Страница:
– Хочешь, я покажу тебе свой офис? Познакомишься с моими красотками?
– В другой раз.
– Ты пей, пей, еще есть время. Мне нужно тут на минуточку…
Она уходит. Я залпом выпил кофе и закурил. В углу сидит великолепная блондинка. Нога на ногу. В проходе стоит аппетитная брюнетка. У стены усатый капитально грузит шампанским и анекдотами стильную красно-пегую шлюшку, стриженую под мальчика. Живут же люди! И чего я так бездарно закатился под диван?
Проклятая официантка! Проклятый Арчил!
Моя возвращается, делает мне знак – уходим. Встал, догоняю ее. Смотрю на ее зад. Интересно, кто-нибудь впивается в него ногтями? Ведь я появился недавно?
В кабак с улицы устремился ручеек из богатеньких молодцов и молодиц – шубы не по сезону и разрезы не по карману простому марсианину. Втянулись в «Синюю Птицу». Мы – мимо. Мимо – мы.
Я жажду остаться один. Я завидую молодым олухам, которые целуются в транспорте, подражая каким-то много раз давно виденным персонажам. Я за кордоном тоже замечал эту манеру: нарочито прилюдно пытаться засосать партнершу всю целиком. У меня все идет тяжело и с надрывом. Вот бы потискать мою диву да и послать… И пойти по улице, насвистывая… Поезд ушел вместе с платформой.
Не помню, сколько прошло времени. Наши встречи продолжались. Чаще – у нее дома. Я приготовил рукопись, но моя покровительница не спешила. Я ждал. Мы ходили в рестораны, она платила, обещая вычесть мою долю из гонорара за издание. Дело принимало серьезный оборот, я жаждал заплатить «из своих» за роскошный ужин вдвоем с благодетельницей в «Синей Птице», это стало моей идеей fix.
Потом неожиданно мадам уехала в командировку. Я успел забыть ее настолько, что встреча наша по возвращении оказалась даже трогательной. Опять цветы. В автобусе, по пути к ней домой я невзначай прижал ее и испытал сосем не «эффект метро», а бурю, настоящий прилив нежности. Она ничего не заметила. Ая придумал, что объяснюсь ей в любви сразу же, как поднимемся к ней в квартиру. Посмотрим тогда, как она отвертится!
На этаже мы застали трогательную картину: пьяный мужик мочился на пол лестничной площадки. Как выяснилось, сосед… Он без особого почтения огрызнулся, когда моя дама выговорила ему. Потом, смерив меня презрительным взглядом, он застегнулся и скрылся за своей дверью. Из его нецензурщины мы поняли, что у него в квартире засор, он по-своему выражает жидкокристаллический протест службе коммунхоза. Слова признания застряли у меня в горле в тот вечер.
В последующие наши встречи я наотрез отказывался от посещения заведений общепита. Мы встречались на выставках и просмотрах по приглашению. Обычно там давали выпить и закусить на халяву. Пару раз я прихватывал даже что-то из закуски с собой. Книжка все откладывалась, хотя диск с текстом я изготовил и передал моей потенциальной то ли возлюбленной, то ли издательнице. Между делом я подыскивал место сторожа автостоянки – чтобы писать по ночам без помех.
Несколько раз заходил к Жукову. Его травили соседи, кто-то украл бронзу – лошадь с тремя головами, недешевую вещь. Он воспринимал удары стоически. В нише, на топчане спала загадочная фигура. Я попытался с ней поздороваться, она сделала вид, что не расслышала.
– Да не обращай! – махнул рукой скульптор. – Давай вот рыбки…
Водку обычно приносил я, пропивал аванс за книгу, хотя понял, что Гвиневера мне подала на бедность. Так ей было удобней, с хорошей книгой я выходил из-под контроля.
Положение мое становилось глуповатым. Например, шарахаться от пельменных, если они попадались на нашем с моей Музой пути. Не пить кофе, когда приходилось ждать ее внизу в кафе. Наверх в офис я не рвался. Домой она не приглашала, но намерение мое признаться ей в любви я не оставлял.
«Только не в кафе, – решил я. Мне мешали официантки. Особенно та, с лошадиным задом. – Останемся с ней вдвоем где-нибудь – вот тогда! Пусть хоть в офисе этом треклятом, после конца рабочего дня. Служебный роман! Мягков с мягким… и суровая Фрейндлих!»
Случай представился: у них в коллективе отмечали выход очередного номера.
– Увидишь, наконец, моих красавиц, – сказала она по телефону, когда я позвонил снизу, что еду.
– Ты не всех еще уволила?
– Самая красивая пока работает… Ты где?
– Уже внизу.
– Давай! Ждем.
«Ждут». Я спрятал мобильник и встал перед лифтом. Народ прибывал. Жуть, какие деловые.
Вот и лифт. Не очень церемонясь, лезем в клетку.
Сотрудники неведомых контор. Кейсы и папки. Потоки товаров завтра устремятся во все концы страны, Европы. Польские фуры привезут в Россию-матушку поддельный сервелат из Венгрии и больших курей от братьев-близнецов Коцинских; обратно повезут поддельную икру и натуральные алмазы или теллур в западные углы ЕС (Европы-Старушки). Кто кого уделает? На пограничных пунктах – очереди из фур на километры – всем надо кушать: таможенникам, пограничникам, дальнобойщикам и ветеранам движения «Солидарность».
Ба! В лифте ситуация «секса в метро» – провокационно близко в распахнутых полах стильного макси-плаща из питона – формы, вылезшие из стрингов под тонкими брюками. Мой золотой петушок переступил ногами по жердочке. Выходя, амазонка мазнула меня лобком и бюстом. (?) Вверх по лестнице, ведущей в ад. Лифт встал, не мой золотой наперсток. Так ведь и чокнуться можно! Интересно, как бабы одолевают свой климакс?
В коридоре очередь на кастинг в очередную контору. Претендентки – одни бабы – сидят, стоят, подпирают стены, дышат перед смертельным выбором хозяев за закрытыми дверьми. Собеседование, читают шпаргалки, как в далеком для многих ВУЗе. Жизнь – борьба видов с подвидами за повидло. Позы. Бедра, бюсты кариатид и следы запудренной изношенности. В щель одной из дверей я вижу и момент истины – экзекуцию экзаменом. За миг просекаю ситуацию – баба повыше рангом подтянула на дыбе претендентку, рядом другая инквизиторша зашнуровывает испанский сапог на отекшей ноге соискательницы места топ-менеджера… Они их достанут по полной за право сидеть тут и смотреть на экране кривые продаж. Пять-шесть сотен евриков и микроскопический «бонус» – как месячные – раз в месяц, бабы друг к другу беспощадны. Гримасы матриархата?
Как я вас люблю, пусть вас всех возьмут в фирму под названием «Топ-менеджмент без любви и секса». Вы же, бабоньки, пришли за бабками, вот в чем штука – в «штуке»!
Вот и дверь в мир гламура. Брэнд журнала налеплен на оцинкованную дверь времен Первых отделов. Кодовый замок и звонок. Я нажимаю пупочку, дрожа.
Щелчок, сноп света от подпрыгивающего в широком окне огненного мяча солнца. Закат над Адриатикой. Я один во Вселенной. Зеленые холмы Апулии. Апулии? Хрень. Я начинаю прозревать!
И получаю солнечный удар!
Мне открыла та, которую ждал всю жизнь. Мы стоим друг против друга. Паоло и Франческа.
Я загораюсь и гасну. Я умер. За окнами – весенний свет, угасает Светило, оно задержалось, чтобы не прозевать, как я буду гибнуть. Литавры железных кровель. Лбы булыжника в последнем значеньи подымаются малостью из земли модного подворья внизу. Вот оно что! «Марбург».
Нас представляет моя патронесса. Книксен что ли сделать?
– Кофе или чай? – разумеется, и голос волшебный.
– Мы пили, не затрудняйтесь, хотя…
– У нас как раз осталась пицца… – музыка, бульканье в кларнете, контральто…
– О! Большое спасибо… – я улыбаюсь фальшиво, (ну зачем же сразу объедки?).
Да какая на фиг пицца! Вот сейчас встать, сграбастать ее и… Имени я не расслышал, обычно, это бывает у меня раз на десятый – просекать пароль для входа в рай.
Едим, пьем, я – Том Сойер на заборе.
И так битых сорок минут. Я ни разу не взглянул на мое солнце, от которого угорел раз и навсегда!
Засобиралась она первой. «Мне надо еще забрать Аньку из школы!» Я не смотрю в ее сторону, в сторону Царицы Фей, Королевы Флоры. Там наверняка все волшебно, так всегда бывает, если это все недоступно. Да и голос… За ней следом все засобирались. Конец посиделкам. Выпили пару пузырей шампаней и съели замороженный торт, который принесла смешливая блондинка снизу – ее фирма поставляет торты из Германии, контора этажом ниже. Вывалились в коридор. Меня шатает, я смотрю на Фею – вот бы ее в ночи мои прописать! И у нее шуба не по сезону. Норка, но скромная. Пушистые ресницы, челка, меховой воротник. «Неизвестная» Крамского. Одно известно, что не моя. Духов почти не слышно. Перчатки. Подала одну, не снимая. Расстались перед лифтом – все не поместились бы. К тому же моей нужно в туалет, я остался перед лифтом на площадке. Лифт рухнул в шахту, злорадно шипя смазкой тросов, гудя маховиками на крыше, пригнал нам сюда центнеры чугунных противовесов.
«Вероятно, у нее не очень хорошо с деньгами…» – ни с того, ни с сего думаю я, и мне хочется зарыдать от умиления. Нехорошо как раз у меня.
Что было? Что будет? Чем успокоится сердце? Моя исчезает за дверью с девочкой из треугольника пипкой вверх и шарика. Вот как они упрощаются!
Так что, мне перед туалетом стоять на боевом посту, как пионеру из рассказа «Честное слово» – и сколько мне стоять? Пойду и использую свой шанс – все-таки шампанское ищет выхода не только в голове. Распахиваю соседнюю дверь под сенью мальчика из треугольника пипкой вниз. Идти по нужде сейчас!? Иду. Дверь еле открылась.
В туалете ремонт, я опрокинул козлы маляров – кажется, я не заметил росчерка мелом снаружи. Разворочено все, что можно. Разобрана стена в соседний, женский. Знак. Там – солнце, тут – мрак. Прямо напротив дыра, в ней – низ кабинки, вид сзади. Маска смеющейся бородатой женщины из цирка торжествующей хищной похоти! Джунгли смерти. Звук трубы! Залп естетства! Занавес!
После ослепления Красотой – оглушение ее изнанкой?
Когда я, перепачканный известкой, появился у лифта, моя гламур-леди смотрела на часы.
Со стороны «их» туалета подходит высокая женщина в сапогах. Очень дорогая шуба, новая норка не по сезону – несет на согнутом локте. У такой есть все, – деньги, муж, машина, дети в Оксфорде. Мы смотрим в глаза друг другу. «Видела ты, что я все видел!» «Я не видела, я чувствовала»! Моя вступает в кабину лифта. Они одного роста. А какая разница! В чем секрет? В трусах секрет. Или?
– Я вижу, она тебе понравилась, – спрашивает моя чопорно.
– Ты о ком? – я аж вздрогнул.
– О моей помощнице по маркетингу. Брось, я ж за тобой наблюдала.
– Да откуда ты взяла? Я ее даже не рассмотрел толком.
– Да, ладно… Поедешь ко мне? Надо тебя сфотографировать… Для книги.
Мы едем пить чай к Гвиневере. Не лопну? Я ведь так в спешке и не …?
«Может быть, у нее дома меня тоже пробьет желание? Лазер накачан, только вызвать извержение пучка энергии!»
Что со мной происходит? Я дрожу. Открылись два окна, две отдушины внутри, сквозь меня дует ветер свободы! Что со мной? Я не видел лица той моей Феи, но мне довелось увидеть… Лицо ли? Пожалуй, тоже лицо.
Все опрокинулось. Я теперь могу быть мерзавцем! Я освободился в одно мгновение. Что меня освободило? Любовь? Или пердеж? Я откинул страхи и запреты. «Моя» просекает, врубается в ситуацию, но не до конца. Чутье, но еще не уверенность. Взяли такси. Ее квартирка – в высоком терему, однокомнатная отрада с бумажными стенами. В сантиметре сухой штукатурки от унитаза – чайник в кухне. Соревнуемся в журчании.
Кофе уже пили. Чай тоже. Предлагать – будет перебор. Предложен телевизор. Посиделочки на диванчике. Мадам целуется с трубкой телефона, тогда я буду целоваться взасос с сигаретой.
Иду курить на балкон. Канал. Река. Небоскреб из бедных наискосок. Здесь, в обшарпанной девятиэтажке тянет пирогами. Здесь – старый район, москвичи еще не разучились печь пироги, их пекут не только в ОГО. (Нахрапистое мизерное издательство с претензией на местечковую элитарность, сеть обжорок и лавок с книгами самых крутых авторов «типа» Дерида. Ролан Барт. Турнье. Берроуз. Уель-бэ-ээээ..! Лакан полный и неполный. Кретин? Я – не кретин. Я – не Лакан. Меня в издательстве приняла Спина. Не отрываясь от монитора, спина послала меня на. «Как, вы говорите, фамилия? А… Нет… Вы знаете, на вашем месте у нас лакуна… И Геласимов». «А Лу-Лу?» «Ла-Ла!» Понял: только не «Ка-Ка!» (Мои инициалы). Не, ну, в натуре? Дмитрий Быков на их оба дома!).
Все-таки садимся пить чай. Звонит мобильник хозяйки. Она достает его из сумки и некоторое время слушает. Потом молча подает его мне.
– Тебя!
– Кто это? – я в недоумении. А это – она. Фея-Солнце.
– Удивлен? Этоя… Не ожидал? Хочешь, я приеду? Или ты приезжай…
Я молчу, сердце бьется, как молот.
– Ладно, я пошутила, – связь обрывается.
– Смотри, какое ты произвел впечатление! – Гвиневера ревнует.
– Да это же игра, ты что не поняла? – я красный от счастья и стыда – струсил! – Я неубедительно возражаю: – Тебя дразнит. Ты с ней не конфликтуешь?
– Мне больше делать нечего. Давай, я тебя сниму. Для твоей книжки…
Мы снимаемся на балконе.
В компе у хозяйки моя дискета с рассказом про любовь. Да чего я знал о ней до сегодняшнего дня? Леди Гвиневера – издатель, наверняка сама пишет, дочки – все в культуре, журналистике, театре, а я – Чехов, который одним разом с громким звуком выкакал из себя раба.
Черт бы подрал эту литературу! Нужен был Чехову мезонин в Мелихове, туберкулез в Аутке и Немирович в Камергерском? Был же брат и у Немировича, и у Чехова! Пусть бы и писали! Авилова тоже писала – и довольно, занимался бы Антоша Чехонте только траханьем, которое он очень любил! Почитать только его интимный дневник и письма. Вспомнить его манеру сразу идти на новом месте в публичный дом.
Черный монах – это, конечено, тот самый раб. Нечистый.
Чистая любовь, низкие поползновения. Как разлепить эти колени и не обнаружить там лес дремучий, в котором заблудился мальчик-с-пальчик? По ящику – Новый кумир, и опять – про литературу! Если еще минуту продлится телепередача, я выкину этот ящик с балкона.
Моя хозяйка – из провинции, города, где убили царя с семьей. Город женщин, пишущих во всех жанрах, включая дневники, – повелось от Императрицы. Выдавленные рабы в Сибири – сохранили привычку своих бывших хозяев. Как там писать, если там жить-то как страшно?! Сослали бы всех пишущих баб туда! Там они бы живо съели друг дружку! «Очистим Москву от пишущего бабья!» Остаются только проститутки и пельменьщицы! И работницы метрополитена. Самая талантливая там таки осталась!
Моя ее ненавидит. Но мне это уже до лампы Алладина. Лампады отца Сергия.
Я держу у сердца жаркую тайну – «Солнечный удар». Тревожить нельзя, надо беречь. Сглазишь еще! С «моей» нельзя портить отношения – мостик на верхотуру Центра! Сам приду – перекроет шелковый путь, чего доброго!
Звонит телефон. Она берет трубку.
Теперь она ходит по комнате с трубкой, не замечая меня – «чувствуй себя, как дома!» – стиль поведения, не невоспитанность!
Реплики неведомому собеседнику:
– В одном журнале обещали напечатать мои стихи…
«Гут! Ты еще и Ахматова!» – это я неизвестно кому.
И вдруг я начинаю хохотать. Воскрес, что ли? Ведь сидел в Фонде, правил службу за упокой? Я неприлично смеюсь. В трубке оглушительно громкий голос с сильным кавказским акцентом: «Так мнэ пириехать?» Я закатываюсь от хохота на ее слова в трубку с косяком в мою сторону: «Позвони попозже, я сейчас занята!»
– Что с тобой?
– Это я на себя, прости, смеюсь, – я, и правда, смеюсь горько над собой: почему я не сказал так же: «Позвони попозже!» Или: «Я мчусь!» Мне слабо. Из-за книги? Судьба которой вот в этих руках?
– Ты не обидишься, если я тебя прогоню? Мне завтра вставать чуть свет, а я уже сплю… – Это она обиделась на смех.
– Нет, нет, мне тоже пора… Там маршрутки и…
«Ах, какая курица у меня жила! Ах, какая умница курица была! Стирала мне рубашки, шила сапоги! Вкусные румяные пекла она… стихи!»
Одеваясь, я продолжал неприлично давиться смехом. Моя роза с прошлого раза сокрушенно поникла.
Она переминается у двери и смотрит на меня одним глазом. Я картинно припадаю к лапке.
Вот и улица, уф-фф! Я, наконец, испускаю петушиный крик, воздуха я набрал еще в передней. Прохожий посмотрел на меня одобрительно. Глубокий человек!
Моя драгоценная! Моя драгоценная улица! Все теперь драгоценное. Менты. Прохожие. Нищие. Пьяные. Мягкий резиновый ветер из метро.
Я долго стою у цветочного киоска. Я выбираю цветы. После раздумья беру все. Мысленно, мысленно, конечно! Куда! Такие ломовые цены!
Длинный спуск на эскалаторе. Женщины со встречного вдруг начали меня замечать: сюда ехал, не замечали. Хороший знак. Мигаю ближним светом. В ответ – короткое ответное мигание. Реклама на сводах зовет в Афины. Хорошо бы поехать! «Боже, да я плачу! Вот и глазеют! Ну и пусть!»
Я вышел в центре, на «Театральной». Прямо у бывшего Дворянского Собрания. Прошел пешком до бывшей Думы, прямо перед зданием упразднившие ее большевики торговали своей литературой. Какой-то бледный псих нарядился Ильичом. Два дятла совали прохожим газету «Лимонка». Сплошные лузеры. Иностранцы с опаской мигают вспышками, не подходя ближе, чем на дистанцию броска лимонки.
Я прошел под надвратной Иверской на Красную площадь. На бархатном небе лежали подарочным сувениром башни Кремля в виде набора работы Фаберже – бокалы с эмалью, часы. Гранитное пресс-папье Мавзолея никто больше не стерег. Однако двери гробницы были плотно затворены. Эх, хорошо бы смотрелась обезьянка на этом чернильном приборе – все-таки память об Ильиче, а так могут и объявить, что усох до куклы Барби с легкой руки наследников Збарского. Одну Барби с такой фамилией я знавал во младенчестве.
Я поднял голову – на башне вместо звезды красовался огромный Золотой Петух!
Я не удивился, в Европе сплошь и рядом эти птицы венчают звонницы и капеллы. Символы троекратного отречения Петра. Или флюгеры утра, знак крика, от которого в трепете бежит нечистая сила.
«Когда успели заменить?»
Дважды страна отрекалась от Него. Когда Помазанник отрекся от своего народа и когда народ отрекся от Его Отца. Будет третье отречение?
Может быть, я чего-то не понимаю, но оно по-моему состоялось в начале девяностых, когда народ отрекся от себя самого.
Я поднял голову – над Москвой, над Красной провисало небо, как полог армейской палатки, налившийся дождевой водой. Или как гамак под чьей-то жирной задницей. На секунду мне показалось, что все мы, весь город, страна сидим под этой задницей, протухли и взопрели. Было душно, не по-майски. Далекие зарницы намекали на строки насчет грозы: «Люблю грозу в конце июля, когда гроза слепит глаза! А в мае – что гроза? Ну, фули? Ну, фули в мае за гроза?»
Огромная задница наверху откликнулась на стихи и зарницы утробным громом. «Вот сейчас она навалит на всех нас! Очередную порцию! Ну? Ну же! Я готов!» Столько лет выношу все, и широкую, но неясную дорогу топчу себе к родовому кладбищу в выгребной яме.
У меня вдруг отчетливо встал. От вида государственного флага за зубчатым забором, никак? Или от вида жопы Власти, привидевшейся в облацех? Пушкинское «подлость во всех жилках» перерождается в холуйство с большой буквы: Хохлуйство.
Хох – фуйство! А что, если этот эффект закрепится в подсознании? Пойду на первомайский парад, используя член вместо древка для флага, пусть окрепнет при виде членов на трибуне-пресс-папье!
Я когда-то в качестве секретного химика на одно лето был допущен к благам: мне отвели полкоттеджа в месте, именуемым «Бор». Там недавно проводила сборы сборная солянка из донецких шахтеров и бразильских обсевков. Еще там сегодня арендуют дачи для политзвезд четвертой величины. В сосновом бору – коттеджи и барская усадьба. Нас возили от этих вот ворот, мимо которых прохожу. Сладкое чувство причастности к избранным. Можно сказать, побывал в жопе, а не под.
Я спустился вниз, прошел мимо Блаженного, посмотрел издали на пятизвездочный Балчуг, свернул налево и по Варварке вышел к Китай-городу. Стой все длился. Безумно захотелось бабу. Я рискнул – тут в переходе паслись нестандартные путаны в расчете на двустволок, – у памятника героям Плевны тусовались геи. Путан послали чуть дальше. Прямо под Невеликой китайской стеной, напротив экс-Министерства культуры и бывшего Главлита стеной стояли труженицы древнейшей. Я по ходу снял пожилую негритянку, позвал такси и поехал домой, удивляясь самому себе.
Я, по московским понятиям, лузер или лох. По возрасту и успехам я сижу в глубоком колодце, той самой глубочайшей жопе. Мне многое видно, меня не видит никто. Выпал в осадок. Не мне «снимать» телок и «разнюхиваться» в клубах. Об этом мне положено читать и пускать при этом слюни. В такие досрочные старики новые хозяева жизни записали всех, кто помнит другую жизнь. Нас Моисей не водил сорок лет по пустыне, чтобы мы ее забыли, ту жизнь. Просто не было времени, прошло всего чуть меньше тридцати, как родились иные новоселы, из них сегодня выросли совсем другие люди. У них Моисеем был курс доллара, за поклонение которому Мойша как раз отчитал свой народ. Они освоили искусство быть молодыми до упора. Они ловили паленые доллары не рогожными сачками, а пылесосами «Бош». Они освоили буржуйские замашки – сигары, кокаин, клубы, «Бентли» – со скоростью дорогого системного блока с встроенным интернетом, подключенным к стекловолоконной оптической сети, закрытой для непосвященных. Они специально изобрели музыку, язык, моду, чтобы в стадо не проникли пестрые овцы. Да, это были овцы, а вовсе не волки: их задирали другие хищники, которые их и развели в просторных краалях восточно-европейской Импрерии…
Эх, где найдешь страну такую, что назвала ключевой момент своей Истории «Развалом»! Принудительную приватизацию – реформами. Свою родину – «Территорией бывшего Союза»!?
Но тут не Европа и даже не Азия! И не гибрид из них, который на устах у идиотов. Тут – Дикое Поле, Степь, Беспердел. Если у тебя не ломовые бабки, если ты не от гуччи до кучи, без кайфовых котлов и лоуверов, или как их там? – без бентли-фуентли, майбахов-трахов в режиме нон-стоп, тогда будь грубым и злым, как хорек и горилла вместе! Если бы Валуев, человек-гора, показал бы люберецким или центровым хоть краешек своей интеллигентности (а он – интеллигент, я читал интервью с ним), они бы его порвали на куски и ткнули бы шилом напоследок. Здесь и сейчас нужно быть зверем, циничным и наглым. Это – в цене. Даже на фейсконтроле это признают и не сразу калечат, если вообще таких можно искалечить. Не вздумайте: никакого ума, воспитания и такта! Нежности и участия – иначе размажут. Нии-зяяя!
Вместо смелости – наглость, вместо ума – нахватанность, вместо любви – хош, вместо воспитания – стрем, вместо веселья – герыч и кокс. Еще нал – наличность: кэш. Герыча еще зовут Хаш, или Хэш. Хэш и Кэш. Вот такой Чук и Гек. Чукигекская жизнь.
Конечно, я смотрелся не «стопудово», но и не «фиолетово». Мне отломилось в бундесе, где я пробыл в эмиграции бесполезных эн лет, кламоттен – тряпье, или лохмотья – одного богатого старикана, – вдова-соседка поставила мешок с намеком под мою дверь. Все из потолковых бутиков для солидняка. Там обнаружился даже смокинг. Минаевские герои были бы сбиты с толку напрочь.
Для свирепости я иногда «выставляю» зубной протез сверху, свои «третьи зубы», – «вторые» выбиты еще в бурсацкой юности, нижние целы кроме двух – выталкиваю клыкастую пластмассу сверху нижней губы. И так иду на врага. Помогает. Дракула из Кратово. (Там у меня полдачи, наследство опочившей последней гражданской жены тоже покойного отца). Сегодня я в льняном: крылатка со штампом «Дизель», мятые парусиновые брюки с отпадными белыми лайковыми туфлями старика, видевшего Москву в 41-м в другой обуви. Мексиканская косоворотка – самострок инков с их торжища в Эссене. Часы «Тиссо», купленные на счастье на дурные деньги во фри-шопе при отлете за бугор. То ли промотавшийся миллионер, то ли бежавший из дома престарелых чудак-атомщик. Я подстригся вчера – это важно, ногти показывать не обязательно, но они у меня розовые и блестящие – красил седину в челке, слиняло в виде маникюра. Хочется самому себе плюнуть в рожу, дичаешь в одиночестве быстро.
Кто сказал, есть надежда? Нет надежды! Тебе уже показали на дверь, до тебя это просто еще не дошло.
Порой мне помогал кое-какой опыт, который я получил за бугром. Там приходилось ходить в пуфы – бардаки для среднего класса, куда пускали турок и русаков. Я знал, как вести себя с девкой, правила эти интернациональны. Если только расслабился – не получишь ни оргазма, ни денег, покуришь со злющей «платиновой» шлюхой за полтинник и на выход, который покажет ейный кот. Там нас тоже держали за лохов и лузеров, которыми мы и являлись там. Но здесь, здесь я был дома, я черпал силы от родной почвы в критической ситуации, подобно Антею. И зубы. На крайний случай. Главное, не расслабиться, не говорить «извините» на каждом шагу, и «спасибо», тем более «данке». Но и плевать на ботинки собеседнику надо не во всякой ситуации.
Вот так я и дернул негритянку. Расколбасило от выпитого в течение дня и от призраков на Красной площади. На подсознательном уровне.
Это был вообще-то экспромт.
«Только негритянок мне не хватало!» Раньше такая экзотика была доступна немногим, сегодня – бастарды и бастардихи от фестивалей и просраных кубино-ангольских операций пополняли не только вторую сборную по футболу, но и команду путан второй лиги.
Мы приехали в квартиру, которую мне оставила по завещанию мать, я за нее еще судился с кооперативом, – они хоть и существовали только на бумаге, однако судились так, словно на дворе стояли шестидесятые – эра свободы по-эренбюргерски и доступных кооперативных хором. В которых похоромили интеллигенцию под ее собственную отходную гитару. Сегодня нас встретила у входа в третье тысячелетие Свобода-бройлер, раздувшаяся на гормонах до гигантской курицы фаст-фуда… Хотите свободы слова? Пожалуйста! Негритянку? – да хоть сто пудов!
– В другой раз.
– Ты пей, пей, еще есть время. Мне нужно тут на минуточку…
Она уходит. Я залпом выпил кофе и закурил. В углу сидит великолепная блондинка. Нога на ногу. В проходе стоит аппетитная брюнетка. У стены усатый капитально грузит шампанским и анекдотами стильную красно-пегую шлюшку, стриженую под мальчика. Живут же люди! И чего я так бездарно закатился под диван?
Проклятая официантка! Проклятый Арчил!
Моя возвращается, делает мне знак – уходим. Встал, догоняю ее. Смотрю на ее зад. Интересно, кто-нибудь впивается в него ногтями? Ведь я появился недавно?
В кабак с улицы устремился ручеек из богатеньких молодцов и молодиц – шубы не по сезону и разрезы не по карману простому марсианину. Втянулись в «Синюю Птицу». Мы – мимо. Мимо – мы.
Я жажду остаться один. Я завидую молодым олухам, которые целуются в транспорте, подражая каким-то много раз давно виденным персонажам. Я за кордоном тоже замечал эту манеру: нарочито прилюдно пытаться засосать партнершу всю целиком. У меня все идет тяжело и с надрывом. Вот бы потискать мою диву да и послать… И пойти по улице, насвистывая… Поезд ушел вместе с платформой.
Не помню, сколько прошло времени. Наши встречи продолжались. Чаще – у нее дома. Я приготовил рукопись, но моя покровительница не спешила. Я ждал. Мы ходили в рестораны, она платила, обещая вычесть мою долю из гонорара за издание. Дело принимало серьезный оборот, я жаждал заплатить «из своих» за роскошный ужин вдвоем с благодетельницей в «Синей Птице», это стало моей идеей fix.
Потом неожиданно мадам уехала в командировку. Я успел забыть ее настолько, что встреча наша по возвращении оказалась даже трогательной. Опять цветы. В автобусе, по пути к ней домой я невзначай прижал ее и испытал сосем не «эффект метро», а бурю, настоящий прилив нежности. Она ничего не заметила. Ая придумал, что объяснюсь ей в любви сразу же, как поднимемся к ней в квартиру. Посмотрим тогда, как она отвертится!
На этаже мы застали трогательную картину: пьяный мужик мочился на пол лестничной площадки. Как выяснилось, сосед… Он без особого почтения огрызнулся, когда моя дама выговорила ему. Потом, смерив меня презрительным взглядом, он застегнулся и скрылся за своей дверью. Из его нецензурщины мы поняли, что у него в квартире засор, он по-своему выражает жидкокристаллический протест службе коммунхоза. Слова признания застряли у меня в горле в тот вечер.
В последующие наши встречи я наотрез отказывался от посещения заведений общепита. Мы встречались на выставках и просмотрах по приглашению. Обычно там давали выпить и закусить на халяву. Пару раз я прихватывал даже что-то из закуски с собой. Книжка все откладывалась, хотя диск с текстом я изготовил и передал моей потенциальной то ли возлюбленной, то ли издательнице. Между делом я подыскивал место сторожа автостоянки – чтобы писать по ночам без помех.
Несколько раз заходил к Жукову. Его травили соседи, кто-то украл бронзу – лошадь с тремя головами, недешевую вещь. Он воспринимал удары стоически. В нише, на топчане спала загадочная фигура. Я попытался с ней поздороваться, она сделала вид, что не расслышала.
– Да не обращай! – махнул рукой скульптор. – Давай вот рыбки…
Водку обычно приносил я, пропивал аванс за книгу, хотя понял, что Гвиневера мне подала на бедность. Так ей было удобней, с хорошей книгой я выходил из-под контроля.
Положение мое становилось глуповатым. Например, шарахаться от пельменных, если они попадались на нашем с моей Музой пути. Не пить кофе, когда приходилось ждать ее внизу в кафе. Наверх в офис я не рвался. Домой она не приглашала, но намерение мое признаться ей в любви я не оставлял.
«Только не в кафе, – решил я. Мне мешали официантки. Особенно та, с лошадиным задом. – Останемся с ней вдвоем где-нибудь – вот тогда! Пусть хоть в офисе этом треклятом, после конца рабочего дня. Служебный роман! Мягков с мягким… и суровая Фрейндлих!»
Случай представился: у них в коллективе отмечали выход очередного номера.
– Увидишь, наконец, моих красавиц, – сказала она по телефону, когда я позвонил снизу, что еду.
– Ты не всех еще уволила?
– Самая красивая пока работает… Ты где?
– Уже внизу.
– Давай! Ждем.
«Ждут». Я спрятал мобильник и встал перед лифтом. Народ прибывал. Жуть, какие деловые.
Вот и лифт. Не очень церемонясь, лезем в клетку.
Сотрудники неведомых контор. Кейсы и папки. Потоки товаров завтра устремятся во все концы страны, Европы. Польские фуры привезут в Россию-матушку поддельный сервелат из Венгрии и больших курей от братьев-близнецов Коцинских; обратно повезут поддельную икру и натуральные алмазы или теллур в западные углы ЕС (Европы-Старушки). Кто кого уделает? На пограничных пунктах – очереди из фур на километры – всем надо кушать: таможенникам, пограничникам, дальнобойщикам и ветеранам движения «Солидарность».
Ба! В лифте ситуация «секса в метро» – провокационно близко в распахнутых полах стильного макси-плаща из питона – формы, вылезшие из стрингов под тонкими брюками. Мой золотой петушок переступил ногами по жердочке. Выходя, амазонка мазнула меня лобком и бюстом. (?) Вверх по лестнице, ведущей в ад. Лифт встал, не мой золотой наперсток. Так ведь и чокнуться можно! Интересно, как бабы одолевают свой климакс?
В коридоре очередь на кастинг в очередную контору. Претендентки – одни бабы – сидят, стоят, подпирают стены, дышат перед смертельным выбором хозяев за закрытыми дверьми. Собеседование, читают шпаргалки, как в далеком для многих ВУЗе. Жизнь – борьба видов с подвидами за повидло. Позы. Бедра, бюсты кариатид и следы запудренной изношенности. В щель одной из дверей я вижу и момент истины – экзекуцию экзаменом. За миг просекаю ситуацию – баба повыше рангом подтянула на дыбе претендентку, рядом другая инквизиторша зашнуровывает испанский сапог на отекшей ноге соискательницы места топ-менеджера… Они их достанут по полной за право сидеть тут и смотреть на экране кривые продаж. Пять-шесть сотен евриков и микроскопический «бонус» – как месячные – раз в месяц, бабы друг к другу беспощадны. Гримасы матриархата?
Как я вас люблю, пусть вас всех возьмут в фирму под названием «Топ-менеджмент без любви и секса». Вы же, бабоньки, пришли за бабками, вот в чем штука – в «штуке»!
Вот и дверь в мир гламура. Брэнд журнала налеплен на оцинкованную дверь времен Первых отделов. Кодовый замок и звонок. Я нажимаю пупочку, дрожа.
Щелчок, сноп света от подпрыгивающего в широком окне огненного мяча солнца. Закат над Адриатикой. Я один во Вселенной. Зеленые холмы Апулии. Апулии? Хрень. Я начинаю прозревать!
И получаю солнечный удар!
Мне открыла та, которую ждал всю жизнь. Мы стоим друг против друга. Паоло и Франческа.
Я загораюсь и гасну. Я умер. За окнами – весенний свет, угасает Светило, оно задержалось, чтобы не прозевать, как я буду гибнуть. Литавры железных кровель. Лбы булыжника в последнем значеньи подымаются малостью из земли модного подворья внизу. Вот оно что! «Марбург».
Нас представляет моя патронесса. Книксен что ли сделать?
– Кофе или чай? – разумеется, и голос волшебный.
– Мы пили, не затрудняйтесь, хотя…
– У нас как раз осталась пицца… – музыка, бульканье в кларнете, контральто…
– О! Большое спасибо… – я улыбаюсь фальшиво, (ну зачем же сразу объедки?).
Да какая на фиг пицца! Вот сейчас встать, сграбастать ее и… Имени я не расслышал, обычно, это бывает у меня раз на десятый – просекать пароль для входа в рай.
Едим, пьем, я – Том Сойер на заборе.
И так битых сорок минут. Я ни разу не взглянул на мое солнце, от которого угорел раз и навсегда!
Засобиралась она первой. «Мне надо еще забрать Аньку из школы!» Я не смотрю в ее сторону, в сторону Царицы Фей, Королевы Флоры. Там наверняка все волшебно, так всегда бывает, если это все недоступно. Да и голос… За ней следом все засобирались. Конец посиделкам. Выпили пару пузырей шампаней и съели замороженный торт, который принесла смешливая блондинка снизу – ее фирма поставляет торты из Германии, контора этажом ниже. Вывалились в коридор. Меня шатает, я смотрю на Фею – вот бы ее в ночи мои прописать! И у нее шуба не по сезону. Норка, но скромная. Пушистые ресницы, челка, меховой воротник. «Неизвестная» Крамского. Одно известно, что не моя. Духов почти не слышно. Перчатки. Подала одну, не снимая. Расстались перед лифтом – все не поместились бы. К тому же моей нужно в туалет, я остался перед лифтом на площадке. Лифт рухнул в шахту, злорадно шипя смазкой тросов, гудя маховиками на крыше, пригнал нам сюда центнеры чугунных противовесов.
«Вероятно, у нее не очень хорошо с деньгами…» – ни с того, ни с сего думаю я, и мне хочется зарыдать от умиления. Нехорошо как раз у меня.
Что было? Что будет? Чем успокоится сердце? Моя исчезает за дверью с девочкой из треугольника пипкой вверх и шарика. Вот как они упрощаются!
Так что, мне перед туалетом стоять на боевом посту, как пионеру из рассказа «Честное слово» – и сколько мне стоять? Пойду и использую свой шанс – все-таки шампанское ищет выхода не только в голове. Распахиваю соседнюю дверь под сенью мальчика из треугольника пипкой вниз. Идти по нужде сейчас!? Иду. Дверь еле открылась.
В туалете ремонт, я опрокинул козлы маляров – кажется, я не заметил росчерка мелом снаружи. Разворочено все, что можно. Разобрана стена в соседний, женский. Знак. Там – солнце, тут – мрак. Прямо напротив дыра, в ней – низ кабинки, вид сзади. Маска смеющейся бородатой женщины из цирка торжествующей хищной похоти! Джунгли смерти. Звук трубы! Залп естетства! Занавес!
После ослепления Красотой – оглушение ее изнанкой?
Когда я, перепачканный известкой, появился у лифта, моя гламур-леди смотрела на часы.
Со стороны «их» туалета подходит высокая женщина в сапогах. Очень дорогая шуба, новая норка не по сезону – несет на согнутом локте. У такой есть все, – деньги, муж, машина, дети в Оксфорде. Мы смотрим в глаза друг другу. «Видела ты, что я все видел!» «Я не видела, я чувствовала»! Моя вступает в кабину лифта. Они одного роста. А какая разница! В чем секрет? В трусах секрет. Или?
– Я вижу, она тебе понравилась, – спрашивает моя чопорно.
– Ты о ком? – я аж вздрогнул.
– О моей помощнице по маркетингу. Брось, я ж за тобой наблюдала.
– Да откуда ты взяла? Я ее даже не рассмотрел толком.
– Да, ладно… Поедешь ко мне? Надо тебя сфотографировать… Для книги.
Мы едем пить чай к Гвиневере. Не лопну? Я ведь так в спешке и не …?
«Может быть, у нее дома меня тоже пробьет желание? Лазер накачан, только вызвать извержение пучка энергии!»
Что со мной происходит? Я дрожу. Открылись два окна, две отдушины внутри, сквозь меня дует ветер свободы! Что со мной? Я не видел лица той моей Феи, но мне довелось увидеть… Лицо ли? Пожалуй, тоже лицо.
Все опрокинулось. Я теперь могу быть мерзавцем! Я освободился в одно мгновение. Что меня освободило? Любовь? Или пердеж? Я откинул страхи и запреты. «Моя» просекает, врубается в ситуацию, но не до конца. Чутье, но еще не уверенность. Взяли такси. Ее квартирка – в высоком терему, однокомнатная отрада с бумажными стенами. В сантиметре сухой штукатурки от унитаза – чайник в кухне. Соревнуемся в журчании.
Кофе уже пили. Чай тоже. Предлагать – будет перебор. Предложен телевизор. Посиделочки на диванчике. Мадам целуется с трубкой телефона, тогда я буду целоваться взасос с сигаретой.
Иду курить на балкон. Канал. Река. Небоскреб из бедных наискосок. Здесь, в обшарпанной девятиэтажке тянет пирогами. Здесь – старый район, москвичи еще не разучились печь пироги, их пекут не только в ОГО. (Нахрапистое мизерное издательство с претензией на местечковую элитарность, сеть обжорок и лавок с книгами самых крутых авторов «типа» Дерида. Ролан Барт. Турнье. Берроуз. Уель-бэ-ээээ..! Лакан полный и неполный. Кретин? Я – не кретин. Я – не Лакан. Меня в издательстве приняла Спина. Не отрываясь от монитора, спина послала меня на. «Как, вы говорите, фамилия? А… Нет… Вы знаете, на вашем месте у нас лакуна… И Геласимов». «А Лу-Лу?» «Ла-Ла!» Понял: только не «Ка-Ка!» (Мои инициалы). Не, ну, в натуре? Дмитрий Быков на их оба дома!).
Все-таки садимся пить чай. Звонит мобильник хозяйки. Она достает его из сумки и некоторое время слушает. Потом молча подает его мне.
– Тебя!
– Кто это? – я в недоумении. А это – она. Фея-Солнце.
– Удивлен? Этоя… Не ожидал? Хочешь, я приеду? Или ты приезжай…
Я молчу, сердце бьется, как молот.
– Ладно, я пошутила, – связь обрывается.
– Смотри, какое ты произвел впечатление! – Гвиневера ревнует.
– Да это же игра, ты что не поняла? – я красный от счастья и стыда – струсил! – Я неубедительно возражаю: – Тебя дразнит. Ты с ней не конфликтуешь?
– Мне больше делать нечего. Давай, я тебя сниму. Для твоей книжки…
Мы снимаемся на балконе.
В компе у хозяйки моя дискета с рассказом про любовь. Да чего я знал о ней до сегодняшнего дня? Леди Гвиневера – издатель, наверняка сама пишет, дочки – все в культуре, журналистике, театре, а я – Чехов, который одним разом с громким звуком выкакал из себя раба.
Черт бы подрал эту литературу! Нужен был Чехову мезонин в Мелихове, туберкулез в Аутке и Немирович в Камергерском? Был же брат и у Немировича, и у Чехова! Пусть бы и писали! Авилова тоже писала – и довольно, занимался бы Антоша Чехонте только траханьем, которое он очень любил! Почитать только его интимный дневник и письма. Вспомнить его манеру сразу идти на новом месте в публичный дом.
Черный монах – это, конечено, тот самый раб. Нечистый.
Чистая любовь, низкие поползновения. Как разлепить эти колени и не обнаружить там лес дремучий, в котором заблудился мальчик-с-пальчик? По ящику – Новый кумир, и опять – про литературу! Если еще минуту продлится телепередача, я выкину этот ящик с балкона.
Моя хозяйка – из провинции, города, где убили царя с семьей. Город женщин, пишущих во всех жанрах, включая дневники, – повелось от Императрицы. Выдавленные рабы в Сибири – сохранили привычку своих бывших хозяев. Как там писать, если там жить-то как страшно?! Сослали бы всех пишущих баб туда! Там они бы живо съели друг дружку! «Очистим Москву от пишущего бабья!» Остаются только проститутки и пельменьщицы! И работницы метрополитена. Самая талантливая там таки осталась!
Моя ее ненавидит. Но мне это уже до лампы Алладина. Лампады отца Сергия.
Я держу у сердца жаркую тайну – «Солнечный удар». Тревожить нельзя, надо беречь. Сглазишь еще! С «моей» нельзя портить отношения – мостик на верхотуру Центра! Сам приду – перекроет шелковый путь, чего доброго!
Звонит телефон. Она берет трубку.
Теперь она ходит по комнате с трубкой, не замечая меня – «чувствуй себя, как дома!» – стиль поведения, не невоспитанность!
Реплики неведомому собеседнику:
– В одном журнале обещали напечатать мои стихи…
«Гут! Ты еще и Ахматова!» – это я неизвестно кому.
И вдруг я начинаю хохотать. Воскрес, что ли? Ведь сидел в Фонде, правил службу за упокой? Я неприлично смеюсь. В трубке оглушительно громкий голос с сильным кавказским акцентом: «Так мнэ пириехать?» Я закатываюсь от хохота на ее слова в трубку с косяком в мою сторону: «Позвони попозже, я сейчас занята!»
– Что с тобой?
– Это я на себя, прости, смеюсь, – я, и правда, смеюсь горько над собой: почему я не сказал так же: «Позвони попозже!» Или: «Я мчусь!» Мне слабо. Из-за книги? Судьба которой вот в этих руках?
– Ты не обидишься, если я тебя прогоню? Мне завтра вставать чуть свет, а я уже сплю… – Это она обиделась на смех.
– Нет, нет, мне тоже пора… Там маршрутки и…
«Ах, какая курица у меня жила! Ах, какая умница курица была! Стирала мне рубашки, шила сапоги! Вкусные румяные пекла она… стихи!»
Одеваясь, я продолжал неприлично давиться смехом. Моя роза с прошлого раза сокрушенно поникла.
Она переминается у двери и смотрит на меня одним глазом. Я картинно припадаю к лапке.
Вот и улица, уф-фф! Я, наконец, испускаю петушиный крик, воздуха я набрал еще в передней. Прохожий посмотрел на меня одобрительно. Глубокий человек!
Моя драгоценная! Моя драгоценная улица! Все теперь драгоценное. Менты. Прохожие. Нищие. Пьяные. Мягкий резиновый ветер из метро.
Я долго стою у цветочного киоска. Я выбираю цветы. После раздумья беру все. Мысленно, мысленно, конечно! Куда! Такие ломовые цены!
Длинный спуск на эскалаторе. Женщины со встречного вдруг начали меня замечать: сюда ехал, не замечали. Хороший знак. Мигаю ближним светом. В ответ – короткое ответное мигание. Реклама на сводах зовет в Афины. Хорошо бы поехать! «Боже, да я плачу! Вот и глазеют! Ну и пусть!»
Я вышел в центре, на «Театральной». Прямо у бывшего Дворянского Собрания. Прошел пешком до бывшей Думы, прямо перед зданием упразднившие ее большевики торговали своей литературой. Какой-то бледный псих нарядился Ильичом. Два дятла совали прохожим газету «Лимонка». Сплошные лузеры. Иностранцы с опаской мигают вспышками, не подходя ближе, чем на дистанцию броска лимонки.
Я прошел под надвратной Иверской на Красную площадь. На бархатном небе лежали подарочным сувениром башни Кремля в виде набора работы Фаберже – бокалы с эмалью, часы. Гранитное пресс-папье Мавзолея никто больше не стерег. Однако двери гробницы были плотно затворены. Эх, хорошо бы смотрелась обезьянка на этом чернильном приборе – все-таки память об Ильиче, а так могут и объявить, что усох до куклы Барби с легкой руки наследников Збарского. Одну Барби с такой фамилией я знавал во младенчестве.
Я поднял голову – на башне вместо звезды красовался огромный Золотой Петух!
Я не удивился, в Европе сплошь и рядом эти птицы венчают звонницы и капеллы. Символы троекратного отречения Петра. Или флюгеры утра, знак крика, от которого в трепете бежит нечистая сила.
«Когда успели заменить?»
Дважды страна отрекалась от Него. Когда Помазанник отрекся от своего народа и когда народ отрекся от Его Отца. Будет третье отречение?
Может быть, я чего-то не понимаю, но оно по-моему состоялось в начале девяностых, когда народ отрекся от себя самого.
Я поднял голову – над Москвой, над Красной провисало небо, как полог армейской палатки, налившийся дождевой водой. Или как гамак под чьей-то жирной задницей. На секунду мне показалось, что все мы, весь город, страна сидим под этой задницей, протухли и взопрели. Было душно, не по-майски. Далекие зарницы намекали на строки насчет грозы: «Люблю грозу в конце июля, когда гроза слепит глаза! А в мае – что гроза? Ну, фули? Ну, фули в мае за гроза?»
Огромная задница наверху откликнулась на стихи и зарницы утробным громом. «Вот сейчас она навалит на всех нас! Очередную порцию! Ну? Ну же! Я готов!» Столько лет выношу все, и широкую, но неясную дорогу топчу себе к родовому кладбищу в выгребной яме.
У меня вдруг отчетливо встал. От вида государственного флага за зубчатым забором, никак? Или от вида жопы Власти, привидевшейся в облацех? Пушкинское «подлость во всех жилках» перерождается в холуйство с большой буквы: Хохлуйство.
Хох – фуйство! А что, если этот эффект закрепится в подсознании? Пойду на первомайский парад, используя член вместо древка для флага, пусть окрепнет при виде членов на трибуне-пресс-папье!
Я когда-то в качестве секретного химика на одно лето был допущен к благам: мне отвели полкоттеджа в месте, именуемым «Бор». Там недавно проводила сборы сборная солянка из донецких шахтеров и бразильских обсевков. Еще там сегодня арендуют дачи для политзвезд четвертой величины. В сосновом бору – коттеджи и барская усадьба. Нас возили от этих вот ворот, мимо которых прохожу. Сладкое чувство причастности к избранным. Можно сказать, побывал в жопе, а не под.
Я спустился вниз, прошел мимо Блаженного, посмотрел издали на пятизвездочный Балчуг, свернул налево и по Варварке вышел к Китай-городу. Стой все длился. Безумно захотелось бабу. Я рискнул – тут в переходе паслись нестандартные путаны в расчете на двустволок, – у памятника героям Плевны тусовались геи. Путан послали чуть дальше. Прямо под Невеликой китайской стеной, напротив экс-Министерства культуры и бывшего Главлита стеной стояли труженицы древнейшей. Я по ходу снял пожилую негритянку, позвал такси и поехал домой, удивляясь самому себе.
Я, по московским понятиям, лузер или лох. По возрасту и успехам я сижу в глубоком колодце, той самой глубочайшей жопе. Мне многое видно, меня не видит никто. Выпал в осадок. Не мне «снимать» телок и «разнюхиваться» в клубах. Об этом мне положено читать и пускать при этом слюни. В такие досрочные старики новые хозяева жизни записали всех, кто помнит другую жизнь. Нас Моисей не водил сорок лет по пустыне, чтобы мы ее забыли, ту жизнь. Просто не было времени, прошло всего чуть меньше тридцати, как родились иные новоселы, из них сегодня выросли совсем другие люди. У них Моисеем был курс доллара, за поклонение которому Мойша как раз отчитал свой народ. Они освоили искусство быть молодыми до упора. Они ловили паленые доллары не рогожными сачками, а пылесосами «Бош». Они освоили буржуйские замашки – сигары, кокаин, клубы, «Бентли» – со скоростью дорогого системного блока с встроенным интернетом, подключенным к стекловолоконной оптической сети, закрытой для непосвященных. Они специально изобрели музыку, язык, моду, чтобы в стадо не проникли пестрые овцы. Да, это были овцы, а вовсе не волки: их задирали другие хищники, которые их и развели в просторных краалях восточно-европейской Импрерии…
Эх, где найдешь страну такую, что назвала ключевой момент своей Истории «Развалом»! Принудительную приватизацию – реформами. Свою родину – «Территорией бывшего Союза»!?
Но тут не Европа и даже не Азия! И не гибрид из них, который на устах у идиотов. Тут – Дикое Поле, Степь, Беспердел. Если у тебя не ломовые бабки, если ты не от гуччи до кучи, без кайфовых котлов и лоуверов, или как их там? – без бентли-фуентли, майбахов-трахов в режиме нон-стоп, тогда будь грубым и злым, как хорек и горилла вместе! Если бы Валуев, человек-гора, показал бы люберецким или центровым хоть краешек своей интеллигентности (а он – интеллигент, я читал интервью с ним), они бы его порвали на куски и ткнули бы шилом напоследок. Здесь и сейчас нужно быть зверем, циничным и наглым. Это – в цене. Даже на фейсконтроле это признают и не сразу калечат, если вообще таких можно искалечить. Не вздумайте: никакого ума, воспитания и такта! Нежности и участия – иначе размажут. Нии-зяяя!
Вместо смелости – наглость, вместо ума – нахватанность, вместо любви – хош, вместо воспитания – стрем, вместо веселья – герыч и кокс. Еще нал – наличность: кэш. Герыча еще зовут Хаш, или Хэш. Хэш и Кэш. Вот такой Чук и Гек. Чукигекская жизнь.
Конечно, я смотрелся не «стопудово», но и не «фиолетово». Мне отломилось в бундесе, где я пробыл в эмиграции бесполезных эн лет, кламоттен – тряпье, или лохмотья – одного богатого старикана, – вдова-соседка поставила мешок с намеком под мою дверь. Все из потолковых бутиков для солидняка. Там обнаружился даже смокинг. Минаевские герои были бы сбиты с толку напрочь.
Для свирепости я иногда «выставляю» зубной протез сверху, свои «третьи зубы», – «вторые» выбиты еще в бурсацкой юности, нижние целы кроме двух – выталкиваю клыкастую пластмассу сверху нижней губы. И так иду на врага. Помогает. Дракула из Кратово. (Там у меня полдачи, наследство опочившей последней гражданской жены тоже покойного отца). Сегодня я в льняном: крылатка со штампом «Дизель», мятые парусиновые брюки с отпадными белыми лайковыми туфлями старика, видевшего Москву в 41-м в другой обуви. Мексиканская косоворотка – самострок инков с их торжища в Эссене. Часы «Тиссо», купленные на счастье на дурные деньги во фри-шопе при отлете за бугор. То ли промотавшийся миллионер, то ли бежавший из дома престарелых чудак-атомщик. Я подстригся вчера – это важно, ногти показывать не обязательно, но они у меня розовые и блестящие – красил седину в челке, слиняло в виде маникюра. Хочется самому себе плюнуть в рожу, дичаешь в одиночестве быстро.
Кто сказал, есть надежда? Нет надежды! Тебе уже показали на дверь, до тебя это просто еще не дошло.
Порой мне помогал кое-какой опыт, который я получил за бугром. Там приходилось ходить в пуфы – бардаки для среднего класса, куда пускали турок и русаков. Я знал, как вести себя с девкой, правила эти интернациональны. Если только расслабился – не получишь ни оргазма, ни денег, покуришь со злющей «платиновой» шлюхой за полтинник и на выход, который покажет ейный кот. Там нас тоже держали за лохов и лузеров, которыми мы и являлись там. Но здесь, здесь я был дома, я черпал силы от родной почвы в критической ситуации, подобно Антею. И зубы. На крайний случай. Главное, не расслабиться, не говорить «извините» на каждом шагу, и «спасибо», тем более «данке». Но и плевать на ботинки собеседнику надо не во всякой ситуации.
Вот так я и дернул негритянку. Расколбасило от выпитого в течение дня и от призраков на Красной площади. На подсознательном уровне.
Это был вообще-то экспромт.
«Только негритянок мне не хватало!» Раньше такая экзотика была доступна немногим, сегодня – бастарды и бастардихи от фестивалей и просраных кубино-ангольских операций пополняли не только вторую сборную по футболу, но и команду путан второй лиги.
Мы приехали в квартиру, которую мне оставила по завещанию мать, я за нее еще судился с кооперативом, – они хоть и существовали только на бумаге, однако судились так, словно на дворе стояли шестидесятые – эра свободы по-эренбюргерски и доступных кооперативных хором. В которых похоромили интеллигенцию под ее собственную отходную гитару. Сегодня нас встретила у входа в третье тысячелетие Свобода-бройлер, раздувшаяся на гормонах до гигантской курицы фаст-фуда… Хотите свободы слова? Пожалуйста! Негритянку? – да хоть сто пудов!