! А теперь приходит ко мне выгнанный из дому профессор Сторицын и деликатнейшей своей дланью бьет меня по роже. (Передразнивая.) Я ко всем благоволю, я презираю твой кулак, Телемахов, но почему же ты не заступился за меня, дал Саввичу слопать мою деликатнейшую душу?
С т о р и ц ы н. Неправда! Мне не нужна твоя защита. Я странник, попросивший ночлега, бездомный бродяга, которому идти…
Т е л е м а х о в (подходя близко, наклоняя голову и смотря прямо в глаза Сторицыну). Защиты не надо? Хе-хе. А Саввич? А кто сегодня искал револьвер – но разве в доме профессора Сторицына есть эта штука капитана Кука? А у меня есть! Есть и всегда будет! Нетленное!.. Ну, есть, и молчи, не болтай, не таскай по улицам, не корми животных… твоим нетленным. Вот оно где у меня сидит… (бьет себя в грудь) и молчу. И слова не скажу, умирать буду, так в рот себе земли набью, чтоб как-нибудь не сболтнул язык. Мое оно! Пусть же профессора Сторицыны болтают, – а я буду стрелять, да! Низкий лоб – так стрелять в низкий лоб! Стрелять, стрелять! Вешать!
С т о р и ц ы н. Я ухожу. Я ни минуты не останусь в доме, где так прозвучало это слово.
Делает шаг к двери.
Т е л е м а х о в (как бы пригвождая его указательным пальцем). Уходишь? Иди, иди. А куда ты пойдешь?
В дверь выглядывает испуганный Володя.
С т о р и ц ы н. Я иду. Прощай.
Т е л е м а х о в. До свидания. Геннадий, проводить! А куда ты пойдешь? У тебя нет дороги!
С т о р и ц ы н. Куда? (Поднимая руки.) Есть же хоть один слушатель, который слышал меня. К нему!
Идет к двери, но громкий звонок останавливает его.
Т е л е м а х о в. Геннадий, погоди. Володя, в переднюю, сам открой.
В о л о д я. Хорошо.
Довольно быстро проходит. Телемахов приближается к Сторицыну и говорит, стоя к нему боком и не глядя.
Т е л е м а х о в. Прошу извинить меня. Я немного пьян сегодня и – вспылил! Оставайся здесь, я прошу тебя. А если мое присутствие тебе неприятно, то у меня сегодня есть дело в больнице.
С т о р и ц ы н (качая головой). Нет. Я иду.
Т е л е м а х о в. Ну, извини старую собаку. Если ты сегодня позволишь себе уйти от меня, то я – тоже уйду, минуты здесь не останусь! К черту!
В о л о д я (входит). Я отворил, они раздеваются. Это дядя Модест с княжной.
Т е л е м а х о в. А! Княжна! (Застегивая тужурку и оправляясь, идет навстречу.) Очень рад!
Входит княжна и Модест Петрович: их церемонно, но очень приветливо встречает Телемахов, подолгу тряся и задерживая руку и повторяя: «Очень рад! Очень рад!» Княжна в вечернем туалете, как будто привезена из гостей или из театра; взволнована, но сдерживается. Сдерживается и Модест Петрович, видимо, расстроенный, очень много переживший, но теперь сияющий от радости. В первую минуту ни он, ни княжна как будто не обращают внимания на Сторицына, здороваются с ним последним.
Т е л е м а х о в (стараясь вторично застегнуть пуговицы). Милости просим. Княжна, прошу вас садиться! Модест Петрович, прошу вас. Володя, садись. Ты что же не сядешь, Валентин Николаевич? Геннадий, вина! Виноват: не прикажете ли чаю и фруктов? Геннадий! Чаю и фруктов.
Все садятся. Денщик говорит что-то вполголоса, потом громко.
Г е н н а д и й. Фруктов нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в (сдерживаясь, яростно смотрит на него, кричит). Чаю! (Тише). Сервиз достань, знаешь?
Г е н н а д и й. Так точно, ваше превосходительство.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Не беспокойтесь, пожалуйста… Прокопий…
Т е л е м а х о в. Прокопий Евсеевич. Помилуйте, какое же беспокойство. Я очень рад! Володя, подай, пожалуйста, папахену папироску.
С т о р и ц ы н. Спасибо, у меня есть.
Телемахов садится и молчит. Сторицын улыбается.
Откуда вы, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Из театра. Я с мамой и братьями была в театре.
С т о р и ц ы н. Кончилось уже?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, почти. Но какая страшная Нева! Мы ехали с Модестом Петровичем через мост…
М о д е с т П е т р о в и ч (улыбаясь). Не промочили ноги, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (также улыбаясь). Немножко. А вы? Мы с ним долго тли по какому-то двору, и он все боялся, что я ноги промочу. Валентин Николаевич, вы знаете новость? – Я из дому ушла совсем.
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Когда же? Не знаю.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сегодня. Я уже не вернусь домой. Вы одобряете мой поступок… (вдруг пугается и заканчивает) профессор?
Молчание. Телемахов, увидев в двери Геннадия с подносом, яростно машет ему рукой и шипит: «Назад!»
Л ю д м и л а П а в л о в н а (смущаясь все больше и почти плача). Вы молчите? Но я уже давно стала думать, я еще только начала думать, но я понимаю, я так хорошо понимаю. И если… вы не одобрите моего поступка, то я совершенно не знаю, что мне делать.
М о д е с т П е т р о в и ч (вставая). Валентин! Валентин Николаевич! Клянусь Богом, за этот день я второй раз поседел, Валентин Николаевич! И если я еще жив и не бросился в воду, то это она, она! Я так и решил, клянусь Богом, что или с нею, или… Меня в театр не пускали без билета, я скандалить начал, и вдруг она идет по коридору, я ее не узнал, а она узнала меня… Там такой скандал был, Валентин Николаевич, что если ты не одобришь… твоим авторитетным словом… Там мама ее и братья и такой, брат, скандалище!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Оставьте, Модест Петрович. Пойдите, пойдите отсюда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Голубчик ты мой! Ведь это счастье, ведь это жизнь к нам пришла! Ведь я работать решил: пусть валятся, пусть валятся, а я… Я тебя уважаю, но ты… на колени пасть… на колени… Ура!
Т е л е м а х о в. Глупо, Модест Петрович! Прошу вас в столовую, Модест Петрович, закусить, чем Бог послал… рюмочку водки… Геннадий!.. Володя, прошу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ну и пусть глупо… И водки выпью и скандалить…
Т е л е м а х о в. Глупо! Прошу, прошу…
Уводит за собой Модеста Петровича и Володю, закрывая дверь. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Он правду сказал? Простите меня, Людмила Павловна, но сегодня у меня такой длинный день – как целая жизнь, и я немного сошел с ума. Я не понимаю. Он правду сказал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Правду. А что? Там я не боялась, а теперь боюсь. Да, я ушла из дому навсегда. Но не для вас ушла, вы не думайте, я давно хотела.
С т о р и ц ы н. Значит, ни у меня нет дома, ни у вас?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Какой свет! Да, я понимаю теперь. Мы ушли из дому, и ни у тебя нет дома, ни у меня. Я понимаю теперь. Мы очень долго и напрасно притворялись – я профессором Сторицыным, а ты какой-то княжной, и это оказался вздор. Ты – не княжна, ты – девочка в рваном пальто. Слышишь?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. И наш дом, твой и мой – весь мир. Закрой глаза и посмотри, как широко – весь мир! Оттого и ветер сегодня – ты слышишь? – что мы ушли из дома, из маленького дома. И река выходит из берегов… слышишь? – это волны. Тебе не холодна, девочка?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет. (Вспыхнув.) Мне стыдно, что я так одета!
С т о р и ц ы н. Ты вся горишь, как солнце! Но ты понимаешь, ты понимаешь, девочка, какой неслыханный ужас: он взял твои цветы и бросил их в угол. Бросил твои цветы! Тогда мне впервые показалось, что я сошел с ума, и я оставил их там. Так и оставил, там они и лежат, девочка. Мне бы идти с ними по улицам, мне бы в реку с ними броситься… глупая, старая Офелия!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Поедемте к Модесту Петровичу. Мне становится страшно, когда я подумаю, как вы устали. Там будут люди, которые любят вас. С нами поедет Володя.
С т о р и ц ы н. Да, поедем, он хороший человек, и мне надо очень, очень много спать, я устал. А завтра я пойду дальше, мне надо идти.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо плача). Мне можно с вами? Я буду сестрой, дочерью вашей, если хотите. Я знаю, что вы меня не любите.
С т о р и ц ы н. Нет, люблю. Ты слышишь, какой ветер? Это вечный ветер изгнанников, тех, кто оставил маленький дом и среди ночи идет в большой, возвращается на родину. Его слышат только изгнанники, он веет только над их головою… (Встает.) Мне страшно! Мне страшно, девочка! Это не ветер! Это Дух Божий проносится там! Слушай!
Закрывает глаза и, протянув руку к окнам, за которыми ветер, прислушивается. Открывает глаза и улыбается.
Это часовые так кричат, когда перекликаются: слу-у-шай! Мне кажется, что иногда я говорю что-то странное, Людмила Павловна, но у меня жар, кажется. Но почему жар и почему странное? – Я ясно вижу, как никогда.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но как же это! Вы даже не переоделись, на вас мокрое, и вы простудитесь! Сейчас я устрою.
С т о р и ц ы н (равнодушно). Не надо простуживаться. Для этого надо переодеться.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я позову их. Модест Петрович!
С т о р и ц ы н. Позови. Все это совершенно то, что надо. Сегодня я забыл свои папиросы и зашел в какую-то лавочку… так странно! Я уже десять лет не заходил в лавочку… так странно!
Входят все. Модест Петрович слегка навеселе – совсем немного.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Модест Петрович, мы едем.
М о д е с т П е т р о в и ч. И великолепно! И как раз вовремя! И все есть и все будет! Прокопий, друг, пошли за извозчиками на Финлядский вокзал. А мы с Прокопием выпили на брудершафт, и теперь он бывший генерал. Прокопий, ты мне нравишься!
Т с л с м а х о в. А ты мне нет. Геннадий!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, погодите, Прокопий Евсеич, ему надо переодеться. Дайте белье и ваш сюртук, он совсем мокрый.
Т е л е м а х о в. Слушаю-с. К сожалению, у меня только форменное. (Вошедшему Геннадию.) Геннадий! Господину профессору мой новый сюртук… ну? – который в шкапу. Валентин Николаевич, пройди, пожалуйста, в спальню, сейчас тебе дадут переодеться. Извините, княжна.
С т о р и ц ы н (с улыбкой смотревший на всех). Это нужно?
Т е л е м а х о в. Да. Иди, милый.
С т о р и ц ы н. Хорошо. Володя, пойдем со мною. Какие вы все особенные и… странные! Пойдем переодеваться, Володя. Так нужно.
В о л о д я. Пойдем, папахен.
Уходят в спальню.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, я боюсь за него. У него, кажется, жар, он немного бредит.
Т е л е м а х о в. Не знаю, не замечал! И если человека грызть целые сутки, раздирать на части и – чавкать! – то он будет заговариваться. Я сам заговариваюсь сегодня. (Вышедшему из спальни Геннадию.) Геннадий! Два извозчика на Финляндский вокзал, тридцать копеек. Если я только час буду видеть перед собой рыцарскую рожу господина Саввича, я – все слова забуду! И кончено! Дело не в том, что жар, а…
В прихожей звонок, все замирают.
Т е л е м а х о в. Геннадий, – погоди. Володя, прошу в переднюю, дело есть. Геннадий, помоги Владимиру Валентиновичу. Княжна, прошу вас садиться. Модест – сядь.
Володя и Геннадий быстро проходят в переднюю. Дверь в спальню полуоткрыта. Голос Сторицына:
– Кто там?
Т е л е м а х о в. Не важно, пустяки, сейчас все устроится. Два слова господину Саввичу. Прошу, Валентин Николаевич! (Плотно закрывает дверь в спальню.) Садитесь, княжна.
Деловито поворачивает выключатель одной из висячих ламп, и в комнате становится темнее. Слышно, как в прихожей гремит снимаемый засов. Вытянув шею и дергая себя за бородку, Телемахов прислушивается к происходящему в передней. Ясно слышен следующий диалог.
С а в в и ч. Что это к вам не дозвонишься? Спишь, каналья! Профессор Сторицын у вас?.. Скажи, что за ним из дому приехали. Живо!.. Позвольте, позвольте, кто вам дает право, я вас не знаю. А, это ты, Володька?
В о л о дя. Я.
Мгновение молчания.
С а в в и ч. Ты ответишь! Я не позволю бить по лицу, маль…
Мгновение молчания.
А, ты еще! Позвольте, что это? Двое на одного. Да я…
Голос обрывается. Мгновение молчания и громкий звук задвигаемого засова. Два-три яростных звонка с площадки и тишина.
Т е л е м а х о в (с наслаждением прислушиваясь к звонкам и напевая, прохаживается по комнате). Машенька гуляла во своем саду-ду-ду… (Залпом выпивает стакан, нежно.) Ну как, Володя?
В о л о д я. Ничего. Ушел. Но только я…
Некоторое время гневно сопя и фыркая, совершенно округлив глаза и как-то странно шаря руками по телу, кружится по комнате. Потирает правую руку.
М о д е с т П е т р о в и ч (тихо). Оставь, Володя, сядь! Сделал, ну и сядь. Какой ты, брат, однако, зверь!
Т е л е м а х о в. Нет, отчего же? Геннадий!.. Геннадий – спасибо.
Г е н н а д и й. Рад стараться, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в. Ступай. Нет, отчего же? (Выпивает стакан.) Машенька гуляла…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. А он? Он молчит. Прокопий Евсеич, он молчит?
Все на мгновение с некоторым страхом оборачиваются к спальне, где молчит Сторицын.
Т е л е м а х о в (стукнув и приоткрывая дверь). Валентин, к тебе можно, или ты выйдешь сюда?
Молчание. Телемахов заглядывает в дверь и сердито отходит. Людмила Павловна в беспокойстве смотрит на него. Телемахов показывает жестами, что Сторицын сидит, опустив голову на руки. Показав – уже от себя и яростно пожимает плечами.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо). Он слышал?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И знать не желаю! Володя, пройди к отцу.
В о л о д я (у двери). Папахен, к тебе можно? А папахен?
С т о р и ц ы н. Нет. Пошли ко мне Модеста.
Модест Петрович тихонько входит, оставляя дверь полуоткрытою.
Т е л е м а х о в (становясь в решительную позу, рядом с полуоткрытой дверью). Позволь тебе заметить, Валентин Николаевич, что это я распорядился и вину беру – на себя! Я не хотел осквернять твоего слуха, но этот дом – мой, и я не могу позволить, чтобы господин Саввич безнаказанно разевал свою гнусную пасть. И кончено!
В о л о д я. Папахен, а папахен, ты напрасно. Если ты даже этого понять не можешь, то я тоже уйду. Честное слово. Пусть и у меня не будет дома, не желаю я так, папахен. Пусти, говорю.
С т о р и ц ы н. Войди.
Не оборачиваясь и опустив голову, как будто дверь очень низка, Володя боком входит. Дверь закрывается. Телемахов садится на свое кресло у стола, выпивает стакан вина и искоса через очки смотрит на дверь. Затем переводит взгляд на княжну.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что вы, Прокопий Евсеич? Вы что-нибудь хотите сказать?
Т е л е м а х о в. Дайте руку.
Берет протянутую руку, целует и, положив на стол, склоняется на нее лицом.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Прокопий Евсеич, вы плачете? Не надо.
Т е л е м а х о в (поднимая голову и садясь обычно). Пьян, оттого и плачу. Плачу, и кончено! И никто не смеет запретить мне плакать. И кончено. (Грозит пальцем по направлению спальни.) Пусть!.. и очень сожалею, скорблю душевно, что сам вот этой рукой… (трясет кулаком почти перед самым лицом княжны) не мог! И кончено… Княжна! Людмила Павловна. Что, Прокопий Евсеич?
Телемахов, молча и сам продолжая глядеть на княжну, показывает дверь, за которой Сторицын, и чертит указательным пальцем как бы круги.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (со страхом). Я не понимаю.
Т е л е м а х о в (наклонившись и продолжая чертит пальцем). Скоро умрет. Сердце никуда. Скоро умрет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Этого не может быть!
Т е л е м а х о в (утвердительно кивнув головой). Будет… Но что это?
На цыпочках, с выражением крайнего страха на лице и в походке, из спальни выходит Володя и останавливается, смотря назад.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Что с ним?
В о л о д я. Не знаю. Умирает, должно быть. Не знаю.
Почти повторяя движение Володи, но закрывая лицо руками, выходит Модест Петрович. Все со страхом смотрят на дверь. Широко раскрывая ее, выходит Сторицын, слепой к окружающему, страшный в своем выражении сосредоточенности и полной уже отрешенности от видимого. На нем короткий, не по росту, форменный сюртук Телемахова, ботинки грязны. Медленно, не оглядываясь, идет к двери.
Т е л е м а х о в (трезвея). Куда ты?
Сторицын останавливается и мгновение смотрит назад, не видя.
С т о р и ц ы н. Я иду! (Поднимает руку.) Слышишь?
В комнате мгновение полной тишины: слышнее яростные взвизги и глубокие вздохи ветра за окном, удары дождевых капель по стеклам. Сторицын поворачивается и идет с выражением той же сосредоточенности. Первые шаги тверды, но дальше силы изменяют – шатается – почти пробегает два шага и падает у самой двери. К нему подбегают.
В о л о д я. Папахен! Папа! Папа!
Т е л е м а х о в. Пусти. Подними голову, открой грудь. Не реветь, тихо.
Слушает, приложив голову к сердцу, затем отчетливыми шагами выходит на середину комнаты и останавливается спиной к трупу, решительно сдвинув ноги и яростно щипля бороду. Володя и Модест Петрович плачут.
Ложь-ложь-ложь! (Яростно кричит, грозя вверх кулаком.) Убийца?