Страница:
«В час состоялся ужин, – сообщалось в газетном отчете о дальнейшем ходе бала. – Стол сервирован был в Георгиевской зале. В конце залы, превращенной в лес лавровых деревьев, в котором как звездочки сквозили электрические огни, помещался стол Их Императорских Высочеств, расположенный в виде укороченного покоя. Стол ломился под тяжестью фамильного серебра, севрского фарфора и бронзы в стиле Людовика XVI. Цветущие растения разливали благоухание. Изящное меню лежало около каждого прибора, украшенное гербом Московской губернии. Стол этот сервирован был на 36 персон.
Меню ужина было следующее:
Консоме Империаль.
Пирожки: буше а ля рен, риссоли Долгоруковские, пай, гренки.
Филе из лососины. Соус ремуляд.
Жаркое: цыплята, куропатки, рябчики. Салат Эскароль.
Брабри мандариновое.
Буше паризьен.
В Георгиевской же зале обедали предводители дворянства с супругами и многие почетные лица столицы. Для других столы были сервированы в Крестовой зале, Предводительской и т. д. Ужинали до 500 лиц. После ужина танцы продолжались. В общем, бал прошел оживленно и оставил надолго после себя впечатление. Их Императорские Высочества оставили бал, очаровав дворян милостивым вниманием».
Интересно, что в 1914 году в описании главного дворянского бала появились новые, весьма характерные мотивы:
«Да, время меняет людей.
Что, если бы третьего дня в полуночный час поднялся бы из гроба сорок лет царствовавший в Серпуховском уезде Бахметьев. Взглянул бы на предводительский бал. Вскипел бы…
Старик был суровый, неумолимый арбитр в сфере всего, что касалось дворянских традиций, престижа, декорума и этикета. Это он настаивал на издании особого кодекса правил для дворянских балов.
– Чтобы даже на хоры дамы допускались не иначе, как в белых бальных платьях. И непременно – decolletees et manches courtes[5].
А выдача билетов на бал…
Серпуховской предводитель священнодействовал.
– Боже упаси, чтобы в эффектный поток людей белой кости не попала какая-нибудь «неизвестная», не проскользнул какой-нибудь «parvenu»[6].
Скандал на всю губернию!
И в «билетной комиссии» немногочисленная «посторонняя» дамская публика просеивалась сквозь мелкое сито солидных рекомендаций, ручательств.
Мужчин недворян приглашали только за очень видное служебное, или общественное положение. Попасть на бал московского дворянства считалось у тщеславных людей среднего недворянского круга чуть ли не верхом человеческого счастья.
– Марка!.. И на три года зависть друзей и знакомых.
А в «церемониальной комиссии»…
Бывало, деятельность была в полном разгаре чуть не за месяц до бала.
Седая традиция:
– Бал должен быть открыт полонезом.
И комиссия обсуждала как государственной важности вопросы:
– Кому с кем, в какой паре? На первый тур, на второй… В какой последовательности пара за парой…
Времена проходят. Традиции выветриваются. Полонез сдан в архив воспоминаний.
Публика сборная, неподходящая…
И мысль кн. А. Г. Щербатова об обновлении «первенствующего сословия» кровью «второго сорта» врывается в жизнь, хотя бы и через двери бального зала.
– Кто эта интересная девушка? – спрашивает третьего дня стройный гвардеец у фрака, поправляющего монокль в правом глазу.
– Отец ее, кажется, спекулирует в Москве покупкой и продажей домов. Не из общества.
А «девица не из общества» окружена, оживлена и чувствует себя… как дома».
Впрочем, некоторые из «основ», по свидетельству хроникеров светской жизни, все-таки оставались незыблемыми. К ним, в частности, относилось извечное состязание дам в степени роскоши и изящества туалетов. Современному читателю следует знать, что светская дама того времени к сезону балов специально обзаводилась новыми нарядами и скорее покончила бы с собой, чем появилась на празднестве в «старом» платье.
«Но если люди меняются, то внешний вид дворянского бала так же импозантен, как и в прежние времена, – констатировал корреспондент „Голоса Москвы“, описывая Предводительский бал в 1914 году, – Дамы соперничали между собой туалетами и драгоценностями.
Модели парижских сестер Буэ старались затмить собою модели Дреколля, их побеждал Пакэн и т. д.
Великолепен был туалет на А. В. Базилевской – цвета сомо[7] с отделкой из дорогих кружев. На шее – исключительной красоты ожерелье из изумрудов.
Изящным туалетом выделялась М. Н. Безобразова, урожденная княгиня Щербатова, – на черном шелке белая кружевная туника. Прическа украшена ниткой из крупных жемчугов и двумя изумрудами.
Эффектно платье цвета танго[8] на О. А. Мироновой, охваченное серебристой чешуей, ниспадающей длинным шлейфом. Над головой – пышный эгрет из белых перьев.
Общее внимание обращала на себя своим платьем, затканным серебром, m-me Солдатенкова».
Упоминание в светской хронике мадам Солдатенковой, представительницы знаменитой купеческой фамилии, пожалуй, стоит прокомментировать. По сути, это характерная примета наступивших «новых времен» – «купчиха», затмевающая нарядом дам-аристократок.
Однако более явное «повреждение нравов» московские хроникеры и бытописатели отмечали еще в начале XX века. Вот как в то время городской фельетонист описывал маскарад в Благородном собрании:
«Величавые исторические залы Дворянского собрания с их портретами крупных личностей старой Москвы заполняла, – впрочем, не очень густая, – пестрая толпа различных домино, пищавших и назойливо хватавших кавалеров за руки. И истрепанные наряды, и несколько более чем громкий говор разрушали даже издали всякую иллюзию. Кавалеры, обретавшиеся все больше на втором взводе, бесцеремонно отбивались от предложений совсем не маскарадного свойства.
– Угости меня ликером?
– Водкой, если хочешь, пожалуй, угощу.
– Миленький статский, пойдем ужинать…
– Проголодалась? Пойдешь еще.
Если у которой сваливалась полумаска, любопытный оказывался в верном проигрыше. Не было решительно ни единой просто дамы, а все больше «эти дамы» или, в лучшем случае, швейки, горничные, прачки. Избави Бог от таких маскарадов».
В присутствии на маскарадах «белошвеек» нет ничего удивительного – пропуском служили костюм и маска. В Москве было несколько специальных мастерских, снабжавших этими атрибутами праздника всех желающих. Владелец самой крупной из них, А. Талдыкин, в 1912 году даже занялся кинопроизводством, используя свои богатые запасы для съемок фильмов «из восточной жизни».
Люди побогаче специально к новому сезону заказывали оригинальные костюмы, чтобы принять участие в конкурсах. В 1910 году в Охотничьем клубе победитель среди мужчин получил в качестве первого приза «изящный серебряный ящик для сигар», а дамы – ценные туалетные приборы и золотые жетоны. Попутно отметим, что участие в этом маскараде стоило недешево: кавалеры платили за вход по восемь рублей, в половину этой суммы обходился билет дамам, гостям «по запискам от членов клуба», а также офицерам и студентам. Штатские допускались на праздник только во фраках, военные и студенты – в мундирах, но обязательно в масках.
По традиции, возникшей еще в XVIII веке, маскарады открывали широкие возможности для любовного флирта – вспомним хотя бы известную драму М. Ю. Лермонтова. Наступление эпохи капитализма внесло изменение в состав участников этой некогда чисто дворянской забавы. Вместо томимых скукой и потому искавших новых впечатлений светских красавиц маскарады заполонили дамы вовсе не голубых кровей.
Вследствие этого мужчинам приходилось быть вдвойне осторожными. Богатый промышленник Н. А. Варенцов описал в мемуарах, как однажды на маскараде в Купеческом клубе ему довелось увлечься стройной дамой в «домино». Из клуба он привез незнакомку в отдельный кабинет загородного ресторана, где уговорил ее снять маску. К неописуемому ужасу кавалера, его спутница оказалась довольно пожилой, хотя и со следами былой красоты. Под благовидным предлогом Варенцов поспешил откланяться, но она, узнав невзначай фамилию своего «маскарадного» знакомого, попыталась искать с ним новых встреч. Как выяснилось, «эта дама» была портнихой, а в молодости жила на содержании у какого-то высокопоставленного лица.
Другой характерной чертой московских балов и маскарадов начала XX столетия, по свидетельствам современников, было отсутствие на них искреннего веселья.
«Скука московская, – писала газета „Русское слово“, – это скука иная; это – скука сытая, откормленная, широкая; она любит что-нибудь огромное, дерзкое, резкое; это – скука богатая, и потому ей, что называется, сам черт не брат!
Вот, например, недавно был в Москве частный богатый бал, конечно – купеческий. На этом балу все дамы явились в костюмах времен Директории и при этом были татуированные. Скука нарочно выписала для этой цели известных мастеров татуировки из Лондона, и стоило ей это больших денег… Та же скука для кавалеров этого бала выписала нарочно из Парижа целую партию красных фраков…
На этом же балу часть дам, которых скука не успела еще татуировать, – приехала босыми, в одних сандалиях по системе Кнейпа[9], унизанными перстнями, – произвели даже на скуку такое впечатление, что она на секунду подняла свои тусклые очи… и улыбнулась…»
Вторил коллегам летописец московской жизни из журнала «Искры»:
«Поехал я поглядеть на маскарад в Большом театре. Масок (домино) не было почти ни у кого. Все дамы в партере были без домино. На афише, правда, стояло: всем дамам в партере быть в масках. Но не послушались афиши московские дамы. Спрашиваю одну:
– Что же вы без интересной полумаски?
Поглядела на меня было – розовая, сверкающая бриллиантами первогильдейша[10] – и говорит:
– Как это можно! Бог весть за кого могут меня принять. Незнакомец дерзкий заговорит и пригласит еще на ужин.
– Ну, разумеется, без маски и вы никого интриговать не можете, и к вам никто не подойдет. Что же вы, однако, намерены здесь делать?
– Погляжу и уеду.
– Проскучаете?
– А разве в Москве веселятся?
Посмотрел я кругом: точно – никто не веселится. Ходят по зале все больше «свой» со «своею», перекидываются замечаниями о костюмах; подслушал даже совсем не маскарадный разговор – о каком-то Карпыче, который постом непременно тулуп вывернет[11].
– И нажег же он меня, проклятый! – воскликнул пунцово-лиловый коммерсант другому коммерсанту желто-лимонного цвета.
– А на то и щука в море, чтобы карась не дремал, – ответил желто-лимонный.
Дамы все больше зевали в ручку. В ложах сидели купеческие самочки мумиями и легонько изредка шевелились, чтобы брильянты больше играли. Интриговал в зале один Клементьев в костюме щеголя времен Директории. Еще робко и как-то конфузясь выступал в женском домино г. Собинов, но интриговать не решался.
Костюмы дам были, по идее, все – самое старое старье: гречанки, турчанки, цыганки. Ни единого оригинального костюма; ни единой искры веселья.
– Ну, что, господин Старый Лис, как вы находите сегодняшний маскарад? Ведь вы видали же в старые годы такие увеселения? – спрашивает меня один знакомый.
– Видал. Только теперь совсем не то. Это вовсе не маскарад.
– А что же это?
– Выставка купеческих брильянтов, большой ювелирный магазин, устроенный на новых началах, грандиозная модная лавка дамских туалетов – все, что хотите, только не маскарад».
Праздничный вечер в Большом театре тоже был давней традицией московского сезона балов. Для проведения танцев и прочего веселья зрительный зал освобождали от кресел. Там и полагалось «интриговать» дамам в масках. Чтобы им это было проще делать, существовали специальные аксессуары: значки и конвертики для посланий, которые публика пересылала друг другу посредством «бальной почты».
Что же касается сетований на скуку, царившую на балах, и неумение москвичей веселиться от души, то они появлялись в печати в течение всего описываемого нами периода. Причем, как ни странно, в 1910 году журналисты ставили в пример совсем недавнее прошлое, «когда Москва действительно умела веселиться».
И все же, судя по сообщениям прессы, удачные празднества иногда происходили. К ним, например, репортеры отнесли карнавал, устроенный в Благородном собрании немецким обществом Liedertafel. Несмотря на то, что билеты на него продавали только знакомым, собралась более чем тысячная толпа.
«В 11 часов началось шествие, которое открыла группа мухоморов, – писал о празднике „Голос Москвы“. – За ними следовали веселые кузнечики, забавный воз с сеном, в который запряжены были две крошечные лошади с громадными тирольцами. В большом неводе тащили крокодила и несколько рыбок. Царица лета ехала в роскошной колеснице, убранной розами. Ее окружали бабочки, стрекозы, кузнечики. В громадной клетке везли двух обезьян. Группа католических аббатов с бутылками бенедектина и с девицами под руку с веселыми танцами прошла в этом шествии. Малороссийская деревня была здесь налицо с ее парубками и дивчинами. Шествие замыкал лесной царь, за которым следовал в колеснице принц карнавала, окруженный бабочками, арлекинами и проч. Это шествие прошло через большой зал дважды, и затем пред троном карнавала были устроены танцы. После шествия участники соединились с костюмированными зрителями, и танцы продолжались всю ночь».
Год спустя положительных отзывов удостоился концерт-маскарад, устроенный в Большом театре А. А. Бахрушиным.
Группа художников во главе с В. М. Васнецовым оформила театр по мотивам русских сказок: посреди зала стояла «Жар-птица», ложи были украшены рогожными коврами, на сцене стояли избушка на курьих ножках и шатер восточных гостей. В древнерусском стиле были оформлены палатки, в которых артистки балета продавали шампанское.
Судя по всему, от души повеселились и участники бала, который был дан в 1911 году миллионером Н. И. Прохоровым в его особняке на Садовой-Черногрязской. Светская хроника сообщала об этом событии:
«Съезд начался в 11 часу вечера.
Вереницей потянулись кареты и автомобили к ярко освещенному подъезду. Скоро обширный зал наполнился пестро-разряженной толпой приглашенных.
Оркестр под управлением маэстро г. Риго заиграл вальс. Закружились пары.
Многие костюмы действительно поражали своей роскошью: венецианский костюм Н. Н. Прохоровой, русский – Т. Н. Прохоровой, польский – княжны Оболенской, греческий – m-le Мамонтовой, восточный – m-lle фон Мекк, «веденецкого гостя» – Н. И. Прохорова.
Потом были неизменные «тореадоры», «капуцины», «Арлекины», «Пьеро», «Коломбины», «пастухи» и «пастушки».
Молодежь, руководимая в танцах своим любимым режиссером ротмистром Бескровным, искренне и непринужденно веселилась. Очень эффектной вышла, между прочим, кадриль, которую танцевали по всем правилам доброго старого времени.
Во время антрактов гостям предлагали мороженое, шампанское, фрукты.
В час ночи приехала большая компания ряженых в масках. С собственным тапером.
Веселье достигло своего апогея.
В 3 часа ночи пригласили к ужину, сервированному на 350 кувертов, под наблюдением самого С. Н. Дмитриева, одного из хозяев «Большой Московской гостиницы». […]
Бал закончился очень поздно. Уже «белый день занялся над столицей…»».
Как следует из репортажа, успех праздника во многом явился результатом усилий ротмистра Бескровного. «Режиссер», а вернее «дирижер» бала, был на нем одним из главных распорядителей – он руководил танцами, громко объявляя (обязательно по-французски) их названия. По сути, он задавал темп, чередуя быстрые и медленные танцы. Особенно велика была его роль в «бесконечном» котильоне, объединявшем элементы вальса, мазурки и польки, при смене фигур необходимо было командовать и оркестром.
Остается добавить, что на балу у Н. И. Прохорова, кроме «почти всей финансовой знати Москвы», присутствовали представители дворянской аристократии, среди которых были князь А. Г. Щербатов и графиня Клейнмихель, высшие чины администрации во главе с градоначальником, а также офицеры Сумского гусарского полка.
В этом отношении интересно замечание В. И. Немировича-Данченко по поводу взаимоотношений дворянства и купечества на рубеже XIX и XX веков:
«Дворянство постепенно беднело, а купечество все глубже и смелее распускало щупальцы по всей народной жизни. Эти два класса относились друг к другу с внешней любезностью и скрытой враждой: на стороне первых была родовитость, на стороне вторых – капитал. Каждый друг перед другом старался, щеголяя дипломатическими качествами, напомнить о своих преимуществах. […]
Дворянство завидовало купечеству, купечество щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа; ездили на «зимнюю весну» на Французскую Ривьеру и в то же время по каким-то тайным психологическим причинам заискивали у высшего дворянства. Чем человек становился богаче, тем пышнее расцветало его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспоминаю одного такого купца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе как в Лондоне, имея там постоянного портного…
Он говорил об одном аристократе так: «Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит меня к себе на бал или раут, – так это что? Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше – визитную карточку»».
Как мы видим на примере бала в доме Н. И. Прохорова, по прошествии немногим более десяти лет сословные границы оказались уже достаточно размыты. Тем более что этот выходец из старого купеческого рода лишь год спустя был возведен в «потомственное Российской Империи дворянское достоинство».
Попутно с «главными» вроде Предводительского в сезон устраивалось много балов и танцевальных вечеров с благотворительными целями. Для привлечения публики их организаторы старались уговорить на выступление каких-нибудь артистов из числа знаменитостей, а также блеснуть выдумкой в оформлении места проведения бала.
Например, студенты Инженерного училища путей сообщения однажды украсили залы Благородного собрания атрибутами своей будущей профессии. В первой комнате против входа с главной лестницы участники бала могли полюбоваться моделью товарного вагона. В Екатерининском зале их поджидала громадная модель моста, построенного в Кашире. Напротив него был расположен киоск для продажи шампанского. По описанию репортера, он представлял собой «красивое сочетание различных инструментов, геодезических приборов с колоссальным транспортиром, образовавшим собой нишу киоска».
После перечисления всех этих красот, газетный отчет о бале завершался следующим резюме:
«В общем, нужно сознаться, что большого оживления вчера на балу не замечалось, что объясняется недостатком кавалеров, прибывших на бал в значительно меньшем количестве, чем дамы.
Вечер закончился грандиозной мазуркой, к слову сказать исполняемой нашей молодежью довольно неизящно и вяло».
Впрочем, студенты, получившие столь нелицеприятную оценку, в том же январе всегда имели возможность показать свою удаль. Для этого существовал Татьянин день.
Татьянин день
На шестой день по окончании Святок по Москве, в буквальном смысле, прокатывался еще один праздник – студенты отмечали Татьянин день. Установленный в 1850 году, он поначалу был чисто корпоративным торжеством Московского университета, поскольку 12 января, в день святой Татьяны, был подписан императорский указ о создании этого славного учебного заведения. В XX веке «Татьяну» справляла уже вся студенческая молодежь Первопрестольной.
Но начинался праздник, естественно, на Моховой. В университетской церкви «во имя св. Татьяны» служили молебен, затем в присутствии высокопоставленных гостей проходил торжественный акт. Обычно во время него с речью, специально написанной к этому дню, выступал ректор и происходило награждение студентов, показавших незаурядные успехи в учебе. «Актовый зал набит битком, – писала о празднике газета „Голос Москвы“ в 1910 году. – Тут и шитые камергерские мундиры, и косоворотки, и красные ленты через плечо, и красные рубашки, выглядывающие из-под засаленных тужурок, и девушки в простеньких нарядах».
Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович до своей гибели от руки террориста каждый год приезжал на торжественное заседание вместе с супругой – великой княгиней Елизаветой Федоровной. В связи с этим у студентов возникло поверье: кому удастся получить цветок из букета, поднесенного от университета великой княгине, тому на экзаменах будет сопутствовать удача. После акта лестница обычно была запружена нерадивыми студентами, и великая княгиня, пройдя сквозь этот строй, выходила из университета без единого цветочка.
Как только начальство покидало актовый зал, празднование «Татьяны» переходило непосредственно в руки молодежи. По свидетельству П. Иванова, автора книги «Студенты в Москве», это выглядело так:
«Откуда-то сзади доносятся отдельные голоса:
– Gaudeamus[12], Gaudeamus!
Эти крики растут. Постепенно заполняют всю залу.
– Gaudeamus! Gaudeamus!
Музыка играет Gaudeamus.
– Ура! Ура!
Поднимается рев. Невообразимый шум. Своевольный дух вступает в свои права. Опьянение начинается.
Gaudeamus играют раз, два, три…
Далее дело переносится в трактиры, в пивные, в рестораны средней руки… Теперь все сводится к одному: подготовить почву для праздника своевольного духа. Нет денег, чтобы опьянить себя благородным шампанским. Пьяная водка и мутное пиво – два напитка Татьянина дня».
Выпускники, достигшие «степеней известных» – юристы, врачи, профессура – собирались на совместные обеды в фешенебельных ресторанах. Адвокаты, например, традиционно предпочитали «Прагу». Но все же главным центром веселья в начале XX века был ресторан «Эрмитаж».
«К 6-ти часам вечера толпы студентов с песнями направляются к „Эрмитажу“, – продолжал П. Иванов описание Татьяниного дня. – Замирает обычная жизнь улиц, и Москва обращается в царство студентов. Только одни синие фуражки видны повсюду. Быстрыми, волнующимися потоками студенты стремятся к „Эрмитажу“ – к центру. Идут группами, в одиночку, толпами, посредине улицы. Встречные смешиваются, группы примыкают к толпе.
Толпа растет, расширяется. Впереди ее пляшут два студента, и между ними женщина машет платочком. Все трое выделывают отчаянные па. Сзади толпа распевает хаотическую песню.
Но вот «Эрмитаж». До 5 час. здесь сравнительно спокойно. Говорят речи, обедают. К 5 час. «Эрмитаж» теряет свою обычную физиономию. Из залы выносятся растения, все, что есть дорогого, ценного, все, что только можно вынести. Фарфоровая посуда заменяется глиняной. Число студентов растет с каждой минутой. Сначала швейцары дают номерки от платья. Потом вешалок не хватает. В роскошную залу вваливается толпа в калошах, фуражках, пальто. Исчезают вино и закуска. Появляются водка и пиво. Поднимается невообразимая кутерьма. Все уже пьяны. Кто не пьян, хочет показать, что он пьян. Все безумствуют, опьяняют себя этим безумствованием. Распахиваются сюртуки, расстегиваются тужурки. Появляются субъекты в цветных рубахах. Воцаряется беспредельная свобода. Студенты составляют отдельные группы. В одном углу малороссы поют национальную песню. В другом – грузины пляшут лезгинку. Армяне тянут «Мравалжамиер»… В центре ораторы, взобравшись на стол, произносят речи – уже совсем пьяные речи. Хор студентов поет Gaudeamus… Шум страшный. То и дело раздается звон разбитой посуды. Весь пол и стены облиты пивом…
За отдельным столом плачет пьяный лохматый студент…
– Что с тобой, дружище?
– Падает студенчество. Падает, – рыдает студент.
Больше ничего он не может сказать.
– На стол его! На стол! Пусть говорит речь! – кричат голоса.
Студента втаскивают на стол.
– Я, коллеги, – лепечет он, – студент. Да, я студент, – вдруг ревет он диким голосом. – Я… народ… я человек…
Меню ужина было следующее:
Консоме Империаль.
Пирожки: буше а ля рен, риссоли Долгоруковские, пай, гренки.
Филе из лососины. Соус ремуляд.
Жаркое: цыплята, куропатки, рябчики. Салат Эскароль.
Брабри мандариновое.
Буше паризьен.
В Георгиевской же зале обедали предводители дворянства с супругами и многие почетные лица столицы. Для других столы были сервированы в Крестовой зале, Предводительской и т. д. Ужинали до 500 лиц. После ужина танцы продолжались. В общем, бал прошел оживленно и оставил надолго после себя впечатление. Их Императорские Высочества оставили бал, очаровав дворян милостивым вниманием».
Интересно, что в 1914 году в описании главного дворянского бала появились новые, весьма характерные мотивы:
«Да, время меняет людей.
Что, если бы третьего дня в полуночный час поднялся бы из гроба сорок лет царствовавший в Серпуховском уезде Бахметьев. Взглянул бы на предводительский бал. Вскипел бы…
Старик был суровый, неумолимый арбитр в сфере всего, что касалось дворянских традиций, престижа, декорума и этикета. Это он настаивал на издании особого кодекса правил для дворянских балов.
– Чтобы даже на хоры дамы допускались не иначе, как в белых бальных платьях. И непременно – decolletees et manches courtes[5].
А выдача билетов на бал…
– Боже упаси, чтобы в эффектный поток людей белой кости не попала какая-нибудь «неизвестная», не проскользнул какой-нибудь «parvenu»[6].
Скандал на всю губернию!
И в «билетной комиссии» немногочисленная «посторонняя» дамская публика просеивалась сквозь мелкое сито солидных рекомендаций, ручательств.
Мужчин недворян приглашали только за очень видное служебное, или общественное положение. Попасть на бал московского дворянства считалось у тщеславных людей среднего недворянского круга чуть ли не верхом человеческого счастья.
– Марка!.. И на три года зависть друзей и знакомых.
А в «церемониальной комиссии»…
Бывало, деятельность была в полном разгаре чуть не за месяц до бала.
Седая традиция:
– Бал должен быть открыт полонезом.
И комиссия обсуждала как государственной важности вопросы:
– Кому с кем, в какой паре? На первый тур, на второй… В какой последовательности пара за парой…
Времена проходят. Традиции выветриваются. Полонез сдан в архив воспоминаний.
Публика сборная, неподходящая…
– Кто эта интересная девушка? – спрашивает третьего дня стройный гвардеец у фрака, поправляющего монокль в правом глазу.
– Отец ее, кажется, спекулирует в Москве покупкой и продажей домов. Не из общества.
А «девица не из общества» окружена, оживлена и чувствует себя… как дома».
Впрочем, некоторые из «основ», по свидетельству хроникеров светской жизни, все-таки оставались незыблемыми. К ним, в частности, относилось извечное состязание дам в степени роскоши и изящества туалетов. Современному читателю следует знать, что светская дама того времени к сезону балов специально обзаводилась новыми нарядами и скорее покончила бы с собой, чем появилась на празднестве в «старом» платье.
«Но если люди меняются, то внешний вид дворянского бала так же импозантен, как и в прежние времена, – констатировал корреспондент „Голоса Москвы“, описывая Предводительский бал в 1914 году, – Дамы соперничали между собой туалетами и драгоценностями.
Модели парижских сестер Буэ старались затмить собою модели Дреколля, их побеждал Пакэн и т. д.
Великолепен был туалет на А. В. Базилевской – цвета сомо[7] с отделкой из дорогих кружев. На шее – исключительной красоты ожерелье из изумрудов.
Изящным туалетом выделялась М. Н. Безобразова, урожденная княгиня Щербатова, – на черном шелке белая кружевная туника. Прическа украшена ниткой из крупных жемчугов и двумя изумрудами.
Эффектно платье цвета танго[8] на О. А. Мироновой, охваченное серебристой чешуей, ниспадающей длинным шлейфом. Над головой – пышный эгрет из белых перьев.
Общее внимание обращала на себя своим платьем, затканным серебром, m-me Солдатенкова».
Упоминание в светской хронике мадам Солдатенковой, представительницы знаменитой купеческой фамилии, пожалуй, стоит прокомментировать. По сути, это характерная примета наступивших «новых времен» – «купчиха», затмевающая нарядом дам-аристократок.
Однако более явное «повреждение нравов» московские хроникеры и бытописатели отмечали еще в начале XX века. Вот как в то время городской фельетонист описывал маскарад в Благородном собрании:
«Величавые исторические залы Дворянского собрания с их портретами крупных личностей старой Москвы заполняла, – впрочем, не очень густая, – пестрая толпа различных домино, пищавших и назойливо хватавших кавалеров за руки. И истрепанные наряды, и несколько более чем громкий говор разрушали даже издали всякую иллюзию. Кавалеры, обретавшиеся все больше на втором взводе, бесцеремонно отбивались от предложений совсем не маскарадного свойства.
– Угости меня ликером?
– Водкой, если хочешь, пожалуй, угощу.
– Миленький статский, пойдем ужинать…
– Проголодалась? Пойдешь еще.
Если у которой сваливалась полумаска, любопытный оказывался в верном проигрыше. Не было решительно ни единой просто дамы, а все больше «эти дамы» или, в лучшем случае, швейки, горничные, прачки. Избави Бог от таких маскарадов».
В присутствии на маскарадах «белошвеек» нет ничего удивительного – пропуском служили костюм и маска. В Москве было несколько специальных мастерских, снабжавших этими атрибутами праздника всех желающих. Владелец самой крупной из них, А. Талдыкин, в 1912 году даже занялся кинопроизводством, используя свои богатые запасы для съемок фильмов «из восточной жизни».
Вследствие этого мужчинам приходилось быть вдвойне осторожными. Богатый промышленник Н. А. Варенцов описал в мемуарах, как однажды на маскараде в Купеческом клубе ему довелось увлечься стройной дамой в «домино». Из клуба он привез незнакомку в отдельный кабинет загородного ресторана, где уговорил ее снять маску. К неописуемому ужасу кавалера, его спутница оказалась довольно пожилой, хотя и со следами былой красоты. Под благовидным предлогом Варенцов поспешил откланяться, но она, узнав невзначай фамилию своего «маскарадного» знакомого, попыталась искать с ним новых встреч. Как выяснилось, «эта дама» была портнихой, а в молодости жила на содержании у какого-то высокопоставленного лица.
Другой характерной чертой московских балов и маскарадов начала XX столетия, по свидетельствам современников, было отсутствие на них искреннего веселья.
«Скука московская, – писала газета „Русское слово“, – это скука иная; это – скука сытая, откормленная, широкая; она любит что-нибудь огромное, дерзкое, резкое; это – скука богатая, и потому ей, что называется, сам черт не брат!
Вот, например, недавно был в Москве частный богатый бал, конечно – купеческий. На этом балу все дамы явились в костюмах времен Директории и при этом были татуированные. Скука нарочно выписала для этой цели известных мастеров татуировки из Лондона, и стоило ей это больших денег… Та же скука для кавалеров этого бала выписала нарочно из Парижа целую партию красных фраков…
На этом же балу часть дам, которых скука не успела еще татуировать, – приехала босыми, в одних сандалиях по системе Кнейпа[9], унизанными перстнями, – произвели даже на скуку такое впечатление, что она на секунду подняла свои тусклые очи… и улыбнулась…»
Вторил коллегам летописец московской жизни из журнала «Искры»:
«Поехал я поглядеть на маскарад в Большом театре. Масок (домино) не было почти ни у кого. Все дамы в партере были без домино. На афише, правда, стояло: всем дамам в партере быть в масках. Но не послушались афиши московские дамы. Спрашиваю одну:
– Что же вы без интересной полумаски?
Поглядела на меня было – розовая, сверкающая бриллиантами первогильдейша[10] – и говорит:
– Как это можно! Бог весть за кого могут меня принять. Незнакомец дерзкий заговорит и пригласит еще на ужин.
– Ну, разумеется, без маски и вы никого интриговать не можете, и к вам никто не подойдет. Что же вы, однако, намерены здесь делать?
– Погляжу и уеду.
– Проскучаете?
– А разве в Москве веселятся?
Посмотрел я кругом: точно – никто не веселится. Ходят по зале все больше «свой» со «своею», перекидываются замечаниями о костюмах; подслушал даже совсем не маскарадный разговор – о каком-то Карпыче, который постом непременно тулуп вывернет[11].
– И нажег же он меня, проклятый! – воскликнул пунцово-лиловый коммерсант другому коммерсанту желто-лимонного цвета.
– А на то и щука в море, чтобы карась не дремал, – ответил желто-лимонный.
Дамы все больше зевали в ручку. В ложах сидели купеческие самочки мумиями и легонько изредка шевелились, чтобы брильянты больше играли. Интриговал в зале один Клементьев в костюме щеголя времен Директории. Еще робко и как-то конфузясь выступал в женском домино г. Собинов, но интриговать не решался.
Костюмы дам были, по идее, все – самое старое старье: гречанки, турчанки, цыганки. Ни единого оригинального костюма; ни единой искры веселья.
– Ну, что, господин Старый Лис, как вы находите сегодняшний маскарад? Ведь вы видали же в старые годы такие увеселения? – спрашивает меня один знакомый.
– Видал. Только теперь совсем не то. Это вовсе не маскарад.
– А что же это?
– Выставка купеческих брильянтов, большой ювелирный магазин, устроенный на новых началах, грандиозная модная лавка дамских туалетов – все, что хотите, только не маскарад».
Праздничный вечер в Большом театре тоже был давней традицией московского сезона балов. Для проведения танцев и прочего веселья зрительный зал освобождали от кресел. Там и полагалось «интриговать» дамам в масках. Чтобы им это было проще делать, существовали специальные аксессуары: значки и конвертики для посланий, которые публика пересылала друг другу посредством «бальной почты».
Что же касается сетований на скуку, царившую на балах, и неумение москвичей веселиться от души, то они появлялись в печати в течение всего описываемого нами периода. Причем, как ни странно, в 1910 году журналисты ставили в пример совсем недавнее прошлое, «когда Москва действительно умела веселиться».
И все же, судя по сообщениям прессы, удачные празднества иногда происходили. К ним, например, репортеры отнесли карнавал, устроенный в Благородном собрании немецким обществом Liedertafel. Несмотря на то, что билеты на него продавали только знакомым, собралась более чем тысячная толпа.
«В 11 часов началось шествие, которое открыла группа мухоморов, – писал о празднике „Голос Москвы“. – За ними следовали веселые кузнечики, забавный воз с сеном, в который запряжены были две крошечные лошади с громадными тирольцами. В большом неводе тащили крокодила и несколько рыбок. Царица лета ехала в роскошной колеснице, убранной розами. Ее окружали бабочки, стрекозы, кузнечики. В громадной клетке везли двух обезьян. Группа католических аббатов с бутылками бенедектина и с девицами под руку с веселыми танцами прошла в этом шествии. Малороссийская деревня была здесь налицо с ее парубками и дивчинами. Шествие замыкал лесной царь, за которым следовал в колеснице принц карнавала, окруженный бабочками, арлекинами и проч. Это шествие прошло через большой зал дважды, и затем пред троном карнавала были устроены танцы. После шествия участники соединились с костюмированными зрителями, и танцы продолжались всю ночь».
Год спустя положительных отзывов удостоился концерт-маскарад, устроенный в Большом театре А. А. Бахрушиным.
Судя по всему, от души повеселились и участники бала, который был дан в 1911 году миллионером Н. И. Прохоровым в его особняке на Садовой-Черногрязской. Светская хроника сообщала об этом событии:
«Съезд начался в 11 часу вечера.
Вереницей потянулись кареты и автомобили к ярко освещенному подъезду. Скоро обширный зал наполнился пестро-разряженной толпой приглашенных.
Оркестр под управлением маэстро г. Риго заиграл вальс. Закружились пары.
Многие костюмы действительно поражали своей роскошью: венецианский костюм Н. Н. Прохоровой, русский – Т. Н. Прохоровой, польский – княжны Оболенской, греческий – m-le Мамонтовой, восточный – m-lle фон Мекк, «веденецкого гостя» – Н. И. Прохорова.
Потом были неизменные «тореадоры», «капуцины», «Арлекины», «Пьеро», «Коломбины», «пастухи» и «пастушки».
Молодежь, руководимая в танцах своим любимым режиссером ротмистром Бескровным, искренне и непринужденно веселилась. Очень эффектной вышла, между прочим, кадриль, которую танцевали по всем правилам доброго старого времени.
Во время антрактов гостям предлагали мороженое, шампанское, фрукты.
В час ночи приехала большая компания ряженых в масках. С собственным тапером.
Веселье достигло своего апогея.
В 3 часа ночи пригласили к ужину, сервированному на 350 кувертов, под наблюдением самого С. Н. Дмитриева, одного из хозяев «Большой Московской гостиницы». […]
Бал закончился очень поздно. Уже «белый день занялся над столицей…»».
Как следует из репортажа, успех праздника во многом явился результатом усилий ротмистра Бескровного. «Режиссер», а вернее «дирижер» бала, был на нем одним из главных распорядителей – он руководил танцами, громко объявляя (обязательно по-французски) их названия. По сути, он задавал темп, чередуя быстрые и медленные танцы. Особенно велика была его роль в «бесконечном» котильоне, объединявшем элементы вальса, мазурки и польки, при смене фигур необходимо было командовать и оркестром.
Остается добавить, что на балу у Н. И. Прохорова, кроме «почти всей финансовой знати Москвы», присутствовали представители дворянской аристократии, среди которых были князь А. Г. Щербатов и графиня Клейнмихель, высшие чины администрации во главе с градоначальником, а также офицеры Сумского гусарского полка.
В этом отношении интересно замечание В. И. Немировича-Данченко по поводу взаимоотношений дворянства и купечества на рубеже XIX и XX веков:
«Дворянство постепенно беднело, а купечество все глубже и смелее распускало щупальцы по всей народной жизни. Эти два класса относились друг к другу с внешней любезностью и скрытой враждой: на стороне первых была родовитость, на стороне вторых – капитал. Каждый друг перед другом старался, щеголяя дипломатическими качествами, напомнить о своих преимуществах. […]
Дворянство завидовало купечеству, купечество щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа; ездили на «зимнюю весну» на Французскую Ривьеру и в то же время по каким-то тайным психологическим причинам заискивали у высшего дворянства. Чем человек становился богаче, тем пышнее расцветало его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспоминаю одного такого купца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе как в Лондоне, имея там постоянного портного…
Он говорил об одном аристократе так: «Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит меня к себе на бал или раут, – так это что? Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше – визитную карточку»».
Как мы видим на примере бала в доме Н. И. Прохорова, по прошествии немногим более десяти лет сословные границы оказались уже достаточно размыты. Тем более что этот выходец из старого купеческого рода лишь год спустя был возведен в «потомственное Российской Империи дворянское достоинство».
Попутно с «главными» вроде Предводительского в сезон устраивалось много балов и танцевальных вечеров с благотворительными целями. Для привлечения публики их организаторы старались уговорить на выступление каких-нибудь артистов из числа знаменитостей, а также блеснуть выдумкой в оформлении места проведения бала.
Например, студенты Инженерного училища путей сообщения однажды украсили залы Благородного собрания атрибутами своей будущей профессии. В первой комнате против входа с главной лестницы участники бала могли полюбоваться моделью товарного вагона. В Екатерининском зале их поджидала громадная модель моста, построенного в Кашире. Напротив него был расположен киоск для продажи шампанского. По описанию репортера, он представлял собой «красивое сочетание различных инструментов, геодезических приборов с колоссальным транспортиром, образовавшим собой нишу киоска».
После перечисления всех этих красот, газетный отчет о бале завершался следующим резюме:
«В общем, нужно сознаться, что большого оживления вчера на балу не замечалось, что объясняется недостатком кавалеров, прибывших на бал в значительно меньшем количестве, чем дамы.
Вечер закончился грандиозной мазуркой, к слову сказать исполняемой нашей молодежью довольно неизящно и вяло».
Впрочем, студенты, получившие столь нелицеприятную оценку, в том же январе всегда имели возможность показать свою удаль. Для этого существовал Татьянин день.
Татьянин день
Сердцами чистыми, как дети,
Восторг безумный испытав,
Все возвращались на рассвете,
«Татьяне» дань любви отдав…
В сердцах нет прежнего задора,
В людских речах так много вздора,
За всеми бродит грусти тень,
И… потускнел «Татьянин день»!..
Р. Меч
На шестой день по окончании Святок по Москве, в буквальном смысле, прокатывался еще один праздник – студенты отмечали Татьянин день. Установленный в 1850 году, он поначалу был чисто корпоративным торжеством Московского университета, поскольку 12 января, в день святой Татьяны, был подписан императорский указ о создании этого славного учебного заведения. В XX веке «Татьяну» справляла уже вся студенческая молодежь Первопрестольной.
Но начинался праздник, естественно, на Моховой. В университетской церкви «во имя св. Татьяны» служили молебен, затем в присутствии высокопоставленных гостей проходил торжественный акт. Обычно во время него с речью, специально написанной к этому дню, выступал ректор и происходило награждение студентов, показавших незаурядные успехи в учебе. «Актовый зал набит битком, – писала о празднике газета „Голос Москвы“ в 1910 году. – Тут и шитые камергерские мундиры, и косоворотки, и красные ленты через плечо, и красные рубашки, выглядывающие из-под засаленных тужурок, и девушки в простеньких нарядах».
Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович до своей гибели от руки террориста каждый год приезжал на торжественное заседание вместе с супругой – великой княгиней Елизаветой Федоровной. В связи с этим у студентов возникло поверье: кому удастся получить цветок из букета, поднесенного от университета великой княгине, тому на экзаменах будет сопутствовать удача. После акта лестница обычно была запружена нерадивыми студентами, и великая княгиня, пройдя сквозь этот строй, выходила из университета без единого цветочка.
Как только начальство покидало актовый зал, празднование «Татьяны» переходило непосредственно в руки молодежи. По свидетельству П. Иванова, автора книги «Студенты в Москве», это выглядело так:
«Откуда-то сзади доносятся отдельные голоса:
– Gaudeamus[12], Gaudeamus!
Эти крики растут. Постепенно заполняют всю залу.
– Gaudeamus! Gaudeamus!
Музыка играет Gaudeamus.
– Ура! Ура!
Поднимается рев. Невообразимый шум. Своевольный дух вступает в свои права. Опьянение начинается.
Gaudeamus играют раз, два, три…
Далее дело переносится в трактиры, в пивные, в рестораны средней руки… Теперь все сводится к одному: подготовить почву для праздника своевольного духа. Нет денег, чтобы опьянить себя благородным шампанским. Пьяная водка и мутное пиво – два напитка Татьянина дня».
«К 6-ти часам вечера толпы студентов с песнями направляются к „Эрмитажу“, – продолжал П. Иванов описание Татьяниного дня. – Замирает обычная жизнь улиц, и Москва обращается в царство студентов. Только одни синие фуражки видны повсюду. Быстрыми, волнующимися потоками студенты стремятся к „Эрмитажу“ – к центру. Идут группами, в одиночку, толпами, посредине улицы. Встречные смешиваются, группы примыкают к толпе.
Толпа растет, расширяется. Впереди ее пляшут два студента, и между ними женщина машет платочком. Все трое выделывают отчаянные па. Сзади толпа распевает хаотическую песню.
Но вот «Эрмитаж». До 5 час. здесь сравнительно спокойно. Говорят речи, обедают. К 5 час. «Эрмитаж» теряет свою обычную физиономию. Из залы выносятся растения, все, что есть дорогого, ценного, все, что только можно вынести. Фарфоровая посуда заменяется глиняной. Число студентов растет с каждой минутой. Сначала швейцары дают номерки от платья. Потом вешалок не хватает. В роскошную залу вваливается толпа в калошах, фуражках, пальто. Исчезают вино и закуска. Появляются водка и пиво. Поднимается невообразимая кутерьма. Все уже пьяны. Кто не пьян, хочет показать, что он пьян. Все безумствуют, опьяняют себя этим безумствованием. Распахиваются сюртуки, расстегиваются тужурки. Появляются субъекты в цветных рубахах. Воцаряется беспредельная свобода. Студенты составляют отдельные группы. В одном углу малороссы поют национальную песню. В другом – грузины пляшут лезгинку. Армяне тянут «Мравалжамиер»… В центре ораторы, взобравшись на стол, произносят речи – уже совсем пьяные речи. Хор студентов поет Gaudeamus… Шум страшный. То и дело раздается звон разбитой посуды. Весь пол и стены облиты пивом…
За отдельным столом плачет пьяный лохматый студент…
– Что с тобой, дружище?
– Падает студенчество. Падает, – рыдает студент.
Больше ничего он не может сказать.
– На стол его! На стол! Пусть говорит речь! – кричат голоса.
Студента втаскивают на стол.
– Я, коллеги, – лепечет он, – студент. Да, я студент, – вдруг ревет он диким голосом. – Я… народ… я человек…