Андреота Поль. Очищение огнём

   - Дайте подумать... - она приложила кончик указательного пальца к губам. Сейчас он не сможет вас принять. Разве что вечером. Вы можете зайти ко мне.
   - К вам? Вы не живете с ним вместе?
   - Нет. Я ему немного помогаю, когда есть время. Но у меня не часто бывает время. Знаете просеку за Проломом? В самом конце просеки за ручьем - отдельный дом. Приходите часам к девяти.
   Только тут я заметил, что у нее совсем нет певучего акцента, характерного для местного населения. Ее томный голос напоминал звук медленно разрывающегося шелкового лоскута.
   - Чем вас угостить? Вот бисквиты - я их делаю сама. Бисквиты были словно из восемнадцатого века - темно-серые и твердые, как орехи.
   - Вы не очень любите готовить, не так ли? - заметил я.
   Она миролюбиво кивнула, показывая, что моя бестактность ее вовсе не задела. Между тем ко мне подошла такса и с весьма деловым видом обошла вокруг моего стула.
   - Иди поиграй, - сказала девушка псу.
   Она сделала вид, будто кидает камень в сторону поляны. Пес помахал хвостом и ленивой походкой вышел во двор, глядя туда, где должен был приземлиться воображаемый камень, затем с важным видом вернулся, высунув язык.
   - Вот лентяй! - сказала она.
   - Просто он скептик. Не верит в невидимые камни.
   - Тогда он не прав.
   Я поднял настоящий камень и зашвырнул его так далеко, как только мог. На этот раз пес умчался во весь дух.
   - Любой дурак может сделать это, - сказала она, не уточнив, кого имеет в виду: пса или меня. - Думаю, дядя скоро придет.
   - Почему вас зовут Дув? - спросил я.
   - Посмотрите в словаре. Я так сразу посмотрела: Дув куриная слепота, в ботанике - лютик жгучий, ядовитый цветок, который растет в болотистой местности. Очень похоже на меня. На самом деле это фамилия. Мое христианское имя - Тереза.
   Мне хотелось задать еще много вопросов, но окружающая обстановка не очень располагала к этому. Старый дом был словно третье лицо в разговоре. Как будто тут присутствовала строгая, чересчур благонравная бабушка. Он наблюдал за нами, скорчившись во тьме, и своеобразная красота лежавшего перед нами парка то, что довольно смело именовалось парком, скорее напоминало большой сад тоже требовала тишины. По небу стремительно промчался стриж, огласив окрестности протяжным, тоскливым криком. Мне вдруг показалось, что, когда день стал ночью, что-то произошло в воздухе. Аромат жасмина пропал, и после вспышки зарницы ему на смену пришла волна более сильного, более острого животного запаха: жница, дремлющая в поле на стогу подгнивающего сена. Впервые я ощутил запах Терезы.
   - Вот и мой дядя, - сказала она.
   В коридоре послышались шаги. Появился круглолицый, добродушного вида человек в клетчатой кепке, твидовом жакете и гетрах. Он выглядел как процветающий сельский джентльмен - тамада за праздничным столом или председатель фермерского союза. Целитель протянул мне руку - она была мягкой и теплой. Его голос, перекрывавший две октавы, звучал не более таинственно, чем застольная песня. Кроме того, от целителя пахло одеколоном для бритья.
   Короткими быстрыми шагами он подошел к Терезе, поцеловал ее в лоб и сел боком в одно из кресел, положив руку на его спинку.
   - Итак, - сказал он, - с чего начнем? Я придвинулся к железному столу, чтобы сделать кое-какие записи при свете настольной лампы.
   - Наверное, с диплома? - предложил Бонафу. - Обычно начинают с этого... Нас обвиняют в том, что у нас нет диплома. Я отвечу так: можно ли водить за нос пациентов в течение двадцати пяти лет?
   Но меня интересовало другое. Мы уже посвящали три номера потрясающей деятельности гипнотизеров, лозоискателей, знахарей, лечивших травами, и прочих целителей, отвергаемых официальной наукой. Все они регулярно исчезали и возникали в новых обличьях. "Гении или мошенники?" - гласил заголовок Берни. "Стоит ли отвергать гипнотизеров? Можно ли обвинять тех, кто продолжает лечение, когда врачи сдаются?". Нет, меня интересовало не это, и я решил сразу перейти к сути.
   - Мсье Бонафу, существуют ли еще во Франции ведьмы и колдуны?
   - Вы имеете в виду лозоискателей?
   - Нет, ведьм.
   - Если поразмыслить, это одно и то же.
   - Я бы с удовольствием поразмыслил, но это может завести меня слишком далеко.
   - Человек, который находит воду, - продолжал Бонафу, - должен обладать некоторой властью над природой. Он улавливает определенные волны и потому может воздействовать на них. Мы, целители, всего лишь согласовываем наши волны с волнами пациента.
   - Давайте оставим волны, - предложил я.
   - Слишком сложно для ваших читателей?
   - Слишком просто. (За кого он меня принимает?) - Хорошо.
   Бонафу немного помолчал, вдыхая и как бы смакуя жадными губами ночной воздух.
   - Долгое время, - продолжал он, - наука считала клетку первичным элементом жизни. Теперь мы знаем, что клетка, которая казалась такой простой, на самом деле представляет собой чрезвычайно сложный организм.
   Он переменил позу и теперь смотрел на меня, но, казалось, уже не обращался ко мне лично. Он говорил ех cathedra, как профессор, обладающий достаточно высоким авторитетом, не оставляющим места для возражений.
   - Жизнь - это тонкий метаболизм, основанный на согласованном движении молекул, атомов, их электронных уровней и квантов в недрах клетки. Иными словами, там, где прежде мы не видели ничего, кроме химических реакций, теперь оказалось, что эти реакции управляются электрическими полями. Таким образом, элементарность феномена сместилась с атома на электрон.
   Он продолжал в том же духе минут десять, цитируя Бело, Густа, Бьянчини и Вильгельма Райха, добрался до Сулье де Морана, Ян в Инь, затем перешел от акупунктуры к гомеопатии и обратно и, наконец, - к гипнозу. Нужно сказать это была мастерская попытка установить непрерывную родословную от традиций великих оккультистов до последнего слова современной науки (старый, конечно, трюк, но в устах Бонафу он принял вид очевидной неотвратимости ледника, величаво сползающего с горных вершин). Все есть во всем, если поразмыслить, противоречия устраняют друг друга - такова была теория Бонафу. Он добавил к своей картине последние мазки, упомянув о сверхсекретных исследованиях, проводимых в космическом центре в Хьюстоне, "параграф 35, раздел 181-2", благодаря которым, как он заявил, "вне всякого сомнения установлено наличие естественного положительного электрического поля между землей и атмосферой напряженностью в несколько сот вольт на ярд. Теперь этим электрическим полем можно управлять и на клеточном и на космическом уровне..."
   - На расстоянии, вы имеете в виду?
   - Да.
   - И так действуют заклинания?
   - Если хотите, - но он уклонился от более подробного объяснения. - Если бы ученые серьезно изучили этот аспект проблемы, они давно нашли бы лекарство от рака.
   - Или способ вызвать его?
   - Что вы имеете в виду?
   - Когда вы чем-то манипулируете, вы можете делать это на благо или во зло.
   - Разумеется. Всякий, кто владеет силой созидания, владеет и силой разрушения. То же относится и к врачам. - Он снова уклонился от темы. Возьмите этого хиппи из Лос-Анжелеса, который был обвинен в убийстве пяти человек. Все члены суда знали, что Мэнсона не было на месте преступления. Он не сделал ничего с точки зрения позитивистской науки. Но его нашли виновным и осудили на смерть. Общество признало наличие у него той силы, которую отрицает у нас.
   Бонафу встал и рассмеялся чистым детским смехом.
   - А что касается вязальной спицы и итальянского рабочего, боюсь не смогу вам помочь... Доброй ночи, мсье. Он еще раз поцеловал Терезу и потрепал ее по щеке.
   - Прошу прощения, - добавил он, покидая комнату, - но у меня не было времени пообедать, а завтра я встаю в шесть...
   Когда он ушел, я рассортировал свои записи, сунул их в карман и вышел в сад. Взошла луна. Тереза стояла, склонившись над перилами террасы...
   - Выключите свет, - попросила она.
   Я сделал это и подошел к ней. Я заметил, что у нее подрагивают ноздри, зрачки расширились и подбородок поднялся. Она смотрела на цветы шалфея с мерцавшими в темноте серебристыми листьями. Ее дыхание было спокойным и глубоким. И вдруг мне стало казаться, что все растения в парке - каждая травинка на лужайке, каждый лист шалфея, и даже стены дома - дышат в том же ритме. Это продолжалось недолго, но на какой-то миг я тоже оказался вовлечен в общее движение. Мне казалось, что я никогда не был так близок к счастью. Потом Тереза пошевелилась.
   - Я провожу вас немного, - сказала она и пошла впереди меня.
   Мы медленно поднялись по склону и перешли ручей. Мокрая галька сияла в лунном свете. Можно было расслышать слабое гудение рельсов - в долине шел поезд. Мы молчали. Она шла рядом, прямая как индейская женщина, иногда оказываясь на один-два шага впереди. Когда мы вошли в сквер, часы пробили десять, раскат каждого предыдущего удара сливался с последующим, образуя непрерывное гудение, разносившееся по всему городу. Перед гостиницей, возле висевшей на каменных столбах массивной цепи, несколько детей играли в бабки. Визгливый женский голос окликнул их, отдаваясь эхом под сводом соборной паперти. Тереза остановилась возле фонаря.
   - Когда вы уезжаете? - спросила она.
   - Завтра утром. Больше мне тут нечего делать.
   - Конечно... Если передумаете, заходите. Я вам покажу мой дом.
   Она повернулась и пошла обратно. Некоторое время раздавался легкий шорох ее шагов. Когда он затих, я открыл ярко освещенную дверь гостиницы.
   Внутри оказалось довольно шумно. Несколько человек сидело вокруг стола, отделанного под мрамор. Говорили все разом, и каждый стремился перекричать остальных. Но, завидев меня, они умолкли стали смотреть, как я подхожу к конторке и беру свой ключ. Один из них встал. Это был хозяин.
   - Не выпьете с нами..?
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   - Но эти господа хотели бы поговорить с вами.
   - Ну.., тогда ладно.
   Я взял предложенный мне стакан на этот раз красного вина и сел за стол. За исключением темноволосого человека, который выглядел довольно молодо, им всем было около пятидесяти, и, представив меня, мсье Лорагэ умчался по своим делам. Я узнал, что толстяк в пастушьей куртке - это местный мэр; тот, у которого были впалые щеки и густые усы, - член городской управы, так же как и мужчина рядом с ним; четвертый - владелец гаража; а молодой человек в берете оказался школьным учителем. Делегация местных сановников.
   - Вы проводите расследование? - спросил мэр. - Я дам вам кое-какие сведения.
   Судя по агрессивному тону, он был не вполне трезв.
   , - Сходите посмотрите на нашу крепость. Шедевр архитектуры одиннадцатого века. Там проповедовал и призывал к крестовым походам Пьер-отшельник. А теперь она разваливается, и мы не можем получить от правительства средств на реставрацию. Пойдите и посмотрите дама рабочих в Сарлакском районе - таких лачуг постыдились бы и негры. Неужели это все, чего добилась Франция?
   В разговор вступил еще один собеседник:
   - Знаете ли вы, почем будет продаваться в этом году наш виноград? А персики? Персики гниют на деревьях, потому что их цена не покрывает расходов на сбор и упаковку.
   - Известно ли вам, сколько фермеров задолжало банку? - спросил учитель. Семьдесят восемь процентов! Знаете ли вы, сколько из них сможет заплатить свои долги?
   - Одну минуту, - перебил я. - Вы обращаетесь не по адресу. Все это очень интересно, но я занимаюсь другим.
   - Чем же вы занимаетесь? - не унимался учитель. - Допустим, завтра мы окажемся на первой странице вашей газеты - о чем вы будете писать?
   - Я буду писать о Бонафу.
   Разговор начал терять всякий смысл. Я испытывал искушение встать и уйти, послав их всех к черту.
   - Я занимаюсь совами, пригвожденными к дверям, и младенцами с перерезанным горлом.
   - Это Дув наговорила вам всякую чепуху, не так ли? - раздраженно сказал член городской управы. - Мы видели, как вы сейчас прогуливались с ней.
   Я уже начал вставать, но сел снова, внезапно заинтересовавшись, и мне налили еще один стакан вина.
   - Кто эта девушка? - спросил я. Мэр пожал плечами. Владелец гаража сделал неопределенно рукой.
   - Откуда она взялась? - настаивал я. - С кем она живет?
   - Дув живет одна, - ответил Лорагэ. - Родители у нее погибли три года назад в автомобильной катастрофе. Ее взял к себе дядя, целитель. В прошлом году ей исполнился двадцать один год, и она ушла жить в родительский дом. Говорят, у нее осталось небольшое наследство, ферма в Лабежаке и какие-то акции.
   - Да, - произнес второй член городской управы, тот, что до сих пор молчал. - У них денег куры не клюют, Бонафу здорово загребает.
   - Похоже, люди не очень любят его, - заметил я.
   - Бонафу боятся, - сказал мэр, делая особое ударение на последнем слове.
   - Он мне показался вполне приятным человеком.
   - Всегда готов помочь, - насмешливо продолжил учитель, - сделать для вас все, что хотите, может даже просидеть целую ночь у постели больного.
   - Но ведь так оно и есть, - возразил Лорагэ. - Ты не можешь это отрицать.
   Так мы беседовали еще минут двадцать. Мои собеседники стали гораздо любезнее. Они высказали все, что, по их мнению, следовало сказать журналисту из Парижа, и к ним опять вернулось свойственное им добродушие. В их словах постоянно ощущалась любовь к родному краю, к отцам и дедам. "Бедняги, подумал я - они не знают своего счастья. Нетрудно вообразить воплощение их грез - заводы в предместьях, отравленная речка, в которой прежде водились раки, супермаркет в сквере, в тени собора." Я представил, как бульдозеры штурмуют Пролом и вокруг вырастают домики членов городской управы. "Слава Богу, - думал я, - это никогда не произойдет." Но у меня не было уверенности. И потому, ложась спать, я сказал себе, что завтра непременно пойду и навещу тот дом - тот все дышит в едином ритме. И девушку. Она казалась мне чудесной реликвией из мира, который давно исчез. Возможно, так все и было. А может, какие-то другие причины побудили меня встретиться с ней.
   Глава 3
   Однако мой визит закончился довольно неожиданно. Начался он в десять часов возле чулана под лестницей. Там пахло старой обувью и спелыми яблоками. Непременными атрибутами старого дома были полные сокровищ чердаки, скрипучие доски, плохо закрывающиеся двери, погреба, прогнившие балки, тяжелая мебель и выцветшие, пожелтевшие фотографии на каминной полке. Романтическая дребедень. Весь эффект был в неустойчивом равновесии. (У Терезы была мания располагать безделушки, рамы для картин, подсвечники, вообще все предметы немного наискось, иногда на самом краю стола или каминной полки. Удивительно, как они не падали. Позже мне пришлось вспомнить об этом).
   Ввиду отсутствия у меня энтузиазма, Тереза повела меня на экскурсию в парк раньше, чем намечалось. Это оказалось действительно забавным. Она рассказывала все, что можно было рассказать о дорожках, кустах и лужайках, и о том, какие звезды видны ночью между теми или иными ветками. Она проводила сравнение между домом и садом. Дорожки были коридорами, гостиная - солнечной лужайкой, чердак - зарослями кустов, и окна - просветами неба между ветвей. Все перемешалось.
   - Бывают такие дома, - сказала она - которые посещаются призраками. Но это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?
   Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был не способен согласиться со столь сильным утверждением. Тереза показала мне маленький зеленый домик в дальнем конце парка. Там работал старый садовник. Его лицо с перебитым носом боксера делало его старше. Когда он появился у своего жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:
   - Это Фу.
   Садовник бросил рассеянный взгляд в мою сторону и, не проронив ни слова, ушел.
   - Он помешан на цветах, - едва слышно прошептала она, словно посвящая меня в некую тайну. - Если бы я его послушалась, у меня повсюду были бы цветы. Но я люблю только дикие цветы, без запаха, например лютики или маргаритки.
   - Зачем же вы его держите?
   - Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с ним, не будите его, он носит цветы во сне.
   "Если когда-нибудь встретитесь с ним..." - не в первый раз она употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из спален на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на щеколду. Чтобы ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. "Я покажу вам как-нибудь", - сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться. К часу дня я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела. Она приготовила корзинку с сэндвичами, которые оказались столь же твердыми, как и ее бисквиты. Эту корзинку Тереза отнесла в свою "хижину" - так она называла странную постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую листвой. Вблизи хижина оказалась сложенной из старых досок, сухого тростника, железных балок, ржавых железных листов, битых кирпичей и кусков шифера; дверью служила тяжелая, изъеденная временем доска.
   Внутри стоял запах сырого перегноя. Ни окон, ни какой-либо мебели, только охапка сена, очевидно, заменявшая сидение. Единственным предметом обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к одной из стен. Хозяйка расположилась напротив меня и принялась медленно распаковывать свои припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим отношением к ее заколдованному миру.
   - Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза, - впервые я назвал ее по имени. - Прошлое, детство - весь этот хлам имеет для меня значение не большее, чем окурок сигареты.
   - Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни?
   - Слава Богу, никакой.
   - Почему "слава Богу"?
   - Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.
   - Что же вы тогда любите?
   - Вопрос не в том, что люблю я, а в том, что любите вы. Вы не можете провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки, посещающей дом своих родителей. Когда-нибудь вы состаритесь. И одиночество будет плохим помощником... Ладно, не стоит обращать на меня , внимание. Это просто моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.
   Рискуя сломать зуб, я укусил сэндвич.
   - Одиночество - не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть по своему выбору, - сказала она очень серьезно.
   - Хорошо, - похвалил я. - Очень хорошо и глубоко. Передайте бутылку.
   - А как у вас, у такого умного? - Ее глаза, казалось, разделились: правому я еще нравился, а левый уже смотрел враждебно. - На что похожа ваша жизнь?
   - Моя жизнь лишена очарования, - сказал я. - Во всех смыслах этого слова.
   - У вас нет никаких привязанностей? - Есть. К жене.
   - А ваша работа?
   - Не стоит и гроша.
   - И больше ничто вас не интересует?
   - О, меня интересует многое. - Я стал перечислять. - Катание на яхте, вечеринки с приятелями, девочки, карты.
   Тереза взглянула на меня с мукой. В ее глазах словно отражались все Сержи, которыми я не был.
   - Но мне наплевать и на то, что меня интересует, - добавил я, - О? произнесла она, медленно передавая мне бутылку.
   Потом она задумалась. Прошла целая вечность, прежде чем последовал очередной вопрос.
   - А ваша жена - какая она?
   - Чудесная, - ответил я с набитым ртом. - Это слово всегда приходит мне на ум, когда я думаю о ней. Она как бы... Видите ли, я не обладаю вашим даром сравнения. Она - пузырек в бокале шампанского.
   - Вы любите все легкое, да?
   - Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне частенько бывает тяжело переносить самого себя. - Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил серьезным тоном. - Вы не поняли, что я хотел сказать, Тереза. Или я не удачно выразился - я имею в виду мою жену. Она совсем не легкомысленная или...
   - У вас есть ее фотография?
   - Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает даром облегчать мою жизнь.
   - Я понимаю.
   Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что довольно глупо показывать Терезе фотографию жены, но ничего другого не оставалось. На этом снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким, совершенно голая, с длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной к камере и, полуобернувшись, улыбалась своей боттичелиевской улыбкой.
   - Какая красивая! - сказала Тереза.
   Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конверт и сунул в бумажник. После этого в разговоре наступила пауза. Тишина казалась нескончаемой. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что наступил вечер. С сэндвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла огонь, потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился значительный отрезок времени. Я тряхнул головой.
   - Что случилось?
   - Ничего, - сказал я, - все в порядке.
   Тереза присела на корточки возле очага, глядя на языки пламени. Еще одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот. Но было и что-то другое. Ее мысли. Они как будто возникали в языках огня, некоторое время витали над ее головой, потом собирались вместе и вдруг стремительно бросались на меня. "Прижми меня к своей груди", - приказывали они. Я был в странном оцепенении. Казалось, в течение целого часа Тереза поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали и какие-то блики играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось, я лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола... Медленно, медленно ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы. Губы Терезы, холодные и мягкие, едва разомкнулись, мои ребра начали неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы, я вскочил на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.
   Глава 4
   Я вернулся в Париж в восемь утра, пробыв в пути всю ночь. Едва ли какой-нибудь муж был стремительнее меня в то утро, когда я поставил машину в гараж под домом, бросился со своим чемоданом к лифту, бесшумно просунул ключ в замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь и миновал прихожую. Ким притягивала меня как магнит на протяжении всего четырехсотмильного пути. Я хотел застать ее спящей. И получил то, что хотел, - пробуждение Ким. Еще не проснувшись, она улыбалась, словно человек, стоявший перед ней, был одним из образов ее сновидений. Она медленно воскресала, переносясь из одного чудесного мира в другой, столь же восхитительный. Из-под одеяла появились ее руки. Потом открылись глаза, чтобы тотчас закрыться снова, и послышался тихий смех значит, она проснулась.
   Я коснулся губами атласа ее шеи, вдыхая нежный аромат и ощущая блаженный покой, которого был лишен в течение поглотивших меня последних двух дней.
   - Черноволосая моя, - прошептал я, - обожаю тебя. Вдруг она опять погрузилась в сон, потом снова пробудилась, на этот раз окончательно, улыбнулась и свернулась калачиком.
   - Ты разбудил меня, - пожаловалась она. Только тут я заметил перемену: длинные черные волосы Ким больше не рассыпались по подушке.
   - Ты не сердишься? - она поднялась на локте, покрутив пальцами над тем, что осталось от ее волос. - Скажи что-нибудь. Это только вначале шокирует, а потом ты привыкнешь. И они опять вырастут. Так выглядит гораздо лучше, ты не находишь?
   - Гораздо лучше, - согласился я. У меня не было сил спорить, хотелось просто заключить мир лет на десять.
   - А у меня есть для тебя подарок.
   Она вынырнула из-под одеяла в чем мать родила и дотянулась до стула, который стоял в ногах кровати. Покопалась в лежащей на стуле сумке, она достала прядь волос, перевязанную черной ниткой.
   - Значит, они не совсем потеряны для меня, - заметил я, засовывая волосы в маленький конверт, где хранилась фотография Ким.
   - Очень мило с твоей стороны, что ты все так хорошо воспринял. - Она вернулась в постель. - Как твои дела?
   - Ничего.
   - Знаешь, золотисто-каштановые тона должны смягчить суровость стрижки.
   - Я не против золотисто-каштановых тонов.
   - Ты так мило все воспринял. Я боялась, что ты рассердишься, - она раскинула руки. - Ну, иди же разбуди меня.
   - Нет. Сейчас я приму души освобожусь от всего этого бреда.
   - Какого бреда?
   - От статьи. Пока она у меня в голове. Всю дорогу обдумывал. Хочу скорее выложить все на бумагу и забыть.
   - А нельзя с этим подождать?
   - Нет, нельзя.
   - Тогда я сварю тебе кофе. Ты вообще-то спал?
   - Потом посплю.
   Она принесла мне кофе. Даже выпив две чашки, я чувствовал себя разбитым и обессиленным, но как только сел за машинку, клавиши бешено застучали. Я опять видел старую крепость при свете луны, потом стога сена в залитой солнцем долине. И девушку, с которой, может быть, был знаком в прошлой жизни, грустное лицо мэра, стоявшего под лампой в холле гостиницы, и дорогу, проходившую за сто десять миль, экс-субпрефектуру с ее ветхими стенами, серый безобразный дом Бонафу, окруженный людьми, томимыми недугами и надеждой, и смерть, крадущуюся между ними с косой в руках. Дом, парк и магнитные поля Хьюстона. И хижину. Но тут я остановился. Я не стал упоминать в своей статье хижину. Пятнадцать страниц были готовы. Вложив их в большой конверт, я оставил его на полу перед входом в квартиру, запер дверь и позвонил в газету, чтобы прислали курьера. После этого я забрался в постель и тотчас погрузился в сон без сновидений.
   На этот раз настала очередь Ким будить меня. Ее длинная, созданная для поцелуев шея, появилась у меня перед глазами.
   Ким сообщила мне, что уже восемь часов вечера, а также, что мы должны обедать у Канавы. И уже опаздываем.
   - Когда я женюсь на тебе, - сказал я, - мы положим конец всей этой светской жизни.
   - Но ты уже женился на мне.
   - Я намерен начать все сначала.