Страница:
С т о р и ц ы н. Это Саввич сказал?
Е л е н а П е т р о в н а. Не знаю, кто сказал, мне все равно. Ты в Бога не веришь, а я верю, так подумай, пожалуйста, сообрази, какое мое счастье! Ты умрешь, в рай пойдешь, а я куда? А я куда? Без тебя я, может, была бы счастлива, меня бы уважали, как других женщин уважают, а рядом с тобой чего я стою, разве я сама не понимаю этого?
С т о р и ц ы н. Зачем же ты клялась?
Е л е н а П е т р о в н а. А ты зачем требовал, чтобы я клялась?
С т о р и ц ы н. Я не требовал, это неправда!
Е л е н а П е т р о в н а. Но ты, все равно, хотел, вот я и клялась. Для тебя же, чтобы тебе легче было, а уж что со мной… (громко плачет) до этого тебе никогда дела не было! Никогда!
С т о р и ц ы н. Но ведь это дважды обман, ты дважды обманула Бога… Елена, Елена! Какими же словами я рассею мрак твоей совести – их нет! Теперь я клянусь: если бы существовало на свете одно такое слово! За одну вспышку света в этой ужасной темноте! Очнись, Елена! Боже мой, как темно, как темно… кажется, я начинаю умирать?..
Е л е н а П е т р о в н а. Я дам тебе воды. Тебе нехорошо, Валентин?
С т о р и ц ы н. Воды? Не надо. О нежный мой палач, целую твою руку…
Быстро подходит и целует руку у Елены Петровны – затем резко отбрасывает руку.
Ты ведь творишь только волю пославшего тебя. Но кто же послал тебя в мир – эту затянутую в корсет даму, с пудрой на свекольном лице, с грудью, которая могла бы вскормить тысячи младенцев, тысячи мучеников и героев, а питает только – Саввича? Кто ты, ужасная? Страшный сон всей моей жизни, или ты действительно живешь, плачешь, сморкаешься, жалуешься и ждешь, чтобы я подошел и ударил тебя, как бьет тебя Саввич?
Е л е н а П е т р о в н а. Это неправда! Саввич никогда не бил меня! Если бы ты жалел меня так, как он жалеет, то я была бы другой. Я ведь ничего не говорю про твоих курсисток, про девчонок, которых ты…
С т о р и ц ы н. Что?..
Е л е н а П е т р о в н а. Это не я одна, это тебе и Саввич скажет, хоть ты его и презираешь.
С т о р и ц ы н. Молчать!
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так на меня кричать, я не горничная тебе, я мать твоих детей… Мне все равно, завтра я руки на себя наложу, а ты не смеешь, ты не смеешь – у меня тоже больное сердце, я, может быть, скорее, твоего умру – ты не смеешь на меня кричать! На девчонок твоих кричи, а я мать, я в муках детей твоих рожала, пока ты книги читал. У нас трое детей умерло – кто их хоронил, кто гробики покупал – ты?.. А что мне каждый гробик стоит, ты это знаешь?
С т о р и ц ы н. Ты не мать, ты развратница!
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так…
Не стучась, входит Саввич.
С а в в и ч. Что за крик, а драки нет? Нехорошо, профессор, нехорошо. Джентльмены, подобные вам, так с женщиной не обращаются.
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь на меня кричать!
С т о р и ц ы н. Вон!
С а в в и ч. Потише, потише, любезнейший! Вон я не пойду и вообще не позволю, чтобы в моем присутствии оскорбляли женщину. Если вы желаете объясниться с женой, это дело ваше, семейное, вам никто не мешает, но только для этого надо иметь вежливые формы, а не кричать, как извозчику! Вы – профессор, вам надо уважать свое достоинство.
В раскрытую дверь входит Модест Петровичи, схватившись за голову, садится в кресло.
С т о р и ц ы н. О, какая наглость, какая наглость! Что же мне делать – ударить вас? Ударить?
С а в в и ч (выдвигая плечо). Ну, это еще кто кого, любезнейший… Хотя вы и знаменитый профессор, а оскорблять себя я никому не позволю. Но если хотите… (делает шаг вперед) троньте, троньте, вот моя физиономия, не угодно ли?.. Но только что от вас останется, желал бы я знать?
Е л е н а П е т р о в н а. Не надо, Бога ради, Гавриил Гавриилыч! Не трогайте его! Он не знает, что он говорит, он не будет…
С а в в и ч. Да ведь мы шутим. Ведь мы шутим, профессор?
С т о р и ц ы н (вдруг совершенно спокойно). И вы думаете, что я вас боюсь?
С а в в и ч. Не знаю-с. Но человек, который левой рукой выжимает два пуда, должен внушать некоторое почтение, это я знаю-с. Мамыкин, пойди-ка сюда.
Е л е н а П е т р о в н а. Не надо Мамыкина, ну, для меня, ну, я прошу, ну, я умоляю, наконец! Ведь это мой позор, я умру от стыда…
С а в в и ч. Нет, отчего же не надо? Пусть посмотрит, как профессора обращаются с женщинами, пусть поучится гуманизму. Это ему и для записной книжки пригодится. Мамыкин! Посмотри.
М а м ы к и н (входит, потупившись). Ну, чего я там не видал, я лучше уйду.
С а в в и ч. Нет, ты будешь смотреть, раз я тебе говорю! Вот тебе – смотри: знаменитый профессор, талант, цветы и поклонение – тебе подносили когда-нибудь такие букеты, Мамыкин? (Берет со стола букет, тычет им в нос Мамыкину, потом бросает в угол.) А с женой обращается, как с кухаркой! Может быть, профессор, вы бы и ударили ее, как меня собирались? Она женщина беззащитная. Попробуйте.
Модест Петрович, шатаясь, ходит по кабинету, закрывает лицо и глаза руками, бормочет.
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
Е л е н а П е т р о в н а. Сядь, Модест! Не надо, Гавриил Гавриилыч, он болен, он не оскорблял меня. Я сама… Я сама…
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
С т о р и ц ы н. Елена, я прошу тебя с этими господами уйти.
С а в в и ч. Вот это другой разговор. Видишь, Мамыкин, какой тихонький стал наш профессор. Сейчас он еще «Леночка» скажет… А что, если действительно – и настоятельно – попросить его об этом: скажет он или нет, как ты думаешь? Хочешь пари на зелененькую, что скажет? Профессор, вам не угодно будет вашей супруге сказать: «Леночка», как вы уже изволили сказать: «Лена»? (Становится в позу.) Впрочем, не стоит…
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
С т о р и ц ы н. Елена, я еще раз прошу тебя уйти с этими господами, иначе я сам должен буду уйти. И пошли ко мне Сергея.
Е л е н а П е т р о в н а. Господи, это еще что, я с ума схожу. Ты его убьешь, я боюсь.
С а в в и ч. И хорошо сделает, между прочим. (Кричит в открытую дверь.) Сергей! Сережка! к отцу! Ну, теперь разговор другой, и я прошу вас очистить поле сражения, Елена Петровна. На вежливость я и сам вежлив и не менее всякого лорда уважаю права чужого жилища. Слышишь, Мамыкин? – честью просят. Насмотрелся, дурашка? – Жалко мне твою невинность портить, но что, брат, поделаешь, смотри, учись. Эх, люди, людишки!
Входит Сергей и останавливается в стороне, смотря на происходящее угрюмо и равнодушно
С е р г е й. Что надо, зачем еще звали?
С а в в и ч. А вот с отцом поговоришь, тогда узнаешь, что надо. Каторжник! Идемте, Елена Петровна. А когда, профессор, успокоитесь и придете в норму, я весь к вашим услугам: дуэль так дуэль, если вам захочется этой глупости, а самое лучшее: побеседовать толком и спокойно, как принято у порядочных людей. Адье. Вам что надо, Модест Петрович, что вы трясетесь около меня?
М о д е с т П е т р о в и ч (потрясая сжатыми кулаками). Вы, Гавриил Гавриилыч – негодяй, недостойный человек! Боже мой, Боже мой, что мне ему еще сказать? Негодяй!
С а в в и ч. Что-с? Послушайте-ка, Елена Петровна.
М о д е с т П е т р о в и ч. Елена, сестра! Как старший брат твой, знавший тебя невинной девочкой…
С т о р и ц ы н. Оставь, Модест. Иди.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич! Но он же негодяй, Валентин Николаевич! Что мне еще ему сказать… он смеется.
С а в в и ч (с глубоким презрением). Вот дурак. И правда, что не сеют, не жнут, а сами родятся. (Свирепо.) Прочь с дороги, мелюзга, задавлю! Ишь ты, старая каналья, мало сам арестантских щей хлебал, так и других в такую же историю втравить хочешь? Прочь!
Легким толчком выпихивает в дверь Модеста Петровича, бессвязно и настойчиво повторяющего: Боже мой, Боже мой!
Е л е н а П е т р о в н а. Я здесь останусь, Гавриил Гавриилыч, я не пойду.
С а в в и ч. Нет, пойдете. Завтра еще успеете наобъясняться, на вас ведь тоже лица нет. Поуспокойтесь, поуспокойтесь, граждане, а потом и делами займетесь. Профессор, до свидания – и вот вам мой бескорыстнейший совет: – не жалейте хулигана. Адье.
Выходит. Сторицын и Сергей одни; он в той же позе у двери; в сумраке его лицо кажется то неопределенно-мрачным, то так же неопределенно и странно улыбающимся. Сторицын крупными шагами ходит по кабинету.
С т о р и ц ы н. Садись.
С е р г е й (садясь). Что надо, папа?
Сторицын молча и нетерпеливо машет рукой и продолжает ходить. При свете лицо Сергея угрюмо, но равнодушно, почти скучно. Сторицын круто поворачивается и садится на свое место у стола.
С т о р и ц ы н. Я несколько раз замечал, Сергей, что от тебя пахнет водкой. Ты пьешь? От тебя и сегодня пахнет водкой.
С е р г е й. Позволь, папа. Сегодня воскресенье, у меня были товарищи, и просто, как хозяин… я не понимаю, что здесь такого, чтобы устраивать истории. И вообще, ты можешь быть совершенно спокоен, папа, я никогда не позволю себе напиваться, у меня есть характер. Вообще, я веду себя прилично. Я возьму папиросу.
Протягивает руку к коробке с папиросами, но Сторицын, вспыхнув, с силой бьет его по руке. Сергей встает.
Что это такое! Ты с ума сошел!
С т о р и ц ы н. Не сметь!.. вор! Закрой дверь на ключ и ключ дай сюда.
С е р г е й. Но это же глупо! Ты же не собираешься… Бог знает, что тут у вас!… И мне все равно, наконец!
С т о р и ц ы н. Садись.
С е р г е й садится на то же место и глядит в потолок. Сторицын сам закрывает дверь и ключ прячет в карман.
Ты давно воруешь мои книги, Сергей?
С е р г е й (вставая). Это он тебе донес?..
С т о р и ц ы н. Сядь. (Утомленно.) Ты понимаешь, что такое книга, Сергей? Я часто говорил тебе о книге, учил любить и уважать ее. Еще маленького, показывая картинки, я учил тебя осторожно повертывать страницы, мыть руки, чтобы не пачкать. Ты видел, как я сам люблю книгу, как я дорожу ею, как я радуюсь каждой новой книге в моей библиотеке… Пусть ты сам не любишь и не понимаешь, но ты же видел мое отношение… и ты в самом дорогом грабил меня, Сергей. Я понял бы тебя, воруй ты деньги, но книги! Продать чью-то душу, чтобы выручить двугривенный, тридцать серебреников… Это поступок Иуды, Сергей.
С е р г е й. Я не Иуда.
С т о р и ц ы н. Да, ты не Иуда, ты моя плоть и кровь, мой родной сын… Но где же я во всем этом? Постой, постой, я как будто первый раз вижу твое лицо… сиди, сиди, не конфузься. Значит, это плоское, придавленное, сжатое в висках – твой лоб, лоб моего сына? Странно! И откуда у тебя эта низкая, звериная челюсть… вероятно, ты можешь перегрызть очень толстые кости, да?
С е р г е й. Мне все равно.
С т о р и ц ы н. И откуда эти молодые, но уже тусклые и угрюмые – какие угрюмые глаза! И, вместе с тем, этот проборчик на лбу… интересный проборчик. И эти странные, дешевые духи… да, да, молодость. Ты очень угрюмый человек, Сергей, я никогда не слыхал твоего смеха.
С е р г е й. Мне не с чего радоваться. Иуды не радуются.
С т о р и ц ы н. Да, да. Странно! Поговорим просто, Сергей: я очень устал кричать и волноваться, забудь, как и я, что я твой отец… Ну, расскажи мне, расскажи про себя… На что ты тратишь деньги?
С е р г е й. Я не Иуда. Я не виноват, что у меня нет способностей. Не всем же быть профессорами, как ты. Но если же у меня нет способностей, тогда что?
С т о р и ц ы н. Так, так. Как же ты думаешь жить?
С е р г е й. А я почем знаю?
С т о р и ц ы н. Но ведь жить надо?
С е р г е й. Так и буду. Ты, папа, ошибаешься, что я легкомысленный человек, пьяница.
С т о р и ц ы н. Возьми папиросу.
С е р г е й. Спасибо. Я человек положительный, у меня волосы становятся дыбом, как я подумаю про будущее. Женюсь же и я когда-нибудь, я человек положительный, пойдут дети, а как я их буду кормить? У других родители помогают или протекция, а у меня что? Тебе легко говорить, папа, а вот умрешь если, все мы по миру пойдем, как нищие…
С т о р и ц ы н. Моя жизнь застрахована, если я не ошибаюсь.
С е р г е й (усмехаясь). Десять-то тысяч? Не смейся, папа.
С т о р и ц ы н. Да, это маловато.
С е р г е й (усмехаясь). Одному Саввичу не хватит! А нас двое, я да Володька. Володьку тоже пожалеть надо. Вот ты и пойми! Живем мы богато, люди завидуют, а я полгода маму прошу балалайку купить да не допрошусь. Копить мне не с чего, я жалованья не получаю.
С т о р и ц ы н. А копить надо?
С е р г е й. Копить каждому человеку надо. В жизни нужен характер, папа, без характера под забором умрешь. Наш Саввич подлец, я его насквозь вижу, он боится, что к нему ночью воры заберутся и зарежут его, а смотри, какой у него характер! Я еще папиросу возьму, можно?
С т о р и ц ы н. Пожалуйста. Значит, и книги ты продавал…
С е р г е й (закуривая). Ну, уж если на откровенность пошло, так я эти книги ненавижу! Тебе приятно на них смотреть, а я их видеть не могу, в дом войти противно. Ах, книжечки, ах, деточки… читай, Сережка-дурак! А если я не хочу читать, не хочу быть умным, да. Не хочу! Ты умный, а я дурак, и пусть такой и буду, и это мое право, и никто не смеет меня переделывать, раз я не хочу. Вот и все! Иуда…
С т о р и ц ы н. Тише, Сергей. Это твой принцип?
С е р г е й. Да, принцип. И что такое дурак? Для других дурак, а для себя достаточно умен и умнее быть не желаю. Вот и все. Иуда… Чем я виноват, что у меня папаша профессор, а меня скоро со света сживут. И в гимназии, и эта скотина Саввич: Мамыкин, пойди сюда, посмотри, какой у профессора сын дурак. Ну и дурак, не хочу быть умным… Вот и все. У меня тоже характер есть.
С т о р и ц ы н. А честным хочешь быть?
С е р г е й. Захочу – буду, а не захочу, так не буду. Лоб низкий, проборчик… Эх, папа!
С т о р и ц ы н. Странно, странно ….
Тревожно ходит по комнате.
Ты ужасный, ты невероятный человек, Сергей! Ты одним движением вот этого лба опустил меня в такую глубину, в такой преисподний мрак… Я удивляюсь, что ты еще не ударил меня.
С е р г е й. Это Саввич говорит, что я каторжник. Охота тебе повторять.
С т о р и ц ы н. Это надо сделать. Ты человек запасливый, у тебя наверно есть водка, – принеси, Сергей.
С е р г е й. Пить будешь? Тебе вредно. И зачем это, папа? Ничего ведь не переделаешь, а только болен будешь. Лег бы лучше, ей-Богу.
С т о р и ц ы н. Да что я с тобой – стесняться буду? Теперь?.. Живо, слышишь?..
С е р г е й. Слышу, мне все равно. Дверь заперта.
С т о р и ц ы н. Возьми.
Сергей выходит. Сторицын быстро шагает по комнате, бросая отрывисто и громко:
А! Профессор Сторицын! Красота и нетленное! Мученик и страдалец! Чистота и незапятнанность, да? А низкий лоб не хочешь? А проборчик не хочешь? А духи не хочешь?
Е л е н а П е т р о в н а (с порога). Клянусь Богом, Валентин, если ты будешь пить, я в окно брошусь, я за Саввичем пошлю! Ты не имеешь права так издеваться над нами!
С т о р и ц ы н. Уйди!
Е л е н а П е т р о в н а (падая на колени). Я на коленях прошу. Модест, брат!
М о д е с т П е т р о в и ч (плача). Можно мне войти, Валентин?
С т о р и ц ы н. Нет, нет. Уходите.
Е л е н а П е т р о в н а (вставая покорно, дрожа). Хорошо. Но только помни, Валентин, что я… я твоих детей хоронила.
С е р г е й. Ну иди, иди, мама!… Теперь уже нечего. Дядя Модест, возьми же ее. Ну?
Сергей затворяет дверь и ключ кладет на стол.
Вот коньяк, только много не пей. Закусывать, наверно, не будешь, а то я достану.
С т о р и ц ы н. Нет. Почему одна рюмка? Ты будешь пить со мною.
С е р г е й (угрюмо). Нет.
С т о р и ц ы н. Не станешь?
С е р г е й. Нет.
С т о р и ц ы н (пытаясь засмеяться). Что ж, пожалуй, ты и прав. Что это, рюмка? Нет, брат, оставь. Вот это будет (выплескивая из стакана остатки чая) моя, как это говорится, посудина. Видишь, немного ума никогда не мешает.
С е р г е й. Так скоро напьешься с непривычки.
С т о р и ц ы н. За твой принцип! Я не шучу. (Пьет и кашляет.) Так. Я не шучу! Вообрази, что мне мой ум тоже стал… вдруг отвратителен, и я не хочу его. Почему этому не быть? За дураков и профессора Сторицына! Наливай!
С е р г е й (наливая). Мне все равно.
С т о р и ц ы н (пьет). Нет, не все равно. Завтра всем расскажи в гимназии, что твой отец был пьян. Слабый коньяк! Расскажи.
С е р г е й (становясь все угрюмее). Зачем же я буду рассказывать?
С т о р и ц ы н. Эх, жаль, что твои балалайки ушли! (Садится и смеется.) Сережа, а коньяк-то действует?.. Странно. Налей-ка еще, Сережа, завтра я куплю тебе балалайку.
С е р г е й. Не надо мне балалайки. Спать бы ложился, папа.
С т о р и ц ы н (наливает и пьет). Надо! Милый ты мой Сережа, бедный ты мой мальчик… (Опускает голову и задумывается, Сергей молча смотрит на него.) Что?
С е р г е й. Ничего. Спать иди.
С т о р и ц ы н. Оставь! Сережа, мальчик, скажи, ты, наверное, влюблен в кого-нибудь, а?
С е р г е й. Да, как водится.
С т о р и ц ы н. Да?
С е р г е й. Да.
С т о р и ц ы н. Но какой я!.. конечно, конечно. Я уже и забыл совсем, что ты мальчик…
С е р г е й. Ну, не совсем.
С т о р и ц ы н. И что ты теперь как раз переживаешь ту пору, когда расцветают цветы. Налей. Я сегодня всю дорогу вез цветы, а их бросили в угол. Кому мешают цветы? Кто может ненавидеть цветы так, чтобы бросить их в темный угол? Мои цветы.
С е р г е й. Папа, кто эта княжна, которая бывает у нас? Гордая очень.
С т о р и ц ы н (машет рукой). Не надо. (Пьет.) Вздор! Почему у меня не завешены окна сегодня? Странно. Я их сам завесил. Теперь мне кажется, что вся улица смотрит на меня… Ну – смотри! Что? Хорош? Ага!
С е р г е й. Завесить, папа? Я завешу.
С т о р и ц ы н. Вздор! (Наклоняясь к сыну.) Так кто же она, Сережа, говори. Гимназистка?
С с р г. с й. В этом роде.
С т о р и ц ы н. Цветы, цветы… Ну и как, Сережа, ты счастлив, скажи. Ах, брат, я так хочу, чтобы ты хоть немного был счастлив, бедный ты мой мальчик. Забудь ужасы этого дома, скажи мне как другу, что ты хоть немного узнал это… это… (Нежно и мечтательно улыбаясь.) Понимаешь? Фу, я пьян.
С е р г е й. Мы с нею живем, папа.
С т о р и ц ы н. Что-о?
С е р г е й. Не беспокойся, мы принимаем меры. Не пей больше, это глупо. На тебя противно смотреть! Зачем ты мне делаешь такое лицо? Ты не смеешь делать такое лицо, я маму позову.
Сторицын перестает смотреть на сына и смеется, пьяно грозя пальцем.
Не умеешь пить, так не надо, никто не просит. Я маму позову.
С т о р и ц ы н. Сережа? А что, если мы поедем с тобой туда? Понимаешь – куда все ездят? А? Вот будет штука капитана Кука. Откуда это: штука капитана Кука? Сергей! Я требую! Приобщи меня к твоему ничтожеству, к великой грязи мира сего… Унизь меня, Сергей, унизь.
С е р г е й. Оставь, пожалуйста, надоело. Ты пьян!
С т о р и ц ы н. А я требую! Вези меня, куда сам знаешь. Свали меня на площадь, как падаль, грязный мусор… улыбка божества! Городовой, в участок профессора… как его… Сторицына!… Ага! Давай руку, Сережка.
С е р г е й. Убирайся от меня. Ты пьян. У, как напился, противный!
С т о р и ц ы н. К дьяволу на рога его, Сторицына!.. болтуна!.. красавца! На колени, Сторицын, перед низким лбом, а иначе… (Вдруг страшно бледнеет и хватается за грудь, прежним голосом.) Постой!.. Сердце! Воды!
Падает в кресло, хрипя.
С е р г е й (не смея подойти). Папа! Ты пьян. Папа! Встань!
В двери отчаянный стук и голоса.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Е л е н а П е т р о в н а. Не знаю, кто сказал, мне все равно. Ты в Бога не веришь, а я верю, так подумай, пожалуйста, сообрази, какое мое счастье! Ты умрешь, в рай пойдешь, а я куда? А я куда? Без тебя я, может, была бы счастлива, меня бы уважали, как других женщин уважают, а рядом с тобой чего я стою, разве я сама не понимаю этого?
С т о р и ц ы н. Зачем же ты клялась?
Е л е н а П е т р о в н а. А ты зачем требовал, чтобы я клялась?
С т о р и ц ы н. Я не требовал, это неправда!
Е л е н а П е т р о в н а. Но ты, все равно, хотел, вот я и клялась. Для тебя же, чтобы тебе легче было, а уж что со мной… (громко плачет) до этого тебе никогда дела не было! Никогда!
С т о р и ц ы н. Но ведь это дважды обман, ты дважды обманула Бога… Елена, Елена! Какими же словами я рассею мрак твоей совести – их нет! Теперь я клянусь: если бы существовало на свете одно такое слово! За одну вспышку света в этой ужасной темноте! Очнись, Елена! Боже мой, как темно, как темно… кажется, я начинаю умирать?..
Е л е н а П е т р о в н а. Я дам тебе воды. Тебе нехорошо, Валентин?
С т о р и ц ы н. Воды? Не надо. О нежный мой палач, целую твою руку…
Быстро подходит и целует руку у Елены Петровны – затем резко отбрасывает руку.
Ты ведь творишь только волю пославшего тебя. Но кто же послал тебя в мир – эту затянутую в корсет даму, с пудрой на свекольном лице, с грудью, которая могла бы вскормить тысячи младенцев, тысячи мучеников и героев, а питает только – Саввича? Кто ты, ужасная? Страшный сон всей моей жизни, или ты действительно живешь, плачешь, сморкаешься, жалуешься и ждешь, чтобы я подошел и ударил тебя, как бьет тебя Саввич?
Е л е н а П е т р о в н а. Это неправда! Саввич никогда не бил меня! Если бы ты жалел меня так, как он жалеет, то я была бы другой. Я ведь ничего не говорю про твоих курсисток, про девчонок, которых ты…
С т о р и ц ы н. Что?..
Е л е н а П е т р о в н а. Это не я одна, это тебе и Саввич скажет, хоть ты его и презираешь.
С т о р и ц ы н. Молчать!
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так на меня кричать, я не горничная тебе, я мать твоих детей… Мне все равно, завтра я руки на себя наложу, а ты не смеешь, ты не смеешь – у меня тоже больное сердце, я, может быть, скорее, твоего умру – ты не смеешь на меня кричать! На девчонок твоих кричи, а я мать, я в муках детей твоих рожала, пока ты книги читал. У нас трое детей умерло – кто их хоронил, кто гробики покупал – ты?.. А что мне каждый гробик стоит, ты это знаешь?
С т о р и ц ы н. Ты не мать, ты развратница!
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь так…
Не стучась, входит Саввич.
С а в в и ч. Что за крик, а драки нет? Нехорошо, профессор, нехорошо. Джентльмены, подобные вам, так с женщиной не обращаются.
Е л е н а П е т р о в н а. Ты не смеешь на меня кричать!
С т о р и ц ы н. Вон!
С а в в и ч. Потише, потише, любезнейший! Вон я не пойду и вообще не позволю, чтобы в моем присутствии оскорбляли женщину. Если вы желаете объясниться с женой, это дело ваше, семейное, вам никто не мешает, но только для этого надо иметь вежливые формы, а не кричать, как извозчику! Вы – профессор, вам надо уважать свое достоинство.
В раскрытую дверь входит Модест Петровичи, схватившись за голову, садится в кресло.
С т о р и ц ы н. О, какая наглость, какая наглость! Что же мне делать – ударить вас? Ударить?
С а в в и ч (выдвигая плечо). Ну, это еще кто кого, любезнейший… Хотя вы и знаменитый профессор, а оскорблять себя я никому не позволю. Но если хотите… (делает шаг вперед) троньте, троньте, вот моя физиономия, не угодно ли?.. Но только что от вас останется, желал бы я знать?
Е л е н а П е т р о в н а. Не надо, Бога ради, Гавриил Гавриилыч! Не трогайте его! Он не знает, что он говорит, он не будет…
С а в в и ч. Да ведь мы шутим. Ведь мы шутим, профессор?
С т о р и ц ы н (вдруг совершенно спокойно). И вы думаете, что я вас боюсь?
С а в в и ч. Не знаю-с. Но человек, который левой рукой выжимает два пуда, должен внушать некоторое почтение, это я знаю-с. Мамыкин, пойди-ка сюда.
Е л е н а П е т р о в н а. Не надо Мамыкина, ну, для меня, ну, я прошу, ну, я умоляю, наконец! Ведь это мой позор, я умру от стыда…
С а в в и ч. Нет, отчего же не надо? Пусть посмотрит, как профессора обращаются с женщинами, пусть поучится гуманизму. Это ему и для записной книжки пригодится. Мамыкин! Посмотри.
М а м ы к и н (входит, потупившись). Ну, чего я там не видал, я лучше уйду.
С а в в и ч. Нет, ты будешь смотреть, раз я тебе говорю! Вот тебе – смотри: знаменитый профессор, талант, цветы и поклонение – тебе подносили когда-нибудь такие букеты, Мамыкин? (Берет со стола букет, тычет им в нос Мамыкину, потом бросает в угол.) А с женой обращается, как с кухаркой! Может быть, профессор, вы бы и ударили ее, как меня собирались? Она женщина беззащитная. Попробуйте.
Модест Петрович, шатаясь, ходит по кабинету, закрывает лицо и глаза руками, бормочет.
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
Е л е н а П е т р о в н а. Сядь, Модест! Не надо, Гавриил Гавриилыч, он болен, он не оскорблял меня. Я сама… Я сама…
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
С т о р и ц ы н. Елена, я прошу тебя с этими господами уйти.
С а в в и ч. Вот это другой разговор. Видишь, Мамыкин, какой тихонький стал наш профессор. Сейчас он еще «Леночка» скажет… А что, если действительно – и настоятельно – попросить его об этом: скажет он или нет, как ты думаешь? Хочешь пари на зелененькую, что скажет? Профессор, вам не угодно будет вашей супруге сказать: «Леночка», как вы уже изволили сказать: «Лена»? (Становится в позу.) Впрочем, не стоит…
М о д е с т П е т р о в и ч. Боже мой, Боже мой, Боже мой!
С т о р и ц ы н. Елена, я еще раз прошу тебя уйти с этими господами, иначе я сам должен буду уйти. И пошли ко мне Сергея.
Е л е н а П е т р о в н а. Господи, это еще что, я с ума схожу. Ты его убьешь, я боюсь.
С а в в и ч. И хорошо сделает, между прочим. (Кричит в открытую дверь.) Сергей! Сережка! к отцу! Ну, теперь разговор другой, и я прошу вас очистить поле сражения, Елена Петровна. На вежливость я и сам вежлив и не менее всякого лорда уважаю права чужого жилища. Слышишь, Мамыкин? – честью просят. Насмотрелся, дурашка? – Жалко мне твою невинность портить, но что, брат, поделаешь, смотри, учись. Эх, люди, людишки!
Входит Сергей и останавливается в стороне, смотря на происходящее угрюмо и равнодушно
С е р г е й. Что надо, зачем еще звали?
С а в в и ч. А вот с отцом поговоришь, тогда узнаешь, что надо. Каторжник! Идемте, Елена Петровна. А когда, профессор, успокоитесь и придете в норму, я весь к вашим услугам: дуэль так дуэль, если вам захочется этой глупости, а самое лучшее: побеседовать толком и спокойно, как принято у порядочных людей. Адье. Вам что надо, Модест Петрович, что вы трясетесь около меня?
М о д е с т П е т р о в и ч (потрясая сжатыми кулаками). Вы, Гавриил Гавриилыч – негодяй, недостойный человек! Боже мой, Боже мой, что мне ему еще сказать? Негодяй!
С а в в и ч. Что-с? Послушайте-ка, Елена Петровна.
М о д е с т П е т р о в и ч. Елена, сестра! Как старший брат твой, знавший тебя невинной девочкой…
С т о р и ц ы н. Оставь, Модест. Иди.
М о д е с т П е т р о в и ч. Хорошо, Валентин Николаевич! Но он же негодяй, Валентин Николаевич! Что мне еще ему сказать… он смеется.
С а в в и ч (с глубоким презрением). Вот дурак. И правда, что не сеют, не жнут, а сами родятся. (Свирепо.) Прочь с дороги, мелюзга, задавлю! Ишь ты, старая каналья, мало сам арестантских щей хлебал, так и других в такую же историю втравить хочешь? Прочь!
Легким толчком выпихивает в дверь Модеста Петровича, бессвязно и настойчиво повторяющего: Боже мой, Боже мой!
Е л е н а П е т р о в н а. Я здесь останусь, Гавриил Гавриилыч, я не пойду.
С а в в и ч. Нет, пойдете. Завтра еще успеете наобъясняться, на вас ведь тоже лица нет. Поуспокойтесь, поуспокойтесь, граждане, а потом и делами займетесь. Профессор, до свидания – и вот вам мой бескорыстнейший совет: – не жалейте хулигана. Адье.
Выходит. Сторицын и Сергей одни; он в той же позе у двери; в сумраке его лицо кажется то неопределенно-мрачным, то так же неопределенно и странно улыбающимся. Сторицын крупными шагами ходит по кабинету.
С т о р и ц ы н. Садись.
С е р г е й (садясь). Что надо, папа?
Сторицын молча и нетерпеливо машет рукой и продолжает ходить. При свете лицо Сергея угрюмо, но равнодушно, почти скучно. Сторицын круто поворачивается и садится на свое место у стола.
С т о р и ц ы н. Я несколько раз замечал, Сергей, что от тебя пахнет водкой. Ты пьешь? От тебя и сегодня пахнет водкой.
С е р г е й. Позволь, папа. Сегодня воскресенье, у меня были товарищи, и просто, как хозяин… я не понимаю, что здесь такого, чтобы устраивать истории. И вообще, ты можешь быть совершенно спокоен, папа, я никогда не позволю себе напиваться, у меня есть характер. Вообще, я веду себя прилично. Я возьму папиросу.
Протягивает руку к коробке с папиросами, но Сторицын, вспыхнув, с силой бьет его по руке. Сергей встает.
Что это такое! Ты с ума сошел!
С т о р и ц ы н. Не сметь!.. вор! Закрой дверь на ключ и ключ дай сюда.
С е р г е й. Но это же глупо! Ты же не собираешься… Бог знает, что тут у вас!… И мне все равно, наконец!
С т о р и ц ы н. Садись.
С е р г е й садится на то же место и глядит в потолок. Сторицын сам закрывает дверь и ключ прячет в карман.
Ты давно воруешь мои книги, Сергей?
С е р г е й (вставая). Это он тебе донес?..
С т о р и ц ы н. Сядь. (Утомленно.) Ты понимаешь, что такое книга, Сергей? Я часто говорил тебе о книге, учил любить и уважать ее. Еще маленького, показывая картинки, я учил тебя осторожно повертывать страницы, мыть руки, чтобы не пачкать. Ты видел, как я сам люблю книгу, как я дорожу ею, как я радуюсь каждой новой книге в моей библиотеке… Пусть ты сам не любишь и не понимаешь, но ты же видел мое отношение… и ты в самом дорогом грабил меня, Сергей. Я понял бы тебя, воруй ты деньги, но книги! Продать чью-то душу, чтобы выручить двугривенный, тридцать серебреников… Это поступок Иуды, Сергей.
С е р г е й. Я не Иуда.
С т о р и ц ы н. Да, ты не Иуда, ты моя плоть и кровь, мой родной сын… Но где же я во всем этом? Постой, постой, я как будто первый раз вижу твое лицо… сиди, сиди, не конфузься. Значит, это плоское, придавленное, сжатое в висках – твой лоб, лоб моего сына? Странно! И откуда у тебя эта низкая, звериная челюсть… вероятно, ты можешь перегрызть очень толстые кости, да?
С е р г е й. Мне все равно.
С т о р и ц ы н. И откуда эти молодые, но уже тусклые и угрюмые – какие угрюмые глаза! И, вместе с тем, этот проборчик на лбу… интересный проборчик. И эти странные, дешевые духи… да, да, молодость. Ты очень угрюмый человек, Сергей, я никогда не слыхал твоего смеха.
С е р г е й. Мне не с чего радоваться. Иуды не радуются.
С т о р и ц ы н. Да, да. Странно! Поговорим просто, Сергей: я очень устал кричать и волноваться, забудь, как и я, что я твой отец… Ну, расскажи мне, расскажи про себя… На что ты тратишь деньги?
С е р г е й. Я не Иуда. Я не виноват, что у меня нет способностей. Не всем же быть профессорами, как ты. Но если же у меня нет способностей, тогда что?
С т о р и ц ы н. Так, так. Как же ты думаешь жить?
С е р г е й. А я почем знаю?
С т о р и ц ы н. Но ведь жить надо?
С е р г е й. Так и буду. Ты, папа, ошибаешься, что я легкомысленный человек, пьяница.
С т о р и ц ы н. Возьми папиросу.
С е р г е й. Спасибо. Я человек положительный, у меня волосы становятся дыбом, как я подумаю про будущее. Женюсь же и я когда-нибудь, я человек положительный, пойдут дети, а как я их буду кормить? У других родители помогают или протекция, а у меня что? Тебе легко говорить, папа, а вот умрешь если, все мы по миру пойдем, как нищие…
С т о р и ц ы н. Моя жизнь застрахована, если я не ошибаюсь.
С е р г е й (усмехаясь). Десять-то тысяч? Не смейся, папа.
С т о р и ц ы н. Да, это маловато.
С е р г е й (усмехаясь). Одному Саввичу не хватит! А нас двое, я да Володька. Володьку тоже пожалеть надо. Вот ты и пойми! Живем мы богато, люди завидуют, а я полгода маму прошу балалайку купить да не допрошусь. Копить мне не с чего, я жалованья не получаю.
С т о р и ц ы н. А копить надо?
С е р г е й. Копить каждому человеку надо. В жизни нужен характер, папа, без характера под забором умрешь. Наш Саввич подлец, я его насквозь вижу, он боится, что к нему ночью воры заберутся и зарежут его, а смотри, какой у него характер! Я еще папиросу возьму, можно?
С т о р и ц ы н. Пожалуйста. Значит, и книги ты продавал…
С е р г е й (закуривая). Ну, уж если на откровенность пошло, так я эти книги ненавижу! Тебе приятно на них смотреть, а я их видеть не могу, в дом войти противно. Ах, книжечки, ах, деточки… читай, Сережка-дурак! А если я не хочу читать, не хочу быть умным, да. Не хочу! Ты умный, а я дурак, и пусть такой и буду, и это мое право, и никто не смеет меня переделывать, раз я не хочу. Вот и все! Иуда…
С т о р и ц ы н. Тише, Сергей. Это твой принцип?
С е р г е й. Да, принцип. И что такое дурак? Для других дурак, а для себя достаточно умен и умнее быть не желаю. Вот и все. Иуда… Чем я виноват, что у меня папаша профессор, а меня скоро со света сживут. И в гимназии, и эта скотина Саввич: Мамыкин, пойди сюда, посмотри, какой у профессора сын дурак. Ну и дурак, не хочу быть умным… Вот и все. У меня тоже характер есть.
С т о р и ц ы н. А честным хочешь быть?
С е р г е й. Захочу – буду, а не захочу, так не буду. Лоб низкий, проборчик… Эх, папа!
С т о р и ц ы н. Странно, странно ….
Тревожно ходит по комнате.
Ты ужасный, ты невероятный человек, Сергей! Ты одним движением вот этого лба опустил меня в такую глубину, в такой преисподний мрак… Я удивляюсь, что ты еще не ударил меня.
С е р г е й. Это Саввич говорит, что я каторжник. Охота тебе повторять.
С т о р и ц ы н. Это надо сделать. Ты человек запасливый, у тебя наверно есть водка, – принеси, Сергей.
С е р г е й. Пить будешь? Тебе вредно. И зачем это, папа? Ничего ведь не переделаешь, а только болен будешь. Лег бы лучше, ей-Богу.
С т о р и ц ы н. Да что я с тобой – стесняться буду? Теперь?.. Живо, слышишь?..
С е р г е й. Слышу, мне все равно. Дверь заперта.
С т о р и ц ы н. Возьми.
Сергей выходит. Сторицын быстро шагает по комнате, бросая отрывисто и громко:
А! Профессор Сторицын! Красота и нетленное! Мученик и страдалец! Чистота и незапятнанность, да? А низкий лоб не хочешь? А проборчик не хочешь? А духи не хочешь?
Е л е н а П е т р о в н а (с порога). Клянусь Богом, Валентин, если ты будешь пить, я в окно брошусь, я за Саввичем пошлю! Ты не имеешь права так издеваться над нами!
С т о р и ц ы н. Уйди!
Е л е н а П е т р о в н а (падая на колени). Я на коленях прошу. Модест, брат!
М о д е с т П е т р о в и ч (плача). Можно мне войти, Валентин?
С т о р и ц ы н. Нет, нет. Уходите.
Е л е н а П е т р о в н а (вставая покорно, дрожа). Хорошо. Но только помни, Валентин, что я… я твоих детей хоронила.
С е р г е й. Ну иди, иди, мама!… Теперь уже нечего. Дядя Модест, возьми же ее. Ну?
Сергей затворяет дверь и ключ кладет на стол.
Вот коньяк, только много не пей. Закусывать, наверно, не будешь, а то я достану.
С т о р и ц ы н. Нет. Почему одна рюмка? Ты будешь пить со мною.
С е р г е й (угрюмо). Нет.
С т о р и ц ы н. Не станешь?
С е р г е й. Нет.
С т о р и ц ы н (пытаясь засмеяться). Что ж, пожалуй, ты и прав. Что это, рюмка? Нет, брат, оставь. Вот это будет (выплескивая из стакана остатки чая) моя, как это говорится, посудина. Видишь, немного ума никогда не мешает.
С е р г е й. Так скоро напьешься с непривычки.
С т о р и ц ы н. За твой принцип! Я не шучу. (Пьет и кашляет.) Так. Я не шучу! Вообрази, что мне мой ум тоже стал… вдруг отвратителен, и я не хочу его. Почему этому не быть? За дураков и профессора Сторицына! Наливай!
С е р г е й (наливая). Мне все равно.
С т о р и ц ы н (пьет). Нет, не все равно. Завтра всем расскажи в гимназии, что твой отец был пьян. Слабый коньяк! Расскажи.
С е р г е й (становясь все угрюмее). Зачем же я буду рассказывать?
С т о р и ц ы н. Эх, жаль, что твои балалайки ушли! (Садится и смеется.) Сережа, а коньяк-то действует?.. Странно. Налей-ка еще, Сережа, завтра я куплю тебе балалайку.
С е р г е й. Не надо мне балалайки. Спать бы ложился, папа.
С т о р и ц ы н (наливает и пьет). Надо! Милый ты мой Сережа, бедный ты мой мальчик… (Опускает голову и задумывается, Сергей молча смотрит на него.) Что?
С е р г е й. Ничего. Спать иди.
С т о р и ц ы н. Оставь! Сережа, мальчик, скажи, ты, наверное, влюблен в кого-нибудь, а?
С е р г е й. Да, как водится.
С т о р и ц ы н. Да?
С е р г е й. Да.
С т о р и ц ы н. Но какой я!.. конечно, конечно. Я уже и забыл совсем, что ты мальчик…
С е р г е й. Ну, не совсем.
С т о р и ц ы н. И что ты теперь как раз переживаешь ту пору, когда расцветают цветы. Налей. Я сегодня всю дорогу вез цветы, а их бросили в угол. Кому мешают цветы? Кто может ненавидеть цветы так, чтобы бросить их в темный угол? Мои цветы.
С е р г е й. Папа, кто эта княжна, которая бывает у нас? Гордая очень.
С т о р и ц ы н (машет рукой). Не надо. (Пьет.) Вздор! Почему у меня не завешены окна сегодня? Странно. Я их сам завесил. Теперь мне кажется, что вся улица смотрит на меня… Ну – смотри! Что? Хорош? Ага!
С е р г е й. Завесить, папа? Я завешу.
С т о р и ц ы н. Вздор! (Наклоняясь к сыну.) Так кто же она, Сережа, говори. Гимназистка?
С с р г. с й. В этом роде.
С т о р и ц ы н. Цветы, цветы… Ну и как, Сережа, ты счастлив, скажи. Ах, брат, я так хочу, чтобы ты хоть немного был счастлив, бедный ты мой мальчик. Забудь ужасы этого дома, скажи мне как другу, что ты хоть немного узнал это… это… (Нежно и мечтательно улыбаясь.) Понимаешь? Фу, я пьян.
С е р г е й. Мы с нею живем, папа.
С т о р и ц ы н. Что-о?
С е р г е й. Не беспокойся, мы принимаем меры. Не пей больше, это глупо. На тебя противно смотреть! Зачем ты мне делаешь такое лицо? Ты не смеешь делать такое лицо, я маму позову.
Сторицын перестает смотреть на сына и смеется, пьяно грозя пальцем.
Не умеешь пить, так не надо, никто не просит. Я маму позову.
С т о р и ц ы н. Сережа? А что, если мы поедем с тобой туда? Понимаешь – куда все ездят? А? Вот будет штука капитана Кука. Откуда это: штука капитана Кука? Сергей! Я требую! Приобщи меня к твоему ничтожеству, к великой грязи мира сего… Унизь меня, Сергей, унизь.
С е р г е й. Оставь, пожалуйста, надоело. Ты пьян!
С т о р и ц ы н. А я требую! Вези меня, куда сам знаешь. Свали меня на площадь, как падаль, грязный мусор… улыбка божества! Городовой, в участок профессора… как его… Сторицына!… Ага! Давай руку, Сережка.
С е р г е й. Убирайся от меня. Ты пьян. У, как напился, противный!
С т о р и ц ы н. К дьяволу на рога его, Сторицына!.. болтуна!.. красавца! На колени, Сторицын, перед низким лбом, а иначе… (Вдруг страшно бледнеет и хватается за грудь, прежним голосом.) Постой!.. Сердце! Воды!
Падает в кресло, хрипя.
С е р г е й (не смея подойти). Папа! Ты пьян. Папа! Встань!
В двери отчаянный стук и голоса.
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
У профессора Телемахова вечером следующего дня, то есть в понедельник. Часов около одиннадцати; на дворе дождь и сильный ветер. Кабинет-приемная Телемахова. Судя по крупным размерам комнаты, по тяжелым пропорциям дверей и окон – квартира находится в одном из казенных зданий. Потолок белый, почти без орнамента; обои светлые, мебель темная. Два дивана и кресла обтянуты дешевой кожей или клеенкой под кожу. Книг много, но обилие их не так заметно, как у Сторицына, благодаря строгому порядку. Несколько физических приборов, небольшая электрическая машина. Полное отсутствие чего-либо, предназначенного для украшения или хотя бы для смягчения прямых, тяжелых и четких линий. Окна, выходящие в сад или на пустырь, не завешены; в одном открыта большая форточка. Кроме лампы на столе, горят еще две лампочки, одна висячая, обе с белыми колпачками.
Телемахов что-то читает, но либо чтение дается с трудом, либо мешают мысли: часто подергивает себя за бородку, ворошит короткие с проседью военные волосы. Уже сильно нетрезв, но продолжает пить красное вино. Форменная серая тужурка полурасстегнута. На кожаном диване, лицом к Телемахову, лежит Володя, следит, как он читает, как пьет вино, как ворошит волосы. При сильных порывах ветра оба поворачиваются к окнам и прислушиваются. В крепости изредка стреляет пушка, предупреждая о наводнении.
В о л о д я (нарушая молчание). Ветер какой сильный. Теперь нехорошее время для полетов, голову можно сломать и машину попортить. Вчера барометр стоял переменно, а нынче спустился ниже бури. Как это может быть, чтобы ниже бури? – смешно! Прокопий Евсеич, вы смотрели нынче барометр?
Т е л е м а х о в (мычит). Угу. Не мешай,
В о л о д я. Прокопий Евсеич, будет сегодня наводнение или нет? Пушка стреляет.
Оба прислушиваются.
Т е л е м а х о в. Не слышу. Я глуховат становлюсь. Ты что, мешать мне пришел? Лежишь, так лежи, авиатор тоже!
Молчание.
В о л о д я. Прокопий Евсеич, а что у нас дома делается, вы не знаете?
Т е л е м а х о в (сердито). Тебе говорить хочется?
В о л о д я. Да.
Т е л е м а х о в. А мне нет. Не знаю, что у вас дома делается. Не знаю, и знать не желаю.
В о л о д я. Я говорил по телефону из булочной, да у них трубка снята. Ничего не слышно.
Т е л е м а х о в. А как чавкают – не слышно? Володя. Почему чавкают? Телемахов. Твоего папахена жрут. Не слышно? Так и молчи.
Молчание.
В о л о д я. Прокопий Евсеич, вы профессор?
Т е л е м а х о в. Профессор.
В о л о д я. И генерал?
Т е л е м а х о в. И генерал. Дальше что?
В о л о д я. Зачем же вы напиваетесь? Вы каждый вечер так напиваетесь?
Т с л с м а х о в. А ты зачем летаешь?
В о л о д я. Так я для пользы, смешно.
Т е л е м а х о в. Ну и я для пользы. Что же, ты решил так и не давать мне читать? Кто же из нас к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Гость!
В о л о д я. А вы бросьте читать, успеете. Давайте поговорим. Ветер такой сильный.
Т е л е м а х о в. Ты у меня каждый вечер бока пролеживаешь, так я каждый вечер и буду с тобой разговаривать? И о чем я с тобой, телелюем, говорить буду, ты об этом подумал? Голова!
В о л о д я. Мало ли о чем. Прокопий Евсеич, а вам не скучно всегда одному быть? Ни товарищей у вас, ни друзей, один денщик, да и тот на кухне спит. Оттого вы и пьете, что один.
Т е л е м а х о в (хмыкая). Оттого?
В о л о д я. А то отчего же? На вашем месте и корова запьет.
Т е л е м а х о в. Корова? А ты видал, чтобы коровы пили?
В о л о д я. Медведи пьют.
Т е л е м а х о в. Медведи? Какой мыслитель, а! Медведи! Ничего в жизни не понимает, еще мычать толком не научился, теленок, а тоже в рассуждение лезет. Оттого что, потому что… Ты, Володя, мыслитель, да? Ну, а я мыслетель. (Долго смеется.) От слова: мыслете, понимаешь? Мыслетель, хе-хе, русский мыслетель.
В о л о д я. Я о папахене беспокоюсь, сегодня у меня Сережка был, такие чудеса рассказывал… (Внезапно громко всхлипывает и оборачивается лицом к стене). Сожрут они папахена, как вы думаете? Сами говорите, что чавкают.
Т е л е м а х о в. Что, как баба… Перестань! Когда у человека бас, как у протодьякона, ему реветь поздно. Раньше бы ревел! Ты зачем из дома ушел, ты зачем одного его оставил?
В о л о д я. Смотреть не мог. (Не оборачиваясь.) Я, Про-копий Евсеич, Саввича убью. Честное слово.
Т е л е м а х о в. Ага! Саввича убью. Додумался! А о чем же ты раньше мыслил, мыслитель?
В о л о д я. Я папахену верил, что он человек не плохой. Теперь у меня своя голова есть.
Т е л е м а х о в. Своя голова есть? А твоему папахену можно верить, когда он человека хвалит, твой папахен что-нибудь в людях понимает, а? Ну, ну, ободрись. Это хорошо, когда своя голова есть, я тоже когда-то, брат Володя, был достаточно глуп – больше чем надо! Ты что-нибудь про мою жену слыхал? Дрянь баба, пигалица, птичьи мозги, только и любит, что духи и мыло. Еще массаж любит, думает, что вся наука и медицина состоит из массажа лица! Кажется, в надежде на бесплатный массаж и за меня вышла. Она вышла, а я ей пятнадцать лет сто рублей каждый месяц высылаю, каждый месяц первого числа – это как, по-твоему, мыслитель? Ну и, по-моему, так же! (Кричит.) Геннадий!.. (Звонит.) Драть меня надо за это, драть, драть, как Сидорову козу! Я себя презирать стал за эти сто рублей, я каждый месяц не перевод на сто рублей пишу, а сто розог себе пишу, розог, розог!..
Постучавшись, входит денщик Геннадий.
Дрыхнешь? Тебе звонят, а ты носом свистишь? Переменить.
Г е н н а д и й. Никак нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в. Переменить!
Г е н н а д и й. Есть, ваше превосходительство.
Во все время, пока денщик проходит по комнате, принося вино, Телемахов через очки молча и сердито следит за ним.
Т е л е м а х о в (наливая вино). Так-то, мыслитель. Сознательный человек, а на трудовые деньги паразита содержу, каждый месяц сто рублей паразиту в зубы: пожалуйте! А паразит: благодарю вас, господин Телемахов, не будет ли еще? И будет еще, будет, будет!.. (Машет рукой перед горлом.) Горло готов перерезать бритвой, только не посылать этой… пигалице!
Молчание. Порыв ветра и звук отдаленного выстрела. Телемехов смотрит на форточку и сердито палкой захлопывает ее.
В о л о д я (вздыхая). Убью.
Сильный звонок. Телемахов останавливается. Володя быстро садится; оба слушают.
Это от нас.
Т е л е м а х о в. Погоди еще, не все от вас, бывают и больные.
Входит Геннадий.
Г е н н а д и й. Ваше превосходительство, к вам господин Сторицын просются, в передней стоят.
Телемахов что-то читает, но либо чтение дается с трудом, либо мешают мысли: часто подергивает себя за бородку, ворошит короткие с проседью военные волосы. Уже сильно нетрезв, но продолжает пить красное вино. Форменная серая тужурка полурасстегнута. На кожаном диване, лицом к Телемахову, лежит Володя, следит, как он читает, как пьет вино, как ворошит волосы. При сильных порывах ветра оба поворачиваются к окнам и прислушиваются. В крепости изредка стреляет пушка, предупреждая о наводнении.
В о л о д я (нарушая молчание). Ветер какой сильный. Теперь нехорошее время для полетов, голову можно сломать и машину попортить. Вчера барометр стоял переменно, а нынче спустился ниже бури. Как это может быть, чтобы ниже бури? – смешно! Прокопий Евсеич, вы смотрели нынче барометр?
Т е л е м а х о в (мычит). Угу. Не мешай,
В о л о д я. Прокопий Евсеич, будет сегодня наводнение или нет? Пушка стреляет.
Оба прислушиваются.
Т е л е м а х о в. Не слышу. Я глуховат становлюсь. Ты что, мешать мне пришел? Лежишь, так лежи, авиатор тоже!
Молчание.
В о л о д я. Прокопий Евсеич, а что у нас дома делается, вы не знаете?
Т е л е м а х о в (сердито). Тебе говорить хочется?
В о л о д я. Да.
Т е л е м а х о в. А мне нет. Не знаю, что у вас дома делается. Не знаю, и знать не желаю.
В о л о д я. Я говорил по телефону из булочной, да у них трубка снята. Ничего не слышно.
Т е л е м а х о в. А как чавкают – не слышно? Володя. Почему чавкают? Телемахов. Твоего папахена жрут. Не слышно? Так и молчи.
Молчание.
В о л о д я. Прокопий Евсеич, вы профессор?
Т е л е м а х о в. Профессор.
В о л о д я. И генерал?
Т е л е м а х о в. И генерал. Дальше что?
В о л о д я. Зачем же вы напиваетесь? Вы каждый вечер так напиваетесь?
Т с л с м а х о в. А ты зачем летаешь?
В о л о д я. Так я для пользы, смешно.
Т е л е м а х о в. Ну и я для пользы. Что же, ты решил так и не давать мне читать? Кто же из нас к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Гость!
В о л о д я. А вы бросьте читать, успеете. Давайте поговорим. Ветер такой сильный.
Т е л е м а х о в. Ты у меня каждый вечер бока пролеживаешь, так я каждый вечер и буду с тобой разговаривать? И о чем я с тобой, телелюем, говорить буду, ты об этом подумал? Голова!
В о л о д я. Мало ли о чем. Прокопий Евсеич, а вам не скучно всегда одному быть? Ни товарищей у вас, ни друзей, один денщик, да и тот на кухне спит. Оттого вы и пьете, что один.
Т е л е м а х о в (хмыкая). Оттого?
В о л о д я. А то отчего же? На вашем месте и корова запьет.
Т е л е м а х о в. Корова? А ты видал, чтобы коровы пили?
В о л о д я. Медведи пьют.
Т е л е м а х о в. Медведи? Какой мыслитель, а! Медведи! Ничего в жизни не понимает, еще мычать толком не научился, теленок, а тоже в рассуждение лезет. Оттого что, потому что… Ты, Володя, мыслитель, да? Ну, а я мыслетель. (Долго смеется.) От слова: мыслете, понимаешь? Мыслетель, хе-хе, русский мыслетель.
В о л о д я. Я о папахене беспокоюсь, сегодня у меня Сережка был, такие чудеса рассказывал… (Внезапно громко всхлипывает и оборачивается лицом к стене). Сожрут они папахена, как вы думаете? Сами говорите, что чавкают.
Т е л е м а х о в. Что, как баба… Перестань! Когда у человека бас, как у протодьякона, ему реветь поздно. Раньше бы ревел! Ты зачем из дома ушел, ты зачем одного его оставил?
В о л о д я. Смотреть не мог. (Не оборачиваясь.) Я, Про-копий Евсеич, Саввича убью. Честное слово.
Т е л е м а х о в. Ага! Саввича убью. Додумался! А о чем же ты раньше мыслил, мыслитель?
В о л о д я. Я папахену верил, что он человек не плохой. Теперь у меня своя голова есть.
Т е л е м а х о в. Своя голова есть? А твоему папахену можно верить, когда он человека хвалит, твой папахен что-нибудь в людях понимает, а? Ну, ну, ободрись. Это хорошо, когда своя голова есть, я тоже когда-то, брат Володя, был достаточно глуп – больше чем надо! Ты что-нибудь про мою жену слыхал? Дрянь баба, пигалица, птичьи мозги, только и любит, что духи и мыло. Еще массаж любит, думает, что вся наука и медицина состоит из массажа лица! Кажется, в надежде на бесплатный массаж и за меня вышла. Она вышла, а я ей пятнадцать лет сто рублей каждый месяц высылаю, каждый месяц первого числа – это как, по-твоему, мыслитель? Ну и, по-моему, так же! (Кричит.) Геннадий!.. (Звонит.) Драть меня надо за это, драть, драть, как Сидорову козу! Я себя презирать стал за эти сто рублей, я каждый месяц не перевод на сто рублей пишу, а сто розог себе пишу, розог, розог!..
Постучавшись, входит денщик Геннадий.
Дрыхнешь? Тебе звонят, а ты носом свистишь? Переменить.
Г е н н а д и й. Никак нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в. Переменить!
Г е н н а д и й. Есть, ваше превосходительство.
Во все время, пока денщик проходит по комнате, принося вино, Телемахов через очки молча и сердито следит за ним.
Т е л е м а х о в (наливая вино). Так-то, мыслитель. Сознательный человек, а на трудовые деньги паразита содержу, каждый месяц сто рублей паразиту в зубы: пожалуйте! А паразит: благодарю вас, господин Телемахов, не будет ли еще? И будет еще, будет, будет!.. (Машет рукой перед горлом.) Горло готов перерезать бритвой, только не посылать этой… пигалице!
Молчание. Порыв ветра и звук отдаленного выстрела. Телемехов смотрит на форточку и сердито палкой захлопывает ее.
В о л о д я (вздыхая). Убью.
Сильный звонок. Телемахов останавливается. Володя быстро садится; оба слушают.
Это от нас.
Т е л е м а х о в. Погоди еще, не все от вас, бывают и больные.
Входит Геннадий.
Г е н н а д и й. Ваше превосходительство, к вам господин Сторицын просются, в передней стоят.