Владимир Руга, Андрей Кокорев
Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Введение
«Живу в Москве более двух десятков лет, а в плане удобства жизни в ней ничего не изменилось».
Наверняка кто-то из наших современников немедленно подписался бы под этими словами. Или, по крайней мере, отнес бы их к не столь давно минувшим временам «образцового коммунистического города». Глубокий знаток истории Москвы сказал бы, что «сие суждение можно связать и с веком восемнадцатым, и с девятнадцатым».
Тем не менее этот суровый вердикт прозвучал из уст москвича… в 1900 году. И что характерно – он как бы подвел черту эпохе, когда жизнь в Москве действительно текла сравнительно медленно и размеренно. Но вступление древней столицы в XX век привело к невиданному прежде ускорению в темпах изменения городского облика.
В одночасье стали исчезать уютные особнячки, а на их месте вырастать многоэтажные «небоскребы». Восьмиэтажный дом, появившийся возле Красных Ворот, выделяли на плане города как достопримечательность. Дело дошло до того, что для желающих полюбоваться на Москву с высоты птичьего полета закрыли доступ на колокольню Ивана Великого, а вместо этого устроили смотровую площадку на крыше дома, выстроенного неподалеку от Мясницкой.
Неотъемлемыми приметами новой жизни стали такие достижения цивилизации, как водопровод, канализация, электричество, телефон. На смену неторопливой конке пришел трамвай. Господство на улицах все больше завоевывали бешено мчавшиеся автомобили.
И все же «Москва-матушка» не была бы сама собой, если бы все новации какое-то время не уживались с «приметами милой старины». Например, до 1917 года ту же канализацию успели проложить лишь в пределах Садового кольца. В остальных частях огромного города жители продолжали зажимать носы, когда мимо них катили ассенизационные обозы.
«Рядом с шестиэтажной громадиной в стиле „декаданс“, – писал в 1910 году о московских контрастах современник, – неожиданно приютилась двухэтажная покосившаяся лачужка с пестрыми занавесочками и вывеской: „Здесь задевают калоши и пачинка обуви“.
По убийственным мостовым мчатся автомобили. Через залитую электрическим светом площадь медленно и равнодушно тащится допотопная конка, а влекущая ее пара гнедых презрительно смотрит на окружающее великолепие. Между двух рядов керосиновых коптилок с треском и грохотом летит молниеносный трамвай.
А за Москвой-рекой можно наблюдать и такое чудо из чудес: по одному и тому же рельсовому пути ползет конка, а за ней, сдерживая свою электрическую прыть, покорно тащится трамвай».
В начале XX столетия местные жители еще гоняли коров по Покровке. А в 1910 году самые настоящие огороды, по свидетельству очевидцев, располагались практически в центре города: «…у Сухаревой площади, где квадратная сажень земли ценится около 1000 рублей, существует огромная площадь, занятая парниками, огородами и т. д. […]
Здесь же маленький домик огородника. Ряд шалашей. Пугало. Бродят козлы и козлята. Вообще, полная идиллия».
Знаменитую «Хомяковскую рощу», о которой писал В. А. Гиляровский, ликвидировали только в 1911 году, когда городские власти выплатили владельцу за этот пятачок земли окончательный выкуп.
Но главное – жизнь москвичей по-прежнему текла, подчиняясь давно установившемуся «сезонному» ритму: вслед за Рождеством наступали Святки – время безудержного веселья, встречи Нового года, устройства балов. Для москвичей бальный сезон заканчивался вместе с Масленицей.
После «блинного» угара наступал период строгого поста. Закрывались рестораны, прекращали работу театры, актеры уходили «на вакации». Им на смену приходили иностранные гастролеры – только они могли выступать в это время на подмостках московских театров.
В конце поста обязательно происходила «дешёвка» – распродажа товаров. Забыв обо всем на свете, дамы буквально брали штурмом магазины и лавки, чтобы накупить товаров по бросовым ценам. Праздник Пасхи означал не только приход весны, но и приближение дачного сезона. После традиционного первомайского гуляния город начинал пустеть. Все, кто мог себе это позволить, перебирались на жительство за город – подальше от пыли и неприятных запахов.
Конец лета – время поиска квартир. Обретя крышу над головой, москвичи возвращались в город. У детей начинался учебный год. Возобновлялась «общественная» жизнь: собрания различных организаций и обществ, вернисажи, визиты и журфиксы. Начинался новый театральный сезон.
В приятном времяпрепровождении дни летели незаметно. На смену осени приходила зима, а с ней и праздник Рождества – круг замыкался.
Казалось, ничто не сможет нарушить привычного течения событий. Чередование будней и праздников происходило в строгом соответствии с распоряжениями правительства и стародавними обычаями. Например, в 1901 году в «месяцеслове» было обозначено ровно тридцать «неприсутственных», т. е. праздничных дней, когда учреждения и предприятия были закрыты. Кроме того, по традиции нерабочими являлись дни Святок – от Рождества до Богоявления (с 25 декабря по 6 января по старому стилю).
Официальные праздники подразделялись на «царские» и церковные. В первом случае для населения России красными датами календаря были дни рождений и тезоименитства императора, императрицы, вдовствующей императрицы и наследника престола. Церковные праздники были связаны с государственной религией – православием. Подробное описание этих праздников и всего того, что у жителей дореволюционной Москвы было с ними связано, можно найти в книге замечательного русского писателя Ивана Шмелева «Лето Господне».
Мировая война не сразу, не вдруг, но все же изменила жизненный уклад москвичей. Потом одна за другой грянули две революции, и старый мир действительно был разрушен «до основания» и ушел в область преданий, подобно древним цивилизациям Египта, Греции, Рима.
Увы, сегодня мы не можем увидеть во всей полноте жизнь ушедшей навсегда «той» Москвы. Остается одно: подобно археологам, терпеливо склеивающим из кусочков какую-нибудь древнюю вазу, воссоздавать из «осколков старины» – описаний былого, сохранившихся в архивных документах, на страницах газет, в записках современников и мемуарах, – картину минувшей эпохи.
Конечно, мы понимаем, что на этой картине будут белые пятна, а строгий критик наверняка сможет отыскать «искажение перспективы и недостаточную проработку светотеней», но мы все же отдаем наш труд на суд читателей. Как говорили в античную эпоху: «Feci quod potui, faciant meliora potentes»[1]. Все, что нам удалось узнать о жизни москвичей в начале XX века, изложено на страницах этой книги.
Необходимое пояснение по поводу частого цитирования в нашей работе произведений В. А. Гиляровского. Мы постарались без самой крайней необходимости не обращаться к его популярной и вполне доступной любому читателю книге «Москва и москвичи». Все описания эпизодов жизни Москвы, сделанные «королем репортеров», извлечены из дореволюционных газет, чем объясняется своеобразие стиля, которым они написаны.
Все даты приводятся в книге по старому стилю.
Стараясь дать как можно более полное представление о жизни москвичей до революции, мы приводим различные денежные показатели: цены на жилье и продукты, размеры заработной платы. Для их привязки к современности мы воспользовались данными о золотом запасе России в 1914 году, опубликованными в журнале «Geo Focus» (2004 г., № 9, с. 112): «Он составлял 1 миллиард 695 миллионов золотых рублей (около 19 миллиардов 153 миллионов долларов по нынешнему курсу)». Простой подсчет показывает, что обеспеченный золотом довоенный рубль Российской империи эквивалентен приблизительно $11,3.
Воспользовавшись этой цифрой, читатели сами могут перевести цены столетней давности на современный лад.
Наверняка кто-то из наших современников немедленно подписался бы под этими словами. Или, по крайней мере, отнес бы их к не столь давно минувшим временам «образцового коммунистического города». Глубокий знаток истории Москвы сказал бы, что «сие суждение можно связать и с веком восемнадцатым, и с девятнадцатым».
Тем не менее этот суровый вердикт прозвучал из уст москвича… в 1900 году. И что характерно – он как бы подвел черту эпохе, когда жизнь в Москве действительно текла сравнительно медленно и размеренно. Но вступление древней столицы в XX век привело к невиданному прежде ускорению в темпах изменения городского облика.
В одночасье стали исчезать уютные особнячки, а на их месте вырастать многоэтажные «небоскребы». Восьмиэтажный дом, появившийся возле Красных Ворот, выделяли на плане города как достопримечательность. Дело дошло до того, что для желающих полюбоваться на Москву с высоты птичьего полета закрыли доступ на колокольню Ивана Великого, а вместо этого устроили смотровую площадку на крыше дома, выстроенного неподалеку от Мясницкой.
Неотъемлемыми приметами новой жизни стали такие достижения цивилизации, как водопровод, канализация, электричество, телефон. На смену неторопливой конке пришел трамвай. Господство на улицах все больше завоевывали бешено мчавшиеся автомобили.
И все же «Москва-матушка» не была бы сама собой, если бы все новации какое-то время не уживались с «приметами милой старины». Например, до 1917 года ту же канализацию успели проложить лишь в пределах Садового кольца. В остальных частях огромного города жители продолжали зажимать носы, когда мимо них катили ассенизационные обозы.
«Рядом с шестиэтажной громадиной в стиле „декаданс“, – писал в 1910 году о московских контрастах современник, – неожиданно приютилась двухэтажная покосившаяся лачужка с пестрыми занавесочками и вывеской: „Здесь задевают калоши и пачинка обуви“.
По убийственным мостовым мчатся автомобили. Через залитую электрическим светом площадь медленно и равнодушно тащится допотопная конка, а влекущая ее пара гнедых презрительно смотрит на окружающее великолепие. Между двух рядов керосиновых коптилок с треском и грохотом летит молниеносный трамвай.
А за Москвой-рекой можно наблюдать и такое чудо из чудес: по одному и тому же рельсовому пути ползет конка, а за ней, сдерживая свою электрическую прыть, покорно тащится трамвай».
В начале XX столетия местные жители еще гоняли коров по Покровке. А в 1910 году самые настоящие огороды, по свидетельству очевидцев, располагались практически в центре города: «…у Сухаревой площади, где квадратная сажень земли ценится около 1000 рублей, существует огромная площадь, занятая парниками, огородами и т. д. […]
Здесь же маленький домик огородника. Ряд шалашей. Пугало. Бродят козлы и козлята. Вообще, полная идиллия».
Знаменитую «Хомяковскую рощу», о которой писал В. А. Гиляровский, ликвидировали только в 1911 году, когда городские власти выплатили владельцу за этот пятачок земли окончательный выкуп.
Но главное – жизнь москвичей по-прежнему текла, подчиняясь давно установившемуся «сезонному» ритму: вслед за Рождеством наступали Святки – время безудержного веселья, встречи Нового года, устройства балов. Для москвичей бальный сезон заканчивался вместе с Масленицей.
После «блинного» угара наступал период строгого поста. Закрывались рестораны, прекращали работу театры, актеры уходили «на вакации». Им на смену приходили иностранные гастролеры – только они могли выступать в это время на подмостках московских театров.
В конце поста обязательно происходила «дешёвка» – распродажа товаров. Забыв обо всем на свете, дамы буквально брали штурмом магазины и лавки, чтобы накупить товаров по бросовым ценам. Праздник Пасхи означал не только приход весны, но и приближение дачного сезона. После традиционного первомайского гуляния город начинал пустеть. Все, кто мог себе это позволить, перебирались на жительство за город – подальше от пыли и неприятных запахов.
Конец лета – время поиска квартир. Обретя крышу над головой, москвичи возвращались в город. У детей начинался учебный год. Возобновлялась «общественная» жизнь: собрания различных организаций и обществ, вернисажи, визиты и журфиксы. Начинался новый театральный сезон.
В приятном времяпрепровождении дни летели незаметно. На смену осени приходила зима, а с ней и праздник Рождества – круг замыкался.
Казалось, ничто не сможет нарушить привычного течения событий. Чередование будней и праздников происходило в строгом соответствии с распоряжениями правительства и стародавними обычаями. Например, в 1901 году в «месяцеслове» было обозначено ровно тридцать «неприсутственных», т. е. праздничных дней, когда учреждения и предприятия были закрыты. Кроме того, по традиции нерабочими являлись дни Святок – от Рождества до Богоявления (с 25 декабря по 6 января по старому стилю).
Официальные праздники подразделялись на «царские» и церковные. В первом случае для населения России красными датами календаря были дни рождений и тезоименитства императора, императрицы, вдовствующей императрицы и наследника престола. Церковные праздники были связаны с государственной религией – православием. Подробное описание этих праздников и всего того, что у жителей дореволюционной Москвы было с ними связано, можно найти в книге замечательного русского писателя Ивана Шмелева «Лето Господне».
Мировая война не сразу, не вдруг, но все же изменила жизненный уклад москвичей. Потом одна за другой грянули две революции, и старый мир действительно был разрушен «до основания» и ушел в область преданий, подобно древним цивилизациям Египта, Греции, Рима.
Увы, сегодня мы не можем увидеть во всей полноте жизнь ушедшей навсегда «той» Москвы. Остается одно: подобно археологам, терпеливо склеивающим из кусочков какую-нибудь древнюю вазу, воссоздавать из «осколков старины» – описаний былого, сохранившихся в архивных документах, на страницах газет, в записках современников и мемуарах, – картину минувшей эпохи.
Конечно, мы понимаем, что на этой картине будут белые пятна, а строгий критик наверняка сможет отыскать «искажение перспективы и недостаточную проработку светотеней», но мы все же отдаем наш труд на суд читателей. Как говорили в античную эпоху: «Feci quod potui, faciant meliora potentes»[1]. Все, что нам удалось узнать о жизни москвичей в начале XX века, изложено на страницах этой книги.
Необходимое пояснение по поводу частого цитирования в нашей работе произведений В. А. Гиляровского. Мы постарались без самой крайней необходимости не обращаться к его популярной и вполне доступной любому читателю книге «Москва и москвичи». Все описания эпизодов жизни Москвы, сделанные «королем репортеров», извлечены из дореволюционных газет, чем объясняется своеобразие стиля, которым они написаны.
Все даты приводятся в книге по старому стилю.
Стараясь дать как можно более полное представление о жизни москвичей до революции, мы приводим различные денежные показатели: цены на жилье и продукты, размеры заработной платы. Для их привязки к современности мы воспользовались данными о золотом запасе России в 1914 году, опубликованными в журнале «Geo Focus» (2004 г., № 9, с. 112): «Он составлял 1 миллиард 695 миллионов золотых рублей (около 19 миллиардов 153 миллионов долларов по нынешнему курсу)». Простой подсчет показывает, что обеспеченный золотом довоенный рубль Российской империи эквивалентен приблизительно $11,3.
Воспользовавшись этой цифрой, читатели сами могут перевести цены столетней давности на современный лад.
* * *
За большую помощь в работе над этой книгой авторы выражают искреннюю благодарность кандидату исторических наук Н. И. Воскобойник.
Новый год
Чтоб, собравшись как двенадцать,
спел их хоровод:
«Полночь Года! С Новым Счастьем!
Новый Год идет!»
К. Бальмонт
Если на другом конце линии всего лишь беспокоились о заранее заказанном столике, распорядитель заверял, что все в полном порядке, и с облегчением вешал трубку. Когда же он слышал слезливую просьбу «как-нибудь устроить несколько мест», его ответ звучал с суровостью судейского приговора без права помилования:
– Ничего не можем сделать. Все места уже расписаны.
И такое происходило во всех московских ресторанах и клубах. По давней традиции «вся Москва»[2] предпочитала праздновать наступление Нового года, собираясь в общественных местах.
Конечно же, в московских ресторанах тщательно готовились к наплыву публики. В «Праге» накрывали столы на 500 персон, в «Метрополе» в трех залах, не считая кабинетов, ставили 280 столиков на 1 700 человек. В «Яре», как обычно, яблоку негде упасть: все 200 столиков с 1 500 кувертами и 22 кабинета публика заполняла до отказа. Но в рекордсмены все-таки выходил ресторан «Стрельна» – около двух тысяч(!) гостей принимали его залы, имевшие вид тропического сада. После установки дополнительных мест столы располагались так тесно, что официанты протискивались между ними с большим трудом. И все же рестораны не могли принять всех желающих.
Часов в девять вечера 31 декабря улицы Москвы буквально вымирали. Окончив последние хлопоты, москвичи спешили по домам, чтобы успеть к праздничному столу на проводы старого года. Но уже через два часа затихшие было улицы и площади снова наполнялись движением. Во все стороны неслись лихачи и простые извозчики, мчались, рыча моторами, автомобили. Доставив седоков по нужным адресам, они в одно мгновение срывались с места, чтобы лететь за новыми пассажирами.
Это движение только на первый взгляд казалось хаотичным. На самом деле все стремились в строго определенные места. Так, миновав Тверскую заставу, сани выстраивались в длинную вереницу и мчались по Петербургскому шоссе к ярким огням ресторанов «Яръ» и «Стрельна». Да и в пределах города было множество точек притяжения: «Эрмитаж», «Метрополь», «Альпийская роза», «Большая Московская гостиница», «Славянский базар» и множество других увеселительных мест, обещавших «грандиозную праздничную программу».
Неудачники, которым так и не удалось никуда попасть, лишь сетовали на свою горькую судьбу, когда на следующий день с завистью читали в газетах описание состоявшегося праздника:
«Самым шумным, самым помпезным образом встретила Москва Новый год, конечно, в ресторанах. Здесь таинственного новорожденного чуть-чуть не потопили в шампанском море. Едва не сделали его глухим на всю его короткую жизнь: так пронзительно гремели оркестры, так громко кричали „ура“ и так неистово чокались бокалами старые и молодые, богатые и бедные москвичи, захотевшие еще раз поверить в „грядущее“ новогоднее счастье.
Рестораторы, как бы испугавшись перспективы ответственности за «вовлечение в невыгодную» сделку, напрягли все свои силы, чтобы не ударить лицом в грязь, перещеголять друг друга и заманчивостью меню, и роскошью убранства зал».
В 1910 году «Метрополь» в честь состоявшегося в уходящем году знакомства москвичей с достижениями авиации назвал новогодний «ужин-gala» «Carnaval aviatique» («Авиационный карнавал»). В его главном зале, в центре под плафоном парил огромный «Цеппелин» (дирижабль), который нес флаг с надписью «С Новым 1911 годом», а по углам были подвешены громадные модели аэроплана «Блерио». Дополняли убранство гирлянды цветов и тропические растения. Все столы также были украшены живыми цветами.
А вот в «Яре» в новогоднюю ночь цветы играли роль главного украшения:
«Огромный белый зал превратился в боскет[3]. Стены сплошь увешаны гирляндами разноцветных роз. Под потолком – купол из роз. Целый вагон этих прелестных цветов привезли из Ниццы: до 100 000 бутонов. Воздух пропитан нежным, слегка одуряющим ароматом. Живописными пятнами выделяются купы зелени тропических растений.
На эстраде инсценирован апофеоз «Проводы старого и встреча Нового года на юге».
В «Наполеоновском» зале – проводы и встреча «на севере». Декорация изображает необъятную снежную равнину. Виновник торжества появляется силуэтом на фоне «северного сияния».
В 12 часов оркестры играют гимн. Все встают. Громовое «ура» оглашает оба зала. Масса военных в красивых формах. Дамы в белых платьях. Мужчины во фраках».
Московское «общество» было довольно консервативно в выборе ресторанов. Торгово-промышленные «тузы» предпочитали «Эрмитаж», «Славянский базар» или «Большую Московскую гостиницу». Военные (преподаватели Александровского училища, офицеры штаба МВО) и юристы во главе с председателем Окружного суда традиционно собирались в «Праге». Так называемая богатая спортивная Москва – владельцы лошадей и завсегдатаи скачек – встречали Новый год в «Метрополе». Артистическая публика облюбовала себе «Бар», что располагался в Неглинном проезде, напротив Малого театра.
В «Альпийской розе» свои особенности: «Громадная, залитая электричеством елка. Все столы красиво убраны живыми цветами. Гремят два оркестра музыки: 1-го Сумского гусарского полка под управлением г. Маркварта и салонный г. Пакай». Здесь преобладала публика чинная и степенная, много было представителей немецкой колонии. В ресторан Крынкина на Воробьевых горах автомобили, тройки доставляли богатые замоскворецкие семьи, чтобы те могли насладиться новогодним фейерверком и полюбоваться «роскошной панорамой расстилающегося внизу гиганта-города».
В фешенебельных ресторанах в качестве новогодних подарков дамам преподносили букетики цветов, заграничные духи в изящных коробочках, веера, конфетти, серпантин. Например, каждая гостья, встречавшая в «Праге» приход 1911 года, получила вместе с розами и гвоздиками изящные веера с отпечатанными видами ресторана, надушенные «парижской новостью» – эссенцией «Коти».
О том, что творилось в праздничную ночь, свидетельствует очевидец – Федор Иванович Шаляпин:
«Вот, например, встреча Нового года в ресторане „Яръ“, среди африканского великолепия. Горы фруктов, все сорта балыка, семги, икры, все марки шампанского и все человекоподобные – во фраках. Некоторые уже пьяны, хотя двенадцати часов еще нет. Но после двенадцати пьяны все поголовно. Обнимаются и говорят друг другу с чисто русским добродушием:
– Люблю я тебя, хотя ты немножко мошенник!
– Тебе самому, милый, давно пора в тюрьме гнить!
– П-поцелуемся!
Целуются троекратно. Это очень трогательно, но немножко противно. Замечательно, что все очень пьяны, но почти никто не упускает случая сказать приятелю какую-нибудь пакость очень едкого свойства. Добродушие при этом не исчезает.
Четыре часа утра. К стене прижался и дремлет измученный лакей с салфеткой в руках, точно с флагом примирения. Под диваном лежит солидный человек в разорванном фраке – торчат его ноги в ботинках, великолепно сшитых и облитых вином. За столом сидят еще двое солидных людей, обнимаются, плачут, жалуясь на невыносимо трудную жизнь, поют:
– Эх, распошел! – и говорят, что порядочным людям можно жить только в цыганском таборе.
Потом один говорит другому:
– Постой, я тебе покажу фокус! Половой – шампанского!
Половой приносит вино, открывает.
– Гляди на меня, – говорит фокусник, мокренький и липкий. Его товарищ, старается смотреть сосредоточенно и прямо – это стоит ему больших усилий. Фокусник ставит себе на голову полный стакан вина и встряхивает головой, желая поймать стакан ртом и выпить вино на лету. Это не удается ему: вино обливает его плечи, грудь, колени, стакан летит на пол.
– Не вышло! – справедливо говорит он. – Нечаянно не вышло! Погоди, я еще раз сделаю…
Но товарищ его, махнув рукой, вздыхает:
– Н-не надо!
И слезно поет:
– Эх-х, распошел, распошел…
Это, конечно, смешно, однако и грустно».
Не меньше безобразий творилось и в других ресторанах. Так, в «Железнодорожном» гости не только всей толпой кинулись к елке разбирать предназначенные им подарки, но кое-кто из вошедших в раж заодно стал вывинчивать лампочки из гирлянды. Закоренелость «некультурных привычек и грубости нравов» продемонстрировала публика в ресторане «Рим». Не дожидаясь раздачи подарков, она бросилась грабить елку: «дамы и господа» срывали не только украшения, флаги и т. п., но и отламывали электрические лампочки.
Остается добавить, что пока богачи веселились в роскошных ресторанах, «невзыскательная публика, собравшаяся в большом количестве», встречала Новый год в городском Манеже. Впервые это произошло при наступлении 1911 года. И хотя, по свидетельствам репортеров, художественная программа была ниже всякой критики: «актеров, видимо, набрали среди завсегдатаев Хитрова рынка», новшество очень понравилось москвичам из «недостаточных классов». Они искренне веселились, и под сводами громадного здания «стоял дым коромыслом».
Лишь встреча рокового 1914 года по неизвестной причине прошла скромнее, чем прежде. «В этом году, – отмечали газеты, – рестораны не гнались за особым убранством зал. Даже „Метрополь“ уступил своей обычной традиции – никаких гирлянд и аллегорических фигур не подвешено к куполу его роскошного зала. Только зелень у входа и масса цветов на столах. То же самое в „Эрмитаже“, и в „Праге“, и даже у „Яра“, где сохранилось убранство лишь в летнем зале, где кабаре». Тогда же в строгом «Эрмитаже» почему-то отошли от старых принципов и допустили в залы серпантин и игрушки.
После бурной ночи тем москвичам, которые служили в казенных и частных учреждениях, предстояло выдержать еще одно испытание – новогодние визиты. Правда, в отличие от рождественских (о них мы еще расскажем) эти визиты носили более официальный характер. Это означало, что требовалось объехать с новогодними поздравлениями всех тех, кто стоял выше по служебной лестнице, то есть любое мало-мальское начальство. Правда, на этот раз не требовалось в каждом доме пить крепкие напитки и угощаться гусем или поросенком – на Новый год обходились подачей для визитеров только чая. Но расходы «на вход» – полтинник швейцару, рубль лакею, докладывавшему о посетителе, – оставались прежними.
С конца XIX века среди москвичей находилось все больше противников архаичной традиции. Они сообщали через газеты, что вместо отдачи визитов пожертвовали деньги на благотворительные цели. Однако не всем такое «вольнодумство» сходило с рук. Начальство (не говоря уже о прислуге) могло затаить обиду и еще долго выказывать знаки недовольства такой неучтивостью. Поэтому число «отказников», судя по газетным спискам, не превышало трех-четырех десятков человек, а на улицах Москвы, благодаря визитерам, 1 января царило оживление.
«Первый день нового 19… года был великолепный. С раннего утра на ясном голубом небе засверкало солнце, и лучи его точно сливались в стройной гармонии с торжественными волнами колокольного звона, который гудел над Москвою и придавал общей картине еще более веселый, торжественный и праздничный вид.
По улицам Москвы неслись всевозможные экипажи, от щегольской изящной кареты до плохеньких желтеньких саночек «ваньки», от громоздкого, нарядного, но дурно пахнущего автомобиля до простых деревенских розвальней, покрытых ковром и переполненных целою семьей какого-нибудь подгородного жителя, едущего поздравить ради Нового года своих московских родственников. В щегольских «собственных» и в нещегольских наемных экипажах летели по всем направлениям господа визитеры, весело улыбаясь солнечному торжественному дню, весело улыбаясь вынесенному от приятного визита уже впечатлению или – в ожидании такового. Серебрились морозной пылью бобровые воротники статских и военных и подражающих под военных лицеистов; лоснились блестящие цилиндры, пестрели разноцветные военные фуражки и форменные головные уборы; там и сям мелькали треуголки, расшитые золотом».
Как уже говорилось, новогодний праздник приходился на Святки, поэтому после него в Москве еще пять дней продолжался сезон балов и маскарадов – одним словом, сплошное веселье.
«Современная Москва знает два сорта балов и танцевальных вечеров, – отмечалось в обзоре московской жизни, опубликованном в 1914 году. – Первые – это роскошные балы московской аристократии и купечества, „задаваемые“, впрочем, все реже и реже. Вторые – платные, которые устраиваются разными благотворительными обществами и учителями танцев в Благородном собрании и в клубских помещениях.
Московская аристократия количественно уменьшается с каждым годом, а по своей замкнутости и торжественной скуке, царящей в немногих оставшихся особняках, постепенно начинает походить на обитателей Сен-Жерменского предместья в Париже. Еще сравнительно очень недавно, каких-нибудь лет десять назад, славились ежегодные балы графа Орлова-Давыдова, кн. П. Н. Трубецкого, гр. Клейнмихель. Теперь аристократические и неаристократические семьи собираются почти исключительно на небольшие вечеринки или благотворительные спектакли, после которых молодежь импровизирует бал.
Изменились и самые танцы. Иные отошли в область преданий и окончательно забыты, другие отнесены в разряд «нелюбимых». Старенькое лансье, кадриль с наивными фигурами, полька и полька-мазурка уже не прельщают современных танцоров. Бешеный темп нашей жизни отразился на танце, сделал его живым, прыгающим, увлекательным и даже подчас не совсем приличным».
В начале XX века главным событием сезона был так называемый Предводительский бал, организаторами которого выступали уездные и губернский предводители дворянства. Получить на него приглашение могли лишь самые что ни на есть «сливки общества», прежде всего, конечно, представители родовой аристократии.
По описаниям очевидцев, в праздничный вечер ярко освещенные залы Благородного дворянского собрания[4] напоминали убранством тропический сад. Зелень была везде: на площадках устланной роскошным ковром лестницы, в гостиных и буфетных помещениях, в залах. Портрет Императора помещался как бы в нише, образованной из пальм, лавров и цветов. В Колонный зал вела аллея лавровых деревьев, а в нем самом красовались громадные пальмы, возвышавшиеся над купами цветущих азалий, роз и гиацинтов. Среди листвы светились электрические огоньки.
В Екатерининском зале были сервированы богато убранные буфеты для чая, конфет и фруктов. Буфет для прохладительных напитков украшала ледяная башня, освещенная сверху электрическим огнем.
Съезд гостей начинался в 9 часов вечера. В 1900 году вместе с «августейшим» генерал-губернатором и его супругой на бале присутствовали принц Эрнст Гогенлоэ-Лангенбургский и принцесса Александра. От устроителей празднества губернский предводитель дворянства князь П. Н. Трубецкой преподнес высоким гостям букеты живых цветов – орхидей, ландышей и сирени.