Страница:
Где-то на окраине, за Калужской заставой, вдогон дальневосточникам ударила зенитка; ее разрывы в небе были как салют в честь эскадрильи капитана Горова...
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня — под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага... Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам — звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. «Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?» — «Фоккер» срубил колпак кабины, — отвечал Венька. — По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал...» — «Ну?» — «Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем», — лоб Веньки скорбно морщился, в глазах — укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. «Высота?» — «Тысячи полторы...» — «Хватило?» — «Как выбросился — не помню. Динамический удар и — тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать... Ты-то куда исчез?» — «С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!..» — «А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал», — без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять...
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой... а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, «окна» самоподготовки — со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить «пулечка», организованная под маркой легального «кинга», но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: «Трусы в карты не играют»? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц — помалкивают: загад не бывает богат...
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, — боль сильнее задевает сердце, — возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. «Жизнь диктует, — оправдывал ее Павел. — Одна среди мужиков... С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное — быть ничьей... так держаться...» Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные «ПО-2», утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, — та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу...
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один «ЯК», выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот «ЯК» принадлежал, бесспорно, ей, — так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил «солдатский телеграф», он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с «мессерами», увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. «Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!» — успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты...
Не зная, чем для нее кончилась ростовская заваруха, он снова обдумывал, взвешивал плюсы и минусы ее ухода из полка. Летать на задания вместе значило быть ее стражем, телохранителем, невольно забывающим в бою все остальное, что безнаказанно не проходит; действовать, как последние месяцы, порознь — значит длить и длить свои страдания...
Никого ни о чем не спрашивая, Павел хотел одного: увидеть Лену живой и здоровой. «После удачного боя и теща мила!» — говорил выбритый досиня гвардии лейтенант своему приятелю, тоже гвардии лейтенанту, с полуулыбкой оглядывая возбужденный улей сверстников. «Что Лубок киснет? Что хандрит?» — «Не знаешь? Его Хрюкин в приказе высек». — «Не слыхал. Когда?» — «Приказ поступил сегодня, вся армия гудит...» — «Венька в своем репертуаре?» — «Формулировка новая: пассивен в бою. Играет роль балласта». — «То есть?» — «Истребитель прикрытия, опасный для своих», — так о нем сказано.
Непривычная формулировка. Странная. Приказы Хрюкина, как правило, карают трусов, поощряют мужество и честь, атут: «пассивен...» Ни рыба ни мясо — как понимать? Занимая место в строю, вводит других в заблуждение? На него рассчитывают как на активную фигуру, а он филонит, уклоняется, прячется за спины других? Так, что ли? Ясности у Павла нет. Венька сидит нахохлившись, многие не понимают, за что летчик так громко ославлен. Сочувствуют Веньке.
В столовой Павел засомневался: так ли хорошо, так ли удобно это место для объяснений? Вот Лена входит. Ищет глазами, где бы сесть. Он поднимается ей навстречу: «Лена!» Она у всех на виду поворачивается к нему спиной... Уткнуться в тарелку? Будто не видит ее? Она и упорхнет, как умеет. «Надо ее встретить, — настраивается Павел на решительный лад. — Перехватить на ходу...»
Ночью, когда задурманенная боем душа мечется в потемках, ища свободы и утешения, и глухие стоны, детские всхлипы, призывные вопли раздаются в спертом воздухе барака, вдруг громыхнули стволы, прикрывавшие аэродром. Зенитчики словно бы взялись разгонять дурные сны: когда летчики, кляня потемки и дневального, куда-то сбежавшего, продрали глаза, расчухались, — пальба прекратилась. Утром только и было разговоров, что о сбитом немецком разведчике и о том, что командир взятого в плен экипажа — молодая немка из Эльзаса. «В юбке воевала! — уверял молоденький дневальный, почему-то боясь, что ему не поверят. — В полпередничке и юбке, видел своими глазами!» — И прикладывал руку к груди...
Лена среди командиров звеньев не появилась.
При контрольном опросе в конце сборов Гранищеву досталась тема: «VI съезд РСДРП, курс партии на вооруженное восстание». Однажды Павел уже был спрошен об этом — под Сталинградом, в саманном домике заволжской МТФ, где расположилась выездная парткомиссия. Три члена комиссии в ватниках сидели на пустых канистрах вокруг плошки, трепетавшей на сквозняке; руку старшего охватывал свежий, без потеков, бинт, тот, кто вел протокол, поставил у себя в ногах с одной стороны пузырек с чернилами, с другой — оструганную палку, подобие трости. Все трое — выходцы из сухопутного сталинградского войска, может быть, с Мамаева кургана, может быть, с развалин Тракторного, — как работают летчики по городским кварталам, знали. Право окончательного утверждения — или неутверждения — в звании члена партии было предоставлено им Уставом, личная же причастность членов комиссии к сталинградской пехоте придавала их мнению высший авторитет. «Правильно, что вопрос о летчиках решают они», — подумал Павел. Первым по очереди шел немолодой, сурового вида воентехник второго ранга. «Воевал добровольцем в Китае, — рассказывал он о себе, несколько сбычившись, исподлобья поглядывая на членов комиссии. — Заправлял самолеты горючим из деревянных бадеек, втаскивая их на крыло веревкой... (подробность должным образом оценил Павел, а не члены комиссии). — Летал стрелком-радистом, за что удостоен боевого Красного Знамени...» — «Что сделано вами для победы в Сталинграде?» — спросил старший, баюкая перевязанную кисть. «Обеспечил семьдесят три самолето-вылета, восстановил пять поврежденных машин, шесть раз ходил на боевые задания...» — «Шесть?» — переспросил старший. «Шесть». — «Летающий техник, что ли?» — старший дал понять, что ему знакома специфика авиационной работы. «Место коммуниста сейчас в бою». Прием воентехника в партию утвердили.
Простоватый вид безусого летчика-истребителя, его рябенький нос и частая несмелая улыбка производили, должно. быть, невыгодное впечатление, — старший решил проверить теоретический багаж Гранищева. «Курс партии на вооруженное восстание?» — спросил он по-учительски строго, и на Павла пахнуло их десятым «А» классом в конце полугодия, когда складываются четвертные оценки... Нет, что ни говори, без хождения в десятый класс впечатления школьных лет, конечно, не полны. Только переступив порог десятого класса и услыхав о себе почтительно-удивленное: «Десятиклассник!» — можно в полной мере ощутить прелесть всей поры ученичества... Урок, воспринятый некогда с увлечением и серьезностью, хронология октябрьских событий по дням — все это подзабылось, выветрилось, Павел от хронологии уклонился. Он стал рассказывать, как Владимир Ильич, подвязав щеку платком, чтобы его не схватили ищейки Керенского или юнкера, рыскавшие по Питеру, перебирался с квартиры рабочего в Смольный для руководства вооруженным восстанием и как в трамвае, громыхавшем в парк, девчушка-кондукторша, по-боевому настроенная, в двух словах объяснила припозднившемуся пассажиру существо момента: «Нынче Зимний брать будем!» Эта сценка, с первого просмотра фильма тронувшая Павла, теперь, когда он ее пересказывал, взволновала его, лица членов комиссии тоже как бы помягчели, а вместе и затуманились... да: пламя осенних костров, поднятое революционным народом у пологих ступеней Смольного, сделалось смыслом и верой всей их жизни, пусть небогатой, исполненной сомнений, трудов, но — достойной, ибо самые тяжелые лишения примет и превозможет сознательный пролетарий ради торжества справедливости... И вот ныне, четверть века спустя, этот огонек колеблется и трепещет, как лампадка, и они, противостоя вражеским полчищам на Волге, веря в него и греясь им, бьются насмерть, чтобы его отстоять...
И на сборах Павел обстоятельно раскрыл актуальный, неспроста задаваемый вопрос, правда, концовка получилась скомканной: небо незнакомо загудело, все повскакали с мест, кинулись из барака встречать долгожданных «Бостонов».
Бомбардировщик «Бостон», как водится за иностранцами в России, являл собою зрелище экстравагантное: его внешность, его осанка и профиль указывали на заморское происхождение; хвост самолета не касался земли, а нос, чтобы не перетягивать и не клевать в грунт, опирался на выставленную вперед стальную ногу трехколесного шасси. Ни один отечественный самолет в то время не имел такой наружности. Венька Лубок стал протискиваться к кабине, старший техник-лейтенант пресек его поползновение. «Высота — в футах, скорость — в милях» — вот все, что счел он нужным обнародовать. Техсостав, разинув рты, глазел на американские моторы. «Опломбированы, — объявил хозяин «Бостона». — Все регламентные работы — через пятьсот часов», — а большего не удостоил.
«И чего темнит? — подумал Павел, узнавая в старшем технике коллегу, проходившего вместе с ним парткомиссию. — Чего?» Прошлым летом на хуторе Манойлин полк Егошина стоял бок о бок с полком «Бостонов», и они узнали все, что хотели узнать, — от южной трассы, по которой через Персидский залив, Тегеран и Баку направлялись в Россию авиационные поставки от союзников, до переделок, срочно предпринятых для усиления бортового огня бомбардировщика (вместо слабосильных пулеметов «Кольт — Браунинг» наши оружейники на фронтовых аэродромах монтировали надежные турельные установки Березина).
Старший техник, прилетевший в «гробике», как окрестили на «американце» тесное пространство за сиденьем летчика, куда-то спешил, торопился закрыть машину. Чехол, ловко вскинутый им, покрыл фюзеляж подобно попоне. Стартех поиграл постромками на манер вожжей, произнося губами: «Тпру-у!» — расправил их, связал концы под брюхом машины в узел и дружески, как хозяин заведенного в стойло коня, прихлопнул ладонью по гулкому туловищу «американца». Дело сделано. Стартех свободен, бомбардировщик может до вылета отдыхать...
— Расчехляй! — прокричал подкативший на «виллисе» командир полка. — Открывай кабину! — спрыгнув на ходу, он принялся сам распутывать постромки.
«Виллис», слегка притормозивший, малым ходом покатил дальше, к незачехленному «Бостону». Командир бросил постромки и припустил за ним вдогон.
— Приехал капитан Андреев, — проговорил стартех, не сводя глаз с генеральских погон пассажира «виллиса».
— Капитан? Ты что? Генерал!.. Генерал Хрюкин!..
— Для тебя, — назидательно ответствовал стартех, не удостаивая автора реплики взгляда, старательно обтирая руки пуком ветоши и охорашиваясь. — А для меня — капитан Андреев, как мы его в Ханькоу звали... Вон еще где!
Щеголять на свежем весеннем ветру без шинели, по-летнему, было, пожалуй, рановато, но приталенный китель темно-синего сукна, пошитый в Москве и за одну ночь перекроенный, как того пожелал командарм, собираясь на первое в освобожденном Ростове заседание Военного совета, был очень хорош на рослом Хрюкине. Тимофей Тимофеевич чувствовал это. Легко спрыгнув с «виллиса» и слушая объяснения подоспевшего командира полка, он направился в обход «Бостона». «На одном моторе тянет как зверь, — говорил ему командир, унимая, восстанавливая дыхание. — Две пушки у летчика, одна у стрелка... «мессер» его в жизнь не достанет!..» Хрюкин слушал молча. Как совпало: его армия вместе с войсками фронта напрягает силы, развивая успех сталинградского контрнаступления, и тут на помощь ему является полк из бригады, которой он до войны командовал в Белой Церкви. Бригада реорганизована, полк — носитель ее духа, ее традиций, — заявлял о себе в Испании и Китае, на Халхин-Голе и Карельском перешейке... Полк-ветеран. Командир, естественно, новый, стариков, конечно, не осталось... Как старого друга встречает его Хрюкин. Вовремя подоспел, дружище. Сталинградская эпопея подняла армию, он, командарм, на этом сражении вырос, снискал признание, уходить в тень, уступать лидерство — не в его натуре... Его место и впредь — на острие событий. «Срок очередных поставок? — спрашивал Хрюкин. — Когда можно ждать очередную партию?» Не довольствуясь пополнением самолетного парка, поступавшим от промышленности, а также от союзников по ленд-лизу, Хрюкин силами своего техсостава собирал все, что можно было собрать в степях междуречья Волги и Дона; собирал, поднимал, вводил в строй: Сталинград учил заблаговременному накоплению сил, и штаб уже сейчас планировал и готовил первый после взятия Ростова массированный удар по вражеским аэродромам...
Совершая обход, Хрюкин слегка поводил плечами, пробуя и находя, что китель не жмет, не тянет, а погоны не коробятся, выявляют линию развернутых плеч. Весь смак обновы, шитой в Москве на заказ (размеры были сообщены загодя по телефону, потому что он мог задержаться в столице всего лишь на сутки), состоял в них, генеральских погонах, недавно введенных и впервые надетых. Крестьянский сын Хрюкин к ним еще не привык. Его искушало желание оглядывать их, кося глазами, он удерживался, поводил плечами. Могло, однако, показаться, что генерал — мерзляка, ежится на ветру. Подчеркнуто неторопливо проводя обход, Хрюкин, не боясь посадить на китель жирное масляное пятно, поднялся в кабину. Знакомство генерала с «американцем» завершалось...
Старший техник-лейтенант, сунув ветошь в карман, отделился от толпы, издалека глазевшей на генерала, и, слегка косолапя, направился к Хрюкину. «Вот к кому он торопился», — понял Павел, толпа потянулась за стартехом. Венька Лубок, понося последними словами «Бостон», лишивший авиаторов такого надежного места укрытия, как хвост, напротив, ретировался, прикрылся от начальства стойкой шасси. Павел остался под крылом. «Поплакаться? — думал он о стартехе. — Дескать, дефицит баллонов? Перебои с ГСМ?»
Мозолить глаза, выставляться перед начальством Павел не умел и не любил. Мысль о том, чтобы командарм проявил свою волю и, скажем, вместо звена, на которое выдвинут Гранищев — безо всякой к тому личной охоты, — поставил бы его напарником какого-нибудь истребителя-рубаки, — такая мысль ему в голову не приходила. Между тем собственно командирская работа Павла действительно не увлекала — молод еще, чтобы жестко требовать с других.
Недозрел. Ему нравилась и, как находили некоторые, удавалась роль, угаданная для него Барановым, — роль ведомого. Ведомый — щит героя. Быть ведомым — его назначение... Вот про Испанию он бы генерала послушал. В родном городе, откуда махнул Павел в летное училище, осело несколько добровольцев, вернувшихся из Испании, в том числе два летчика, существа полумифические: с Урала перенеслись в страну басков, фланировали там, как баски, в беретках, рубашках свободного кроя, никому в голову не приходило, что это русские летчики, а потом они поднимались на своих «чато», «курносых», «И-пятнадцатых» в небо и жгли там мерзавцев, предавших республику. В городе знали, где живут бывшие добровольцы, где работают, но видеть их Павлу не приходилось. Говорили, будто их дома украшены толедскими коврами. «Нет, — думал Павел, глядя вслед отъезжавшему Хрюкину, — не похоже, чтобы он возился с коврами... Про Испанию я бы его послушал...»
— ...Доченек моих вспомнил, — говорил старший техник, возвратясь к «Бостону». — Где же твои сероглазочки, спрашивает, — не зная, с кем поделиться, он обратился к Веньке, оставившему свое укрытие.
— За таким кунаком — как у Христа за пазухой? — язвительно спросил Венька.
— Он как раз меня за пазуху и сунул, — поддакнул стартех. — Стрелком-радистом.
— На это Хрюкин мастер! В момент турнет, задвинет куда Макар телят не гонял!
— К себе взял. Как стахановца ВВС. В свой экипаж. Хрюкин — командир. Сухов — штурман...
— Он же не летает!
— В Китае!
— Ах, в Китае!.. Когда было!
— Вчера.
— Болтают, будто там наши авиаматку накрыли. Правда — нет?
— Накрыли. Пошли бомбить переправу через Янцзы, а облачность — до земли, видимость над целью — ноль. Штурман Сухов Иван Степанович говорит: «Командир, вверх по Янцзы погода лучше, пойдем туда...» Чтобы, значит, бомбы домой не привозить.
— Ты тоже летал?
— Слушай... Японцев врасплох не поймаешь. И не думай! У них все стены с ушами. Хрюкин, хочу сказать, молчать умеет и других приучал... железной рукой. Железной. Надо что обсудить, огласить командирское решение — уходим в поле. «Азия! Восток!» А в столовой или в общежитии разговоры на одни житейские темы, вроде того: «Федя, у тебя есть дети?» — «Есть». — «Как зовут?» — «Не знаю», — это надо мной смеялись. В Китай уезжал, жена была в роддоме, кого принесла — не знаю... вот эту косточку глодали. О боевой работе — ни гу-гу. Хрюкин пресекал, вплоть до откомандирования на родину... Ведь сколько за этой авиаматкой гонялись, с ума сойти... Разведка доносит: «Барыня», — это шифр ей дали такой, или прозвище, — «Барыня» стала на якорь в устье...» Наши по газам, мчат в устье, а «Барыни» и след простыл. Один экипаж застукал ее на ходу, а система сбрасывания не сработала... как заговоренная. Водит за нос и не дается, верно что «Барыня»... А Иван Степанович ее учуял. Замаскирована, конфигурация изменена, наподобие какой-то дамбы с мостками, крейсера ее прикрывают. Сухов вначале-то за крейсер зацепился, его увидел, потом авианосец... «Командир, шесть градусов левее!.. Бьем по «Барыне» с ходу!» — «Где?.. Куда?.. Не вижу!.. — это Хрюкин. — Не примерещилось, Иван?» Про Сухова так говорили: штурман божьей милостью, истинный представитель культурных людей в авиации, ну, пользуется своими приемами. Прицелу будто не доверяет, бомбит по наитию, через носок унта. Иван Степанович на это обижался: я, говорит, не шаман, я укладываю бомбы на заказ и по науке!.. Крейсера ощерились, шпарят из всех стволов, Иван Степанович клещом в находку впился. «Три градуса, — дышит, — так держать!..» Теперь вижу! Есть держать!.. Через носок унта или по науке, судить не берусь, скажу одно: наша бомба влетела в дымовую трубу авиаматки. Разведка сразу просигналила, потом японские газеты писали: бомба разорвалась в дымовой трубе... А прошлый год, в Разбойшине, на перегонке встретились, Иван Степанович вспомнил: в Ханькоу, когда наградные оформляли, Хрюкин заявил: «Во главу списка поставить Сухова. Принципиально. Поскольку штурман экипажа активным поиском и уверенным маневром обеспечил ликвидацию важного военно-морского объекта...»
— Да-а-а, — протянул Лубок, воротя нос в сторону. Сборы кончились, снова ему мыкаться, влачить существование, так не похожее на рассказы других о войне. — Где уж нам уж выйти замуж... С кувшинным рылом в калашный ряд... Прощевай, стартех! Желаю здравствовать!..
Павел и хозяин «Бостона» остались вдвоем.
— Погорел? — спросил стартех о Веньке. — Или в картишки продулся?
— Хрюкин ему в приказе выдал. Не проявляет инициативы в бою, пассивен...
— Больное место генерала. Правда. «Давно не виделись, Федор?» — «Давно, товарищ генерал... Как встретил вас с московским поездом... а наутро — война». — «То утро в Станиславе полжизни стоит, если не больше, согласен?» — «Как не согласен! Согласен». Приказ по авиачастям: боевую технику рассредоточить и замаскировать... а дальше? Дальше-то что? Военный человек, тем более генерал, действует по приказу, а приказа нет. В Москве Хрюкину и во всех кабинетах внушали: не поддаваться на провокации! Упаси господь!.. Гитлер как начал войну в Европе? Сварганил пограничный инцидент, ввел общественность в обман, задурил всем головы и ринулся на Польшу. Отсюда наша осторожность: не дать повода. Плешь Хрюкину проели... В субботу он с этим прибыл, а на рассвете «юнкерса» все наши аэродромы пробороновали...
— Что же Хрюкин?
— «Фашиста надо бить по морде, другого языка он отроду не знает!» — весь сказ. Короче, все поднял. Все, что уцелело, ранним утром бросил в бой...
...Венька Лубок уходил, озираясь, — как бы не попасть генералу под руку, — Павел Гранищев, слушая стартеха, пожалел о быстром отъезде командарма. Теперь-то он понимал, почему Хрюкин, ополчившись против пассивности Веньки в бою, так круто обобщил: «...истребитель прикрытия, опасный для своих». Не сегодня встретился с этим генерал. Болезнь требует серьезных мер.
Не только послушать про Испанию, Павел хотел бы пообщаться с командармом. Благо авиация, объединяя своих солдат и уравнивая их общим для всех понятием «летчик», такую возможность предоставляет. Пообщаться с Хрюкиным как летчик с летчиком...
Но «виллис» скрылся за бараком, и мысли Павла приняли иное направление: а не дать ли ему по случаю окончания сборов кругаля? Не заявиться ли ему собственной персоной в полк, где служит Лена? «Вот не ждала!» — охнет Лена. «Сколько можно в прятки играть?» — скажет он.
Сбыться этим смелым замыслам было не суждено.
Хрюкин, наученный войной, знал, что в резервах у командира избытка не бывает, здесь резерв всегда в дефиците. А самолетами его армию снабжают не так, как во время Сталинграда. Поэтому в дополнение к ранее принятым мерам Хрюкин распорядился, чтобы полки обязательно задействовали свои самолеты, восстановленные в авиаремонтных мастерских, где годные к бою машины подчас простаивают впустую.
Так на руках лейтенанта Гранищева появилось предписание получить в мастерских «законченный ремонтом самолет «ЯК-1» заводской № 13649 и перегнать его через г. Рос-тов-на-Дону к месту базирования в/ч 15559», то есть в свой полк.
Авиаремонтные мастерские, куда командировался лейтенант, стояли в верховьях Дона, в населенном пункте Р.
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня — под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага... Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам — звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. «Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?» — «Фоккер» срубил колпак кабины, — отвечал Венька. — По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал...» — «Ну?» — «Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем», — лоб Веньки скорбно морщился, в глазах — укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. «Высота?» — «Тысячи полторы...» — «Хватило?» — «Как выбросился — не помню. Динамический удар и — тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать... Ты-то куда исчез?» — «С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!..» — «А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал», — без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять...
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой... а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, «окна» самоподготовки — со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить «пулечка», организованная под маркой легального «кинга», но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: «Трусы в карты не играют»? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц — помалкивают: загад не бывает богат...
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, — боль сильнее задевает сердце, — возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. «Жизнь диктует, — оправдывал ее Павел. — Одна среди мужиков... С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное — быть ничьей... так держаться...» Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные «ПО-2», утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, — та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу...
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один «ЯК», выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот «ЯК» принадлежал, бесспорно, ей, — так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил «солдатский телеграф», он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с «мессерами», увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. «Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!» — успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты...
Не зная, чем для нее кончилась ростовская заваруха, он снова обдумывал, взвешивал плюсы и минусы ее ухода из полка. Летать на задания вместе значило быть ее стражем, телохранителем, невольно забывающим в бою все остальное, что безнаказанно не проходит; действовать, как последние месяцы, порознь — значит длить и длить свои страдания...
Никого ни о чем не спрашивая, Павел хотел одного: увидеть Лену живой и здоровой. «После удачного боя и теща мила!» — говорил выбритый досиня гвардии лейтенант своему приятелю, тоже гвардии лейтенанту, с полуулыбкой оглядывая возбужденный улей сверстников. «Что Лубок киснет? Что хандрит?» — «Не знаешь? Его Хрюкин в приказе высек». — «Не слыхал. Когда?» — «Приказ поступил сегодня, вся армия гудит...» — «Венька в своем репертуаре?» — «Формулировка новая: пассивен в бою. Играет роль балласта». — «То есть?» — «Истребитель прикрытия, опасный для своих», — так о нем сказано.
Непривычная формулировка. Странная. Приказы Хрюкина, как правило, карают трусов, поощряют мужество и честь, атут: «пассивен...» Ни рыба ни мясо — как понимать? Занимая место в строю, вводит других в заблуждение? На него рассчитывают как на активную фигуру, а он филонит, уклоняется, прячется за спины других? Так, что ли? Ясности у Павла нет. Венька сидит нахохлившись, многие не понимают, за что летчик так громко ославлен. Сочувствуют Веньке.
В столовой Павел засомневался: так ли хорошо, так ли удобно это место для объяснений? Вот Лена входит. Ищет глазами, где бы сесть. Он поднимается ей навстречу: «Лена!» Она у всех на виду поворачивается к нему спиной... Уткнуться в тарелку? Будто не видит ее? Она и упорхнет, как умеет. «Надо ее встретить, — настраивается Павел на решительный лад. — Перехватить на ходу...»
Ночью, когда задурманенная боем душа мечется в потемках, ища свободы и утешения, и глухие стоны, детские всхлипы, призывные вопли раздаются в спертом воздухе барака, вдруг громыхнули стволы, прикрывавшие аэродром. Зенитчики словно бы взялись разгонять дурные сны: когда летчики, кляня потемки и дневального, куда-то сбежавшего, продрали глаза, расчухались, — пальба прекратилась. Утром только и было разговоров, что о сбитом немецком разведчике и о том, что командир взятого в плен экипажа — молодая немка из Эльзаса. «В юбке воевала! — уверял молоденький дневальный, почему-то боясь, что ему не поверят. — В полпередничке и юбке, видел своими глазами!» — И прикладывал руку к груди...
Лена среди командиров звеньев не появилась.
При контрольном опросе в конце сборов Гранищеву досталась тема: «VI съезд РСДРП, курс партии на вооруженное восстание». Однажды Павел уже был спрошен об этом — под Сталинградом, в саманном домике заволжской МТФ, где расположилась выездная парткомиссия. Три члена комиссии в ватниках сидели на пустых канистрах вокруг плошки, трепетавшей на сквозняке; руку старшего охватывал свежий, без потеков, бинт, тот, кто вел протокол, поставил у себя в ногах с одной стороны пузырек с чернилами, с другой — оструганную палку, подобие трости. Все трое — выходцы из сухопутного сталинградского войска, может быть, с Мамаева кургана, может быть, с развалин Тракторного, — как работают летчики по городским кварталам, знали. Право окончательного утверждения — или неутверждения — в звании члена партии было предоставлено им Уставом, личная же причастность членов комиссии к сталинградской пехоте придавала их мнению высший авторитет. «Правильно, что вопрос о летчиках решают они», — подумал Павел. Первым по очереди шел немолодой, сурового вида воентехник второго ранга. «Воевал добровольцем в Китае, — рассказывал он о себе, несколько сбычившись, исподлобья поглядывая на членов комиссии. — Заправлял самолеты горючим из деревянных бадеек, втаскивая их на крыло веревкой... (подробность должным образом оценил Павел, а не члены комиссии). — Летал стрелком-радистом, за что удостоен боевого Красного Знамени...» — «Что сделано вами для победы в Сталинграде?» — спросил старший, баюкая перевязанную кисть. «Обеспечил семьдесят три самолето-вылета, восстановил пять поврежденных машин, шесть раз ходил на боевые задания...» — «Шесть?» — переспросил старший. «Шесть». — «Летающий техник, что ли?» — старший дал понять, что ему знакома специфика авиационной работы. «Место коммуниста сейчас в бою». Прием воентехника в партию утвердили.
Простоватый вид безусого летчика-истребителя, его рябенький нос и частая несмелая улыбка производили, должно. быть, невыгодное впечатление, — старший решил проверить теоретический багаж Гранищева. «Курс партии на вооруженное восстание?» — спросил он по-учительски строго, и на Павла пахнуло их десятым «А» классом в конце полугодия, когда складываются четвертные оценки... Нет, что ни говори, без хождения в десятый класс впечатления школьных лет, конечно, не полны. Только переступив порог десятого класса и услыхав о себе почтительно-удивленное: «Десятиклассник!» — можно в полной мере ощутить прелесть всей поры ученичества... Урок, воспринятый некогда с увлечением и серьезностью, хронология октябрьских событий по дням — все это подзабылось, выветрилось, Павел от хронологии уклонился. Он стал рассказывать, как Владимир Ильич, подвязав щеку платком, чтобы его не схватили ищейки Керенского или юнкера, рыскавшие по Питеру, перебирался с квартиры рабочего в Смольный для руководства вооруженным восстанием и как в трамвае, громыхавшем в парк, девчушка-кондукторша, по-боевому настроенная, в двух словах объяснила припозднившемуся пассажиру существо момента: «Нынче Зимний брать будем!» Эта сценка, с первого просмотра фильма тронувшая Павла, теперь, когда он ее пересказывал, взволновала его, лица членов комиссии тоже как бы помягчели, а вместе и затуманились... да: пламя осенних костров, поднятое революционным народом у пологих ступеней Смольного, сделалось смыслом и верой всей их жизни, пусть небогатой, исполненной сомнений, трудов, но — достойной, ибо самые тяжелые лишения примет и превозможет сознательный пролетарий ради торжества справедливости... И вот ныне, четверть века спустя, этот огонек колеблется и трепещет, как лампадка, и они, противостоя вражеским полчищам на Волге, веря в него и греясь им, бьются насмерть, чтобы его отстоять...
И на сборах Павел обстоятельно раскрыл актуальный, неспроста задаваемый вопрос, правда, концовка получилась скомканной: небо незнакомо загудело, все повскакали с мест, кинулись из барака встречать долгожданных «Бостонов».
Бомбардировщик «Бостон», как водится за иностранцами в России, являл собою зрелище экстравагантное: его внешность, его осанка и профиль указывали на заморское происхождение; хвост самолета не касался земли, а нос, чтобы не перетягивать и не клевать в грунт, опирался на выставленную вперед стальную ногу трехколесного шасси. Ни один отечественный самолет в то время не имел такой наружности. Венька Лубок стал протискиваться к кабине, старший техник-лейтенант пресек его поползновение. «Высота — в футах, скорость — в милях» — вот все, что счел он нужным обнародовать. Техсостав, разинув рты, глазел на американские моторы. «Опломбированы, — объявил хозяин «Бостона». — Все регламентные работы — через пятьсот часов», — а большего не удостоил.
«И чего темнит? — подумал Павел, узнавая в старшем технике коллегу, проходившего вместе с ним парткомиссию. — Чего?» Прошлым летом на хуторе Манойлин полк Егошина стоял бок о бок с полком «Бостонов», и они узнали все, что хотели узнать, — от южной трассы, по которой через Персидский залив, Тегеран и Баку направлялись в Россию авиационные поставки от союзников, до переделок, срочно предпринятых для усиления бортового огня бомбардировщика (вместо слабосильных пулеметов «Кольт — Браунинг» наши оружейники на фронтовых аэродромах монтировали надежные турельные установки Березина).
Старший техник, прилетевший в «гробике», как окрестили на «американце» тесное пространство за сиденьем летчика, куда-то спешил, торопился закрыть машину. Чехол, ловко вскинутый им, покрыл фюзеляж подобно попоне. Стартех поиграл постромками на манер вожжей, произнося губами: «Тпру-у!» — расправил их, связал концы под брюхом машины в узел и дружески, как хозяин заведенного в стойло коня, прихлопнул ладонью по гулкому туловищу «американца». Дело сделано. Стартех свободен, бомбардировщик может до вылета отдыхать...
— Расчехляй! — прокричал подкативший на «виллисе» командир полка. — Открывай кабину! — спрыгнув на ходу, он принялся сам распутывать постромки.
«Виллис», слегка притормозивший, малым ходом покатил дальше, к незачехленному «Бостону». Командир бросил постромки и припустил за ним вдогон.
— Приехал капитан Андреев, — проговорил стартех, не сводя глаз с генеральских погон пассажира «виллиса».
— Капитан? Ты что? Генерал!.. Генерал Хрюкин!..
— Для тебя, — назидательно ответствовал стартех, не удостаивая автора реплики взгляда, старательно обтирая руки пуком ветоши и охорашиваясь. — А для меня — капитан Андреев, как мы его в Ханькоу звали... Вон еще где!
Щеголять на свежем весеннем ветру без шинели, по-летнему, было, пожалуй, рановато, но приталенный китель темно-синего сукна, пошитый в Москве и за одну ночь перекроенный, как того пожелал командарм, собираясь на первое в освобожденном Ростове заседание Военного совета, был очень хорош на рослом Хрюкине. Тимофей Тимофеевич чувствовал это. Легко спрыгнув с «виллиса» и слушая объяснения подоспевшего командира полка, он направился в обход «Бостона». «На одном моторе тянет как зверь, — говорил ему командир, унимая, восстанавливая дыхание. — Две пушки у летчика, одна у стрелка... «мессер» его в жизнь не достанет!..» Хрюкин слушал молча. Как совпало: его армия вместе с войсками фронта напрягает силы, развивая успех сталинградского контрнаступления, и тут на помощь ему является полк из бригады, которой он до войны командовал в Белой Церкви. Бригада реорганизована, полк — носитель ее духа, ее традиций, — заявлял о себе в Испании и Китае, на Халхин-Голе и Карельском перешейке... Полк-ветеран. Командир, естественно, новый, стариков, конечно, не осталось... Как старого друга встречает его Хрюкин. Вовремя подоспел, дружище. Сталинградская эпопея подняла армию, он, командарм, на этом сражении вырос, снискал признание, уходить в тень, уступать лидерство — не в его натуре... Его место и впредь — на острие событий. «Срок очередных поставок? — спрашивал Хрюкин. — Когда можно ждать очередную партию?» Не довольствуясь пополнением самолетного парка, поступавшим от промышленности, а также от союзников по ленд-лизу, Хрюкин силами своего техсостава собирал все, что можно было собрать в степях междуречья Волги и Дона; собирал, поднимал, вводил в строй: Сталинград учил заблаговременному накоплению сил, и штаб уже сейчас планировал и готовил первый после взятия Ростова массированный удар по вражеским аэродромам...
Совершая обход, Хрюкин слегка поводил плечами, пробуя и находя, что китель не жмет, не тянет, а погоны не коробятся, выявляют линию развернутых плеч. Весь смак обновы, шитой в Москве на заказ (размеры были сообщены загодя по телефону, потому что он мог задержаться в столице всего лишь на сутки), состоял в них, генеральских погонах, недавно введенных и впервые надетых. Крестьянский сын Хрюкин к ним еще не привык. Его искушало желание оглядывать их, кося глазами, он удерживался, поводил плечами. Могло, однако, показаться, что генерал — мерзляка, ежится на ветру. Подчеркнуто неторопливо проводя обход, Хрюкин, не боясь посадить на китель жирное масляное пятно, поднялся в кабину. Знакомство генерала с «американцем» завершалось...
Старший техник-лейтенант, сунув ветошь в карман, отделился от толпы, издалека глазевшей на генерала, и, слегка косолапя, направился к Хрюкину. «Вот к кому он торопился», — понял Павел, толпа потянулась за стартехом. Венька Лубок, понося последними словами «Бостон», лишивший авиаторов такого надежного места укрытия, как хвост, напротив, ретировался, прикрылся от начальства стойкой шасси. Павел остался под крылом. «Поплакаться? — думал он о стартехе. — Дескать, дефицит баллонов? Перебои с ГСМ?»
Мозолить глаза, выставляться перед начальством Павел не умел и не любил. Мысль о том, чтобы командарм проявил свою волю и, скажем, вместо звена, на которое выдвинут Гранищев — безо всякой к тому личной охоты, — поставил бы его напарником какого-нибудь истребителя-рубаки, — такая мысль ему в голову не приходила. Между тем собственно командирская работа Павла действительно не увлекала — молод еще, чтобы жестко требовать с других.
Недозрел. Ему нравилась и, как находили некоторые, удавалась роль, угаданная для него Барановым, — роль ведомого. Ведомый — щит героя. Быть ведомым — его назначение... Вот про Испанию он бы генерала послушал. В родном городе, откуда махнул Павел в летное училище, осело несколько добровольцев, вернувшихся из Испании, в том числе два летчика, существа полумифические: с Урала перенеслись в страну басков, фланировали там, как баски, в беретках, рубашках свободного кроя, никому в голову не приходило, что это русские летчики, а потом они поднимались на своих «чато», «курносых», «И-пятнадцатых» в небо и жгли там мерзавцев, предавших республику. В городе знали, где живут бывшие добровольцы, где работают, но видеть их Павлу не приходилось. Говорили, будто их дома украшены толедскими коврами. «Нет, — думал Павел, глядя вслед отъезжавшему Хрюкину, — не похоже, чтобы он возился с коврами... Про Испанию я бы его послушал...»
— ...Доченек моих вспомнил, — говорил старший техник, возвратясь к «Бостону». — Где же твои сероглазочки, спрашивает, — не зная, с кем поделиться, он обратился к Веньке, оставившему свое укрытие.
— За таким кунаком — как у Христа за пазухой? — язвительно спросил Венька.
— Он как раз меня за пазуху и сунул, — поддакнул стартех. — Стрелком-радистом.
— На это Хрюкин мастер! В момент турнет, задвинет куда Макар телят не гонял!
— К себе взял. Как стахановца ВВС. В свой экипаж. Хрюкин — командир. Сухов — штурман...
— Он же не летает!
— В Китае!
— Ах, в Китае!.. Когда было!
— Вчера.
— Болтают, будто там наши авиаматку накрыли. Правда — нет?
— Накрыли. Пошли бомбить переправу через Янцзы, а облачность — до земли, видимость над целью — ноль. Штурман Сухов Иван Степанович говорит: «Командир, вверх по Янцзы погода лучше, пойдем туда...» Чтобы, значит, бомбы домой не привозить.
— Ты тоже летал?
— Слушай... Японцев врасплох не поймаешь. И не думай! У них все стены с ушами. Хрюкин, хочу сказать, молчать умеет и других приучал... железной рукой. Железной. Надо что обсудить, огласить командирское решение — уходим в поле. «Азия! Восток!» А в столовой или в общежитии разговоры на одни житейские темы, вроде того: «Федя, у тебя есть дети?» — «Есть». — «Как зовут?» — «Не знаю», — это надо мной смеялись. В Китай уезжал, жена была в роддоме, кого принесла — не знаю... вот эту косточку глодали. О боевой работе — ни гу-гу. Хрюкин пресекал, вплоть до откомандирования на родину... Ведь сколько за этой авиаматкой гонялись, с ума сойти... Разведка доносит: «Барыня», — это шифр ей дали такой, или прозвище, — «Барыня» стала на якорь в устье...» Наши по газам, мчат в устье, а «Барыни» и след простыл. Один экипаж застукал ее на ходу, а система сбрасывания не сработала... как заговоренная. Водит за нос и не дается, верно что «Барыня»... А Иван Степанович ее учуял. Замаскирована, конфигурация изменена, наподобие какой-то дамбы с мостками, крейсера ее прикрывают. Сухов вначале-то за крейсер зацепился, его увидел, потом авианосец... «Командир, шесть градусов левее!.. Бьем по «Барыне» с ходу!» — «Где?.. Куда?.. Не вижу!.. — это Хрюкин. — Не примерещилось, Иван?» Про Сухова так говорили: штурман божьей милостью, истинный представитель культурных людей в авиации, ну, пользуется своими приемами. Прицелу будто не доверяет, бомбит по наитию, через носок унта. Иван Степанович на это обижался: я, говорит, не шаман, я укладываю бомбы на заказ и по науке!.. Крейсера ощерились, шпарят из всех стволов, Иван Степанович клещом в находку впился. «Три градуса, — дышит, — так держать!..» Теперь вижу! Есть держать!.. Через носок унта или по науке, судить не берусь, скажу одно: наша бомба влетела в дымовую трубу авиаматки. Разведка сразу просигналила, потом японские газеты писали: бомба разорвалась в дымовой трубе... А прошлый год, в Разбойшине, на перегонке встретились, Иван Степанович вспомнил: в Ханькоу, когда наградные оформляли, Хрюкин заявил: «Во главу списка поставить Сухова. Принципиально. Поскольку штурман экипажа активным поиском и уверенным маневром обеспечил ликвидацию важного военно-морского объекта...»
— Да-а-а, — протянул Лубок, воротя нос в сторону. Сборы кончились, снова ему мыкаться, влачить существование, так не похожее на рассказы других о войне. — Где уж нам уж выйти замуж... С кувшинным рылом в калашный ряд... Прощевай, стартех! Желаю здравствовать!..
Павел и хозяин «Бостона» остались вдвоем.
— Погорел? — спросил стартех о Веньке. — Или в картишки продулся?
— Хрюкин ему в приказе выдал. Не проявляет инициативы в бою, пассивен...
— Больное место генерала. Правда. «Давно не виделись, Федор?» — «Давно, товарищ генерал... Как встретил вас с московским поездом... а наутро — война». — «То утро в Станиславе полжизни стоит, если не больше, согласен?» — «Как не согласен! Согласен». Приказ по авиачастям: боевую технику рассредоточить и замаскировать... а дальше? Дальше-то что? Военный человек, тем более генерал, действует по приказу, а приказа нет. В Москве Хрюкину и во всех кабинетах внушали: не поддаваться на провокации! Упаси господь!.. Гитлер как начал войну в Европе? Сварганил пограничный инцидент, ввел общественность в обман, задурил всем головы и ринулся на Польшу. Отсюда наша осторожность: не дать повода. Плешь Хрюкину проели... В субботу он с этим прибыл, а на рассвете «юнкерса» все наши аэродромы пробороновали...
— Что же Хрюкин?
— «Фашиста надо бить по морде, другого языка он отроду не знает!» — весь сказ. Короче, все поднял. Все, что уцелело, ранним утром бросил в бой...
...Венька Лубок уходил, озираясь, — как бы не попасть генералу под руку, — Павел Гранищев, слушая стартеха, пожалел о быстром отъезде командарма. Теперь-то он понимал, почему Хрюкин, ополчившись против пассивности Веньки в бою, так круто обобщил: «...истребитель прикрытия, опасный для своих». Не сегодня встретился с этим генерал. Болезнь требует серьезных мер.
Не только послушать про Испанию, Павел хотел бы пообщаться с командармом. Благо авиация, объединяя своих солдат и уравнивая их общим для всех понятием «летчик», такую возможность предоставляет. Пообщаться с Хрюкиным как летчик с летчиком...
Но «виллис» скрылся за бараком, и мысли Павла приняли иное направление: а не дать ли ему по случаю окончания сборов кругаля? Не заявиться ли ему собственной персоной в полк, где служит Лена? «Вот не ждала!» — охнет Лена. «Сколько можно в прятки играть?» — скажет он.
Сбыться этим смелым замыслам было не суждено.
Хрюкин, наученный войной, знал, что в резервах у командира избытка не бывает, здесь резерв всегда в дефиците. А самолетами его армию снабжают не так, как во время Сталинграда. Поэтому в дополнение к ранее принятым мерам Хрюкин распорядился, чтобы полки обязательно задействовали свои самолеты, восстановленные в авиаремонтных мастерских, где годные к бою машины подчас простаивают впустую.
Так на руках лейтенанта Гранищева появилось предписание получить в мастерских «законченный ремонтом самолет «ЯК-1» заводской № 13649 и перегнать его через г. Рос-тов-на-Дону к месту базирования в/ч 15559», то есть в свой полк.
Авиаремонтные мастерские, куда командировался лейтенант, стояли в верховьях Дона, в населенном пункте Р.