Страница:
- Серьёзное сокращение штатов, - сказал я, - поведёт к большому недовольству правительством. По-моему, единственное радикальное средство это прекращение новых приёмов служащих, даже на те места, которые освобождаются при призывах в армию. Уменьшать же оклады при наличии падения стоимости кредитных денег невозможно. Наоборот, следовало бы их увеличить...
- Ваш взгляд совершенно расходится с заданиями комиссии, - ответил Михайлов. - Вы слишком широко смотрите на дело. Из-за ваших настояний погибло восемьдесят миллионов рублей, выданных нами разным заводам Урала.
- На это я могу сказать одно: зачем правительство без сопротивления отдало Урал? Ведь эти восемьдесят миллионов, в сущности, оцениваются теперь в четыре миллиона. А сколько железа получило правительство с Урала?..
Все сокращения свелись к увольнению нескольких мелких служащих.
Моё выступление в защиту просимой Остроумовым у казны ссуды в несколько десятков миллионов рублей на постройку следующего участка Южно-Сибирской магистрали было поддержано комиссией. Но Михайлов наложил своё вето, порекомендовав просить о займе у частных банков, которые без помощи Государственного банка ничего не могли сделать. Это было равносильно отказу.
В этом отношении министр оказался прав. Он перестал верить в благоприятный исход Белого движения. А давать деньги на постройку, когда железная дорога должна была подпасть под власть большевиков, было неразумно. {246}
Однако Русско-Азиатский банк ухватился за эту идею, вероятно, под влиянием Гойера. Последнему адмирал Колчак вскоре предложил пост министра финансов, назначив Михайлова председателем Экономического совещания. Конечно, Русско-Азиатский банк дать заём Остроумову не смог, а надежды Гойера на поддержку займа во Франции не осуществились.
Я не знал о готовящейся смене министров и думал, что смена была бы неудачна. И в этом я не ошибся. Предложенная впоследствии Гойером реформа денежного обращения была до того наивна, что чуть было не подвела её автора под расстрел.
Реформа предлагала не принимать сибирские рубли в казённые платежи, а базироваться исключительно на царских кредитных билетах, которые и должны были приниматься Китайско-Восточной железной дорогой по десять копеек за рубль. Вот уж подлинно: унтер-офицерская вдова сама себя высекла... Курс сибирок после этого стремительно упал. Мне говорили, что кассы Русско-Азиатского банка, ставленником которого был Гойер, наполнены сибирками.
Отлично помню приём новым министром представителей банков.
Он сказал нам:
- Я был и есть банкир по профессии и, несмотря на министерский пост, остаюсь прежде всего банкиром.
И это было сказано в годы кровавой гражданской войны против коммунистов, которые не жалели слов на лозунги и кричали, что "вся власть рабочему народу"! А наш народ не очень-то любил банкиров.
Стало ясно, что Гойер не только останется банкиром, но и будет принимать к сердцу прежде всего интересы Русско-Азиатского банка. На съезде в Самаре я выступил против пожелания представителя этого банка открыть в Сибири отделение Французского банка. Служил я без жалованья, за что выговорил себе право отлучки во всякое время по моему усмотрению. На этот раз я согласился проехать в Харбин и Владивосток, для того чтобы прозондировать почву для открытия там комиссионерства нашего банка.
Ранее Михайлов предложил дирекциям банков перебраться в Иркутск, оставив в Омске для обслуживания местных отделений небольшой служебный персонал. {247}
Этот вопрос разбирался в Банковском комитете, и даже удалось получить по одной теплушке на дирекцию. Этого было бы достаточно, если бы не требовалось вывозить безработный персонал.
В это время эвакуировалось артиллерийское училище, где мой сын состоял юнкером. Он прибежал к нам и сообщил, что начальник училища разрешил занимать свободные места родителям юнкеров. Это как нельзя лучше устраивало и мою семью, и персонал банка, ибо освобождалось четыре места. К тому же, покидая Омск в октябре, я избегал общей эвакуации города, которая, по моим расчётам, должна была наступить месяца через три, т. е. зимой. А ехать в теплушках зимой - верный способ или простудиться, или просто замерзнуть. Рассчитывать на то, чтобы получить топливо, которого могло не хватить и для паровозов, не приходилось.
Как раз в это время омские казаки заявили о своём желании поддержать Колчака и выступить против красных. Поддержка казаков многим казалась серьёзной, но я-то видел в ней лишь отсрочку событий на два-три месяца. Постановление казачьего круга гласило, что казаки решили защищать свои земли от наступления красных, не принимая участия в наступлении.
И дирекции банков отложили свой отъезд.
Я не был военным человеком, но мне думалось, что защитить Омск нельзя. С падением Урала правительство Колчака должно было либо совсем прекратить своё существование, либо, приступив к планомерной эвакуации, перенести свою деятельность в Забайкалье, а все правительственные учреждения - к Семёнову в Читу и в Верхнеудинск и, находясь за Байкалом, начать переговоры с японцами об организации буфера. К этому принуждало и то обстоятельство, что чехи покидали Сибирь, уходя во Владивосток, и оставляли охрану железнодорожной линии. Для её охраны у адмирала Колчака не хватало войск. Конечно, надо было, как я и писал Кармазинскому, вывезти золотой фонд - основу финансовой мощи Омского правительства.
Тогда почему под охраной юнкеров этого не сделал Колчак?.. {248}
НА ПУТИ В ИРКУТСК
Рано утром первого сентября, погрузив часть имущества на подводу, мы прибыли на место стоянки артиллерийских эшелонов и получили теплушку, заваленную соломой и конским помётом.
Нам удалось нанять нескольких баб, которые не только вычистили теплушку, но и вымыли её кипятком с сулемой, что до известной степени гарантировало от заражения сыпняком.
В число наших спутников по вагону вошли: старуха Сергиевская с дочерью, две девицы, Ядя и Катя (обе они до беженства принадлежали к помещичьим семьям Бугульминского уезда), жена офицера училища, серба Митровича, жена поручика Арцыбашева и наша семья, состоящая из моей матери Софии Андреевны, жены, дочурки Наташи и меня. Я был единственным мужчиной среди десяти женщин, но с общего их разрешения занял место на верхних нарах, отгородив их плотной занавеской. За этой же занавеской поместились жена и Наташа. Мы постелили матрасы и устроились как могли. Видя, что в теплушке много места, я с согласия присутствующих дам распорядился привезти часть моей гостиной обстановки: красивый золочёный диванчик, два кресла, две мягкие табуретки и два стола, из коих один - ломберный. Теплушка приняла совсем нарядный вид и давала возможность дамам поочередно сидеть на мягкой мебели. В вагоне стояла печка-буржуйка, да ещё у нас был примус, дававший возможность готовить кофе и чай.
Если бы я знал, что мы покидаем Омск навсегда, то, конечно, захватил бы и кабинетный турецкий диван, и кресла, и письменный стол, да и часть сундуков можно было бы разместить в этом эшелоне. Вёз я и шкатулку с ценностями, принадлежащими Екатеринбургскому отделению. Со мной пришли проститься Лемке, Рожковский и многие служащие.
Нельзя сказать, чтобы мне было легко прощаться с ними. В мозгу шевелилась мысль о том, что предстоит испытать им всем при зимней эвакуации Омска. Тревожило сознание, что мой отъезд может быть истолкован ими, как трусость. И мне хотелось, отправив семью с этим эшелоном, остаться в Омске. Но здравый рассудок говорил, что мое присутствие здесь {249} нисколько не повлияет на события. Всё равно падение Омска в ближайшем будущем неминуемо. Я больше пользы окажу банку, если сумею обосноваться в Харбине, открыв там комиссионерство...
Наконец часа в три дня наш поезд двинулся в путь.
Стоит ли описывать это долгое путешествие, длившееся более пяти недель?
Из опасения нападения и порчи пути наши эшелоны ночью не шли, а часов с восьми или девяти вечера останавливались близ станции и отодвигались на запасной путь. Мы имели два локомотива и два тендера, один из коих был превращён в форт, на котором были установлены пулемёты и, кажется, пушка. Там всегда дежурили юнкера, ибо путь был небезопасен и всегда можно было ожидать нападения красных партизанских отрядов. Когда выходили из теплушек, я в сопровождении одной из дежурных по нашей теплушке девиц или дам обычно отправлялся с посудой в руках к кухне, где и становился в очередь для получения ужина. Кормили недурно, но очень однообразно, почему всегда приходилось покупать провизию на станции у сибирячек. Чего здесь только не было: и молоко, и жареные куры, и утки, и гуси... Иногда удавалось купить и кусок парного мяса.
Эту провизию разогревали на буржуйке, которую ставили на лужайке. На буржуйке жарили и мясо или огромную яичницу. К ужину прибегал и Толюша с товарищами. Часто заходили и офицеры училища, отчего ужин продолжался довольно долго и часто кончался дружным пением. Запевалой была голосистая Ядя. Особенно она любила исполнять романс "Мой шарабан", бывший тогда в моде.
Часов в двенадцать мы ложились спать и спали мирным сном до шести утра.
Стояла дивная осенняя пора. Ещё ярко светило солнце. Целительный воздух, плывущий на нас из бесконечных лесов Урала, бодрил путников.
С утра все разбредались: кто на станцию, кто, как я, в ближайший лесок. Бывали дни, когда я набирал порядочное количество ягод и грибов. Вернувшись в теплушку, я заставал всю компанию за утренним кофейком.
Часов в восемь поезд двигался далее. Частенько мы засаживались за преферанс или раскладывание пасьянсов. Бы-{250}вали и бесконечные разговоры о прошлой жизни, о годах беженства.
Офицеры и юнкера приходили поухаживать за барышнями, в коих в нашей теплушке недостатка не было. Целый день слышались смех, шутки, анекдоты и пение.
Часа в два поезд останавливался, и мы все отправлялись за обедом.
После обеда шло фронтовое обучение юнкеров, и мы любовались их стройной маршировкой.
Казённый обед со временам приедался. Наконец начальство назначило шеф-поваром юнкера Мызникова. Этот способный юноша ухитрялся из той же провизии изготовлять нам приличный по вкусу обед, разнообразя и супы, и жаркое.
И за довольствие это мы платили такие гроши, что я даже не запомнил его стоимость. Кажется, за четверых с меня получили во Владивостоке около пятисот рублей, что в то время вряд ли превышало восемь - десять золотых рублей.
На одной из станций, славившейся сибирским маслом, я взял целый бочонок пуда в три-четыре, кажется, по семь рублей за фунт. Так и привёз его во Владивосток, где масло оказалось очень дорого, и мы питались им почти год.
В Красноярске нас догнал офицер Зиновьев, один из ухажёров Наташи, и привёл к нам знакомую по Симбирску, очень уважаемую даму Марию Алексеевну Языкову вместе с Надеждой Николаевной Беляковой.
Приехал повидаться со мной и бывший управляющий Симбирским отделением нашего банка милый старичок Домаскин, которому из-за отсутствия помещения всё не удавалось открыть комиссионерство банка.
Как раз в это время зашёл в нашу теплушку и Владимир Михайлович Имшенецкий.
Из разговора выяснилось, что стоимость золота здесь поднялась и за золотник охотно платили двести рублей сибирскими. А при отъезде из Екатеринбурга его цена была девяносто рублей.
Оказалось, что Имшенецкий везёт с собой слиток в двадцать фунтов.
Услышав о цене, он начал просить Домаскина продать кому-нибудь его золото, а вырученные деньги перевести в Иркутск. {251}
- Могу ли я, Владимир Петрович, доверить этот слиток вашему управляющему?
- О, без сомнения, слиток не пропадёт. И деньги вам будут переведены.
Весь разговор происходил у нас в вагоне в присутствии двенадцати пятнадцати человек.
Имшенецкий принёс свой слиток и передал его Домаскину под расписку, и мы втроём пошли провожать старика, неся тяжёлый слиток.
Когда же мы зашли за стоящий около нас поезд, я сказал Имшенецкому:
- Берите ваш слиток обратно, а через десять дней мы будем в Иркутске, и вы продадите его много дороже. Теперь же вернитесь в свою теплушку, пронесите слиток незаметно и спрячьте его от посторонних глаз.
Так мы и сделали. В Иркутске за золото уже платили по четыреста рублей за золотник. Так я спас моему бывшему компаньону половину его состояния.
Не доезжая до Иркутска, на одной из долгих остановок пропала наша собака Трамсик, которую мы везли с собой. Пропажа обнаружилась к вечеру перед самым отходом поезда. Я обежал все стоящие составы. Звал собачонку, опрашивал пассажиров, но никто её не видел. Жалко мне было Трамсика до чрезвычайности, и я решил остаться в том станционном городке.
Зиновьев решил меня сопровождать. Едва ушёл наш поезд, как разразилась сильная гроза и хлынул проливной дождь.
Мы заняли на станции столик, заказали скромный ужин, несколько бутылок пива и решили коротать ночь.
Нельзя сказать, чтобы было весело. К тому же мерещилась опасность, отстав от своих, попасть в руки красных. Партизанские отряды шалили около полотна железной дороги.
Усталость взяла вверх, и мы, поминутно просыпаясь, дремали, облокотясь на стол. Когда же стало светать, решили начать поиски Трамсика. Дождь, шедший всю ночь, перестал, но улицы без тротуаров превратились в стоячее болото. Так я впервые понял значение смазных сапог. Взятые по настоянию жены калоши увязали в грязи и спадали с ног. Я их {252} снял, положил около крылечка первого попавшегося дома, засучил штаны и, погрузившись по щиколотку в грязь, путешествовал по городу, прислушиваясь к лаю собак. Мы обошли весь городок, но Трамсика не нашли. Пришлось вернуться на вокзал, смыть грязь с сапог и калош и с мокрыми ногами приняться за яичницу, предварительно - как предохранительное средство от простуды - выпив несколько рюмок водки. Так и пропал мой верный друг Трамсик.
Тоскливо тянулось время до трёх часов дня, когда подошёл пассажирский поезд, на котором мы к вечеру нагнали наш эшелон.
Кое-кто из пассажиров нашего вагона, ехавшего из Омска, подтверждал слухи об удачном выступлении омских казаков под командованием атамана Иванова-Ринова, но никто не верил в их конечный успех.
На одной из станций полковник Спалатбок снял бани, и мы получили возможность основательно помыться. Мы были в пути уже почти три недели.
Подходил день именин Наташи, и мы решили его отпраздновать честь честью. Юнкера и знакомые офицеры отправились в лес, нарубили молодых берёзок и украсили ими теплушку как внутри, так и снаружи. Барышни набрали полевых цветов, наплели гирлянды и из них устроили вензель, который и прикрепили над дверями теплушки. Вышло красиво.
В день именин моей дочери поезд подошёл к большой станции, и я в сопровождении Наташи отправился за покупками. Городок был приличных размеров. Обойдя его почти весь, мы посидели на деревянном мосту, переброшенном через бурливую речонку, и, встретив ещё нескольких пассажиров, начали делать покупки.
В аптеке нашли чернику и гвоздику, что давало возможность приготовить глинтвейн. В лавках нашлись колбасы и консервированные закуски, жена же на станции скупила у баб кур, и всё женское население теплушки принялось за стряпню.
Вечером теплушка оказалась переполненной гостями. Два наших столика представляли из себя как бы большие блюда, наполненные закусками и кушаньями. Но места для тарелок не было, не хватало посуды для питья и еды. Приходилось посуду тут же мыть и пользоваться ею по очереди. {253}
Началось пение. Ядин голос покрывал весь, за дорогу уже спевшийся, хор. Подносили чарочку и хозяевам, и гостям. Веселье продолжилось далеко за полночь.
Дня через два после именин Наташа захворала. Поднялась температура, превысившая к вечеру сорок градусов. Мы с женой смертельно перепугались: не сыпняк ли? Доктора при эшелоне не было. Что делать?
Я начал обходить составы поездов, стоявших на станциях, и наконец поздним вечером в чешском эшелоне нашёлся врач. Этот доктор оказался профессором и, как мне поведали, был очень хорошим врачом.
Я стал просить его навестить больную дочь. Он тотчас согласился и пришёл в нашу теплушку. Внимательно осмотрев больную, он успокоил нас, совершенно откинув версию о сыпняке, и, дав какую-то микстуру собственного изготовления, заявил нам, что к утру температура спадёт, а дня через два больная сможет встать.
Едва уговорил я этого милого доктора взять гонорар.
На другой день температура понизилась почти до нормальной, а к вечеру больная прохаживалась по платформе вокзала.
В составе нашего поезда шла теплушка, предназначенная под офицерское собрание. Там офицерство обедало, а по вечерам процветала игра в "шмя де фер".
Меня раза два приглашали поиграть, что делал я неохотно. Слишком неравные силы в смысле капитала участвовали в игре. Здесь я мог только проиграть, но не выиграть.
Однако вопреки всем теориям и здравому смыслу мне везло, несмотря на мою готовность проиграть любезным хозяевам две-три тысчонки дешёвых сибирских рублей.
Так было и в последний раз, когда я посетил ту теплушку. Я делал всё, чтобы проиграть. Покупал банк после пяти, шести ударов, ставил несуразные ставки, но, чем выше они были, тем больше я выигрывал, а когда уменьшал ставки, то проигрывал. Наконец настал такой момент, когда все деньги оказались в моих руках, и игра прекратилась.
- Господа, возьмите у меня всё, что я выиграл, и будем продолжать игру.
Молодёжь согласилась, и я стал проигрывать. Очень скоро весь долг мне был погашен, и я даже приплатил, кажется, две тысячи, когда прекратил игру. {254}
Стали закусывать, появилась водочка, и после ряда выслушанных анекдотов я завёл разговор на более серьёзную тему.
- Господа, вот я еду с вами и любуюсь на муштру юнкеров. Они отлично обучены строю, имеют молодцеватый вид, и я уверен, что, как только пройдут курс практической стрельбы, будут превосходно стрелять. Одного я не знаю, как, вероятно, и вы. Каковы их мысли, каковы политические взгляды? Согласитесь, что именно политика разрушила фронт. А между тем как раз в ваши отношения к юнкерам революция и опыт пережитого не внесли никаких изменений. Вы так же далеки от юнкеров, не знаете их, как не знали на войне солдат. Но ведь юнкер не солдат. Через два-три месяца они нацепят на себя офицерские погоны и будут вашими товарищами. Почему же свободное время вы не проводите с ними, а держите себя совершенно обособленно? Ведь именно здесь, в офицерском собрании, за рюмочкой водки и можно узнать, как и о чём думает юнкер.
- Ну, знаете, - возражали собеседники, - это только расшатает нашу дисциплину. Нельзя в военном деле терпеть панибратства.
- Я не говорю о панибратстве на фронте или при исполнении служебных обязанностей. Я говорю о дружбе офицера с солдатом, дающей возможность ближе сойтись, ближе узнать друг друга.
- Вы рассуждаете как штатский человек. Если бы вы были офицером, то поняли бы, что это ни к чему хорошему не приведёт. Те из нижних чинов, коим надо скрывать свои убеждения, конечно, их скроют, а вот от вас, может быть, выведают то, что от солдата подчас надо скрыть. Если же случайно и разоткровенничаешься с солдатом под видом дружбы, а солдат офицера выдаст, то начнут офицера считать предателем, шпионом.
ИРКУТСК
В сущности, это конечный пункт нашего путешествия. Отсюда придётся, устроив семью, через несколько дней двинуться в Харбин и Владивосток.
Как ни приятно было ехать в теплушке, но усталость за почти месячное пребывание в пути чувствовалась. {255}
Все пассажиры, да и моя Наташа, несмотря на минувшую болезнь, чувствовали себя превосходно, пополнели от усиленного питания и малого моциона. А главное, почти месяц дышали прелестным лесным воздухом. Думается, такое путешествие можно было бы рекомендовать туберкулёзным больным.
Наш эшелон, не дойдя до вокзала версты две, остановился на запасном пути, где юнкера должны были пребывать до подыскания соответствующего помещения.
Я же с женой и Наташей отправился разыскивать наш банк.
Сам Иркутск стоял по другую сторону Ангары. Эту реку по её многоводности и не слишком длинному руслу я мог сравнить только с Невой. Но Ангара была красивее, течение - много сильнее, а её дно, несмотря на огромную глубину, видно как на ладони.
Сидя на носу парохода, мне иногда чудилось, что он уткнётся носом в мель, - так близко казалось дно, тогда как глубина реки была в несколько сажен. Сильное течение сносило пароходы и было причиной долгого незамерзания реки, несмотря на сильные иркутские морозы.
Сам город произвёл на меня лучшее впечатление, чем я ожидал. Большинство домов центральных улиц было каменными, не лишёнными архитектуры, в основном двухэтажными. Достаточно широкие улицы замощены, плитчатые тротуары просторны. Окраин же города мне повидать не удалось.
Наш банк не имел собственного дома, и занимаемое им помещение было и мало, и темновато.
В то время управляющим отделением состоял Василий Иванович Ермаков, года три назад занимавший при мне в Екатеринбурге должность товарища управляющего.
Мы радостно встретились, и он просил меня пообедать у него вместе с Поклевским-Козеллом, который около двух недель назад перебрался из Омска в Иркутск.
Я разыскал его относительно скромную квартиру и уже вместе с ним отправился на обед к Ермакову.
Во время обеда наш разговор вертелся около омских событий. Под влиянием сильно раздутых, но всё же удачных выступлений омского казачества Викентий Альфонсович был настроен очень оптимично. Он верил в полную победу Колчака. {256}
- Движение красных на Омск не только приостановлено, но и отброшено назад. Урал будет отбит. Нам с вами следует возвращаться в Омск, ибо дирекция решила остаться там.
Не хотелось разочаровывать старика, но я высказал ему совершенно противоположное мнение.
Викентий Альфонсович даже рассердился на меня:
- Чего вы каркаете...
- Милый Викентий Альфонсович, если бы вы знали, как мне хочется верить в ваши слова! Но я говорю вам то, что тщательно продумал. С уходом чехов мы не можем одолеть красных с нашими лозунгами, в основу которых положена идея Учредительного Собрания. Вы, вероятно, помните, что я один из немногих радовался разгону этого Собрания большевиками. По составу своему оно мало отличалось от последних. По-моему, Ленин сделал глупость, разогнав его. С законодательной работой Собрания должен был бы считаться весь русский народ. Теперь же разгон Учредительного Собрания развязал нам, правым, да и беспартийным, руки. Мы можем не признавать узурпированную большевиками власть и вести с большевиками войну. И если бы Колчак объявил, что часть помещичьих и все удельные земли переходят бесплатно к крестьянам, то наши армии были бы давным-давно в Москве. По всем вероятиям, Колчак был бы провозглашён Императором. Или один из великих князей, скажем Дмитрий Павлович, если б, конечно, его провёл на престол Колчак, поддерживаемый Деникиным. Наше крестьянство было бы заинтересовано в том, чтобы на земельных актах стояла царская печать. Этой власти оно привыкло и подчиняться, и верить. Раз этого не сделано, всё движение белых будет подавлено. Что же касается вашей Талицы, то вы её долго не увидите, а может быть, и никогда.
Старик совсем рассердился на меня, и мы простились очень сухо.
На другой день я под охраной двух служащих вывез сундучок с ценностями, принадлежащими Екатеринбургскому отделению, и сдал их на хранение Иркутскому отделению.
Не знал я тогда, что этим актом лишаю себя своего скромного состояния, заключавшегося в слитках золота весом в двадцать пять фунтов и по паритету стоившего около трина-{257}дцати тысяч иен. А по курсу на те же иены его можно было, как оказалось впоследствии, продать за семнадцать-восемнадцать тысяч иен.
Мои предсказания подтвердились. Стоимость золотника в Иркутске равнялась четырёмстам сибирским рублям.
Сколько раз потом упрекал я себя за излишнюю трусость! Ведь наш воинский эшелон не обыскивали ни Семёнов, ни барон Унгерн.
К сожалению, помимо золота, оставил я в Иркутске и мои родовые бумаги.
А между тем за три дня выяснилось, что помещения для артиллерийского училища в Иркутске не нашлось, и полковник Спалатбок получил приказ двигать эшелоны во Владивосток. Это меня устраивало: семья не расставалась с сыном.
Разыскал нас и Шевари, находившийся как секретарь при Кармазинском, и сообщил, что ему удалось реквизировать для моей семьи две комнаты.
Повидался я с Кармазинским, и он обещал мне своё содействие в пересылке золота во Владивосток, как только оно мне потребуется.
ПОСЛЕ ИРКУТСКА
Из Иркутска мы тронулись поздно вечером. Я очень сожалел, что мне не удастся повидать чудные места при истоке Ангары из Байкала, так как это место наш поезд должен был миновать около часа ночи.
От Иркутска началась Китайско-Восточная железная дорога, что сразу сказалось в бешеном ходе поезда. Нашу теплушку так сильно бросало и качало, что эту первую ночь спалось всем очень плохо, а в голову закрадывалась мысль о возможном крушении.
На следующий день поезд нёсся уже мимо Байкала. Вынырнешь из туннеля, а перед глазами - водная поверхность озера, на противоположном берегу которого высятся горы с вершинами, покрытыми блестящим на солнце белым снегом.
А кругом такая тишина, что страшно становится. Это, в сущности, водная пустыня. Помимо очень редких станций, вокруг не было видно ни человека, ни человеческого жилья. {258}
- Ваш взгляд совершенно расходится с заданиями комиссии, - ответил Михайлов. - Вы слишком широко смотрите на дело. Из-за ваших настояний погибло восемьдесят миллионов рублей, выданных нами разным заводам Урала.
- На это я могу сказать одно: зачем правительство без сопротивления отдало Урал? Ведь эти восемьдесят миллионов, в сущности, оцениваются теперь в четыре миллиона. А сколько железа получило правительство с Урала?..
Все сокращения свелись к увольнению нескольких мелких служащих.
Моё выступление в защиту просимой Остроумовым у казны ссуды в несколько десятков миллионов рублей на постройку следующего участка Южно-Сибирской магистрали было поддержано комиссией. Но Михайлов наложил своё вето, порекомендовав просить о займе у частных банков, которые без помощи Государственного банка ничего не могли сделать. Это было равносильно отказу.
В этом отношении министр оказался прав. Он перестал верить в благоприятный исход Белого движения. А давать деньги на постройку, когда железная дорога должна была подпасть под власть большевиков, было неразумно. {246}
Однако Русско-Азиатский банк ухватился за эту идею, вероятно, под влиянием Гойера. Последнему адмирал Колчак вскоре предложил пост министра финансов, назначив Михайлова председателем Экономического совещания. Конечно, Русско-Азиатский банк дать заём Остроумову не смог, а надежды Гойера на поддержку займа во Франции не осуществились.
Я не знал о готовящейся смене министров и думал, что смена была бы неудачна. И в этом я не ошибся. Предложенная впоследствии Гойером реформа денежного обращения была до того наивна, что чуть было не подвела её автора под расстрел.
Реформа предлагала не принимать сибирские рубли в казённые платежи, а базироваться исключительно на царских кредитных билетах, которые и должны были приниматься Китайско-Восточной железной дорогой по десять копеек за рубль. Вот уж подлинно: унтер-офицерская вдова сама себя высекла... Курс сибирок после этого стремительно упал. Мне говорили, что кассы Русско-Азиатского банка, ставленником которого был Гойер, наполнены сибирками.
Отлично помню приём новым министром представителей банков.
Он сказал нам:
- Я был и есть банкир по профессии и, несмотря на министерский пост, остаюсь прежде всего банкиром.
И это было сказано в годы кровавой гражданской войны против коммунистов, которые не жалели слов на лозунги и кричали, что "вся власть рабочему народу"! А наш народ не очень-то любил банкиров.
Стало ясно, что Гойер не только останется банкиром, но и будет принимать к сердцу прежде всего интересы Русско-Азиатского банка. На съезде в Самаре я выступил против пожелания представителя этого банка открыть в Сибири отделение Французского банка. Служил я без жалованья, за что выговорил себе право отлучки во всякое время по моему усмотрению. На этот раз я согласился проехать в Харбин и Владивосток, для того чтобы прозондировать почву для открытия там комиссионерства нашего банка.
Ранее Михайлов предложил дирекциям банков перебраться в Иркутск, оставив в Омске для обслуживания местных отделений небольшой служебный персонал. {247}
Этот вопрос разбирался в Банковском комитете, и даже удалось получить по одной теплушке на дирекцию. Этого было бы достаточно, если бы не требовалось вывозить безработный персонал.
В это время эвакуировалось артиллерийское училище, где мой сын состоял юнкером. Он прибежал к нам и сообщил, что начальник училища разрешил занимать свободные места родителям юнкеров. Это как нельзя лучше устраивало и мою семью, и персонал банка, ибо освобождалось четыре места. К тому же, покидая Омск в октябре, я избегал общей эвакуации города, которая, по моим расчётам, должна была наступить месяца через три, т. е. зимой. А ехать в теплушках зимой - верный способ или простудиться, или просто замерзнуть. Рассчитывать на то, чтобы получить топливо, которого могло не хватить и для паровозов, не приходилось.
Как раз в это время омские казаки заявили о своём желании поддержать Колчака и выступить против красных. Поддержка казаков многим казалась серьёзной, но я-то видел в ней лишь отсрочку событий на два-три месяца. Постановление казачьего круга гласило, что казаки решили защищать свои земли от наступления красных, не принимая участия в наступлении.
И дирекции банков отложили свой отъезд.
Я не был военным человеком, но мне думалось, что защитить Омск нельзя. С падением Урала правительство Колчака должно было либо совсем прекратить своё существование, либо, приступив к планомерной эвакуации, перенести свою деятельность в Забайкалье, а все правительственные учреждения - к Семёнову в Читу и в Верхнеудинск и, находясь за Байкалом, начать переговоры с японцами об организации буфера. К этому принуждало и то обстоятельство, что чехи покидали Сибирь, уходя во Владивосток, и оставляли охрану железнодорожной линии. Для её охраны у адмирала Колчака не хватало войск. Конечно, надо было, как я и писал Кармазинскому, вывезти золотой фонд - основу финансовой мощи Омского правительства.
Тогда почему под охраной юнкеров этого не сделал Колчак?.. {248}
НА ПУТИ В ИРКУТСК
Рано утром первого сентября, погрузив часть имущества на подводу, мы прибыли на место стоянки артиллерийских эшелонов и получили теплушку, заваленную соломой и конским помётом.
Нам удалось нанять нескольких баб, которые не только вычистили теплушку, но и вымыли её кипятком с сулемой, что до известной степени гарантировало от заражения сыпняком.
В число наших спутников по вагону вошли: старуха Сергиевская с дочерью, две девицы, Ядя и Катя (обе они до беженства принадлежали к помещичьим семьям Бугульминского уезда), жена офицера училища, серба Митровича, жена поручика Арцыбашева и наша семья, состоящая из моей матери Софии Андреевны, жены, дочурки Наташи и меня. Я был единственным мужчиной среди десяти женщин, но с общего их разрешения занял место на верхних нарах, отгородив их плотной занавеской. За этой же занавеской поместились жена и Наташа. Мы постелили матрасы и устроились как могли. Видя, что в теплушке много места, я с согласия присутствующих дам распорядился привезти часть моей гостиной обстановки: красивый золочёный диванчик, два кресла, две мягкие табуретки и два стола, из коих один - ломберный. Теплушка приняла совсем нарядный вид и давала возможность дамам поочередно сидеть на мягкой мебели. В вагоне стояла печка-буржуйка, да ещё у нас был примус, дававший возможность готовить кофе и чай.
Если бы я знал, что мы покидаем Омск навсегда, то, конечно, захватил бы и кабинетный турецкий диван, и кресла, и письменный стол, да и часть сундуков можно было бы разместить в этом эшелоне. Вёз я и шкатулку с ценностями, принадлежащими Екатеринбургскому отделению. Со мной пришли проститься Лемке, Рожковский и многие служащие.
Нельзя сказать, чтобы мне было легко прощаться с ними. В мозгу шевелилась мысль о том, что предстоит испытать им всем при зимней эвакуации Омска. Тревожило сознание, что мой отъезд может быть истолкован ими, как трусость. И мне хотелось, отправив семью с этим эшелоном, остаться в Омске. Но здравый рассудок говорил, что мое присутствие здесь {249} нисколько не повлияет на события. Всё равно падение Омска в ближайшем будущем неминуемо. Я больше пользы окажу банку, если сумею обосноваться в Харбине, открыв там комиссионерство...
Наконец часа в три дня наш поезд двинулся в путь.
Стоит ли описывать это долгое путешествие, длившееся более пяти недель?
Из опасения нападения и порчи пути наши эшелоны ночью не шли, а часов с восьми или девяти вечера останавливались близ станции и отодвигались на запасной путь. Мы имели два локомотива и два тендера, один из коих был превращён в форт, на котором были установлены пулемёты и, кажется, пушка. Там всегда дежурили юнкера, ибо путь был небезопасен и всегда можно было ожидать нападения красных партизанских отрядов. Когда выходили из теплушек, я в сопровождении одной из дежурных по нашей теплушке девиц или дам обычно отправлялся с посудой в руках к кухне, где и становился в очередь для получения ужина. Кормили недурно, но очень однообразно, почему всегда приходилось покупать провизию на станции у сибирячек. Чего здесь только не было: и молоко, и жареные куры, и утки, и гуси... Иногда удавалось купить и кусок парного мяса.
Эту провизию разогревали на буржуйке, которую ставили на лужайке. На буржуйке жарили и мясо или огромную яичницу. К ужину прибегал и Толюша с товарищами. Часто заходили и офицеры училища, отчего ужин продолжался довольно долго и часто кончался дружным пением. Запевалой была голосистая Ядя. Особенно она любила исполнять романс "Мой шарабан", бывший тогда в моде.
Часов в двенадцать мы ложились спать и спали мирным сном до шести утра.
Стояла дивная осенняя пора. Ещё ярко светило солнце. Целительный воздух, плывущий на нас из бесконечных лесов Урала, бодрил путников.
С утра все разбредались: кто на станцию, кто, как я, в ближайший лесок. Бывали дни, когда я набирал порядочное количество ягод и грибов. Вернувшись в теплушку, я заставал всю компанию за утренним кофейком.
Часов в восемь поезд двигался далее. Частенько мы засаживались за преферанс или раскладывание пасьянсов. Бы-{250}вали и бесконечные разговоры о прошлой жизни, о годах беженства.
Офицеры и юнкера приходили поухаживать за барышнями, в коих в нашей теплушке недостатка не было. Целый день слышались смех, шутки, анекдоты и пение.
Часа в два поезд останавливался, и мы все отправлялись за обедом.
После обеда шло фронтовое обучение юнкеров, и мы любовались их стройной маршировкой.
Казённый обед со временам приедался. Наконец начальство назначило шеф-поваром юнкера Мызникова. Этот способный юноша ухитрялся из той же провизии изготовлять нам приличный по вкусу обед, разнообразя и супы, и жаркое.
И за довольствие это мы платили такие гроши, что я даже не запомнил его стоимость. Кажется, за четверых с меня получили во Владивостоке около пятисот рублей, что в то время вряд ли превышало восемь - десять золотых рублей.
На одной из станций, славившейся сибирским маслом, я взял целый бочонок пуда в три-четыре, кажется, по семь рублей за фунт. Так и привёз его во Владивосток, где масло оказалось очень дорого, и мы питались им почти год.
В Красноярске нас догнал офицер Зиновьев, один из ухажёров Наташи, и привёл к нам знакомую по Симбирску, очень уважаемую даму Марию Алексеевну Языкову вместе с Надеждой Николаевной Беляковой.
Приехал повидаться со мной и бывший управляющий Симбирским отделением нашего банка милый старичок Домаскин, которому из-за отсутствия помещения всё не удавалось открыть комиссионерство банка.
Как раз в это время зашёл в нашу теплушку и Владимир Михайлович Имшенецкий.
Из разговора выяснилось, что стоимость золота здесь поднялась и за золотник охотно платили двести рублей сибирскими. А при отъезде из Екатеринбурга его цена была девяносто рублей.
Оказалось, что Имшенецкий везёт с собой слиток в двадцать фунтов.
Услышав о цене, он начал просить Домаскина продать кому-нибудь его золото, а вырученные деньги перевести в Иркутск. {251}
- Могу ли я, Владимир Петрович, доверить этот слиток вашему управляющему?
- О, без сомнения, слиток не пропадёт. И деньги вам будут переведены.
Весь разговор происходил у нас в вагоне в присутствии двенадцати пятнадцати человек.
Имшенецкий принёс свой слиток и передал его Домаскину под расписку, и мы втроём пошли провожать старика, неся тяжёлый слиток.
Когда же мы зашли за стоящий около нас поезд, я сказал Имшенецкому:
- Берите ваш слиток обратно, а через десять дней мы будем в Иркутске, и вы продадите его много дороже. Теперь же вернитесь в свою теплушку, пронесите слиток незаметно и спрячьте его от посторонних глаз.
Так мы и сделали. В Иркутске за золото уже платили по четыреста рублей за золотник. Так я спас моему бывшему компаньону половину его состояния.
Не доезжая до Иркутска, на одной из долгих остановок пропала наша собака Трамсик, которую мы везли с собой. Пропажа обнаружилась к вечеру перед самым отходом поезда. Я обежал все стоящие составы. Звал собачонку, опрашивал пассажиров, но никто её не видел. Жалко мне было Трамсика до чрезвычайности, и я решил остаться в том станционном городке.
Зиновьев решил меня сопровождать. Едва ушёл наш поезд, как разразилась сильная гроза и хлынул проливной дождь.
Мы заняли на станции столик, заказали скромный ужин, несколько бутылок пива и решили коротать ночь.
Нельзя сказать, чтобы было весело. К тому же мерещилась опасность, отстав от своих, попасть в руки красных. Партизанские отряды шалили около полотна железной дороги.
Усталость взяла вверх, и мы, поминутно просыпаясь, дремали, облокотясь на стол. Когда же стало светать, решили начать поиски Трамсика. Дождь, шедший всю ночь, перестал, но улицы без тротуаров превратились в стоячее болото. Так я впервые понял значение смазных сапог. Взятые по настоянию жены калоши увязали в грязи и спадали с ног. Я их {252} снял, положил около крылечка первого попавшегося дома, засучил штаны и, погрузившись по щиколотку в грязь, путешествовал по городу, прислушиваясь к лаю собак. Мы обошли весь городок, но Трамсика не нашли. Пришлось вернуться на вокзал, смыть грязь с сапог и калош и с мокрыми ногами приняться за яичницу, предварительно - как предохранительное средство от простуды - выпив несколько рюмок водки. Так и пропал мой верный друг Трамсик.
Тоскливо тянулось время до трёх часов дня, когда подошёл пассажирский поезд, на котором мы к вечеру нагнали наш эшелон.
Кое-кто из пассажиров нашего вагона, ехавшего из Омска, подтверждал слухи об удачном выступлении омских казаков под командованием атамана Иванова-Ринова, но никто не верил в их конечный успех.
На одной из станций полковник Спалатбок снял бани, и мы получили возможность основательно помыться. Мы были в пути уже почти три недели.
Подходил день именин Наташи, и мы решили его отпраздновать честь честью. Юнкера и знакомые офицеры отправились в лес, нарубили молодых берёзок и украсили ими теплушку как внутри, так и снаружи. Барышни набрали полевых цветов, наплели гирлянды и из них устроили вензель, который и прикрепили над дверями теплушки. Вышло красиво.
В день именин моей дочери поезд подошёл к большой станции, и я в сопровождении Наташи отправился за покупками. Городок был приличных размеров. Обойдя его почти весь, мы посидели на деревянном мосту, переброшенном через бурливую речонку, и, встретив ещё нескольких пассажиров, начали делать покупки.
В аптеке нашли чернику и гвоздику, что давало возможность приготовить глинтвейн. В лавках нашлись колбасы и консервированные закуски, жена же на станции скупила у баб кур, и всё женское население теплушки принялось за стряпню.
Вечером теплушка оказалась переполненной гостями. Два наших столика представляли из себя как бы большие блюда, наполненные закусками и кушаньями. Но места для тарелок не было, не хватало посуды для питья и еды. Приходилось посуду тут же мыть и пользоваться ею по очереди. {253}
Началось пение. Ядин голос покрывал весь, за дорогу уже спевшийся, хор. Подносили чарочку и хозяевам, и гостям. Веселье продолжилось далеко за полночь.
Дня через два после именин Наташа захворала. Поднялась температура, превысившая к вечеру сорок градусов. Мы с женой смертельно перепугались: не сыпняк ли? Доктора при эшелоне не было. Что делать?
Я начал обходить составы поездов, стоявших на станциях, и наконец поздним вечером в чешском эшелоне нашёлся врач. Этот доктор оказался профессором и, как мне поведали, был очень хорошим врачом.
Я стал просить его навестить больную дочь. Он тотчас согласился и пришёл в нашу теплушку. Внимательно осмотрев больную, он успокоил нас, совершенно откинув версию о сыпняке, и, дав какую-то микстуру собственного изготовления, заявил нам, что к утру температура спадёт, а дня через два больная сможет встать.
Едва уговорил я этого милого доктора взять гонорар.
На другой день температура понизилась почти до нормальной, а к вечеру больная прохаживалась по платформе вокзала.
В составе нашего поезда шла теплушка, предназначенная под офицерское собрание. Там офицерство обедало, а по вечерам процветала игра в "шмя де фер".
Меня раза два приглашали поиграть, что делал я неохотно. Слишком неравные силы в смысле капитала участвовали в игре. Здесь я мог только проиграть, но не выиграть.
Однако вопреки всем теориям и здравому смыслу мне везло, несмотря на мою готовность проиграть любезным хозяевам две-три тысчонки дешёвых сибирских рублей.
Так было и в последний раз, когда я посетил ту теплушку. Я делал всё, чтобы проиграть. Покупал банк после пяти, шести ударов, ставил несуразные ставки, но, чем выше они были, тем больше я выигрывал, а когда уменьшал ставки, то проигрывал. Наконец настал такой момент, когда все деньги оказались в моих руках, и игра прекратилась.
- Господа, возьмите у меня всё, что я выиграл, и будем продолжать игру.
Молодёжь согласилась, и я стал проигрывать. Очень скоро весь долг мне был погашен, и я даже приплатил, кажется, две тысячи, когда прекратил игру. {254}
Стали закусывать, появилась водочка, и после ряда выслушанных анекдотов я завёл разговор на более серьёзную тему.
- Господа, вот я еду с вами и любуюсь на муштру юнкеров. Они отлично обучены строю, имеют молодцеватый вид, и я уверен, что, как только пройдут курс практической стрельбы, будут превосходно стрелять. Одного я не знаю, как, вероятно, и вы. Каковы их мысли, каковы политические взгляды? Согласитесь, что именно политика разрушила фронт. А между тем как раз в ваши отношения к юнкерам революция и опыт пережитого не внесли никаких изменений. Вы так же далеки от юнкеров, не знаете их, как не знали на войне солдат. Но ведь юнкер не солдат. Через два-три месяца они нацепят на себя офицерские погоны и будут вашими товарищами. Почему же свободное время вы не проводите с ними, а держите себя совершенно обособленно? Ведь именно здесь, в офицерском собрании, за рюмочкой водки и можно узнать, как и о чём думает юнкер.
- Ну, знаете, - возражали собеседники, - это только расшатает нашу дисциплину. Нельзя в военном деле терпеть панибратства.
- Я не говорю о панибратстве на фронте или при исполнении служебных обязанностей. Я говорю о дружбе офицера с солдатом, дающей возможность ближе сойтись, ближе узнать друг друга.
- Вы рассуждаете как штатский человек. Если бы вы были офицером, то поняли бы, что это ни к чему хорошему не приведёт. Те из нижних чинов, коим надо скрывать свои убеждения, конечно, их скроют, а вот от вас, может быть, выведают то, что от солдата подчас надо скрыть. Если же случайно и разоткровенничаешься с солдатом под видом дружбы, а солдат офицера выдаст, то начнут офицера считать предателем, шпионом.
ИРКУТСК
В сущности, это конечный пункт нашего путешествия. Отсюда придётся, устроив семью, через несколько дней двинуться в Харбин и Владивосток.
Как ни приятно было ехать в теплушке, но усталость за почти месячное пребывание в пути чувствовалась. {255}
Все пассажиры, да и моя Наташа, несмотря на минувшую болезнь, чувствовали себя превосходно, пополнели от усиленного питания и малого моциона. А главное, почти месяц дышали прелестным лесным воздухом. Думается, такое путешествие можно было бы рекомендовать туберкулёзным больным.
Наш эшелон, не дойдя до вокзала версты две, остановился на запасном пути, где юнкера должны были пребывать до подыскания соответствующего помещения.
Я же с женой и Наташей отправился разыскивать наш банк.
Сам Иркутск стоял по другую сторону Ангары. Эту реку по её многоводности и не слишком длинному руслу я мог сравнить только с Невой. Но Ангара была красивее, течение - много сильнее, а её дно, несмотря на огромную глубину, видно как на ладони.
Сидя на носу парохода, мне иногда чудилось, что он уткнётся носом в мель, - так близко казалось дно, тогда как глубина реки была в несколько сажен. Сильное течение сносило пароходы и было причиной долгого незамерзания реки, несмотря на сильные иркутские морозы.
Сам город произвёл на меня лучшее впечатление, чем я ожидал. Большинство домов центральных улиц было каменными, не лишёнными архитектуры, в основном двухэтажными. Достаточно широкие улицы замощены, плитчатые тротуары просторны. Окраин же города мне повидать не удалось.
Наш банк не имел собственного дома, и занимаемое им помещение было и мало, и темновато.
В то время управляющим отделением состоял Василий Иванович Ермаков, года три назад занимавший при мне в Екатеринбурге должность товарища управляющего.
Мы радостно встретились, и он просил меня пообедать у него вместе с Поклевским-Козеллом, который около двух недель назад перебрался из Омска в Иркутск.
Я разыскал его относительно скромную квартиру и уже вместе с ним отправился на обед к Ермакову.
Во время обеда наш разговор вертелся около омских событий. Под влиянием сильно раздутых, но всё же удачных выступлений омского казачества Викентий Альфонсович был настроен очень оптимично. Он верил в полную победу Колчака. {256}
- Движение красных на Омск не только приостановлено, но и отброшено назад. Урал будет отбит. Нам с вами следует возвращаться в Омск, ибо дирекция решила остаться там.
Не хотелось разочаровывать старика, но я высказал ему совершенно противоположное мнение.
Викентий Альфонсович даже рассердился на меня:
- Чего вы каркаете...
- Милый Викентий Альфонсович, если бы вы знали, как мне хочется верить в ваши слова! Но я говорю вам то, что тщательно продумал. С уходом чехов мы не можем одолеть красных с нашими лозунгами, в основу которых положена идея Учредительного Собрания. Вы, вероятно, помните, что я один из немногих радовался разгону этого Собрания большевиками. По составу своему оно мало отличалось от последних. По-моему, Ленин сделал глупость, разогнав его. С законодательной работой Собрания должен был бы считаться весь русский народ. Теперь же разгон Учредительного Собрания развязал нам, правым, да и беспартийным, руки. Мы можем не признавать узурпированную большевиками власть и вести с большевиками войну. И если бы Колчак объявил, что часть помещичьих и все удельные земли переходят бесплатно к крестьянам, то наши армии были бы давным-давно в Москве. По всем вероятиям, Колчак был бы провозглашён Императором. Или один из великих князей, скажем Дмитрий Павлович, если б, конечно, его провёл на престол Колчак, поддерживаемый Деникиным. Наше крестьянство было бы заинтересовано в том, чтобы на земельных актах стояла царская печать. Этой власти оно привыкло и подчиняться, и верить. Раз этого не сделано, всё движение белых будет подавлено. Что же касается вашей Талицы, то вы её долго не увидите, а может быть, и никогда.
Старик совсем рассердился на меня, и мы простились очень сухо.
На другой день я под охраной двух служащих вывез сундучок с ценностями, принадлежащими Екатеринбургскому отделению, и сдал их на хранение Иркутскому отделению.
Не знал я тогда, что этим актом лишаю себя своего скромного состояния, заключавшегося в слитках золота весом в двадцать пять фунтов и по паритету стоившего около трина-{257}дцати тысяч иен. А по курсу на те же иены его можно было, как оказалось впоследствии, продать за семнадцать-восемнадцать тысяч иен.
Мои предсказания подтвердились. Стоимость золотника в Иркутске равнялась четырёмстам сибирским рублям.
Сколько раз потом упрекал я себя за излишнюю трусость! Ведь наш воинский эшелон не обыскивали ни Семёнов, ни барон Унгерн.
К сожалению, помимо золота, оставил я в Иркутске и мои родовые бумаги.
А между тем за три дня выяснилось, что помещения для артиллерийского училища в Иркутске не нашлось, и полковник Спалатбок получил приказ двигать эшелоны во Владивосток. Это меня устраивало: семья не расставалась с сыном.
Разыскал нас и Шевари, находившийся как секретарь при Кармазинском, и сообщил, что ему удалось реквизировать для моей семьи две комнаты.
Повидался я с Кармазинским, и он обещал мне своё содействие в пересылке золота во Владивосток, как только оно мне потребуется.
ПОСЛЕ ИРКУТСКА
Из Иркутска мы тронулись поздно вечером. Я очень сожалел, что мне не удастся повидать чудные места при истоке Ангары из Байкала, так как это место наш поезд должен был миновать около часа ночи.
От Иркутска началась Китайско-Восточная железная дорога, что сразу сказалось в бешеном ходе поезда. Нашу теплушку так сильно бросало и качало, что эту первую ночь спалось всем очень плохо, а в голову закрадывалась мысль о возможном крушении.
На следующий день поезд нёсся уже мимо Байкала. Вынырнешь из туннеля, а перед глазами - водная поверхность озера, на противоположном берегу которого высятся горы с вершинами, покрытыми блестящим на солнце белым снегом.
А кругом такая тишина, что страшно становится. Это, в сущности, водная пустыня. Помимо очень редких станций, вокруг не было видно ни человека, ни человеческого жилья. {258}