Страница:
Так, у Грачева имеется полудворняжка «Мальчик», не упускающая ни одной крысы.
«Мальчиком» названа она в честь знаменитого рядского крысолова «Мальчика», околевшего во время забастовки. О нем ходят в Охотном легенды. Эта собака никому не принадлежала, жила на дворе и ежедневно ходила из лавки в лавку. Где крысы, туда ее и брали ночевать. Когда утром отпирали лавку и кладовую, то находили с десяток задушенных крыс. Слава «Мальчика» настолько упрочилась, что за ним приезжали мясники от Страстного монастыря и из Таганки и увозили его в свои лавки на гастроли. Теперь героем Охотного ряда считается довольно породистый фокстерьер Джек, принадлежащий В. Ф. Сафонову. […]
– Полюбуйтесь! Это у нас постоянно! – указал мне владелец лавки на перекладину под потолком над выходом на площадь.
Я поднял глаза. По перекладине тихо и покойно шла огромнейшая крыса. Вслед за ней вышла кошка, села на перекладину и начала облизываться. К ней подошел котенок и сел рядом.
– Это у нас крысиным мостом зовется! Они партиями по нему ходят, потому что собаки достать не могут.
– А много крысы товара портят? – спросил я.
– Да в год тысячи на две в каждой большой лавке птицы и мяса портят. И надо сказать, крыса у нас избалованная, крыса-гурман! У птицы выест мозги и филейчики, а у мяса, у цельной туши, только вырезку. И выберет самое свежее, самое нежное мясо: уж если что крысой тронуто, так и знай, что лучший товар, плохого не отведает.
– Как же вы избавляетесь от крыс?
– Только собакой. Разные морильщики ходят к нам сотнями, да ничего не могут сделать. Главная масса крыс в кладовых на дворе и наверху, над лавками. У нас весь низ лавки, видите, обит железными листами, они не прогрызают. А в кладовых асфальтовый пол прогрызают, и никак от них избавиться нельзя. Пришлось прибегнуть к единственному способу, – рассказывает г. Сафонов, – я арендую кладовую в доме, где «Национальная» гостиница. Там кладовая бетонная, и ни одна крыса проникнуть не может.
– Так и в Охотном можно устроить бетонные кладовые, – вот и разрешение вопроса.
– Ничего не достигнете! Сверху набегут, поселятся и разведутся…
По крысиному мосту опять прошла крыса».
Наглядное представление о количестве крыс в Москве дает рассказ В. М. Ходасевич (племянницы поэта). Однажды ранним утром отец привез ее на берег Москвы-реки, и вот что она увидела:
«Москва-река текла тогда в естественных своих берегах – земля, песок и трава, кое-где свалки мусора. Отец сказал: „Ну, теперь смотри на большой длинный дом на другой стороне реки, смотри на соединение дома с землей, и ты увидишь…“ Не успел отец и договорить, как я увидала, что кто-то невидимый разворачивает вдоль всего длиннющего здания (это были интендантские склады) черный ковер, который быстро раскатывается по набережной, спускается вниз к Москве-реке и странно шевелится внутри себя, спускаясь по откосу, покрытому молодой зеленой травкой с проплешинами земли и песка. Передняя кромка „ковра“ понемногу делается зигзагообразной, а дальние отрываются в отдельные куски, и все несется лавиной к воде и в воду… Это крысы. Миллионы крыс вышли на водопой. Сначала я очень испугалась – не переплывут ли они реку и не полезут ли на нас, но отец меня успокоил – этого не будет: они, напившись и поплавав, вернутся домой в склады, где им неплохо – там они живут и „обедают“»[25].
Конечно, изменения, происходившие в Москве, не могли не затронуть и Охотный Ряд. Для солидных покупателей, предпочитавших обслуживание «по-европейски», двери распахнули большие магазины, вроде заведения С. В. Сибирякова, где можно было найти «всевозможный выбор мясных, курятных и телятных товаров». Огромной популярностью пользовалась сеть молочных магазинов В. А. Чичкина.
На Большой Дмитровке Л. А. Харитонова, торгующая под фирмой «Гастроном», предлагала деликатесы («Ежедневное получение из-за границы»): устрицы, рыбу соль и тюрбо, лангустов, омаров, пулярды[26], руанскую утку, паштеты, трюфель, а также всевозможные сыры.
Естественно, посещали такие заведения москвичи, которые не привыкли выгадывать лишнюю копейку. По свидетельству газеты «Голос Москвы», накануне Масленицы 1914 года «в Охотном ряду за сметану лучшие магазины берут уже 38 к.», хотя на тот момент обычная цена сметаны была в пределах 28–30 копеек. Правда, на остальные продукты первой необходимости, как отмечали газеты, «пока повышение цен не наблюдалось». Московские хозяйки запасались к празднику мукой (крупчатой, гречневой, пшеничной) по 6–8 коп. за фунт; маслом «чухонским» – по 48 коп. и сливочным – по 55–56 коп. за фунт. Десяток «киевских» яиц обходился в 44 копейки, за «московские» платили шесть гривен.
Для Москвы начала XX века появление новых больших магазинов, оборудованных по последнему слову техники, стало приметой времени. Первым в новом столетии был открыт знаменитый «Елисеевский». Освящение «роскошного колониального магазина товарищества братьев Елисеевых» на Тверской улице, залы которого были со вкусом оформлены в стиле необарокко, состоялось в январе 1901 года. Публика валила валом, чтобы осмотреть новую московскую достопримечательность. В пяти отделах магазина можно было купить «колониальные» (кофе, чай, пряности и др.), гастрономические и бакалейные товары, сладости, фрукты, а также хрусталь баккара. Кроме того, заведение Елисеевых имело собственную кондитерскую, колбасную мастерскую, винный погреб и «гастрономическую кухню».
Попутно отметим, что в 1901 году в Москве произошла «революция» в торговле водкой – была введена государственная монополия на продажу этого вида горячительных напитков. Накануне этого события журнал «Искры» в своем обзоре сообщал, что «винопольке» готовят блестящую встречу: «смирновку» и «поповку» запасают чуть ли не бочками».
Вместо популярных у москвичей водок, произведенных на частных заводах П. А. Смирнова («смирновка») и «Н. К. Попова, вдовы С. Ф. Поповой и К°» («поповка», или «слезы вдовы Поповой»), наступала эпоха «монопольки». Так стали называть водку, произведенную и пущенную в продажу с государственных предприятий, которые именовались «казенными винными складами». А продавали ее в «казенных винных лавках» (в просторечье «монопольках») или в частных торговых заведениях, получивших от властей соответствующий патент.
Неутомимый В. А. Гиляровский в одной из корреспонденции нарисовал с натуры картину того, что творилось по утрам перед дверями «монополий»:
«Вот против меня винная лавка. Около нее стоит вереница человек в сто испитого, полуоборванного народа в ожидании, когда отопрут дверь и можно будет юркнуть под желто-зеленую вывеску… Ждут и дрогнут…
– Сорокамученики! – бросает им проезжающий извозчик, и его «сорокамученики» осыпают площадной бранью…
Наконец «сорокамученики» врываются в отверстые врата чаянного рая, и картина меняется…
Через несколько минут на улице, около лавки, начинается хлопание ладонью «казны, чтобы пробка выскочила», и «сорокамученики» задирают головы кверху и льют себе в горло «монополию» из «мерзавчиков» и «жуликов»…
А потом, бывает, и сами тут же валятся, отравившись с голоду да без закуски…»
По поводу последнего замечания стоит пояснить, что сразу после появления «монополек» возле них появились так называемые штопорщики. За малую мзду они давали в пользование штопор, а также торговали закуской. Приказом обер-полицмейстера «разносчики возле казенных лавок» были объявлены «лицами, способствующими развитию уличного пьянства», а их деятельность запрещена.
Что же касается времени открытия винных лавок, то их двери распахивались в семь часов утра, а запирались не позднее десяти часов вечера. Во время крестных ходов, по воскресным и праздничным дням «монопольки» начинали торговать в 12 часов дня.
Однако вернемся в магазины. Возле Мясницких ворот находился самый известный кондитерский магазин фирмы Эйнем. Как о ярчайшем воспоминании, связанном с детством, писал о нем известный филолог Б. И. Пуришев:
«Там продавали самый лучший шоколад, самые лучшие конфеты, торты и т. п. изделия. Эйнем был как бы вывеской московского процветания начала XX века. Кондитерским мастерам названной фирмы были присущи выдумка и умение угодить взыскательным покупателям. Среди мучных изделий мне запомнились небольшие пузатые соленые рыбки, особенно привлекавшие внимание любителей пива. Но и дети, не пившие пиво, охотно грызли эти фигурки. Еще занимательнее были цветные фигурки из марципана, изображавшие морковку, репу, огурцы, каких-то зверюшек. Их иногда вешали на рождественскую елку, к великому удовольствию малышей. Среди тортов был торт с необычайным названием „Полюби меня“ в разную цену. Покупатели-острословы говорили молодым продавщицам: „Пожалуйста, „Полюби меня“ за три рубля“»[27].
О традиции фабрики Эйнем, выпуская шоколад, вкладывать в обертку кусок блестящего картона с многокрасочной репродукцией из серии «Старая Москва» вспоминал И. И. Шнейдер. Еще ему запомнились «открытки с красавицами»:
«…Если вы покупали коробку конфет в кондитерской Абрикосова, то, помимо обязательного приложения к ее содержимому в виде засахаренного кусочка ананаса и плиточки шоколада „миньон“, завернутой в серебряную фольгу, в коробочке лежала еще небольшая толстенькая плитка шоколада в обертке из золотой бумаги с наклеенной на нее миниатюрной фотографией Шаляпина или Лины Кавальери[28].
В любой табачной лавчонке, имевшей, как правило, и писчебумажные товары, можно было найти открытки с изображением «первой красавицы мира» – итальянки Лины Кавальери, заснятой в разных позах. Были открытки и с другими красавицами: француженки Клео де Мерод, увековечившей свое имя введенной ею гладкой, на прямой пробор, прической, совсем закрывавшей уши (женские головки всего мира отдали дань этой модной прическе «Клео де Мерод», но говорили, что сама красавица вынуждена была прибегнуть к ней из-за того, что у нее была отрезана половина левого уха); испанской танцовщицы Гвереро; однофамилицы Лины Кавальери – Марии Кавальери и шансонетки Отеро. Но никто из них не был так популярен, как Лина Кавальери. Имя ее в России было так же известно, как швейные машины Зингера, булочные Филиппова, как зубной эликсир «Одоль» или молочные магазины Чичкина…»[29]
У того же мемуариста мы находим довольно подробную «географию» московских магазинов и упоминание о привычке горожан приобретать определенные товары в определенных заведениях:
«Муку, крупы и масла покупали у Егорова в Охотном. Мясо, дичь и зелень у Лапина. Рыбу и икру у Бараковых. Соленья, грибы, маринады, моченые яблоки и арбузы у Головкина, притулившегося рядом с рыбниками Бараковыми в узеньком проходе за Параскевой-Пятницей. Водками, настойками и наливками торговали фирмы Петра Смирнова, Синюшина и Смородинова. Пивом славились „Карнеев, Горшанов и компания“. Фруктовыми водами, сельтерской содовой поили Ланин и Калинкин. Закуски, фрукты, бакалею брали на Тверской у Елисеевых, Белова и Генералова. Чай и сахар покупали в магазинах Сергея Перлова и „Бр. К. и С. Поповых“. Огневой сушкой овощей, белевской яблочной пастилой и глазированными фруктами владел Прохоров. Хлебами, баранками, калачами и сухарями торговали булочные Филиппова и Чуева. Молочными товарами – Чичкин и Бландовы.
Торговлю готовым платьем крепко держали в своих руках магазины австрийской фирмы Мандля. Шляпы и перчатки покупали только у Лемерсье и Вандрага. Дорожные вещи – у Кордье. Белье – у Альшванга. Золото, серебро и бриллианты – у Фаберже и Фульда. Часы – у Буре и Габю. Фраки заказывали у Делелоса. Хрусталь выбирали у графа Гарраха. Художественные произведения – у Аванцо и Дациаро. Гнутую мебель – у Кона. Книги – у Вольфа. Ноты – у Юргенсона. Музыкальные инструменты – в магазине «Юлий Генрих Циммерман». Рояли и пианино делала фабрика Беккера. Велосипеды покупали у Лейтнера в Петровских линиях. Металлические изделия – у братьев Брабец. Вся Москва глотала пилюли, порошки и микстуры Феррейна, Келера, Маттейсена и Эрманса. Парфюмерию выбирали у Брокара и Ралле. Французские фирмы Коти, Пивер, Убиган и Герлен наводнили Москву флаконами своих духов. Модные запахи «L'origan» Коти, «Ouelgue fleurs» Убиган и «Rue de la Paix» Герлена кружили головы. Пудру брали только в черных коробках Парижского института красоты или – в усыпанных пуховками желтых коробках Коти.
Кондитерскими изделиями торговали Эйнем, Сиу, Трамбле, «Флей», Яни. Шоколад покупали у Крафта, и им заполонили Москву швейцарские фирмы Гала-Петер, Кайе и Сюшар. Кофе брали у Форштрема, диетические хлебцы, крендельки, штрудели и «хворост» – у Бартельса на Кузнецком. Вина – у Депре, Леве и Арабажи. Папиросы и табаки курили фирм Габай и Шапшала.
И что всего удивительнее – все товары эти были в большинстве своем из русского сырья и сделаны русскими руками. Невольно вспомнишь Белинского: покажите русскому человеку хоть Аполлона Бельведерского, он не сконфузится и топором и скобелью сделает его вам из елового бревна, да еще будет божиться, что его работа настоящая, «немецкая»»[30].
И все же новые магазины не могли до конца избавиться от некоторых «охотнорядских» привычек. Когда вскрывались случаи торговли некачественным товаром, владельцы заведений не только подвергались штрафам, но и становились добычей вездесущих московских газетчиков. Кто-то из купцов отделывался упоминанием его фирмы в хронике происшествий, а кому-то доводилось попасть в фельетон:
«Захожу к Чичкину.
– Дайте, пожалуйста, полтора фунта сосисок.
– Вам с ядом или без яда? – спрашивают.
– Почему с ядом? – удивляюсь.
– Для вкуса кладем мясной яд. Жаль только, иногда, знаете ли, действует скверно…
– Как же, читал в газетах: даму одну в больницу отправили. Нет, Бог с ними, с сосисками, лучше дайте фунт ветчины.
– Вам сибириязвенной прикажете? Извольте, самая свежая, только что получили несколько окороков.
Отмахиваюсь руками и стремглав вылетаю от Чичкина.
Куда? Надо хоть хлеба купить. Захожу к Чуеву.
– Вам что прикажете?
– Мне калач за 2 ½ копейки.
Дают пустой мешочек и говорят:
– Потрудитесь, пожалуйста, уплатить в кассу 3 копейки.
Уплатил. Развертываю тут же пакет и, пошарив рукой, достаю с самого дна какой-то уродливый кренделек.
– Это калач? – спрашиваю приказчика.
Тот почему-то радостно смеется, оскалив зубы:
– Он самый. Завсегда-с такие выпекаем… оно, знаете ли, пользы больше… да и хозяин говорит: «вредно много мучного кушать, ну, а кто уж захотел, так побольше числом возьмет».
– Тогда прибавьте мне французскую булку за 5 копеек… Однако, позвольте, почему она у вас такая маленькая?.. Точь-в-точь мятная лепешка.
– Все равно купят, какую ни дай, а я вам, господин, вот что посоветую: когда будете ее кушать, в лупу смотрите.
Я голоден; мне есть хочется…Откусываю кусок французской булки. На зубах что-то мерзко хрустит. Что это такое? Ржавый гвоздь, затем из булки извлекаю кусок веревки и черного таракана. Этого в такой маленькой булочке как будто бы и много».
Пожалуй, единственными магазинами без изъяна были заведения братьев Сапожниковых, Овчинникова, Оловянишниковых, где продавались ювелирные изделия и церковная утварь – настоящие произведения искусства. Их часто посещали высокопоставленные гости столицы, в том числе и коронованные особы. Любителей русской экзотики вели в магазин при Кустарном музее. Французские парламентарии, посетившие Москву в 1910 году, были очень довольны, приобретя там настоящую для европейцев диковину – деревянные счеты.
Из неординарных торговых заведений, появившихся в последние мирные годы, стоит отметить магазин американской обуви «The Vera» на Кузнецком Мосту. Его большая витрина в буквальном смысле представляло собой «окно в Америку»: в ней был изображен вид с прибывающего парохода на нью-йоркскую гавань и статую Свободы.
А бок о бок с новомодными магазинами продолжали обслуживать покупателей небольшие лавки, сохранившие интерьеры и традиции минувших столетий. По улицам расхаживали, громко рекламируя свой товар, разносчики-лоточники. На площадях и на рынках бойко шла торговля из палаток. Летом, например, продавцы зелени располагались на Театральной площади. Лишь однажды, когда в этом месте прокладывали сразу две трамвайные линии, по распоряжению городской управы зеленщикам пришлось перебраться на Красную площадь, но это было в порядке исключения.
Обычно же под стенами Кремля торг раскидывался лишь раз в году – на Вербное воскресенье. В этот праздничный день, по свидетельствам современников, через всю площадь шли бесконечные ряды палаток, в которых торговали всякой всячиной: «…искусственными цветами, вербными безделушками – лягушатами, утятами, бабочками и т. п., которыми любит утыкать себе борта молодежь. Есть палатки с вафлями, терракотовыми изделиями, золотыми рыбками, глиняной посудой, товаром букинистов. Продают „камни драгоценные“ по гривеннику штука, живых кроликов, певчих птиц, чучела птиц, подарки „для стариков и старух“ (машинки для вдевания ниток в иголку)».
Традиция походов на Вербный торг существовала с незапамятных времен. Каждый москвич считал своим долгом побывать на «Вербе» и купить хоть какой-нибудь «пустячок». Это было настолько яркое зрелище, что память о нем москвичи сохраняли на всю жизнь. Вот какой запомнилась «Верба» И. И. Шнейдеру:
«Уже в конце Тверской и на подступах к Красной площади было трудно продвигаться сквозь толпы, в которых стояли и сновали торговцы с обтянутыми бархатом щитами в руках, где сидели насаженные на длинные булавки и накрученные из „синельки“, золотой и серебряной канители, черти, повара, доктора, кухарки, горничные с бисерными глазками. В воздухе стоял треск и свист оглушительно трепетавших „тещиных языков“, писк издыхающих „уйди-уйди“, гудение картонных дудок и крики продавцов „морских жителей“ – маленьких стеклянных уродцев, бешено вертевшихся, взлетавших и падавших в наполненных водой стеклянных трубках с отверстием, затянутым куском резины, на которую стоило только нажать пальцем, чтобы привести в неистовство „морского жителя“. Над головами колыхались большие гроздья ярких воздушных шаров и колбас.
Около Исторического музея торговали пирогами «грешниками», политыми зеленым маслом, мочеными сморщенными грушами, квасом в бочонках и подозрительно яркими водами в огромных графинах. Дальше начинались ряды палаток; торговавших главным образом сладостями: большими белыми и розовыми фигурными мятными пряниками, обливными и зажаренными в сахаре орехами, тянучками, помадками, халвой, нугой и рахат-лукумом, глазированными фруктами, тульскими и вяземскими пряниками, пастилой, медовыми коврижками, леденцами, изюмом, сушеными и свежими фруктами, маковниками, косхалвой, вареньем и медом в больших бочках.
Торговали книгами, кустарными изделиями, птицами, золотыми рыбками, коврами и дорожками, картинами и гравюрами, кустарными скатертями, салфетками и полотенцами, зонтами и тростями, вятскими игрушками, «лукутинскими» шкатулками, искусственными цветами, гирляндами для икон, пасхальными яйцами и пучками красноватых прутьев вербы с серебряными пушинками и с зеленой брусничной веточкой…
За рядами палаток у Василия Блаженного было царство мороженщиков, с ящиком на двухколесной тележке или с кадкой на голове»[31].
Среди всего этого обилия самым специфическим товаром, который можно было купить только раз в году, на «Вербе», были «морские жители» – маленькие чертики из тонкого цветного стекла, плававшие в подкрашенной зеленой или розовой жидкости. О другой игрушке – «вербной» обезьянке – сохранил воспоминания Александр Пастернак:
«По прихоти кустаря обезьянке придавался любой образ любого персонажа: чертей и человека. Как маскарадное переодевание не меняет существа человека, так и обезьянка во всех своих метаморфозах оставалась все той же наивной и трогательной кустарной выдумкой; по сути же дела – всего лишь ниткой толстой крестьянской пряжи, броско окрашенной в разные, немыслимой яркости колера, вплетенной в мягкий проволочный каркас. Благодаря мягкости и податливости проволоки, обезьянка в руках детей (и взрослых часто!) могла принимать любое положение, нужное в игре с ней. Пряжу, вплетенную в каркас, подстригали так низко, что создавалось ощущение щетины либо очень жесткой шерсти мохнатого зверька. Круглая мордочка с парой блестящих черных бусинок-глаз казалась „себе на уме“, с хитрецой – но обезьяньего в ней ничего не было; и даже длинный и тонкий хвостик не сближал существо из пряжи с миром обезьян. Впрочем, несоответствие вполне прощалось, с ним легко мирились.
Изображая обезьянку, кустарь вел двойную игру – в обезьяньем обличии он изображал какой-нибудь иной самостоятельный сюжет. В такой двойной игре фантазия кустаря не знала границ. Чаще всего его фантазия обращалась к миру вымысла – чертей всех рангов и званий. Когда же она обращалась к человеку, то обезьянка изображала собою безграничное разнообразие профессиональной изменчивости в облике человека. Чего-чего только не придумывалось кустарем! Тут были балерины в их пачках и туфельках, трубочисты с лесенкой и веником, повара в белых колпаках, с ложкой или вилкой в лапке. Были и пожарные в медных блестящих своих касках, и городовые в черных шинелях; были матросы в тельняшках и бескозырках, и лекаря в белых халатах – всего не перечислить! Разнообразие усиливалось еще и тем, что сами тельца обезьянок были ярчайших «ядовитых» расцветок – безотносительно к изображенной профессии, так что повторности были исключениями.
Со спины каркас имел длинную булавку для прикалывания обезьянки к шинели или пальто, на картуз, фуражку или шляпу покупателей, а также для накалывания обезьянок на большие квадратные, обтянутые черной материей щиты продавцов. На этих щитах обезьянки выстраивались стройными рядами разноодетых и разноокрашенных существ. В лучах солнца такие щиты играли яркой пестротой, напоминая нарядные, красочные и великолепные коллекции бабочек под стеклом. Щиты эти, приделанные к длинным шестам, продавцы несли на плечах, как римские легионеры свои инсигнии и значки когорт»[32].
Торговцы, стараясь завлечь покупателей, присваивали игрушкам имена на «злобу дня». Например, во времена Англо-бурской войны «морского жителя» могли называть генералом Френчем, а конфликт с Китаем превращал игрушку в «принца Туана». Кстати, во время подавления так называемого «боксерского восстания»[33] детишкам предлагали потешиться деревянным кулаком: если дернуть за веревочку, он раскрывался, и выскакивала фигурка китайца.
С появлением в России Государственной думы «чертей» стали называть именами популярных политических деятелей, вроде Пуришкевича или Родзянко. Борясь с таким, как бы мы теперь сказали, «пиаром», московский градоначальник издал приказ, запрещавший торговцам при продаже игрушек выкрикивать фамилии депутатов Думы и прочих политиков.
Рассказ о Вербном торге И. И. Шнейдер заканчивал такими словами: «“Вербу” все ждали, на нее все шли, там ходили, толкались, утомлялись и, купив что-то ненужное или то, что каждый день можно было купить в соседнем с домом магазине, усталые выбирались из толпы и, еле волоча ноги, возвращались домой».
Другим сезонным торжищем, длившимся первую неделю Великого поста, был Грибной рынок. Он раскидывался на набережной Москвы-реки от Устьинского до Большого Каменного моста. «Поехать на лед» – называли москвичи в стародавние времена «экспедиции» на Грибной рынок. Рачительные хозяйки, в основном из купеческого Замоскворечья, отправлялись туда, чтобы закупить по дешевке домашних припасов едва ли не на целый год. В начале XX века Грибной рынок еще сохранял свои патриархальные черты:
«Внешняя картина обычная. Те же бесчисленные ряды ларей и телег с горами всякой постной снеди. Доминируют грибы. Благодаря теплой и дождливой погоде прошлого лета, их уродилось много, и они продаются за бесценок. Фунт лучших белых сушеных грибов стоит 40–35 к.; пудами еще дешевле[34]. Много меда, варенья, всевозможных дешевых кондитерских сластей и мешки сушеных фруктов. По-прежнему горы баранок, редьки. Длинные ряды ларей с посудой, дешевенькой мебелью и всяческими несложными и незатейливыми принадлежностями домашнего обихода.
«Мальчиком» названа она в честь знаменитого рядского крысолова «Мальчика», околевшего во время забастовки. О нем ходят в Охотном легенды. Эта собака никому не принадлежала, жила на дворе и ежедневно ходила из лавки в лавку. Где крысы, туда ее и брали ночевать. Когда утром отпирали лавку и кладовую, то находили с десяток задушенных крыс. Слава «Мальчика» настолько упрочилась, что за ним приезжали мясники от Страстного монастыря и из Таганки и увозили его в свои лавки на гастроли. Теперь героем Охотного ряда считается довольно породистый фокстерьер Джек, принадлежащий В. Ф. Сафонову. […]
– Полюбуйтесь! Это у нас постоянно! – указал мне владелец лавки на перекладину под потолком над выходом на площадь.
Я поднял глаза. По перекладине тихо и покойно шла огромнейшая крыса. Вслед за ней вышла кошка, села на перекладину и начала облизываться. К ней подошел котенок и сел рядом.
– Это у нас крысиным мостом зовется! Они партиями по нему ходят, потому что собаки достать не могут.
– А много крысы товара портят? – спросил я.
– Да в год тысячи на две в каждой большой лавке птицы и мяса портят. И надо сказать, крыса у нас избалованная, крыса-гурман! У птицы выест мозги и филейчики, а у мяса, у цельной туши, только вырезку. И выберет самое свежее, самое нежное мясо: уж если что крысой тронуто, так и знай, что лучший товар, плохого не отведает.
– Как же вы избавляетесь от крыс?
– Только собакой. Разные морильщики ходят к нам сотнями, да ничего не могут сделать. Главная масса крыс в кладовых на дворе и наверху, над лавками. У нас весь низ лавки, видите, обит железными листами, они не прогрызают. А в кладовых асфальтовый пол прогрызают, и никак от них избавиться нельзя. Пришлось прибегнуть к единственному способу, – рассказывает г. Сафонов, – я арендую кладовую в доме, где «Национальная» гостиница. Там кладовая бетонная, и ни одна крыса проникнуть не может.
– Так и в Охотном можно устроить бетонные кладовые, – вот и разрешение вопроса.
– Ничего не достигнете! Сверху набегут, поселятся и разведутся…
По крысиному мосту опять прошла крыса».
Наглядное представление о количестве крыс в Москве дает рассказ В. М. Ходасевич (племянницы поэта). Однажды ранним утром отец привез ее на берег Москвы-реки, и вот что она увидела:
«Москва-река текла тогда в естественных своих берегах – земля, песок и трава, кое-где свалки мусора. Отец сказал: „Ну, теперь смотри на большой длинный дом на другой стороне реки, смотри на соединение дома с землей, и ты увидишь…“ Не успел отец и договорить, как я увидала, что кто-то невидимый разворачивает вдоль всего длиннющего здания (это были интендантские склады) черный ковер, который быстро раскатывается по набережной, спускается вниз к Москве-реке и странно шевелится внутри себя, спускаясь по откосу, покрытому молодой зеленой травкой с проплешинами земли и песка. Передняя кромка „ковра“ понемногу делается зигзагообразной, а дальние отрываются в отдельные куски, и все несется лавиной к воде и в воду… Это крысы. Миллионы крыс вышли на водопой. Сначала я очень испугалась – не переплывут ли они реку и не полезут ли на нас, но отец меня успокоил – этого не будет: они, напившись и поплавав, вернутся домой в склады, где им неплохо – там они живут и „обедают“»[25].
На Большой Дмитровке Л. А. Харитонова, торгующая под фирмой «Гастроном», предлагала деликатесы («Ежедневное получение из-за границы»): устрицы, рыбу соль и тюрбо, лангустов, омаров, пулярды[26], руанскую утку, паштеты, трюфель, а также всевозможные сыры.
Естественно, посещали такие заведения москвичи, которые не привыкли выгадывать лишнюю копейку. По свидетельству газеты «Голос Москвы», накануне Масленицы 1914 года «в Охотном ряду за сметану лучшие магазины берут уже 38 к.», хотя на тот момент обычная цена сметаны была в пределах 28–30 копеек. Правда, на остальные продукты первой необходимости, как отмечали газеты, «пока повышение цен не наблюдалось». Московские хозяйки запасались к празднику мукой (крупчатой, гречневой, пшеничной) по 6–8 коп. за фунт; маслом «чухонским» – по 48 коп. и сливочным – по 55–56 коп. за фунт. Десяток «киевских» яиц обходился в 44 копейки, за «московские» платили шесть гривен.
Для Москвы начала XX века появление новых больших магазинов, оборудованных по последнему слову техники, стало приметой времени. Первым в новом столетии был открыт знаменитый «Елисеевский». Освящение «роскошного колониального магазина товарищества братьев Елисеевых» на Тверской улице, залы которого были со вкусом оформлены в стиле необарокко, состоялось в январе 1901 года. Публика валила валом, чтобы осмотреть новую московскую достопримечательность. В пяти отделах магазина можно было купить «колониальные» (кофе, чай, пряности и др.), гастрономические и бакалейные товары, сладости, фрукты, а также хрусталь баккара. Кроме того, заведение Елисеевых имело собственную кондитерскую, колбасную мастерскую, винный погреб и «гастрономическую кухню».
Вместо популярных у москвичей водок, произведенных на частных заводах П. А. Смирнова («смирновка») и «Н. К. Попова, вдовы С. Ф. Поповой и К°» («поповка», или «слезы вдовы Поповой»), наступала эпоха «монопольки». Так стали называть водку, произведенную и пущенную в продажу с государственных предприятий, которые именовались «казенными винными складами». А продавали ее в «казенных винных лавках» (в просторечье «монопольках») или в частных торговых заведениях, получивших от властей соответствующий патент.
Неутомимый В. А. Гиляровский в одной из корреспонденции нарисовал с натуры картину того, что творилось по утрам перед дверями «монополий»:
«Вот против меня винная лавка. Около нее стоит вереница человек в сто испитого, полуоборванного народа в ожидании, когда отопрут дверь и можно будет юркнуть под желто-зеленую вывеску… Ждут и дрогнут…
– Сорокамученики! – бросает им проезжающий извозчик, и его «сорокамученики» осыпают площадной бранью…
Наконец «сорокамученики» врываются в отверстые врата чаянного рая, и картина меняется…
Через несколько минут на улице, около лавки, начинается хлопание ладонью «казны, чтобы пробка выскочила», и «сорокамученики» задирают головы кверху и льют себе в горло «монополию» из «мерзавчиков» и «жуликов»…
А потом, бывает, и сами тут же валятся, отравившись с голоду да без закуски…»
По поводу последнего замечания стоит пояснить, что сразу после появления «монополек» возле них появились так называемые штопорщики. За малую мзду они давали в пользование штопор, а также торговали закуской. Приказом обер-полицмейстера «разносчики возле казенных лавок» были объявлены «лицами, способствующими развитию уличного пьянства», а их деятельность запрещена.
Что же касается времени открытия винных лавок, то их двери распахивались в семь часов утра, а запирались не позднее десяти часов вечера. Во время крестных ходов, по воскресным и праздничным дням «монопольки» начинали торговать в 12 часов дня.
«Там продавали самый лучший шоколад, самые лучшие конфеты, торты и т. п. изделия. Эйнем был как бы вывеской московского процветания начала XX века. Кондитерским мастерам названной фирмы были присущи выдумка и умение угодить взыскательным покупателям. Среди мучных изделий мне запомнились небольшие пузатые соленые рыбки, особенно привлекавшие внимание любителей пива. Но и дети, не пившие пиво, охотно грызли эти фигурки. Еще занимательнее были цветные фигурки из марципана, изображавшие морковку, репу, огурцы, каких-то зверюшек. Их иногда вешали на рождественскую елку, к великому удовольствию малышей. Среди тортов был торт с необычайным названием „Полюби меня“ в разную цену. Покупатели-острословы говорили молодым продавщицам: „Пожалуйста, „Полюби меня“ за три рубля“»[27].
О традиции фабрики Эйнем, выпуская шоколад, вкладывать в обертку кусок блестящего картона с многокрасочной репродукцией из серии «Старая Москва» вспоминал И. И. Шнейдер. Еще ему запомнились «открытки с красавицами»:
«…Если вы покупали коробку конфет в кондитерской Абрикосова, то, помимо обязательного приложения к ее содержимому в виде засахаренного кусочка ананаса и плиточки шоколада „миньон“, завернутой в серебряную фольгу, в коробочке лежала еще небольшая толстенькая плитка шоколада в обертке из золотой бумаги с наклеенной на нее миниатюрной фотографией Шаляпина или Лины Кавальери[28].
В любой табачной лавчонке, имевшей, как правило, и писчебумажные товары, можно было найти открытки с изображением «первой красавицы мира» – итальянки Лины Кавальери, заснятой в разных позах. Были открытки и с другими красавицами: француженки Клео де Мерод, увековечившей свое имя введенной ею гладкой, на прямой пробор, прической, совсем закрывавшей уши (женские головки всего мира отдали дань этой модной прическе «Клео де Мерод», но говорили, что сама красавица вынуждена была прибегнуть к ней из-за того, что у нее была отрезана половина левого уха); испанской танцовщицы Гвереро; однофамилицы Лины Кавальери – Марии Кавальери и шансонетки Отеро. Но никто из них не был так популярен, как Лина Кавальери. Имя ее в России было так же известно, как швейные машины Зингера, булочные Филиппова, как зубной эликсир «Одоль» или молочные магазины Чичкина…»[29]
У того же мемуариста мы находим довольно подробную «географию» московских магазинов и упоминание о привычке горожан приобретать определенные товары в определенных заведениях:
«Муку, крупы и масла покупали у Егорова в Охотном. Мясо, дичь и зелень у Лапина. Рыбу и икру у Бараковых. Соленья, грибы, маринады, моченые яблоки и арбузы у Головкина, притулившегося рядом с рыбниками Бараковыми в узеньком проходе за Параскевой-Пятницей. Водками, настойками и наливками торговали фирмы Петра Смирнова, Синюшина и Смородинова. Пивом славились „Карнеев, Горшанов и компания“. Фруктовыми водами, сельтерской содовой поили Ланин и Калинкин. Закуски, фрукты, бакалею брали на Тверской у Елисеевых, Белова и Генералова. Чай и сахар покупали в магазинах Сергея Перлова и „Бр. К. и С. Поповых“. Огневой сушкой овощей, белевской яблочной пастилой и глазированными фруктами владел Прохоров. Хлебами, баранками, калачами и сухарями торговали булочные Филиппова и Чуева. Молочными товарами – Чичкин и Бландовы.
Торговлю готовым платьем крепко держали в своих руках магазины австрийской фирмы Мандля. Шляпы и перчатки покупали только у Лемерсье и Вандрага. Дорожные вещи – у Кордье. Белье – у Альшванга. Золото, серебро и бриллианты – у Фаберже и Фульда. Часы – у Буре и Габю. Фраки заказывали у Делелоса. Хрусталь выбирали у графа Гарраха. Художественные произведения – у Аванцо и Дациаро. Гнутую мебель – у Кона. Книги – у Вольфа. Ноты – у Юргенсона. Музыкальные инструменты – в магазине «Юлий Генрих Циммерман». Рояли и пианино делала фабрика Беккера. Велосипеды покупали у Лейтнера в Петровских линиях. Металлические изделия – у братьев Брабец. Вся Москва глотала пилюли, порошки и микстуры Феррейна, Келера, Маттейсена и Эрманса. Парфюмерию выбирали у Брокара и Ралле. Французские фирмы Коти, Пивер, Убиган и Герлен наводнили Москву флаконами своих духов. Модные запахи «L'origan» Коти, «Ouelgue fleurs» Убиган и «Rue de la Paix» Герлена кружили головы. Пудру брали только в черных коробках Парижского института красоты или – в усыпанных пуховками желтых коробках Коти.
И что всего удивительнее – все товары эти были в большинстве своем из русского сырья и сделаны русскими руками. Невольно вспомнишь Белинского: покажите русскому человеку хоть Аполлона Бельведерского, он не сконфузится и топором и скобелью сделает его вам из елового бревна, да еще будет божиться, что его работа настоящая, «немецкая»»[30].
«Захожу к Чичкину.
– Дайте, пожалуйста, полтора фунта сосисок.
– Вам с ядом или без яда? – спрашивают.
– Почему с ядом? – удивляюсь.
– Для вкуса кладем мясной яд. Жаль только, иногда, знаете ли, действует скверно…
– Как же, читал в газетах: даму одну в больницу отправили. Нет, Бог с ними, с сосисками, лучше дайте фунт ветчины.
– Вам сибириязвенной прикажете? Извольте, самая свежая, только что получили несколько окороков.
Отмахиваюсь руками и стремглав вылетаю от Чичкина.
Куда? Надо хоть хлеба купить. Захожу к Чуеву.
– Вам что прикажете?
– Мне калач за 2 ½ копейки.
Дают пустой мешочек и говорят:
– Потрудитесь, пожалуйста, уплатить в кассу 3 копейки.
Уплатил. Развертываю тут же пакет и, пошарив рукой, достаю с самого дна какой-то уродливый кренделек.
– Это калач? – спрашиваю приказчика.
Тот почему-то радостно смеется, оскалив зубы:
– Он самый. Завсегда-с такие выпекаем… оно, знаете ли, пользы больше… да и хозяин говорит: «вредно много мучного кушать, ну, а кто уж захотел, так побольше числом возьмет».
– Тогда прибавьте мне французскую булку за 5 копеек… Однако, позвольте, почему она у вас такая маленькая?.. Точь-в-точь мятная лепешка.
– Все равно купят, какую ни дай, а я вам, господин, вот что посоветую: когда будете ее кушать, в лупу смотрите.
Я голоден; мне есть хочется…Откусываю кусок французской булки. На зубах что-то мерзко хрустит. Что это такое? Ржавый гвоздь, затем из булки извлекаю кусок веревки и черного таракана. Этого в такой маленькой булочке как будто бы и много».
Пожалуй, единственными магазинами без изъяна были заведения братьев Сапожниковых, Овчинникова, Оловянишниковых, где продавались ювелирные изделия и церковная утварь – настоящие произведения искусства. Их часто посещали высокопоставленные гости столицы, в том числе и коронованные особы. Любителей русской экзотики вели в магазин при Кустарном музее. Французские парламентарии, посетившие Москву в 1910 году, были очень довольны, приобретя там настоящую для европейцев диковину – деревянные счеты.
Из неординарных торговых заведений, появившихся в последние мирные годы, стоит отметить магазин американской обуви «The Vera» на Кузнецком Мосту. Его большая витрина в буквальном смысле представляло собой «окно в Америку»: в ней был изображен вид с прибывающего парохода на нью-йоркскую гавань и статую Свободы.
А бок о бок с новомодными магазинами продолжали обслуживать покупателей небольшие лавки, сохранившие интерьеры и традиции минувших столетий. По улицам расхаживали, громко рекламируя свой товар, разносчики-лоточники. На площадях и на рынках бойко шла торговля из палаток. Летом, например, продавцы зелени располагались на Театральной площади. Лишь однажды, когда в этом месте прокладывали сразу две трамвайные линии, по распоряжению городской управы зеленщикам пришлось перебраться на Красную площадь, но это было в порядке исключения.
Обычно же под стенами Кремля торг раскидывался лишь раз в году – на Вербное воскресенье. В этот праздничный день, по свидетельствам современников, через всю площадь шли бесконечные ряды палаток, в которых торговали всякой всячиной: «…искусственными цветами, вербными безделушками – лягушатами, утятами, бабочками и т. п., которыми любит утыкать себе борта молодежь. Есть палатки с вафлями, терракотовыми изделиями, золотыми рыбками, глиняной посудой, товаром букинистов. Продают „камни драгоценные“ по гривеннику штука, живых кроликов, певчих птиц, чучела птиц, подарки „для стариков и старух“ (машинки для вдевания ниток в иголку)».
Традиция походов на Вербный торг существовала с незапамятных времен. Каждый москвич считал своим долгом побывать на «Вербе» и купить хоть какой-нибудь «пустячок». Это было настолько яркое зрелище, что память о нем москвичи сохраняли на всю жизнь. Вот какой запомнилась «Верба» И. И. Шнейдеру:
«Уже в конце Тверской и на подступах к Красной площади было трудно продвигаться сквозь толпы, в которых стояли и сновали торговцы с обтянутыми бархатом щитами в руках, где сидели насаженные на длинные булавки и накрученные из „синельки“, золотой и серебряной канители, черти, повара, доктора, кухарки, горничные с бисерными глазками. В воздухе стоял треск и свист оглушительно трепетавших „тещиных языков“, писк издыхающих „уйди-уйди“, гудение картонных дудок и крики продавцов „морских жителей“ – маленьких стеклянных уродцев, бешено вертевшихся, взлетавших и падавших в наполненных водой стеклянных трубках с отверстием, затянутым куском резины, на которую стоило только нажать пальцем, чтобы привести в неистовство „морского жителя“. Над головами колыхались большие гроздья ярких воздушных шаров и колбас.
Около Исторического музея торговали пирогами «грешниками», политыми зеленым маслом, мочеными сморщенными грушами, квасом в бочонках и подозрительно яркими водами в огромных графинах. Дальше начинались ряды палаток; торговавших главным образом сладостями: большими белыми и розовыми фигурными мятными пряниками, обливными и зажаренными в сахаре орехами, тянучками, помадками, халвой, нугой и рахат-лукумом, глазированными фруктами, тульскими и вяземскими пряниками, пастилой, медовыми коврижками, леденцами, изюмом, сушеными и свежими фруктами, маковниками, косхалвой, вареньем и медом в больших бочках.
Торговали книгами, кустарными изделиями, птицами, золотыми рыбками, коврами и дорожками, картинами и гравюрами, кустарными скатертями, салфетками и полотенцами, зонтами и тростями, вятскими игрушками, «лукутинскими» шкатулками, искусственными цветами, гирляндами для икон, пасхальными яйцами и пучками красноватых прутьев вербы с серебряными пушинками и с зеленой брусничной веточкой…
За рядами палаток у Василия Блаженного было царство мороженщиков, с ящиком на двухколесной тележке или с кадкой на голове»[31].
Среди всего этого обилия самым специфическим товаром, который можно было купить только раз в году, на «Вербе», были «морские жители» – маленькие чертики из тонкого цветного стекла, плававшие в подкрашенной зеленой или розовой жидкости. О другой игрушке – «вербной» обезьянке – сохранил воспоминания Александр Пастернак:
«По прихоти кустаря обезьянке придавался любой образ любого персонажа: чертей и человека. Как маскарадное переодевание не меняет существа человека, так и обезьянка во всех своих метаморфозах оставалась все той же наивной и трогательной кустарной выдумкой; по сути же дела – всего лишь ниткой толстой крестьянской пряжи, броско окрашенной в разные, немыслимой яркости колера, вплетенной в мягкий проволочный каркас. Благодаря мягкости и податливости проволоки, обезьянка в руках детей (и взрослых часто!) могла принимать любое положение, нужное в игре с ней. Пряжу, вплетенную в каркас, подстригали так низко, что создавалось ощущение щетины либо очень жесткой шерсти мохнатого зверька. Круглая мордочка с парой блестящих черных бусинок-глаз казалась „себе на уме“, с хитрецой – но обезьяньего в ней ничего не было; и даже длинный и тонкий хвостик не сближал существо из пряжи с миром обезьян. Впрочем, несоответствие вполне прощалось, с ним легко мирились.
Изображая обезьянку, кустарь вел двойную игру – в обезьяньем обличии он изображал какой-нибудь иной самостоятельный сюжет. В такой двойной игре фантазия кустаря не знала границ. Чаще всего его фантазия обращалась к миру вымысла – чертей всех рангов и званий. Когда же она обращалась к человеку, то обезьянка изображала собою безграничное разнообразие профессиональной изменчивости в облике человека. Чего-чего только не придумывалось кустарем! Тут были балерины в их пачках и туфельках, трубочисты с лесенкой и веником, повара в белых колпаках, с ложкой или вилкой в лапке. Были и пожарные в медных блестящих своих касках, и городовые в черных шинелях; были матросы в тельняшках и бескозырках, и лекаря в белых халатах – всего не перечислить! Разнообразие усиливалось еще и тем, что сами тельца обезьянок были ярчайших «ядовитых» расцветок – безотносительно к изображенной профессии, так что повторности были исключениями.
Со спины каркас имел длинную булавку для прикалывания обезьянки к шинели или пальто, на картуз, фуражку или шляпу покупателей, а также для накалывания обезьянок на большие квадратные, обтянутые черной материей щиты продавцов. На этих щитах обезьянки выстраивались стройными рядами разноодетых и разноокрашенных существ. В лучах солнца такие щиты играли яркой пестротой, напоминая нарядные, красочные и великолепные коллекции бабочек под стеклом. Щиты эти, приделанные к длинным шестам, продавцы несли на плечах, как римские легионеры свои инсигнии и значки когорт»[32].
С появлением в России Государственной думы «чертей» стали называть именами популярных политических деятелей, вроде Пуришкевича или Родзянко. Борясь с таким, как бы мы теперь сказали, «пиаром», московский градоначальник издал приказ, запрещавший торговцам при продаже игрушек выкрикивать фамилии депутатов Думы и прочих политиков.
Рассказ о Вербном торге И. И. Шнейдер заканчивал такими словами: «“Вербу” все ждали, на нее все шли, там ходили, толкались, утомлялись и, купив что-то ненужное или то, что каждый день можно было купить в соседнем с домом магазине, усталые выбирались из толпы и, еле волоча ноги, возвращались домой».
Другим сезонным торжищем, длившимся первую неделю Великого поста, был Грибной рынок. Он раскидывался на набережной Москвы-реки от Устьинского до Большого Каменного моста. «Поехать на лед» – называли москвичи в стародавние времена «экспедиции» на Грибной рынок. Рачительные хозяйки, в основном из купеческого Замоскворечья, отправлялись туда, чтобы закупить по дешевке домашних припасов едва ли не на целый год. В начале XX века Грибной рынок еще сохранял свои патриархальные черты:
«Внешняя картина обычная. Те же бесчисленные ряды ларей и телег с горами всякой постной снеди. Доминируют грибы. Благодаря теплой и дождливой погоде прошлого лета, их уродилось много, и они продаются за бесценок. Фунт лучших белых сушеных грибов стоит 40–35 к.; пудами еще дешевле[34]. Много меда, варенья, всевозможных дешевых кондитерских сластей и мешки сушеных фруктов. По-прежнему горы баранок, редьки. Длинные ряды ларей с посудой, дешевенькой мебелью и всяческими несложными и незатейливыми принадлежностями домашнего обихода.