Аничков Владимир. Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

   В чём же состоят ошибки, приведшие человечество не к всеобщей любви и братству, а к всеобщей ненависти? Как можно объяснить вспыхнувшую между христианскими народами всемирную войну и ныне начавшуюся революцию, в основе которой лежит зависть к сильным и ненависть пролетариата к капиталистам?
   Как можно внушать хищнику: "Возлюби ближнего своего, как самого себя"? Не лучше ли проповедовать не любовь, а терпимость: "Не пожелай ближнему своему того, чего себе не желаешь"? Не эта ли упрощённая формула лежит в основе ленинского учения о государственном капитализме? Ведь я сам на съезде управляющих горными округами пришёл к заключению, что война настолько разорила и народ, а с ним и банки, что последние не в состоянии прийти на помощь торговле и промышленности. Тогда я предчувствовал наступление хаоса и провал капиталистического строя. Правда, я не мог себе представить, что на смену капиталистического правового строя, основанного на незыблемых началах собственности, придёт коммунизм.
   Но вот теперь, когда захват власти коммунистами совершился, когда на их стороне вся масса нашего безграмотного народа, - не пора ли призадуматься над этим? И не саботировать и скрываться в лесах, а прийти к ним на помощь в государственном строительстве? А ведь приглашали, сулили {132} большую карьеру... Спаси же себя и горячо любимую семью от нищеты и, быть может, даже казни!..
   В сущности, здесь нет борьбы с капиталом. Наоборот, происходит концентрация капитала в правительственных руках, что во много раз увеличивает его силу и, пожалуй, в данный момент представляет собой единственный выход для разоренного войной государства.
   Но концентрация капитала в руках правительства неразрывно связана с другим вопросом. Лишь единый капитал является могучим средством для достижения другой цели - "диктатуры пролетариата". А ведь в огромной своей массе пролетариат не только необразован, но и неграмотен. Он обладает клыками, инстинктами хищников, из-за которых немыслимо разумное и честное управление государственным капиталом. Мне хорошо был знаком круг капиталистов. Любил ли я их или ненавидел? Глядя на их алчность и властность, скорее ненавидел, чем любил. Пролетарий, и каждый в отдельности, и в целом, обладает теми же клыками хищника, что и капиталист. Его стремление к собственности, к богатству отнюдь не меньшее, чем у капиталиста. Последний в своих стремлениях к увеличению богатства руководствуется реальными возможностями, здравым смыслом. У пролетариата действует скорее не разум, а инстинкт. Его требования часто неосуществимы. В своих экономических забастовках пролетариат не только предъявляет требования, граничащие с абсурдом, но не считается и с тем обстоятельством, что во всякой забастовке сталкиваются интересы труда и капитала, и всего общества, и всего населения страны. Именно третьей стороне придётся расплачиваться, если капиталист вынужден будет пойти на уступки.
   Мне возразят, что и капиталист грабит общество. Но капиталист всегда считается с возможностью повышения цен на товары, поскольку возможность эта стоит в прямой зависимости от наличия конкуренции.
   Итак, диктатура пролетариата для меня менее приемлема, чем диктатура капиталистов, находящаяся в опытных руках. Потому им и легче управлять страной, так как создание капитала - большая наука, доступная далеко не всякому человеку.
   Где же найдёт пролетариат хозяйственных людей, кто его водители? Большинство революционеров пошли по этой {133} дороге, потерпев неудачи в капиталистическом строе. Не хватало выдержки, не хватало умения выйти в люди. И вот теперь большинство этих неудачников стали правителями страны. Недаром же Ленин заявил, что всякая кухарка может управлять страной. Но не лучше ли ломать шапку перед опытным капиталистом, чем перед безграмотной кухаркой? Сейчас начали образовываться в деревнях комитеты бедноты, на которые Ленин делает большую ставку. Из кого же они состоят? Исключительно из лентяев и пьяниц. Эта власть будет похуже ленинской кухарки. Можно ли при таких правителях ожидать успеха в проведении коммунизма, основанного на уничтожении частной собственности, когда эта шпана будет "грабить награбленное" для собственных целей? [...]
   Царствие земное Ленин строит насильно. Концентрируя капитал в руках правительства, он к огромной силе капитала прибавил ещё и силу оружия. Что же может из этого получиться, как не полное рабство всего населения страны перед правителями, когда невозможна станет борьба труда с капиталом? Всякая забастовка будет подавляться штыками, пулемётами и танками. Настанет ещё худшее рабство, чем было прежде. В прошлом рабы могли перебегать от одного помещика к другому, иногда сторону рабов принимала правительственная власть. А кто заступится за рабов советской России?
   Конечно, абсолютной свободы граждан, как это проповедует анархизм, не существует. Нет её и в капиталистическом строе. Но то, чего добивается Ленин, приводит человечество к абсолютному рабству. А труд раба, по его слабой производительности, всегда обходится владельцу дороже вольнонаемного труда.
   Эта истина доказана экономистами. Не поведёт ли такое рабство к всеобщему голоду? Россия до сих пор была житницей Европы, однако статистика с ясностью указывает, что вывоз зерна происходил за счёт более высокой культуры помещичьих земель. Теперь их уничтожили. Это, несомненно, поведёт к понижению урожайности, и настолько, что не только прекратится вывоз, но и население городов станет недоедать. А к этому надо добавить огромную армию коммунистов, не творящих ценности, а только их пожирающих. Содержание {134} этих трутней обойдётся во много раз дороже той прирастающей ценности, что шла на удовлетворение аппетитов и помещиков, и капиталистов.
   Давал ли казённый капитал когда-либо хорошую прибыль казне? Возьмём для примера казённые железные дороги. Ведь они почти всегда вели правительство к убытку, тогда как частные процветали, и стоимость их акций нередко в пять раз превышала номинал. Разве только одна винная монополия, введённая графом Витте, давала великолепную прибыль. Однако и в этом деле ту же, если не большую прибыль могло получить правительство, если бы взамен монопольной формы остановилось на акцизной системе собирания налогов.
   К чему приведёт ленинизм? Основанный на насилии, он неминуемо зальёт весь мир человеческой кровью, усеет свой путь трупами умерших в муках голода людей. [...]
   Коммунисты желают возложить заботу о воспитании детей на воспитательные дома. Наш государственный воспитательный дом дал невероятную смертность, превышающую шестьдесят процентов. Почему же именно эти учреждения дают такую ужасающую смертность? Только мать, а не рабыня может любовно вынести все муки материнских обязанностей.
   Нет, я должен не только саботировать коммунизм, а с оружием в руках, пока ещё не поздно, бороться с ним. И с этими мыслями я обратился к проснувшимся компаньонам по несчастью.
   - Господа, вы как хотите, а я твердо решил сегодня же отправиться домой и там совместно с женой решить, что нам делать. Я лично предлагаю идти навстречу Дутову или чехам. Пешком пробраться всегда возможно. А там посмотрим. Хоть простыми солдатами, а постоим за правое дело.
   Всем понравилось моё предложение, и мы, собрав нехитрый наш багаж, через какие-нибудь двадцать минут уже были в Маргаритине.
   Дамы заявили, что одних нас не пустят. А если мы уйдём воевать, то и они пойдут с нами.
   Вопрос сильно осложнился. Особенно затруднительно было положение Имшенецкого - его старуха жена была без ног. Дочь же Ольга так напугалась прошедшего обыска, что слегла. У неё начались преждевременные роды, и её увезли {135} в город к акушеру. Ребёнок родился мёртвым, и поправлялась Ольга очень медленно. Ещё одна безвинная жертва революции!
   Имшенецкий получил письмо от брата, Михаила Михайловича, из Петербурга с сообщением, что Раиса Викторовна, жена брата, повесилась в доме для умалишённых, куда она попала в результате большевицкого режима.
   Выдвигалось и ещё два проекта бегства к Дутову. По первому предполагалось на двух телегах совершить путешествие на курорт за Сергиевск-Уфалейским заводом. И оттуда, оставив дам, мужчины должны будут перейти линию фронта. По второму проекту предполагалось выехать в Пермь по железной дороге, а там, купив лодку, спуститься до Казани, которая находилась в руках белых.
   Осуществление этих проектов было настолько рискованно, что окончательное решение откладывалось со дня на день.
   А пока мы решили дежурить на высокой скале, что отделяла нас от полустанка. Дежурство начиналось в шесть утра и прекращалось в одиннадцать часов вечера. Ночью мы не дежурили потому, что, с одной стороны, приезд комиссаров ночью был маловероятен, а с другой - в темноте со скалы ничего нельзя было увидеть.
   Моё дежурство всегда было первым, так как с начала революции я потерял предутренний сон. Продолжалось оно до девяти часов.
   Встав с восходом солнца и напившись кофейку, я взбирался на скалу. Со скалы перед глазами расстилалась панорама Уральских гор, покрытых хвойным лесом.
   Во время дежурств все мысли вертелись вокруг вопроса: когда же могут прийти чехи? Начинаешь рассчитывать... По последним сведениям, чехи в Кыштыме или на Каслинском заводе. Вёрст остаётся столько-то. Допустим, что чехи проходят не более пятнадцати вёрст в день. Но вот вопрос: как они пойдут - по железной дороге или по шоссе через Сысертский завод, на котором были последние бои? По моим подсчётам, нам осталось мучиться не более восьми - десяти дней. Но продвижение чехов, несмотря на почти полное отсутствие сопротивления со стороны красных войск, шло гораздо медленнее. {136}
   По полученным сведениям, красные Екатеринбург решили не защищать, что подтверждалось усиленной эвакуацией, ход которой был виден с моего наблюдательного пункта. Все поезда, наполненные товарами, шли по направлению к Перми, а обратно они возвращались пустыми и в гораздо меньшем числе. В последние дни я замечал, что в теплушках вывозили реквизированную у "буржуев" мебель, за которой за самоварчиком сидело две-три комиссарских семьи. [...]
   Когда на скале появлялся Дружок, пёс Имшенецкого, а за ним и грузная фигура самого Владимира Михайловича, дежурившего от девяти до двенадцати, я с удовольствием удалялся со сторожевого поста.
   Спали мы почти не раздеваясь. Частенько дежурный, увидав подозрительных лиц, сломя голову летел в усадьбу, и мы в один миг, закинув за плечи заготовленные котомки, с револьверами в руках под насмешливые взгляды прислуги скрывались в лесу. Делали это всегда так скоро, что, думаю, ни один пожарный не одевался так быстро. Последнее время убегала с нами и Маргарита Викторовна. Её "верные" приказчицы, образовав совет рабочих, захватили магазин, писали на неё доносы, и совдеп угрожал крупным штрафом. К счастью, тревоги неизменно оказывались ложными из-за частых наездов белогвардейцев для исполнения того или другого военного задания. [...]
   Однажды, вернувшись после обычной тревоги и бегства в лес, мы застали у себя двенадцать офицеров, приехавших взорвать наш разъезд Хохотун. Я не выдержал и запротестовал.
   - Как, - говорил я, - в благодарность за хлеб-соль Имшенецких вы хотите, чтобы завтра же эта усадьба была сожжена дотла, а нас и наших жён расстреляли? Я не понимаю, кто вами руководит. Приказ взорвать Хохотун бессмыслен. Какова цель взрыва дороги? Прекратить эвакуацию красных? Но ведь этим взрывом вы в то же время затрудните доступ чехам к Екатеринбургу. Если уж взрывать, так за линией пересечения Пермской дороги и дороги Лысьва Бердяуш, по которой двигаются чехи. Но раз у вас есть такое приказание, то рвите полотно вёрст на десять дальше от нас, дабы спасти Маргаритино. И со стороны большевиков будет меньше шансов на возмездие. {137}
   Мои слова на этот раз подействовали. Сын решил идти с офицерами. Жена настаивала, чтобы я его не пускал, но исполнить её просьбу я не мог, хорошо понимая настроение юноши, и просил его лишь не очень бравировать.
   Оказалось, что у приехавших не было с собой не только пироксилиновых шашек, но даже ключа для разборки рельсов и маленького лома. Всё, что привезли с собой эти молодцы, - это разрывные гранаты. Ночью руководимая Володей Имшенецким компания двинулась в путь через болото.
   Я пошёл к себе на чердак и долго не мог заснуть, волнуемый предстоящим взрывом. Спустя два часа послышался свисток прибывшего на нашу станцию поезда.
   Кто едет с этим обречённым на крушение поездом? Может быть, далеко не все пассажиры - "товарищи". Явственно слышен свисток локомотива, и поезд, громыхая и позвякивая железом, медленно ползёт на подъём, ведущий к станции Хрустальная. Схватив часы, я зажёг свечку и начал следить за бесконечно долго ползущей стрелкой. Прошли мучительные десять-пятнадцать минут, шум поезда давно прекратился, а взрыв не раздался. Вдруг издалека раздаётся шум возвращающегося поезда и неистовая ругань и крики. Оказывается, поезд разорвался надвое, и задние вагоны скатились обратно на станцию, где и остановились, не разбившись... [...]
   За эти дни сообщение с городом было почти прервано, никто из нас не решался туда ехать. Провизию же доставлял молодой чех, служивший у Имшенецкого и охранявший его городской дом. Изредка приезжал его родственник Ковылин навещать своего сына-студента, жившего у нас.
   Однажды в город поехал старший сын Имшенецкого, Володя, чтобы достать оружие... Мы ждали его возвращения с интересом и большим волнением.
   Приехав на другой день, он сообщил нам потрясающую новость - Государь казнён. Об этом вчера под гром аплодисментов возвестил на митинге в театре Голощёкин.
   Итак, Государь казнён без суда по воле Екатеринбургского совдепа. Даже казнить "бывшего тирана", как они называли его, и то не сумели! Не сумели придать его казни то торжественное значение, которым сопровождалась казнь французского Людовика и английской Елизаветы. Боже, как это ужасно, {138} какая бесславная смерть! Но хорошо же офицерство нашей академии: не сумело похитить Императора! Ведь их около восьмисот человек. Допустили казнь почти накануне прихода чехов. [...]
   Володя, помимо этих потрясающих новостей, рассказал нам, что в городе паника, все бегут по железной дороге и по шоссе. По дороге в Маргаритино он встретил Юровского на автомобиле. Подтвердил и слухи о разбое каких-то трёх братьев с Верх-Исетского завода. На шоссе находили много убитых ими людей.
   Слухи о приближении чехов подтверждались. Говорили, что дня через три они будут в Екатеринбурге.
   ***
   В эти дни явилась к нам партия крестьян и подрядилась косить луга. Началась настоящая деревенская страда. Во мне, как и в Имшенецком, заговорило чувство хозяина, и настолько сильно, что как-то сами собою отменились дежурства на скале.
   А грозная туча всё ближе надвигалась на наши головы. Десятого июля по старому стилю к нам прискакал наш приятель решётский комиссар и сообщил, что недалеко от Решёт прошла сотня казаков. Имшенецкий предложил ему остаться у нас и заключил с ним договор, по коему тот обязывался охранять нас от красных, а мы его от белых.
   К вечеру в усадьбу явилась депутация от станционных служащих с просьбой приютить на эти дни своих баб и детей. Все они боялись, что последние поезда с красными войсками захватят баб с собой, как это делалось на последних станциях.
   - А если наши семьи будут в безопасности, так мы и сами скроемся в лесах, а если и это не удастся, то соскочим с поезда на первой остановке и прибежим в Маргаритино.
   - Смотрите, - говорил я, - охраняйте дорогу, ведущую в Маргаритино. Напугайте комиссаров большой засадой белых, а главное, дайте нам знать. Тогда мы вместе с вашими семьями углубимся в лес.
   - Что же, уж так охранять будем, что лучше и не надо. {139}
   К вечеру Маргаритино наполнилось плачущими и воющими от страха бабами и детьми. Одна баба-сторожиха выкинула, и наши дамы всю ночь возились с ней.
   То и дело со станции прибегали посланцы с известиями о том, что за станцией Хрустальная идут бои. Однако выстрелов слышно не было: расстояние от нас было порядочное - не менее тридцати вёрст.
   ОЛЬГИН ДЕНЬ
   Наконец настало одиннадцатое июля, на которое приходится Ольгин день.
   Встал я, по обыкновению, очень рано и, справившись первым делом у железнодорожников, где идут бои, узнал, что Хрустальная ещё в руках красных.
   Утро было чyдное. Я стал на своём лугу, поточил косу и с восторгом начал косить сочную, в пояс ростом, густую, стоявшую щетиной траву.
   Кто сам не косил, тот не может понять то чувство, которое испытывает косец на своей собственной лужайке! Каждый шаг вперёд не утомляет, а подбадривает, азартит. Сколько поэзии, сколько музыки в звеняще-шипящем звуке косы! Джиг, джиг - и ряд за рядом падает, ложась ровными грядами, трава.
   Всё больше врезаюсь узкой дорожкой в травяную стену. Но вот кончил ряд, пот заливает лицо и шею. Обтираешь пучком сена косу, правишь её бруском и снова встаёшь на работу. Вновь быстро врезаешься в щетинистую траву, расширяя узкий коридорчик сперва в улицу, а затем в целую площадку... Так и не заметил, как подошёл Иоганн, ведя под уздцы похудевшую на подножном корму Полканку.
   Едва мы принялись за метание стога, как начал накрапывать дождик. Дождь шёл при солнце, даря надежду, что скоро погода восстановится. Всё же убирать сено было нельзя, да и коса моя расшаталась и требовала небольшого ремонта. Решил возвратиться домой.
   Иоганн сел верхом на лошадь, держа грабли в руках, как пику, и поехал впереди, я же с косой на плече следовал за ним. Пересекая рельсы, я заметил стоящий у полустанка поезд. Я так увлёкся работой, что и не заметил, как он подошёл. {140}
   Минут через десять, уже помывшись, я сидел на террасе в ожидании кофе, которым обещала меня угостить именинница Ольга Владимировна. Вышел и сам хозяин. По случаю дня именин дочери Владимир Михайлович разоделся, как никогда, - в красную вышитую рубаху и бархатные шаровары.
   По мосту, перекинутому через речонку Северку, я увидел, как идут два "товарища" с винтовками в руках. Матросская форма не оставляла сомнения в том, что это ультракоммунисты.
   Сердце моё заныло. Матросы подошли ко мне и спросили, что это за заимка. Я объяснил им, что это сельскохозяйственная коммуна.
   Они с недоверием посмотрели на меня.
   Завидев "товарищей", Имшенецкий вместе со своим зятем Половиковым схватили грабли и для большей убедительности начали сгребать сено на ближайшей лужайке. Парадные костюмы обоих так не гармонировали с положением коммунара-работника, что мне хотелось послать их к чёрту.
   - А это что у вас здесь строят? - спросили "товарищи".
   - Сами видите - избу.
   - А там что за народ?
   - А крестьяне-косцы убирают сено.
   Оба прошли дальше по направлению к строившемуся дому.
   Я со страхом подумал, что будет дальше. "Товарищи" остановились около постройки и начали о чём-то расспрашивать плотников. Вдруг я увидел, как из дома вышел глухой плотник Николай и "товарищи", толкая его в шею, велят ему идти к нашему дому. Не дойдя до дома, Николай вырвался, бросился ко мне и начал просить спасти его.
   - Идём, идём! - закричали матросы.
   - Куда вы его, за что?
   - Недалече, шагов на сто, дальше не отведём.
   - Да за что же?
   - Сам знает за что, а тебе какое дело? Ты кто таков?
   - Я прежде всего человек и намного старше вас и нахожу по меньшей мере странным, что вы "товарищи" и так относитесь к человеку труда. Это наш полунормальный глухонемой плотник, контуженный на войне. Чем он мог оскорбить вас? Скажите, в чём дело?
   - Тебя не спрашивают, так и помалкивай, а то и тебя отведём. {141}
   - Не ходи, Николай, - сказал я твёрдым голосом, опустив руку в карман и ощупывая браунинг.
   "Товарищи" смягчились или струсили, уже не настаивая на выдаче Николая. Один из них присел на скамейку, сильно развалившись, другой, став спиной ко мне и поставив ногу на скамью, стал разматывать портянку.
   Момент настал подходящий. "Сейчас или никогда, - шептал мне какой-то голос, - подойди и всади пулю в сидящего, а затем в хромого".
   Но в это время сидящий заговорил:
   - Ну ладно, пусть остаётся.
   И они стали собираться. Но вдруг, заметив провода, проведённые из дома к электрической машине, остановились.
   - Да у вас здесь беспроволочный телеграф!
   - Какой же беспроволочный, когда это провода для освещения.
   - Знаем мы это освещение, это вы белым телеграфируете. Мы вернёмся и приведём товарищей. Нас здесь четыреста человек на станции. Живо обыщем и, если кто из вас уйдёт, всех расстреляем, а хутор сожжём.
   Едва они скрылись, как я начал кричать и махать бутафорскому рабочему в красной шёлковой рубашке. Имшенецкий быстро прибежал.
   - Владимир Михайлович, настал решающий момент - или вступить в бой, или бежать.
   - Но как же быть с женой? Она не побежит. Да и нас-то всего пять человек. Что мы можем сделать? Нет, я остаюсь.
   Володя Имшенецкий бросил свой кольт в клевер, за ним полетел и револьвер Владимира Михайловича.
   Я тоже было направился к клеверу, но перерешил. Нет, живым без боя в руки не дамся.
   - Маруся, - позвал я.
   Но она уже с дочерью шла ко мне.
   - Сейчас же вместе с Наташей и Толей бегите в лес.
   - А ты?
   - Я остаюсь.
   - Тогда и мы остаёмся.
   - Я приказываю вам.
   - Мы без тебя не уйдём. Бежим с нами. {142}
   Что было делать? Тяжело было бросать Имшенецких, но было ясно, что они сопротивляться не будут, а, стало быть, я им пользы принести не могу.
   И мы все чуть не рысью пустились в лес. [...] Инстинктивно мы бежали всё в том же направлении, где скрывались раньше. Тут вспомнил я о присутствии пяти офицеров и командировал к ним Борю и Толю, дабы просить их присоединиться к нам, если на Маргаритино будет совершено нападение. Ведь нас девять мужчин, из коих пять вооружены винтовками, а четверо браунингами. Этого уже достаточно, чтобы внезапным нападением разбить комиссаров. Но наши гонцы пришли с позорным ответом, что они к нам не присоединятся и просят не подходить к ним, так как мы идём с дамами.
   Мы прошли мимо них и, перебравшись через большую болотную прогалину, достигли густого молодого сосняка. Если удастся пробраться этой чащобой сажен на двадцать, то мы станем невидимы и все следы пропадут. Выбрав подходящее место, мы остановились, напряжённо слушая, не долетят ли до нас выстрелы из Маргаритина.
   А лес таинственно, почти бесшумно шелестел своими ветвями. Какое дело этим гигантам соснам и чащобам до жалких людишек, так бесцеремонно нарушающих их вековечный покой?!
   Просидели мы более часа. Имшенецкие решили пойти на разведку.
   Минут через двадцать вернулся Боря и сказал, что можно возвращаться, "товарищи" ушли.
   Перебивая друг друга, взволнованные от только что пережитых событий, Имшенецкие рассказали нам следующее:
   - Едва вы успели скрыться в лесу, как на мосту появились пятнадцать "товарищей", предводимых юным комиссаром-евреем. Шли они с ружьями наперевес. Подойдя к усадьбе, комиссар приказал привести дерзкого плотника Николая. Бедный Николай сперва хотел спрятаться в выгребной яме, но затем совсем обмяк и, видимо, примирился со своей горькой участью. Ко времени вторичного прихода красных он смиренно работал на моей постройке. За ним побежали. Он шёл к "товарищам" медленной, расслабленной походкой.
   - Становись к дереву, - крикнул комиссар. {143}
   Николай спокойно стал спиной к сосне.
   - Говори, - вскричал еврей, - что ты спросил у наших товарищей, когда они подошли к тебе?
   - Что греха таить, виноват, - тихо ответил Николай. - Я спросил их, кто они - белые али красные?
   - А что они тебе сказали?
   - Сказали, что белые.
   - А ты?
   - Сказал, хорошо, что вы белые, а то бы я вам этим топором головы отсёк.
   - А кто тебя научил так говорить? Твой хозяин, да?
   - Нет, хозяин не учил.
   - Кто же тебя учил? Может, тот старик, что здесь сидел?
   - Нет, он ничему не учил. А только так кругом все мужики говорят.
   - А, вот как? Готовься, - скомандовал комиссар, и все направили на несчастного Николая свои винтовки.
   Но тут вмешалась Маргарита Викторовна:
   - Товарищи, повремените! Вам даст объяснение наш комиссар.
   - Да, товарищи, я тоже комиссар местной коммуны, назначенный совдепом. Вот, читайте документы, - протягивая целых три удостоверения местных совдепов, сказал Имшенецкий.
   Комиссар остановил солдат.
   - Какая коммуна, какой комиссар? - вопрошал он.
   - Вы читайте. - И Владимир Михайлович передал ему бумаги.
   - Товарищи, вы, верно, устали и голодны. Не хотите ли напиться молочка? - говорила Маргарита Викторовна, таща краюху хлеба и молоко.
   "Товарищи" солдаты пошли на речку и стали мыть руки.
   - Ну, казалось бы, вы комиссар - и допускаете работать у себя такого белогвардейца?
   - Какой же Николай белогвардеец? Он просто или ослышался, или от страха. Я уверен, что, если бы матросы сказали ему, что они красные, а не белые, он ответил бы: "Хорошо, что вы красные, а то я вам голову срубил бы". Вот и всё.
   Этот довод показался вполне убедительным комиссару-еврею, и тот отпустил несчастного Николая со словами:
   - Ну, иди. Но помни, что так говорить нельзя. {144}
   Однако "товарищам" не удалось попить молочка. Едва они расселись, как с другого берега речонки послышался голос:
   - Товарищи, скорей на станцию! Идут чехи! Скорее, скорее, а то не успеем.
   Но торопить их не приходилось. Храбрые вояки в смятении чуть не забыли свои винтовки и, едва подхватив их, опрометью бросились на станцию.