Страница:
Леонид Андреев
ПРОФЕССОР СТОРИЦЫН
Драма в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
С т о р и ц ы н В а л е н т и н Н и к о л а е в и ч, профессор.
Е л е н а П е т р о в н а, его жена.
В о л о д я, С е р г е й, дети
М о д е с т П е т р о в и ч, брат Елены Петровны.
Т е л е м а х о в П р о к о п и й Е в с е е в и ч, профессор.
С а в в и ч Г а в р и и л Г а в р и и л о в и ч.
К н я ж н а Л ю д м и л а П а в л о в н а.
M а м ы к и н.
Д у н я ш а, горничная Сторицыных.
Ф е к л а, кухарка Модеста Петровича.
Г е н н а д и й, денщик.
Е л е н а П е т р о в н а, его жена.
В о л о д я, С е р г е й, дети
М о д е с т П е т р о в и ч, брат Елены Петровны.
Т е л е м а х о в П р о к о п и й Е в с е е в и ч, профессор.
С а в в и ч Г а в р и и л Г а в р и и л о в и ч.
К н я ж н а Л ю д м и л а П а в л о в н а.
M а м ы к и н.
Д у н я ш а, горничная Сторицыных.
Ф е к л а, кухарка Модеста Петровича.
Г е н н а д и й, денщик.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Профессор Сторицын – худощавый, высокого роста, ширококостный человек лет сорока пяти. Держится очень прямо, ходит неслышно и быстро, жесты широки и свободны; и только в минуты большой усталости и нездоровья слегка сутулится. Седины не заметно: ни в темных, тонких, слегка разметанных волосах, ни в короткой, подстриженной бороде. Красивым лицом и формою головы профессор напоминает несколько Т.Карлейля; под скулами темнеют впадины. Обычное одеяние – свободно сидящий, широкий сюртук, отложной, не закрывающий шеи, крахмальный воротник. Внешний вид Сторицына скорее суровый, чем мягкий, и только в разговоре и поступках выявляется его истинный характер.
Осенний вечер, часов около семи. Окна на улицу завешены тяжелыми суконными партерами, и воздух в профессорском кабинете тяжел, глух и неподвижен, как в пещере. Везде книги: как бы вышла из своих берегов библиотека и заливает комнату сверху; на столах рукописи и гранки. Видны мучительные усилия привести в систему книжный и бумажный хаос, но порядку мало: книжные шкапы без ключей, не на месте валяются вчерашние газеты. Пол затянут темным сукном; на стенах портреты писателей в черных рамах и несколько картин – подарков знакомых художников. На большом письменном столе рабочая лампа с непроницаемым абажуром; тут же на металлическом подносе начатая бутылка красного вина с двумя стаканами. В высоком стеклянном бокальчике одинокая роза. В стороне на столике, возле дивана, горит лампочка со штепселем, зеленый колпачок снят, чтобы виднее было; хозяин, профессор Сторицын, не совсем здоров, и его внимательно выслушивает и выстукивает Прокопий Евсеевич Телемахов, друг и товарищ Сторицына еще по гимназии, теперь профессор военно-медицинской академии. Телемахов в военном, докторском сюртуке с генеральскими погонами; седоват, сух, лицо морщинисто и желто, речь и жесты отрывочны и скупы. На тонком сухом носу пенсне, которым Телемахов пользуется только при писании рецептов и занятиях, обычно же смотрит поверх стекол, наклоняя голову и морща лоб. Ростом немного ниже Сторицына.
В углу в кресле притаился Модест Петрович, не дышит, боится помешать осмотру, с беспокойством следит за неторопливыми, серьезными движениями Телемахова.
Вот Телемахов приподнял рубашку у больного и приложился ухом к широкой, вздрагивающей от холода спине.
Т е л е м а х о в. Вздохни.
С т о р и ц ы н. Так? (Вздыхает протяжно.)
Т е л е м а х о в. Довольно. Так. Нагнись. Вздохни еще. Так. А теперь положи правую руку на голову.
С т о р и ц ы н. Я не понимаю, как?.. Так, что ли?.. Ну, довольно?
Т е л е м а х о в (выстукивает). Погоди. (Снова внимательно слушает.)
С т о р и ц ы н (рассматривая себя). Экое дрянное тело, кожа бледная, зябкая, неживая. Плохое тело, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Профессорское. Повернись-ка.
С т о р и ц ы н. Да ты уж стукал… извини, извини, не буду. А ведь я, в сущности, здоров, как лошадь, мне бы на дороге камни ворочать или в цирке «Модерн» борцом. Если бы не сердце…
Т е л е м а х о в. Молчи, не мешай.
С т о р и ц ы н. Молчу, Модест, если тебе не трудно, дай дружок, со стола папиросу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Сейчас, Валентин Николаевич, с удовольствием.
Т е л е м а х о в. А подождать не можешь?
С т о р и ц ы н. Если уж нужно, то могу, а вообще… Не велят, Модест, спасибо, голубчик. Кончено?
Т е л е м а х о в. Да. Кури уж, курилка.
С т о р и ц ы н. И одеваться можно?
Т е л е м а х о в. Можно и одеваться. Модест Петрович, помогите ему.
С т о р и ц ы н. Чего там, не надо, да не надо же, голубчик, я сам. (Отвернувшись от Телемахова, одевается.) Ну как, Телемаша, – поживу еще?
Т е л е м а х о в (наливая вино). Поживешь.
С т о р и ц ы н. Ты правду говоришь?
Т е л е м а х о в. А то что же? На велосипеде ездить нельзя, и от цирка «Модерн» надо отказаться. Выставь анонс, что в борьбе не участвуешь.
С т о р и ц ы н. Ты шутишь, Телемаша? А интересно бы знать, какое было сердце у римских гладиаторов – да, да, вероятно, удивительное сердце. Впрочем, пустяки, и мне совсем не нужно было обращаться к твоей помощи. Ты слушал только снаружи, а я слышу его изнутри, и я могу огорчить тебя, Телемаша, у меня ужаснейшее сердце!
Т е л е м а х о в. Субъективные ощущения. Усталость.
С т о р и ц ы н. Да? Ты Телемаша – юморист.
Т е л е м а х о в. К сорока годам каждое сердце устает. Зачем столько работаешь, зачем столько куришь?
С т о р и ц ы н. Да, зачем? Но, однако, пойду и доложу Елене, что у меня субъективные ощущения, она так беспокоилась, добрый человек!
М о д е с т П е т р о в и ч. Может быть, сестру сюда позвать, Валентин Николаевич? Я позову.
С т о р и ц ы н. Нет, Модест, я сам. Подожди меня, дружок, я быстро.
Уходит. Телемахов, заложив руки под сюртук, прохаживается по комнате, сердито косясь на Модеста Петровича; выпивает еще стакан вина. Затем останавливается перед Модестом Петровичем и долго в упор молча смотрит на него поверх очков.
М о д е с т П е т р о в и ч (робко). Так как же, профессор?..
Т е л е м а х о в. А так, что плохо. Скверно. Беречь надо.
М о д е с т П е т р о в и ч. Но вы же сказали, что субъективные…
Т е л е м а х о в. Сами вы субъект, Модест Петрович. Я еще поговорю с вашей сестрицей, а вы постарайтесь ей внушить, что безобразия ваши пора кончить. Понимаете?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да как же я внушу?
Т е л е м а х о в. Это уж ваше дело. Вы ей брат. Пора кончить, здесь вам не свинушник, да! Не свинушник. Саввич опять здесь?
М о д е с т П е т р о в и ч. Но войдите в мое положение!..
Т е л е м а х о в. Не имею на это ни малейшего желания. Я вообще ни в чье положение входить не желаю, у меня свое положение. Что вы моргаете? Терпеть не могу, когда вы начинаете моргать, Модест Петрович!
М о д е с т П е т р о в и ч. Но, уважаемый…
Быстро входит Сторицын.
С т о р и ц ы н. Там, оказывается, Саввич и этот проклятый писатель, Мамыкин. Неприличная фамилия – Мамыкин. Когда они пришли, я не слыхал звонка… ах, до чего они мне надоели оба!
Т е л е м а х о в. Выгони.
С т о р и ц ы н. Экий ты, брат Телемаша, солдат. Но куда же ты? Неужели домой?
Т е л е м а х о в. Надо. Больной ждет.
С т о р и ц ы н. А я думал, вечерок посидишь, Телемаша, старый друг. Эх, жалко. Винца бы выпил – ты красное винцо по-прежнему любишь?
Т е л е м а х о в. Я и сам бы рад… полчаса можно посидеть. Удивительно, что ты совсем не седеешь, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. А ты изрядно пообносился, козлиная бородка! Сколько тебе лет, Телемаша? Я помню тебя лет тридцать, да до этого ты еще сколько-то жил…
Т е л е м а х о в. Однолетки. Да, волчья шерсть. Как твоя книга: идет?
С т о р и ц ы н. Да что, голубчик, удивительно! – пятое издание готовлю.
Т е л е м а х о в. Ого!
С т о р и ц ы н. Да, непостижимо! Ну, а твоя как?
Т е л е м а х о в. Моя? (Смотрит поверх очков.) Стоит на полках как вкопанная.
С т о р и ц ы н. Да что ты! Это у тебя издатель плохой, Телемаша, это же недопустимо!
Т е л е м а х о в. Издатель тут ни при чем, книга плохая.
С т о р и ц ы н. Прекрасная книга, великолепная книга!
Т е л е м а х о в. Ну, оставь, не люблю. Слушай, Валентин Николаевич, тебе надо остепениться в работе, – да, да, брат, слушай, что я говорю. Зачем выступаешь публично? – не надо. Успех, поклонницы и поклонники, – все это хорошо, но нужно и о здоровье подумать. Ты человек не первой молодости…
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин Николаевич работает ужасно, до обморока.
С т о р и ц ы н. Но ты же знаешь, что я не для успеха и не для поклонниц. Что ты говоришь?
Т е л е м а х о в. Ну – кто же не любит успеха! А скажи, с тобой за это время дурного ничего не случилось, ты что-то невесел? Я думал было, что книга села.
С т о р и ц ы н. Дурного… Нет, кажется, ничего. Ты куда, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч. В столовую. Я сейчас вернусь.
Уходит.
С т о р и ц ы н. Деликатнейший человек!
Телемахов неопределенно смотрит вслед Модесту Петровичу и молчит с явным неодобрением. Сторицын смеется.
Когда я вот так, вдвоем, смотрю на тебя, мне хочется смеяться, как жрецу. Ты все такой же, Телемахов?
Т е л е м а х о в. А ты? А, пожалуй, пора бы перемениться. Еще не научила жизнь?
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Учит. Да, вот что я хотел сказать тебе: у меня книги стали пропадать. Ворует кто-то. На днях у букиниста нашел книгу со своим ex libris.
Т е л е м а х о в (исподлобья). Нехорошо, профессор.
С т о р и ц ы н. Да, очень. Дело не в книгах, хотя пропало довольно много, а в том, что где-то поблизости таится вор… и такой странный вор! Ужасное ощущение, от которого во всех комнатах температура становится на два градуса; ниже. Так-то, Телемахов!
Т е л е м а х о в. Ex libris имеешь, а ключей от шкапов нет? Лучше наоборот, Валентин Николаевич: у меня простые; номера, но зато ключи есть, и ни одна книга пропасть не смеет! Нехорошо, профессор. Горничная у тебя грамотная, на кого ты думаешь?
С т о р и ц ы н. Дуня наша неграмотная… и ни на кого я не думаю! Как ты не понимаешь этого, Телемаша: именно думать «на кого-то» я и не хочу. Есть люди, которые радуются, найдя вора, поймав преступника, обнаружив лжеца, – они всегда удивляли меня. Когда я встречаю лжеца, – мне становится так… глупо как-то и нехорошо, что я… сам иногда помогаю ему лгать, против себя же. Нелепо, Телемаша?
Т е л е м а х о в (пытливо смотря на Сторицына). Нет, постой, – это интересно: а секретарь, ну вот тот, что на машине работал, у тебя все тот же?
С т о р и ц ы н. Нет уж, все, что хочешь, но только, Бога ради, без шерлоковщины! Достаточно и того, что вместо своих обычных мыслей, обычной работы, я вдруг на мгновение становлюсь… сыщиком. Этакие тонкие мыслишки, комбинации, догадочки… фух, свинство! Свинство, профессор!
Т е л е м а х о в. Самому и не надо, зачем? Заяви в полицию, тебе пришлют агента…
С т о р и ц ы н. Оставь! Прости, Телемаша, я, кажется, немного резок, но все это волнует меня… до болезни. Выпей винца, кажется, то самое, что ты любишь… Дурного? Оно случается каждый день, и ты сам его знаешь не хуже меня. Сам ли я становлюсь зол и нетерпелив, но меня поражает ужасающее неблагородство русской нашей жизни. Столько грубости и хамства… противное слово!.. крика и дрязг, и везде на выставке кулак, кулак! В форме ли кукиша, наиболее мягкой с их точки зрения, а больше – в виде гвоздящего молота. Вот вчера: стоит мой Сергей посередине передней и кричит: «Дунька, калоши!» Что за грубость, и откуда он ей научился? Я его, молокососа, никогда Сережкой не называл, а он стоит и кричит: «Дунька, калоши!» Или вот моя Елена Петровна – добрейший человек, ты ее знаешь, не вылезает из разной благотворительности, а не могу ее научить говорить прислуге «спасибо». «Мерси» еще может, это у нее выходит бессознательно и пусто, а «спасибо» – нет, ни за что! И что тут, подумаешь, трудного – спасибо.
Т е л е м а х о в. Значит, трудно, коли за двадцать лет не научил. Что это она о тебе беспокоиться начала?
Тихо постучавшись, входит Модест Петрович, несет стакан чаю.
С т о р и ц ы н. Это ты, Модест? Присаживайся, голубчик… Она всегда беспокоится.
Т е л е м а х о в (вставая). Ну, не знаю. Дело ваше, у меня и своих Дунь достаточно. Так я поеду, Валентин, а ты уж постарайся не волноваться.
С т о р и ц ы н (обнимая его). Спасибо, Телемаша, старый друг.
Т е л е м а х о в. Знаю, что совет нелепый, но обязательный… Что у нас сегодня, пятница? Через недельку заеду, поболтаем. До свидания, голубчик. Ты меня не провожай, я еще к Елене Петровне на минутку зайду. До свидания, Модест Петрович. (Уходит.)
М о д е с т П е т р о в и ч. Суровый человек, неприступный человек! Вот такие точь-в-точь судьи у меня были, как в тюрьму закатывали.
С т о р и ц ы н. Он юморист. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Сидят.
С т о р и ц ы н. Не уходи, голубчик. Мне работать сегодня не хочется и не хочется, чтобы кто-нибудь сюда пришел. Ты что, старик?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно смотрит на часы). Боюсь я, Валентин Николаевич, относительно поездов.
С т о р и ц ы н. Ах, да брось твои Озерки! Черт тебя там поселил, в каких-то Озерках, мало тебе места в Петербурге. Когда последний поезд, в час? Ну, и успеешь, у меня на диване заснешь – ведь не девица. Оставайся.
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо прячет часы). Я с удовольствием, Валентин Николаевич, только стеснить боюсь.
С т о р и ц ы н. А какая неловкость вышла с книгой, Модест? Фу, черт, – впечатление такое, будто я хотел похвастаться своим успехом. Ужасно неловко! – я так люблю Телемашу… Про какую это еще тюрьму ты говоришь? Как ты не устанешь повторять одно и то же, старик! Не ты виноват, что дом развалился, а подрядчик, и пора же к этому привыкнуть наконец.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич… А он говорит: я, говорит, хам незнающий, надо мною, говорит, глаз нужен, если надо мною глаза не будет, я могу всю землю разрушить. Вот ведь как он говорит, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. Оставь! (Ходит.) Он юморист. Я еще его жену помню, красивая была женщина —беспутная, кажется, или что-то в этом роде.
М о д е с т П е т р о в и ч. Красивее моей бывшей?
С т о р и ц ы н. Твоя, извини меня, была рожа и мещанка, и ты должен радоваться, что она тебя вовремя выгнала. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да, я уже говорил тебе, пьют чай… «Я честная женщина, мне незачем ногти чистить».
С т о р и ц ы н (ходит). Печально, печально… Странно и печально. Вот он говорит, что каждое сердце устает к сорока годам – неправда это, Модест. Как может устать сердце? – это вздор. Сердце может плакать, кричать от боли, сердце может биться, как в оковах, но усталость! Мне сорок шесть лет, – а иногда тысячу сорок шесть, но с каждым днем жизнь я люблю все больше, работу мою все нежнее… К черту усталость, старик!
М о д е с т П е т р о в и ч. На тебя, Валентин Николаевич, вся Европа смотрит.
С т о р и ц ы н. Не шевелись, старик! Он сед и желт, как пергамент, что понимает он в радости? Он как глухой в опере. Откуда знать ему эту силу внезапных очарований, – радость трагического, – великолепный ужас внезапных встреч, неожиданных открытий, провалов и высот. Усталость! Вообрази, старик, что ты ученый и что ты тысячу лет искал…
Входит Е л е н а П е т р о в н а – высокая, полная дама с бурным дыханием. Лицо ее еще красиво, но очень сильно напудрено. Особенно красивы глаза.
С т о р и ц ы н (подавляя выражение неудовольствия). Ну что? наконец успокоилась, Елена?
Е л е н а П е т р о в н а (пробуя его голову). Тебе не лучше?
С т о р и ц ы н (осторожно отводя руку). При чем же здесь голова! Что у меня – дизентерия, как у грудного младенца?
Е л е н а П е т р о в н а. Не волнуйся. Прокопий Евсеевич сказал, что прежде всего ты должен избегать волнений. Ах, Валентин, я так беспокоюсь! Ну, послушай меня, ну, поедем за границу, ты там отдохнешь, рассеешься. Будем ходить по музеям, слушать музыку…
С т о р и ц ы н. Нет. Мне надо работать, Лена.
Е л е н а П е т р о в н а. Тогда зачем же ты жалуешься?
С т о р и ц ы н. Я не жалуюсь, это тебе показалось.
Е л е н а П е т р о в н а. Тогда не надо жаловаться, если не хочешь лечиться! Ну, не волнуйся, не волнуйся, я уже давно привыкла все делать по-твоему. Но, если тебе лучше, то, быть может, ты выйдешь в столовую: Гавриил Гавриилыч очень беспокоится и хотел сам поговорить с тобой о твоем здоровье.
С т о р и ц ы н. Саввич? Нет, нет, пожалуйста, Лена: извинись и, вообще помягче, скажи, что я немного утомлен.
Е л е н а П е т р о в н а. И княжна пришла.
С т о р и ц ы н (медленно). Людмила Павловна?
Е л е н а П е т р о в н а. Да, и непременно хочет видеть тебя. Я уже говорила ей, что ты не совсем здоров, но она такая назойливая…
С т о р и ц ы н. Назойливая?
Е л е н а П е т р о в н а. Не придирайся к словам, пожалуйста, у меня и так нервы расстроены. Если хочешь, я пришлю ее сюда, она тебя развлечет. О тех не беспокойся, они люди свои, и я им скажу, что это по делу. Я добрая, Валентинчик?
С т о р и ц ы н (целуя руку). Но, пожалуйста, извинись, Лена, вообще помягче.
Е л е н а П е т р о в н а. Ах, Валентинчик, я сегодня весь день плачу! Нет, не беспокойся, это я так, у меня ужаснейшие нервы. Будь умницей и не волнуйся, а я сейчас приведу ее. Кажется, девочка не на шутку влюблена в тебя, пожалей ее. Je ne suis pas jalouse…
С т о р и ц ы н (укоризненно и резко). Елена!
Но Елена Петровна уже уходит.
М о д е с т П е т р о в и ч. Людмила Павловна очень гордый человек. Прекрасная девушка!
С т о р и ц ы н (сухо). Да? Где мой галстук, ты не видал, Модест? Дай скорей, голубчик! Если тебе когда-нибудь захочется сказать настоящую пошлость, то говори по-французски – удивительно удобный язык. И если тебе случится когда-нибудь захворать, Модест, то скрывай это так, как будто ты убийца и кого-нибудь зарезал…
У дверей Елена Петровна и княжна.
Е л е н а П е т р о в н а (церемонно). Пожалуйте, княжна. Вот он, мой больной, развлеките его, он, бедненький, скучает. Un moment! Venez ici, Modeste!
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо). Иду, сестра, иду.
Поздоровавшись с княжной, уходит. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Людмила Павловна, я очень рад… Простите великодушно, здесь такой ужасный беспорядок. Этот поднос я уберу, эти бумаги я отложу, эти гранки – так; теперь садитесь, пожалуйста, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы нездоровы, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Пустяки, о которых чем меньше говорить, тем приятнее.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Хорошо. Ваш кабинет теперь не такой, чем днем.
С т о р и ц ы н. Лучше?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Я вам не мешаю?
С т о р и ц ы н. Нет, Людмила Павловна, вы были больны?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, я была здорова. Я теперь каждый день езжу верхом на острова.
С т о р и ц ы н. На острова? Да, конечно. Но я успел немного привыкнуть, чтобы мы вместе возвращались с курсов, и эти две недели…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы привыкли, чтобы я вас провожала? Я не хотела.
С т о р и ц ы н. Да, конечно. Не прикажете ли чаю, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, благодарю вас, я в это время не пью. У вас в столовой сидит Саввич? Он всегда там сидит?
С т о р и ц ы н. Да, почти всегда. Во всяком случае – пять лет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. И в кабинет вы его также пускаете?
С т о р и ц ы н. Оставим Саввича. Вы и у нас долго не были, отчего?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Тоже не хотела. Мне очень не нравится ваш дом. Вы ничего не имеете против, чтобы я так говорила? – я могу иначе.
Молчание. Сторицын тихо и нехотя смеется.
С т о р и ц ы н. Я смотрю на ваши длинные перчатки и чувствую себя, как студент, который на балу случайно познакомился с великосветской барышней и не знает, о чем с ней говорить. На вас особенное платье – обыкновенно я не вижу, как одеваются женщины, но на вас особенное платье, и от этого я просто не узнаю своего кабинета. Интересно было бы видеть вас в амазонке. Впрочем, все это пустяки… и вы хорошо делаете, что молчите. Скажите, Людмила Павловна, вы прочли книги, которые я вам рекомендовал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет.
С т о р и ц ы н (сухо). Вероятно, не было времени?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Я все думала, и мне некогда было читать.
С т о р и ц ы н. О чем же?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. О жизни думала. И о вас думала.
Молчание. Сторицын быстро ходит.
С т о р и ц ы н. Вы знаете, о чем я всегда мечтал?..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Ваша жена сказала, что вам вредно волноваться.
С т о р и ц ы н. Оставьте!.. Я мечтал о красоте. Как это ни странно, но я, книжник, профессор в калошах, ученый обыватель, трамвайный путешественник, – я всегда мечтал о красоте. Я не помню, когда я был на выставке, я почти совсем лишен величайшего наслаждения – музыки, мне некогда прочесть стихи; наконец, мой дом… Вы слушаете?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Но не в картинах дело, да и не в музыке. Вот говорят, что жить надо так и этак… много говорят, как, когда-нибудь вы все это узнаете, – я же знаю одно: жить надо красиво. Вы слушаете? Надо красиво мыслить, надо красиво чувствовать; конечно, и говорить надо красиво. Это пустяки, когда человек заявляет: у меня некрасивое лицо, у меня безобразный нос. Каждый человек – вы слушаете? – должен и может иметь красивое лицо.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Как у вас?
С т о р и ц ы н. Я вам очень благодарен, что вы мое лицо считаете красивым: я сам его сделал таким. Но это я, – а как же другие? Объясните мне эту загадку… эту печальнейшую загадку моей жизни: почему вокруг меня так мало красоты? Я надеюсь, я верю, что кто-нибудь из моих слушателей, которого я не знаю, которого я никогда не видел близко, унес с собой мой завет о красивой жизни и уже взрастил целый сад красоты, – но почему же вокруг меня такая… Аравийская пустыня? Или мне суждено только искать и говорить, а делать, а пользоваться должны другие? Но это тяжело, это очень тяжело, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Наш дом очень красив, но от этого он еще хуже. Кто вам поставил розочку?
С т о р и ц ы н. Модест. Это значит: или ваш дом в действительности некрасив, или же не так плох, как вы думаете.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, очень плох, я знаю.
С т о р и ц ы н. Но ведь вы же из этого дома? Простите, княжна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я не люблю, когда вы называете меня: княжна. И вы искренно думаете, профессор, что я красивая?
Сторицын смеется.
С т о р и ц ы н. Да.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Потом буду – да, а сейчас нет. Вы знаете, я бросила живопись. Это такой ужас! – я смешивала красивые краски, и вдруг на бумаге выходила гадость. А они хвалят. И вы знаете, зачем я езжу на острова? – думать. Однажды вы, Валентин Николаевич, посмотрели на меня с презрением…
С т о р и ц ы н. Я?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, вы, Валентин Николаевич, – и даже с отвращением. И с тех пор я все думаю, и если бы вы знали, как это трудно! Иногда я даже плачу, так это трудно, а иногда радуюсь, как на Пасху, и мне хочется петь: Христос воскрес, Христос воскрес! И вы неверно думаете, что жить надо красиво…
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Неверно?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Жить надо – чтобы думать! Иногда я начинаю думать о самом безобразном, у нас на дворе есть такой мужик Карп – и чем больше я думаю, тем безобразия все меньше, и опять хочется петь: Христос воскрес!
С т о р и ц ы н. Дорогая моя, но ведь это же и есть…
В дверь стучат.
Ах, Боже мой. Войдите, кто там… Что надо, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно подходя). Прости, Валентин, но к тебе хотят Гавриил Гавриилович и Мамыкин.
С т о р и ц ы н. Зачем это? Нельзя.
М о д е с т П е т р о в и ч. Но они уже идут. Гавриил Гавриилович беспокоится о твоем здоровье.
Входят Саввич и Мамыкин, некоторое время спустя – Елена Петровна. Саввич – полный, крупных размеров, красивый мужчина с черными, подстриженными щеткой усами.
С а в в и ч. Хотя вы, профессор, и запретили строжайше входить в ваше святилище и хотя у нас и трясутся коленки от страха, но раз вы сделали исключение для одной особы, то и мы решили с Мамыкиным: пусть исключение станет правилом. Садись, Мамыкин.
С т о р и ц ы н (сухо). Садитесь, Мамыкин.
С а в в и ч. Кроме шуток: как вы себя чувствуете, знаменитейший? Докторам не верьте, все доктора врут.
С т о р и ц ы н. Меня выслушивал Телемахов.
С а в в и ч. Знаю-с, но что отсюда следует? Позвольте, позвольте, хотя вы и знаменитейший профессор, а я никому не известный учитель гимназии, но я всегда позволяю себе говорить правду: ваш Телемахов – форменная бездарность. Почему вы не обратились к Семенову, ведь я же вам советовал? Не слушаете советов, а потом и киснете, как старая баба, извините за дружескую прямоту. Вот мне сорок лет, а вы видали когда-нибудь, чтобы я был болен, жаловался: ах, головка болит, ах, сердце схватило! Ты видал, Мамыкин?
М а м ы к и н. Нет.
С а в в и ч. И не увидишь! Исторический факт. Ты что, Мамыкин, закис: знаменитейшего испугался? Не бойся, он не кусается.
М а м ы к и н. Я никого не боюсь.
С а в в и ч. И не бойся. Папироску возьми.
M а м ы к и н. У меня свои есть.
С а в в и ч. Брось! Ты сколько за свои платишь: небось три копейки десяток, ведь ты пролетарий, а профессорские с ароматом.
С т о р и ц ы н. Пожалуйста, курите, Мамыкин.
Е л е н а П е т р о в н а. Вы не знаете, княжна, когда первый абонемент в опере?
С а в в и ч. Профессор, мы с Мамыкиным о рукописи зашли спросить… Виноват, княжна, вы что-то изволили сказать.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Валентин Николаевич, вы свободны в воскресенье? Поедемте с вами куда-нибудь за город.
С т о р и ц ы н. В воскресенье? А что у нас будет в воскресенье?
С а в в и ч (хохочет). Пятница.
С т о р и ц ы н (смеясь). То есть я хотел сказать, что у меня есть какое-то заседание.
Е л е н а П е т р о в н а. Нет, нет, княжна. Бога ради, увезите его. Я буду от всей души благодарна! Ему так необходим воздух… я рассержусь, если ты не поедешь, Валентин.
С а в в и ч. Разве и мне с вами проехаться? Я тоже давненько на лоне природы не был.
Осенний вечер, часов около семи. Окна на улицу завешены тяжелыми суконными партерами, и воздух в профессорском кабинете тяжел, глух и неподвижен, как в пещере. Везде книги: как бы вышла из своих берегов библиотека и заливает комнату сверху; на столах рукописи и гранки. Видны мучительные усилия привести в систему книжный и бумажный хаос, но порядку мало: книжные шкапы без ключей, не на месте валяются вчерашние газеты. Пол затянут темным сукном; на стенах портреты писателей в черных рамах и несколько картин – подарков знакомых художников. На большом письменном столе рабочая лампа с непроницаемым абажуром; тут же на металлическом подносе начатая бутылка красного вина с двумя стаканами. В высоком стеклянном бокальчике одинокая роза. В стороне на столике, возле дивана, горит лампочка со штепселем, зеленый колпачок снят, чтобы виднее было; хозяин, профессор Сторицын, не совсем здоров, и его внимательно выслушивает и выстукивает Прокопий Евсеевич Телемахов, друг и товарищ Сторицына еще по гимназии, теперь профессор военно-медицинской академии. Телемахов в военном, докторском сюртуке с генеральскими погонами; седоват, сух, лицо морщинисто и желто, речь и жесты отрывочны и скупы. На тонком сухом носу пенсне, которым Телемахов пользуется только при писании рецептов и занятиях, обычно же смотрит поверх стекол, наклоняя голову и морща лоб. Ростом немного ниже Сторицына.
В углу в кресле притаился Модест Петрович, не дышит, боится помешать осмотру, с беспокойством следит за неторопливыми, серьезными движениями Телемахова.
Вот Телемахов приподнял рубашку у больного и приложился ухом к широкой, вздрагивающей от холода спине.
Т е л е м а х о в. Вздохни.
С т о р и ц ы н. Так? (Вздыхает протяжно.)
Т е л е м а х о в. Довольно. Так. Нагнись. Вздохни еще. Так. А теперь положи правую руку на голову.
С т о р и ц ы н. Я не понимаю, как?.. Так, что ли?.. Ну, довольно?
Т е л е м а х о в (выстукивает). Погоди. (Снова внимательно слушает.)
С т о р и ц ы н (рассматривая себя). Экое дрянное тело, кожа бледная, зябкая, неживая. Плохое тело, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Профессорское. Повернись-ка.
С т о р и ц ы н. Да ты уж стукал… извини, извини, не буду. А ведь я, в сущности, здоров, как лошадь, мне бы на дороге камни ворочать или в цирке «Модерн» борцом. Если бы не сердце…
Т е л е м а х о в. Молчи, не мешай.
С т о р и ц ы н. Молчу, Модест, если тебе не трудно, дай дружок, со стола папиросу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Сейчас, Валентин Николаевич, с удовольствием.
Т е л е м а х о в. А подождать не можешь?
С т о р и ц ы н. Если уж нужно, то могу, а вообще… Не велят, Модест, спасибо, голубчик. Кончено?
Т е л е м а х о в. Да. Кури уж, курилка.
С т о р и ц ы н. И одеваться можно?
Т е л е м а х о в. Можно и одеваться. Модест Петрович, помогите ему.
С т о р и ц ы н. Чего там, не надо, да не надо же, голубчик, я сам. (Отвернувшись от Телемахова, одевается.) Ну как, Телемаша, – поживу еще?
Т е л е м а х о в (наливая вино). Поживешь.
С т о р и ц ы н. Ты правду говоришь?
Т е л е м а х о в. А то что же? На велосипеде ездить нельзя, и от цирка «Модерн» надо отказаться. Выставь анонс, что в борьбе не участвуешь.
С т о р и ц ы н. Ты шутишь, Телемаша? А интересно бы знать, какое было сердце у римских гладиаторов – да, да, вероятно, удивительное сердце. Впрочем, пустяки, и мне совсем не нужно было обращаться к твоей помощи. Ты слушал только снаружи, а я слышу его изнутри, и я могу огорчить тебя, Телемаша, у меня ужаснейшее сердце!
Т е л е м а х о в. Субъективные ощущения. Усталость.
С т о р и ц ы н. Да? Ты Телемаша – юморист.
Т е л е м а х о в. К сорока годам каждое сердце устает. Зачем столько работаешь, зачем столько куришь?
С т о р и ц ы н. Да, зачем? Но, однако, пойду и доложу Елене, что у меня субъективные ощущения, она так беспокоилась, добрый человек!
М о д е с т П е т р о в и ч. Может быть, сестру сюда позвать, Валентин Николаевич? Я позову.
С т о р и ц ы н. Нет, Модест, я сам. Подожди меня, дружок, я быстро.
Уходит. Телемахов, заложив руки под сюртук, прохаживается по комнате, сердито косясь на Модеста Петровича; выпивает еще стакан вина. Затем останавливается перед Модестом Петровичем и долго в упор молча смотрит на него поверх очков.
М о д е с т П е т р о в и ч (робко). Так как же, профессор?..
Т е л е м а х о в. А так, что плохо. Скверно. Беречь надо.
М о д е с т П е т р о в и ч. Но вы же сказали, что субъективные…
Т е л е м а х о в. Сами вы субъект, Модест Петрович. Я еще поговорю с вашей сестрицей, а вы постарайтесь ей внушить, что безобразия ваши пора кончить. Понимаете?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да как же я внушу?
Т е л е м а х о в. Это уж ваше дело. Вы ей брат. Пора кончить, здесь вам не свинушник, да! Не свинушник. Саввич опять здесь?
М о д е с т П е т р о в и ч. Но войдите в мое положение!..
Т е л е м а х о в. Не имею на это ни малейшего желания. Я вообще ни в чье положение входить не желаю, у меня свое положение. Что вы моргаете? Терпеть не могу, когда вы начинаете моргать, Модест Петрович!
М о д е с т П е т р о в и ч. Но, уважаемый…
Быстро входит Сторицын.
С т о р и ц ы н. Там, оказывается, Саввич и этот проклятый писатель, Мамыкин. Неприличная фамилия – Мамыкин. Когда они пришли, я не слыхал звонка… ах, до чего они мне надоели оба!
Т е л е м а х о в. Выгони.
С т о р и ц ы н. Экий ты, брат Телемаша, солдат. Но куда же ты? Неужели домой?
Т е л е м а х о в. Надо. Больной ждет.
С т о р и ц ы н. А я думал, вечерок посидишь, Телемаша, старый друг. Эх, жалко. Винца бы выпил – ты красное винцо по-прежнему любишь?
Т е л е м а х о в. Я и сам бы рад… полчаса можно посидеть. Удивительно, что ты совсем не седеешь, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. А ты изрядно пообносился, козлиная бородка! Сколько тебе лет, Телемаша? Я помню тебя лет тридцать, да до этого ты еще сколько-то жил…
Т е л е м а х о в. Однолетки. Да, волчья шерсть. Как твоя книга: идет?
С т о р и ц ы н. Да что, голубчик, удивительно! – пятое издание готовлю.
Т е л е м а х о в. Ого!
С т о р и ц ы н. Да, непостижимо! Ну, а твоя как?
Т е л е м а х о в. Моя? (Смотрит поверх очков.) Стоит на полках как вкопанная.
С т о р и ц ы н. Да что ты! Это у тебя издатель плохой, Телемаша, это же недопустимо!
Т е л е м а х о в. Издатель тут ни при чем, книга плохая.
С т о р и ц ы н. Прекрасная книга, великолепная книга!
Т е л е м а х о в. Ну, оставь, не люблю. Слушай, Валентин Николаевич, тебе надо остепениться в работе, – да, да, брат, слушай, что я говорю. Зачем выступаешь публично? – не надо. Успех, поклонницы и поклонники, – все это хорошо, но нужно и о здоровье подумать. Ты человек не первой молодости…
М о д е с т П е т р о в и ч. Валентин Николаевич работает ужасно, до обморока.
С т о р и ц ы н. Но ты же знаешь, что я не для успеха и не для поклонниц. Что ты говоришь?
Т е л е м а х о в. Ну – кто же не любит успеха! А скажи, с тобой за это время дурного ничего не случилось, ты что-то невесел? Я думал было, что книга села.
С т о р и ц ы н. Дурного… Нет, кажется, ничего. Ты куда, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч. В столовую. Я сейчас вернусь.
Уходит.
С т о р и ц ы н. Деликатнейший человек!
Телемахов неопределенно смотрит вслед Модесту Петровичу и молчит с явным неодобрением. Сторицын смеется.
Когда я вот так, вдвоем, смотрю на тебя, мне хочется смеяться, как жрецу. Ты все такой же, Телемахов?
Т е л е м а х о в. А ты? А, пожалуй, пора бы перемениться. Еще не научила жизнь?
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Учит. Да, вот что я хотел сказать тебе: у меня книги стали пропадать. Ворует кто-то. На днях у букиниста нашел книгу со своим ex libris.
Т е л е м а х о в (исподлобья). Нехорошо, профессор.
С т о р и ц ы н. Да, очень. Дело не в книгах, хотя пропало довольно много, а в том, что где-то поблизости таится вор… и такой странный вор! Ужасное ощущение, от которого во всех комнатах температура становится на два градуса; ниже. Так-то, Телемахов!
Т е л е м а х о в. Ex libris имеешь, а ключей от шкапов нет? Лучше наоборот, Валентин Николаевич: у меня простые; номера, но зато ключи есть, и ни одна книга пропасть не смеет! Нехорошо, профессор. Горничная у тебя грамотная, на кого ты думаешь?
С т о р и ц ы н. Дуня наша неграмотная… и ни на кого я не думаю! Как ты не понимаешь этого, Телемаша: именно думать «на кого-то» я и не хочу. Есть люди, которые радуются, найдя вора, поймав преступника, обнаружив лжеца, – они всегда удивляли меня. Когда я встречаю лжеца, – мне становится так… глупо как-то и нехорошо, что я… сам иногда помогаю ему лгать, против себя же. Нелепо, Телемаша?
Т е л е м а х о в (пытливо смотря на Сторицына). Нет, постой, – это интересно: а секретарь, ну вот тот, что на машине работал, у тебя все тот же?
С т о р и ц ы н. Нет уж, все, что хочешь, но только, Бога ради, без шерлоковщины! Достаточно и того, что вместо своих обычных мыслей, обычной работы, я вдруг на мгновение становлюсь… сыщиком. Этакие тонкие мыслишки, комбинации, догадочки… фух, свинство! Свинство, профессор!
Т е л е м а х о в. Самому и не надо, зачем? Заяви в полицию, тебе пришлют агента…
С т о р и ц ы н. Оставь! Прости, Телемаша, я, кажется, немного резок, но все это волнует меня… до болезни. Выпей винца, кажется, то самое, что ты любишь… Дурного? Оно случается каждый день, и ты сам его знаешь не хуже меня. Сам ли я становлюсь зол и нетерпелив, но меня поражает ужасающее неблагородство русской нашей жизни. Столько грубости и хамства… противное слово!.. крика и дрязг, и везде на выставке кулак, кулак! В форме ли кукиша, наиболее мягкой с их точки зрения, а больше – в виде гвоздящего молота. Вот вчера: стоит мой Сергей посередине передней и кричит: «Дунька, калоши!» Что за грубость, и откуда он ей научился? Я его, молокососа, никогда Сережкой не называл, а он стоит и кричит: «Дунька, калоши!» Или вот моя Елена Петровна – добрейший человек, ты ее знаешь, не вылезает из разной благотворительности, а не могу ее научить говорить прислуге «спасибо». «Мерси» еще может, это у нее выходит бессознательно и пусто, а «спасибо» – нет, ни за что! И что тут, подумаешь, трудного – спасибо.
Т е л е м а х о в. Значит, трудно, коли за двадцать лет не научил. Что это она о тебе беспокоиться начала?
Тихо постучавшись, входит Модест Петрович, несет стакан чаю.
С т о р и ц ы н. Это ты, Модест? Присаживайся, голубчик… Она всегда беспокоится.
Т е л е м а х о в (вставая). Ну, не знаю. Дело ваше, у меня и своих Дунь достаточно. Так я поеду, Валентин, а ты уж постарайся не волноваться.
С т о р и ц ы н (обнимая его). Спасибо, Телемаша, старый друг.
Т е л е м а х о в. Знаю, что совет нелепый, но обязательный… Что у нас сегодня, пятница? Через недельку заеду, поболтаем. До свидания, голубчик. Ты меня не провожай, я еще к Елене Петровне на минутку зайду. До свидания, Модест Петрович. (Уходит.)
М о д е с т П е т р о в и ч. Суровый человек, неприступный человек! Вот такие точь-в-точь судьи у меня были, как в тюрьму закатывали.
С т о р и ц ы н. Он юморист. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да. Сидят.
С т о р и ц ы н. Не уходи, голубчик. Мне работать сегодня не хочется и не хочется, чтобы кто-нибудь сюда пришел. Ты что, старик?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно смотрит на часы). Боюсь я, Валентин Николаевич, относительно поездов.
С т о р и ц ы н. Ах, да брось твои Озерки! Черт тебя там поселил, в каких-то Озерках, мало тебе места в Петербурге. Когда последний поезд, в час? Ну, и успеешь, у меня на диване заснешь – ведь не девица. Оставайся.
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо прячет часы). Я с удовольствием, Валентин Николаевич, только стеснить боюсь.
С т о р и ц ы н. А какая неловкость вышла с книгой, Модест? Фу, черт, – впечатление такое, будто я хотел похвастаться своим успехом. Ужасно неловко! – я так люблю Телемашу… Про какую это еще тюрьму ты говоришь? Как ты не устанешь повторять одно и то же, старик! Не ты виноват, что дом развалился, а подрядчик, и пора же к этому привыкнуть наконец.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич… А он говорит: я, говорит, хам незнающий, надо мною, говорит, глаз нужен, если надо мною глаза не будет, я могу всю землю разрушить. Вот ведь как он говорит, Валентин Николаевич.
С т о р и ц ы н. Оставь! (Ходит.) Он юморист. Я еще его жену помню, красивая была женщина —беспутная, кажется, или что-то в этом роде.
М о д е с т П е т р о в и ч. Красивее моей бывшей?
С т о р и ц ы н. Твоя, извини меня, была рожа и мещанка, и ты должен радоваться, что она тебя вовремя выгнала. Они там?
М о д е с т П е т р о в и ч. Да, я уже говорил тебе, пьют чай… «Я честная женщина, мне незачем ногти чистить».
С т о р и ц ы н (ходит). Печально, печально… Странно и печально. Вот он говорит, что каждое сердце устает к сорока годам – неправда это, Модест. Как может устать сердце? – это вздор. Сердце может плакать, кричать от боли, сердце может биться, как в оковах, но усталость! Мне сорок шесть лет, – а иногда тысячу сорок шесть, но с каждым днем жизнь я люблю все больше, работу мою все нежнее… К черту усталость, старик!
М о д е с т П е т р о в и ч. На тебя, Валентин Николаевич, вся Европа смотрит.
С т о р и ц ы н. Не шевелись, старик! Он сед и желт, как пергамент, что понимает он в радости? Он как глухой в опере. Откуда знать ему эту силу внезапных очарований, – радость трагического, – великолепный ужас внезапных встреч, неожиданных открытий, провалов и высот. Усталость! Вообрази, старик, что ты ученый и что ты тысячу лет искал…
Входит Е л е н а П е т р о в н а – высокая, полная дама с бурным дыханием. Лицо ее еще красиво, но очень сильно напудрено. Особенно красивы глаза.
С т о р и ц ы н (подавляя выражение неудовольствия). Ну что? наконец успокоилась, Елена?
Е л е н а П е т р о в н а (пробуя его голову). Тебе не лучше?
С т о р и ц ы н (осторожно отводя руку). При чем же здесь голова! Что у меня – дизентерия, как у грудного младенца?
Е л е н а П е т р о в н а. Не волнуйся. Прокопий Евсеевич сказал, что прежде всего ты должен избегать волнений. Ах, Валентин, я так беспокоюсь! Ну, послушай меня, ну, поедем за границу, ты там отдохнешь, рассеешься. Будем ходить по музеям, слушать музыку…
С т о р и ц ы н. Нет. Мне надо работать, Лена.
Е л е н а П е т р о в н а. Тогда зачем же ты жалуешься?
С т о р и ц ы н. Я не жалуюсь, это тебе показалось.
Е л е н а П е т р о в н а. Тогда не надо жаловаться, если не хочешь лечиться! Ну, не волнуйся, не волнуйся, я уже давно привыкла все делать по-твоему. Но, если тебе лучше, то, быть может, ты выйдешь в столовую: Гавриил Гавриилыч очень беспокоится и хотел сам поговорить с тобой о твоем здоровье.
С т о р и ц ы н. Саввич? Нет, нет, пожалуйста, Лена: извинись и, вообще помягче, скажи, что я немного утомлен.
Е л е н а П е т р о в н а. И княжна пришла.
С т о р и ц ы н (медленно). Людмила Павловна?
Е л е н а П е т р о в н а. Да, и непременно хочет видеть тебя. Я уже говорила ей, что ты не совсем здоров, но она такая назойливая…
С т о р и ц ы н. Назойливая?
Е л е н а П е т р о в н а. Не придирайся к словам, пожалуйста, у меня и так нервы расстроены. Если хочешь, я пришлю ее сюда, она тебя развлечет. О тех не беспокойся, они люди свои, и я им скажу, что это по делу. Я добрая, Валентинчик?
С т о р и ц ы н (целуя руку). Но, пожалуйста, извинись, Лена, вообще помягче.
Е л е н а П е т р о в н а. Ах, Валентинчик, я сегодня весь день плачу! Нет, не беспокойся, это я так, у меня ужаснейшие нервы. Будь умницей и не волнуйся, а я сейчас приведу ее. Кажется, девочка не на шутку влюблена в тебя, пожалей ее. Je ne suis pas jalouse…
С т о р и ц ы н (укоризненно и резко). Елена!
Но Елена Петровна уже уходит.
М о д е с т П е т р о в и ч. Людмила Павловна очень гордый человек. Прекрасная девушка!
С т о р и ц ы н (сухо). Да? Где мой галстук, ты не видал, Модест? Дай скорей, голубчик! Если тебе когда-нибудь захочется сказать настоящую пошлость, то говори по-французски – удивительно удобный язык. И если тебе случится когда-нибудь захворать, Модест, то скрывай это так, как будто ты убийца и кого-нибудь зарезал…
У дверей Елена Петровна и княжна.
Е л е н а П е т р о в н а (церемонно). Пожалуйте, княжна. Вот он, мой больной, развлеките его, он, бедненький, скучает. Un moment! Venez ici, Modeste!
М о д е с т П е т р о в и ч (торопливо). Иду, сестра, иду.
Поздоровавшись с княжной, уходит. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Людмила Павловна, я очень рад… Простите великодушно, здесь такой ужасный беспорядок. Этот поднос я уберу, эти бумаги я отложу, эти гранки – так; теперь садитесь, пожалуйста, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы нездоровы, Валентин Николаевич?
С т о р и ц ы н. Пустяки, о которых чем меньше говорить, тем приятнее.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Хорошо. Ваш кабинет теперь не такой, чем днем.
С т о р и ц ы н. Лучше?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Я вам не мешаю?
С т о р и ц ы н. Нет, Людмила Павловна, вы были больны?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, я была здорова. Я теперь каждый день езжу верхом на острова.
С т о р и ц ы н. На острова? Да, конечно. Но я успел немного привыкнуть, чтобы мы вместе возвращались с курсов, и эти две недели…
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Вы привыкли, чтобы я вас провожала? Я не хотела.
С т о р и ц ы н. Да, конечно. Не прикажете ли чаю, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, благодарю вас, я в это время не пью. У вас в столовой сидит Саввич? Он всегда там сидит?
С т о р и ц ы н. Да, почти всегда. Во всяком случае – пять лет.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. И в кабинет вы его также пускаете?
С т о р и ц ы н. Оставим Саввича. Вы и у нас долго не были, отчего?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Тоже не хотела. Мне очень не нравится ваш дом. Вы ничего не имеете против, чтобы я так говорила? – я могу иначе.
Молчание. Сторицын тихо и нехотя смеется.
С т о р и ц ы н. Я смотрю на ваши длинные перчатки и чувствую себя, как студент, который на балу случайно познакомился с великосветской барышней и не знает, о чем с ней говорить. На вас особенное платье – обыкновенно я не вижу, как одеваются женщины, но на вас особенное платье, и от этого я просто не узнаю своего кабинета. Интересно было бы видеть вас в амазонке. Впрочем, все это пустяки… и вы хорошо делаете, что молчите. Скажите, Людмила Павловна, вы прочли книги, которые я вам рекомендовал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет.
С т о р и ц ы н (сухо). Вероятно, не было времени?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Я все думала, и мне некогда было читать.
С т о р и ц ы н. О чем же?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. О жизни думала. И о вас думала.
Молчание. Сторицын быстро ходит.
С т о р и ц ы н. Вы знаете, о чем я всегда мечтал?..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Ваша жена сказала, что вам вредно волноваться.
С т о р и ц ы н. Оставьте!.. Я мечтал о красоте. Как это ни странно, но я, книжник, профессор в калошах, ученый обыватель, трамвайный путешественник, – я всегда мечтал о красоте. Я не помню, когда я был на выставке, я почти совсем лишен величайшего наслаждения – музыки, мне некогда прочесть стихи; наконец, мой дом… Вы слушаете?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Но не в картинах дело, да и не в музыке. Вот говорят, что жить надо так и этак… много говорят, как, когда-нибудь вы все это узнаете, – я же знаю одно: жить надо красиво. Вы слушаете? Надо красиво мыслить, надо красиво чувствовать; конечно, и говорить надо красиво. Это пустяки, когда человек заявляет: у меня некрасивое лицо, у меня безобразный нос. Каждый человек – вы слушаете? – должен и может иметь красивое лицо.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Как у вас?
С т о р и ц ы н. Я вам очень благодарен, что вы мое лицо считаете красивым: я сам его сделал таким. Но это я, – а как же другие? Объясните мне эту загадку… эту печальнейшую загадку моей жизни: почему вокруг меня так мало красоты? Я надеюсь, я верю, что кто-нибудь из моих слушателей, которого я не знаю, которого я никогда не видел близко, унес с собой мой завет о красивой жизни и уже взрастил целый сад красоты, – но почему же вокруг меня такая… Аравийская пустыня? Или мне суждено только искать и говорить, а делать, а пользоваться должны другие? Но это тяжело, это очень тяжело, Людмила Павловна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Наш дом очень красив, но от этого он еще хуже. Кто вам поставил розочку?
С т о р и ц ы н. Модест. Это значит: или ваш дом в действительности некрасив, или же не так плох, как вы думаете.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет, очень плох, я знаю.
С т о р и ц ы н. Но ведь вы же из этого дома? Простите, княжна.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я не люблю, когда вы называете меня: княжна. И вы искренно думаете, профессор, что я красивая?
Сторицын смеется.
С т о р и ц ы н. Да.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Потом буду – да, а сейчас нет. Вы знаете, я бросила живопись. Это такой ужас! – я смешивала красивые краски, и вдруг на бумаге выходила гадость. А они хвалят. И вы знаете, зачем я езжу на острова? – думать. Однажды вы, Валентин Николаевич, посмотрели на меня с презрением…
С т о р и ц ы н. Я?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, вы, Валентин Николаевич, – и даже с отвращением. И с тех пор я все думаю, и если бы вы знали, как это трудно! Иногда я даже плачу, так это трудно, а иногда радуюсь, как на Пасху, и мне хочется петь: Христос воскрес, Христос воскрес! И вы неверно думаете, что жить надо красиво…
С т о р и ц ы н (улыбаясь). Неверно?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да. Жить надо – чтобы думать! Иногда я начинаю думать о самом безобразном, у нас на дворе есть такой мужик Карп – и чем больше я думаю, тем безобразия все меньше, и опять хочется петь: Христос воскрес!
С т о р и ц ы н. Дорогая моя, но ведь это же и есть…
В дверь стучат.
Ах, Боже мой. Войдите, кто там… Что надо, Модест?
М о д е с т П е т р о в и ч (нерешительно подходя). Прости, Валентин, но к тебе хотят Гавриил Гавриилович и Мамыкин.
С т о р и ц ы н. Зачем это? Нельзя.
М о д е с т П е т р о в и ч. Но они уже идут. Гавриил Гавриилович беспокоится о твоем здоровье.
Входят Саввич и Мамыкин, некоторое время спустя – Елена Петровна. Саввич – полный, крупных размеров, красивый мужчина с черными, подстриженными щеткой усами.
С а в в и ч. Хотя вы, профессор, и запретили строжайше входить в ваше святилище и хотя у нас и трясутся коленки от страха, но раз вы сделали исключение для одной особы, то и мы решили с Мамыкиным: пусть исключение станет правилом. Садись, Мамыкин.
С т о р и ц ы н (сухо). Садитесь, Мамыкин.
С а в в и ч. Кроме шуток: как вы себя чувствуете, знаменитейший? Докторам не верьте, все доктора врут.
С т о р и ц ы н. Меня выслушивал Телемахов.
С а в в и ч. Знаю-с, но что отсюда следует? Позвольте, позвольте, хотя вы и знаменитейший профессор, а я никому не известный учитель гимназии, но я всегда позволяю себе говорить правду: ваш Телемахов – форменная бездарность. Почему вы не обратились к Семенову, ведь я же вам советовал? Не слушаете советов, а потом и киснете, как старая баба, извините за дружескую прямоту. Вот мне сорок лет, а вы видали когда-нибудь, чтобы я был болен, жаловался: ах, головка болит, ах, сердце схватило! Ты видал, Мамыкин?
М а м ы к и н. Нет.
С а в в и ч. И не увидишь! Исторический факт. Ты что, Мамыкин, закис: знаменитейшего испугался? Не бойся, он не кусается.
М а м ы к и н. Я никого не боюсь.
С а в в и ч. И не бойся. Папироску возьми.
M а м ы к и н. У меня свои есть.
С а в в и ч. Брось! Ты сколько за свои платишь: небось три копейки десяток, ведь ты пролетарий, а профессорские с ароматом.
С т о р и ц ы н. Пожалуйста, курите, Мамыкин.
Е л е н а П е т р о в н а. Вы не знаете, княжна, когда первый абонемент в опере?
С а в в и ч. Профессор, мы с Мамыкиным о рукописи зашли спросить… Виноват, княжна, вы что-то изволили сказать.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Валентин Николаевич, вы свободны в воскресенье? Поедемте с вами куда-нибудь за город.
С т о р и ц ы н. В воскресенье? А что у нас будет в воскресенье?
С а в в и ч (хохочет). Пятница.
С т о р и ц ы н (смеясь). То есть я хотел сказать, что у меня есть какое-то заседание.
Е л е н а П е т р о в н а. Нет, нет, княжна. Бога ради, увезите его. Я буду от всей души благодарна! Ему так необходим воздух… я рассержусь, если ты не поедешь, Валентин.
С а в в и ч. Разве и мне с вами проехаться? Я тоже давненько на лоне природы не был.