Аничков Владимир. Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

   Наложив на аннулированные процентные бумаги особый штемпель. Государственный банк зачислял их как кредитные рубли и пускал в обращение по номиналу, так же поступая и с купонами дальних сроков.
   Одновременно вышло разрешение оставлять бумаги нетронутыми у рабочих до суммы в пять тысяч рублей.
   Неужели подписывающий этот декрет комиссар не понимал, что у рабочих, так плохо оплачиваемых, не может находиться процентных бумаг вообще, а на сумму в пять тысяч тем более?
   Несмотря на это, у банков стояли длинные хвосты рабочих, бывших, за редким исключением, людьми, получившими бумаги от "буржуев" за особый процент, дабы спасти их от аннуляции.
   ПОСЛЕДСТВИЯ НАЦИОНАЛИЗАЦИИ
   Кстати, о банковских комиссарах. Первым моим комиссаром, после того как был выгнан мальчишка Мишка, был назначен очень красивый юноша - офицер Бойцов. Явившись ко мне, он отрекомендовался как социалист-революционер и заявил, что он, хотя и пошёл в комиссары, совершенно не согласен с большевиками и их политикой. Как скоро обнаружилось, он оказался не эсером, а большим негодяем. Он всё старался доказать мне, что при такой неурядице пропажа и просчёт каких-нибудь двухсот или трёхсот тысяч - сущая безделица, на которую большевики даже не обратят внимания. Я возразил ему, что моё дело - сдать всё в целости с точностью до копейки, чем он остался очень недоволен.
   Исполняя общее решение Банковского комитета о выдаче двухмесячного жалованья служащим, я распорядился списать и отложить соответствующую сумму. Бойцов подписать ордера не согласился. {81}
   - Ну, как хотите, а я включил сюда и ваш двухмесячный оклад в полторы тысячи рублей.
   - А разве это можно?
   - Конечно, можно, раз я беру перед правлением ответственность за выдачу.
   - В таком случае я охотно подпишу этот ордер.
   Он брал взятки с клиентов, входя в кладовую с сейфами, за то, что не наблюдал за владельцами сейфов. Обходя клиентов, он сам предлагал за три тысячи рублей выдать им всё, что они пожелают. Этого господина от меня скоро убрали, назначив другого, чью фамилию не хочу называть. Он откровенно сознался, что он корниловец и пошёл в комиссары из нужды. Никаких взяток он не брал, сидел спокойно у меня в кабинете и, доверяя мне, подписывал все ордера. Его тоже скоро перевели в другой банк и на его место назначили Энгельгардта из остзейских немцев. Не будучи большевиком, он пошёл в комиссары тоже по нужде, но, как немец, был удивительно аккуратен и добросовестен.
   Так или иначе, но нам удалось оттянуть национализацию почти на три месяца, и фактическое закрытие банков состоялось только в конце марта.
   К этому времени мы передали все ценности Государственному банку согласно балансам, а книги - согласно особым описям. Все шесть банков были механически соединены в два Народных банка. Из них один, образованный из слияния Сибирского, Волжско-Камского и Азовского, был помещён в доме Сибирского банка, а другой, включив в себя Русско-Азиатский, Русский для внешней торговли и Петроградский Международный банки, был помещён в доме Русско-Азиатского банка.
   Почти все банковские служащие поступили на службу во вновь образованные банки. Нам удалось настоять, чтобы книги всех отделений велись по-прежнему отдельно, дабы в случае денационализации можно было бы отделить их друг от друга.
   Управляющие отделениями отказались принимать участие в делах Народных банков и вышли в отставку.
   Здесь интересно упомянуть ещё одно заседание в кабинете комиссара финансов Сыромолотова. Он, конечно, отсутствовал, и председательствовал А. Б. Струве, командированный ещё Временным правительством на Урал, где застрял во {82} время перехода власти к большевикам. Очутившись в безвыходном материальном положении, Струве согласился на предложение Сыромолотова занять место его помощника, чем облегчил мне ведение переговоров с комиссаром.
   Объявив заседание тайным и закрыв двери на ключ, Струве заявил, что действует в согласии с инструкциями Сыромолотова, который приказал не выпускать нас из этого помещения до тех пор, пока мы не выработаем план кредитования уральских заводов.
   Наше положение действительно можно было назвать "безвыходным".
   Что было делать? Я предложил совещанию план, которого придерживался и в банке: кредитование заводов проводить в согласии с ведомостями о выработке как сырых, так и конечных продуктов, оцениваемых возможно ближе к заготовительной стоимости. При сдаче же готовых продуктов долг заводов погашался бы векселями тех учреждений, коим они передавались. При этом расплата с рабочими могла бы производиться только за сдельную работу.
   Все присутствующие план одобрили, и мне было поручено представить его на другой день в письменной форме, после чего нас выпустили на свободу.
   Вскоре я был вызван Сыромолотовым в помещение Комиссариата финансов в Горном управлении. Долго я сидел без дела в ожидании приёма, и в эти скучные часы в зал ворвалась большая толпа рабочих Тагильского округа. Их было человек сто. Все они громко кричали и ругали большевиков отборными словами.
   - Коли вы власть, - кричали они, - так дайте нам дешёвого хлеба. Арестовали Царя, при котором нам жилось много лучше, и хлеб был дёшев, и всё можно было на рынке купить, а теперь ничего нет, хоть с голоду умирай. Коли управлять не умеете, отдайте нам Царя.
   А один из рабочих продекламировал удачное двустишье:
   Ныне вот республика,
   А хлеб стоит три рублика
   Приняв меня, Сыромолотов предложил занять должность консультанта при Народных банках.
   Я наотрез отказался. {83}
   - Ну, в таком случае я назначаю вас своей властью. Мы посмотрим, как вы будете работать, а если станете саботировать, то найдём способы сломить ваше упрямство.
   В результате Олесов, Тяхт и я оказались консультантами с правом не присутствовать на занятиях в банках, но являться по вызовам на заседания.
   МЫСЛИ О КАПИТАЛЕ
   С начала войны я призадумался над тем, как уберечь от обесценивания тот небольшой капитал, коим тогда обладал. Надо было поместить его в такие реальные ценности, которые в мировой расценке не будут подвержены падению. Отсюда вывод: самое лучшее, что надо сделать, - купить платину. Она не только не упадёт в цене, но может и значительно подняться по отношению к золоту. (До войны стоимость платины равнялась десяти с половиной рублям за золотник, а в конце войны японцы платили семьдесят иен за золотник.) Но этот план пришлось отбросить, ибо незадолго до войны был введён особый закон против спекуляции, предусматривающий реквизицию платины и уголовную ответственность за его нарушение. Этот закон предписывал получать в Горном ведомстве особое разрешение на покупку платины. Ведомство обязывало вести особую книгу, регистрировавшую каждую покупку и продажу, и, таким образом, купивший платину мог перепродать её только лицу, имевшему то же разрешение, что очень стесняло действия.
   Золото же было свободно в обращении. При нашем банке был аффинажный завод, и я решил на часть своих сбережений купить золото, благо его можно было заложить в нашем же банке. Оно стоило до войны пять с половиной рублей за золотник. (Интересно, что приблизительно за год до войны Германия на очень небольшую сумму повысила цену на золото в слитках, что оправдывало его почтовую пересылку и ещё давало прибыль против цен нашей казны, и мы начали слать аффинированное золото в Германию.)
   Мой годовой заработок в то время был очень большим - не менее шестидесяти тысяч рублей в год, но жил я широко и откладывал мало. {84}
   Однако покупка золота тоже была связана с риском, связанным с введением монополии.
   Купив около пуда золота и заложив его в банке, я решил, не лучше ли на случай объявления монополии начать скупать прииски. С этой целью я сошёлся с местным небольшим золотопромышленником Владимиром Михайловичем Имшенецким, который только что продал свои платиновые прииски. Эти прииски, идя вдоль Урала на север, были расположены друг от друга приблизительно на шестьдесят вёрст.
   Имшенецкий и я решили послать разведочную партию на реки Тошемка и Визжай, свободные от заявок.
   Партия привезла пробы платины и золота, и мы сделали около ста заявок на каждые пять вёрст, надеясь в конце войны либо перепродать прииски, либо начать их эксплуатацию.
   Вместе с инженером Горяиновым я приобрёл на севере богатые залежи асбеста. Пробные жилы асбеста оказались более мощными, чем на приисках Поклевского-Козелла и Алапаевского округов. Первые прииски потребовали общих затрат в тридцать тысяч рублей. За асбест мне пришлось заплатить пятнадцать тысяч.
   Помимо этого, наш консультант Фадеев посоветовал мне купить шведской стали, стоимость которой, по его расчётам, должна была сильно возрасти.
   Часть своих капиталов я держал в акциях нашего банка в расчёте пройти в члены правления, для чего нужно было предъявить восемьдесят акций (стоимость одной акции до войны была около тысячи ста рублей при номинале в двести пятьдесят рублей). Помимо этих бумаг, я верил в акции уральских горных заводов, имевших огромные земельные пространства на посессионных правах. Помимо лесных богатств, было и золото, и руды, и платина, и залежи драгоценных камней. К тому же большинство акций этих заводов находилось в иностранных руках, что гарантировало их ценность на случай революции.
   Сталь я купил довольно удачно (пуд по сорок рублей) у немецкой фирмы Шмидта и сдал туда же на хранение. "Человек предполагает, а Бог располагает", - говорит русская пословица. Правота поговорки была подтверждена в грозные времена революции.
   Все принадлежавшие мне акции декретом Ленина оказались аннулированы, а ко мне от большевиков поступило тре-{85}бование об уплате долга общей суммой около ста тысяч рублей.
   К счастью, в Петрограде большевики нашли эти требования неправильными и уплату отменили, но всё состояние моё, помещённое в акции, пропало.
   Все прииски тоже были отобраны, и у меня осталось на руках около тридцати фунтов золота, зарытого в уральских лесах, да сталь, хранившаяся у Шмидта на складе.
   Шмидт, опасаясь конфискации бриллиантов, золота и серебра, принадлежавших его супруге, надумал их скрыть и, призвав своего служащего, тоже немца, поручил ему зарыть ценности под полом склада. Верный немец тотчас приступил к исполнению задуманного и, заперевшись на складе, приподнял половицу и стал рыть яму. Хозяин дома, где помещался склад, услышав, что кто-то возится в запертом складе, не долго думая отправился в милицию. Та тотчас же нагрянула и застала верного немца на месте преступления.
   - Что ты тут делаешь?
   Немец, решив не выдавать намерения хозяина, сознался в подкопе с целью грабежа.
   - Ага, вор!
   И бедный немец очутился в тюрьме.
   Шмидт был болен, когда к нему пришла милиция и сообщила о поимке вора.
   - Нет, - уверял Шмидт, - он не вор, а послан мною рыть яму, в которой я хотел установить наковальню, чтобы рубить сталь.
   Но милиция не верила и виновника не выпускала, пока Шмидт не дал взятку в пять тысяч рублей. Но Шмидта оставили под подозрением, а склад опечатали.
   Как ни хлопотал Шмидт об открытии склада, как ни указывал на своё немецкое происхождение, ничего не помогало.
   Тогда он решился на крайнюю меру и обратился к своему приятелю, швейцарскому консулу Фишеру, с просьбой купить у него фиктивно на векселя весь склад по описи. Сделка эта была засвидетельствована консулами Англии и Франции. Но большевики по доносу служащей Шмидта, латышки, совершенно справедливо сочли сделку фиктивной и заключили Шмидта в тюрьму. Тогда Фишер отправился в совдеп, настаивая на открытии склада и прося об освобождении будто бы невинно пострадав-{86}шего Шмидта. Но совдеп не посмотрел на то, что Фишер являлся консулом, засадив в тюрьму и его.
   Впоследствии, при эвакуации Екатеринбурга, весь склад был вывезен большевиками в Пермь, и сталь моя пропала.
   "Так мне и надо, рассуждал я, - не спекулируй". Однако чувствовал я себя плохо, ибо к этому времени банки были национализированы и я, оставшись без места, лишился источников к существованию.
   СМЕРТЬ ОТЦА
   В ожидании, что большевики выселят меня из банковской квартиры, и за несколько дней до полной передачи дел банка я начал подыскивать себе квартиру и нашёл таковую в доме моего приятеля Имшенецкого.
   Сперва предполагалось, что в квартире будет ночевать только отец - для сохранения в секрете от нашей прислуги найма квартиры (всё ещё теплилась надежда, что нас не прогонят с казённой).
   Через день мой отец захворал. Приглашённый доктор констатировал воспаление легких. Я перевёз отца к себе на старую квартиру, где он через три дня и скончался.
   Тяжела была его смерть для меня.
   Похороны отца совпали с забастовкой всех певчих, и их на отпевании заменили четыре гнусавых дьячка.
   После панихиды у меня остался пить чай Василий Васильевич Чернявский. Я высказал ему свои мысли о происходящем.
   - Да почему вы так грустно смотрите в будущее? Почему не верите в возможность воцарения коммунизма? Да, конечно, будет тяжело, но без куска хлеба вы всё же не останетесь. Я искренне советую вам бросить оппозицию и изъявить готовность работать с коммунистами. Я более чем уверен, что вас, именно вас, они примут с распростёртыми объятиями и вы сделаете такую карьеру, о которой раньше и мечтать не могли...
   - Что вы говорите, Василий Васильевич... Как я могу работать с коммунистами, когда абсолютно не верю в их нежизненную теорию? Мне уже делал предложение комиссар Чукаев, и я ответил отказом. Всё это бредни самолюбивых и {87} выброшенных за борт при прежнем строе людей... С такими помощниками Ленину не справиться.
   - Позвольте, позвольте. Не буду спорить с вами, быть может, то, что проповедуют они, не будет осуществлено. Но бороться теперь против них бесполезно, если не глупо. На их стороне весь народ. Где вы найдёте реальную силу, которая могла бы их побороть? Такой силы нет.
   - А я верю, что она есть, верю в разум народа и думаю, что те же штыки, опираясь на которые они захватили власть, свергнут и их. Быть может, не сейчас, но я твердо верю, что это произойдёт.
   - Ох, подумайте над моими словами.
   - Нет, избавьте, служить коммунизму не могу. Я слишком люблю Россию, чтобы встать в ряды Интернационала.
   - Поживём - увидим.
   ***
   Был чудный весенний день, ночью выпал снежок, блестевший под лучами солнца...
   Мы опустили гроб в могилу под развесистыми соснами на монастырском кладбище. Когда все разошлись, я, Толюша и Мика, взяв у могильщиков заступы, сами зарыли могилу, выровняли холмик и укрепили крест.
   Здесь было так тихо, так весело блистало солнце, отражаясь мириадами искр в белом тающем снеге и весенних лужах, что невольно забывалось о тех ужасах, которые переживаются за оградой. [...]
   Но пора было идти домой - наслаждаться социалистическим раем... {88}
   Часть вторая
   1918 год
   ПРИЕЗД ВЕЛИКИХ КНЯЗЕЙ
   Ровно через месяц после смерти моего отца, последовавшей 12 февраля 1918 года, после трёх дней отчаянной возни по перевозке домашнего скарба, моя семья переехала в новую квартиру из пяти небольших, но уютных комнат, в доме Захарова (Фетисовская улица, 15).
   Грустно было переселяться из казённой квартиры, с которой я свыкся за пять лет службы в Екатеринбурге. Но что делать... Нарушить приказ большевицкой власти было опасно и бессмысленно. В случае промедления я, как самое малое, рисковал конфискацией обстановки. Нужно отдать справедливость большевицким властям: несмотря на неоднократные заявления о полном неверии в их ученье и пагубность политики, я не встречал от них скверного отношения. Чем объяснить это - не знаю. В данном случае меня предупредили заранее, что квартира моя будет нужна под областной комитет Урала, однако обычного бесцеремонного приказа очистить помещение в один - три дня не последовало.
   Спорить и отстаивать квартиру я находил излишним, а в силу высказанного соображения и сам поторопился с переездом.
   Итак, мы очутились на новом месте. Это не была отдельная квартира. О такой роскоши в связи с уплотнением мечтать не мог и самый богатый человек. А здесь было пять комнат из восьми, общая кухня, что вполне соответствовало декрету жилищной комиссии, разрешавшему занимать на каж-{89}дого взрослого по одной комнате. Семья моя состояла из пяти человек. Свободные от постоя три комнаты принадлежали хозяевам дома, которые жили на фабрике и приезжали в город нечасто.
   Квартира была платная - по сто пятьдесят рублей в месяц, что по тем временам было недорого. Сдали её мне Захаровы только из опасения, что её заселят нежелательным элементом.
   Вскоре одну из хозяйских комнат почти насильственно занял по мандату совдепа офицер Академии Генерального штаба Василий Фёдорович Чебановский, и для хозяев остались только две комнаты.
   Жилось недурно. Днём ко мне приходили не зачисленные в штат Народного банка служащие и занимались окончанием отчётности. Сам я не брезговал физическим трудом - пилил и рубил дрова и не стеснялся удивлённых взглядов клиентов банка, когда они, проходя по улице, останавливались и с удивлением смотрели на управляющего, чистившего тротуары и скалывавшего лёд.
   Физический труд на воздухе, по первости тяжёлый, действовал на меня, как нарзан. Я чувствовал прилив сил. Крайняя утомлённость духа, вызванная политическими событиями, постепенно исчезала, и являлась какая-то жизнерадостность. Вопрос о куске хлеба, несомненно, грозный для моей семьи в будущем, как-то стушёвывался и застилался мечтой о возможности жить физическим трудом. Несмотря на мои сорок семь лет и ожиревшее сердце, мне мечталось о небольшом хуторке, уютном домике, хорошем огороде, пахучем клевере да о колосистой пшенице. Право же, если бы я был врачом, я не прописал бы нашей интеллигенции иного лечения, как здоровый физический труд на свежем воздухе. Бодрость духа поддерживалась и сознанием полезности бытия. Будучи не у дел, я всё же поддерживал кое-каких знакомых в их саботаже. В это же время в Екатеринбург прибыли великие князья.
   Произошло это при следующих обстоятельствах. В начале Страстной недели в Народном банке, куда я еженедельно ходил за получением с текущего счёта очередных ста пятидесяти рублей, я встретил В. А. Поклевского-Козелла. Он поведал мне, что приходит в отчаяние от поисков квартиры для великого князя Сергея Михайловича. От своего доверителя Поклев-{90}ский-Козелл получил телеграфный приказ подыскать комнату и устроить двоюродного брата Императора. На просьбу великого князя поместить его в Талице, в имении Поклевского-Козелла, из-за запрета Талицкого совдепа ему пришлось ответить отказом. Никто из граждан Екатеринбурга из опасения репрессий со стороны совдепа комнату великому князю не сдавал.
   Мне стало безгранично жаль изгнанника. Правда, я даже не знал о существовании такого князя... Под впечатлением от рассказа Поклевского-Козелла я сказал, что, если ему не удастся найти помещения, могу временно приютить гостя у себя в хозяйских комнатах, так как хозяева на праздники, скорее всего, не приедут. К тому же и офицер-квартирант уехал в отпуск на Украину, сказав, что вряд ли вернётся обратно и, вероятно, перейдёт на службу к Скоропадскому.
   Дня через два, в пятницу 20 апреля, часов в десять утра в мою квартиру приехал Поклевский, сопровождая великого князя и его слугу Ремеза. Будучи в старой тужурке и туфлях, я вышел в таком виде в прихожую, не подозревая, что приехал великий князь.
   Передо мной стоял Сергей Михайлович во весь свой огромный рост, ещё более увеличиваемый серой папахой. Одет он был в серую поддёвку солдатского сукна. Его худое, скуластое, бритое, с желтоватым оттенком кожи и выцветшими серыми глазами лицо имело мало сходства с фамильным типом Романовых.
   - Вы Владимир Петрович Аничков?
   - Да, я.
   - Я к вам с покорнейшей просьбой приютить меня у себя... Я выслан из Вологды и в силу имеющегося у меня разрешения жить в Вятской и Пермской губерниях вынужден был остановить свой выбор на Екатеринбурге. В Перми проживает Михаил Александрович, и мы из опасения каких-либо осложнений по отношению к нему решили там не останавливаться.
   Я ответил, что сочту за счастье оказать ему приют, но, опасаясь возможных репрессий со стороны совдепа, прошу доставить разрешение квартирной комиссии на занятие комнат. Прибавив, что сдать комнаты не могу, поскольку я не владелец, я уведомил гостя в том, что недели через две приедут хозяева, с коими ему и предстоит вести дальнейшие {91} переговоры. Поклевский-Козелл, одевавшийся обычно франтовато, выглядел сконфуженным. Он стоял без воротничка и без галстука. Поклевский-Козелл ещё спал, когда к нему явился великий князь. Этот визит настолько взволновал моего приятеля, что он не успел нацепить привычные детали туалета.
   Великому князю комнаты понравились, и он отправился в совдеп, а часа через полтора уже приехал с вещами к нам.
   По его словам, председатель совдепа Белобородов настолько смутился, когда великий князь назвал себя, что даже вскочил.
   - Как, вы великий князь и нас никто об этом не предупредил?
   - Я не один, со мной приехали князья Иоанн с супругой Еленой Петровной, Константин и Игорь Константиновичи и князь Палей. Они остались на вокзале, ожидая приискания квартир.
   - Но где же мы вас всех поместим? У нас нет квартир и нет даже свободных комнат.
   - Я нашёл себе две комнаты у Аничкова по фетисовской улице, дом номер пятнадцать.
   - Конечно, занимайте. Слава Богу, что нашли.
   Несмотря на дословно переданный Сергеем Михайловичем разговор, мне, как ни было больно, пришлось напомнить, что необходим мандат квартирной комиссии.
   Сергей Михайлович дал слово исполнить просьбу.
   Перед завтраком я постучал в дверь комнаты великого князя и, войдя, просил разрешения не величать его "Вашим Высочеством", а называть Сергеем Михайловичем. Прислуга могла донести о титуловании, что приведёт к большим неприятностям как для него, так и для моей семьи. На моё приглашение позавтракать он не только ответил согласием, но попросил накормить и его слугу. При этом великий князь заметил, что он неприхотлив, может есть что угодно.
   И вот за нашей скромной трапезой волею судеб оказался высокий гость. Думал ли я когда-нибудь, что буду запросто принимать у себя великого князя? Чего не делает судьба, чего не творит революция...
   Несмотря на необыкновенную простоту Сергея Михайловича, в первое время совместного житья всё же чувствовалась какая-то натянутость. Особенно стеснялся его присутствия мой милый Толя, правовед, воспитанный на благоговейном {92} уважении к попечителю училища принцу Ольденбургскому. Он упорно именовал Сергея Михайловича "Ваше Высочество". Стеснялась, конечно, и моя жена, часто приходя в отчаяние из-за невозможности достать на базаре подходящую для гостя провизию. С продуктами становилось всё тяжелее. Да и мне как безработному не позволяли шиковать далеко не блестящие средства.
   Однако стол был обставлен если не лучшим образом, то по времени настолько хорошо, что Сергей Михайлович был доволен. К завтраку подавали два блюда, обед - тоже в два блюда. Кусочек сыру и чашка кофе были великому князю по вкусу.
   Сергея Михайловича очень интересовала наша семья, жизнь провинциальных интеллигентов. Он с первых же дней часто заглядывал в единственную свободную от кроватей комнату, игравшую одновременно роль гостиной и столовой, и почти всегда долго засиживался за столом. И если бы не желание выкурить сигару, чего он не решался делать при жене, то эти интересные беседы длились бы часами.
   Незадолго до приезда великих князей в Екатеринбург в наш город был привезён и Государь с семьёй. Говорили, Наследник с Татьяной остались в Тобольске по болезни Алексея.
   Царскую семью поместили в доме Ипатьева, предварительно окружив две его стороны по фасаду, выходящему на площадь и улицу, высоким, наскоро сколоченным забором. Любопытных собралось столько, что поезд пришлось передать с главного вокзала на Екатеринбург-Второй, и уже оттуда их на автомобилях доставили в приготовленный дом. Сопровождавших Государя графа И. Л. Татищева, князя В. А. Долгорукова, графиню Гендрикову и фрейлину Шнейдер отправили прямо с вокзала в тюрьму, куда был позже привезён и епископ Гермоген.
   Лица, видевшие Государя (Коля Башкевич уверял, что был его шофёром), говорили, что он постарел, но вид имеет бодрый.
   Много публики проходило мимо дома. Многие ходили по противоположному берегу озера, с которого был виден балкон, выходящий на двор дома Ипатьева, в надежде повидать Царя. На этом балконе постоянно находился часовой, которого многие и принимали за Государя. Ошибиться было легко, ибо расстояние было большое - около версты. {93}