Страница:
Анна Ветлугина
Небесный град Карла Великого
Автор выражает глубокую признательность Дмитрию Володихину, Светлане Кузнецовой и Петрану Лелюку.
Пелена мороси, нечастой в предместьях Рима, поредела и иссякла. Вышло солнце, ярко раскрасив все вокруг. Серыми остались только хламиды монахов, что тащились в хвосте процессии. Все остальные выглядели нарядно – даже стражники, охранявшие принцесс. Сами принцессы болтали между собой без умолку, будто совсем не утомились от многодневного путешествия. Хотя они уже, наверное, привыкли – за столько-то лет участия в отцовских походах. Король никуда не ездил без детей, огромного количества домочадцев и прочего люда, порой весьма сомнительного. Вокруг Его Величества вечно крутились какие-то иностранные книжники, поэты, тайно волочащиеся за принцессами, и прочие прихлебатели.
…Начинало припекать. И это в конце ноября! Что же здесь творится летом? В прошлый раз мы были в Риме ранней весной, на Великий пост, и тоже не страдали от холода.
Болтовня принцесс поутихла – видимо, их сморило. Только стражники вяло перешучивались.
Дорога пошла в гору, открывая для моего обозрения начало процессии. Среди всадников выделялась статная фигура в сине-зеленом плаще. Король наш весьма высокого роста, и в умении выглядеть значительно ему нет равных. Я помню, как много лет назад, когда саксы, устроив резню в одном из монастырей, скрылись в лесах, он приехал их замирять. Начались затяжные дожди, и многие лесные пути превратились в трясину. Королевские отряды завязли в этой непроходимой грязи, воинов начало лихорадить, и боевой дух уже еле тлел. Все понимали, что покорить саксов невозможно – они вечно будут клясться в верности, а потом учинят очередное вероломство, и – поминай, как звали!
Король тогда ничего не стал говорить. Просто осенил себя крестным знамением и решительно направил коня в лес. И все как один вскочили и последовали его примеру, даже раненые и страдающие от лихорадки. Тогда я впервые поверил, что королевская власть освящена небесами. Мне ведь приходилось слышать командные голоса. А тут не было ощущения, что тобой командуют – только восторг служения и какой-то особенный, ни с чем не сравнимый подъем.
… Мелькнула зеленая пирамидка на тонкой ножке – юный ливанский кедр, невесть как выросший у дороги. Скоро покажутся серые стены и ворота Вечного города. Колея пошла книзу, отчего стало видно гораздо дальше, и там, вдали, я разглядел толпу, преградившую дорогу.
Это меня встревожило. Как известно, король Карл следует в Рим, дабы посетить могилу апостола Петра, к которому относился с особой трепетностью. Но многие догадывались, что на самом деле он едет защитить папу Льва, обвиненного в страшных грехах. Да не просто защитить, а навести порядок в непростом деле церковного управления. Вряд ли такое развитие событий устраивает всех в Риме. Может случиться некрасивая история, особенно если учесть, что королевский отряд немногочислен.
Толпа не двигалась. Мы подъехали ближе и услышали странные звуки – будто вздыхало какое-то огромное существо. Пока я размышлял, кто бы мог так вздыхать, наша процессия еще немного приблизилась. Стало слышно, что это не вздохи, а короткие возгласы, пропетые хором. Пелась литания к Деве Марии, но не очень сильный голос предстоятеля заглушался ветром, и слышались только ответы толпы: «молись о нас».
Рядом со мной трусил на рыжей кобылке низкорослый королевский биограф Эйнхард. Услышав литанию, он нахмурился и начал оглядываться, будто что-то потерял. Вдруг весь просиял и повернулся ко мне. Я не особо этому обрадовался, уж больно меня раздражала его манера говорить – с пришепетыванием. К тому же он постоянно и нудно извиняется за свою латынь, которая на самом деле превосходна. Эта назойливая привычка сильно угнетает тех, кто говорит на латыни и вправду скверно. Я вовсе не отношусь к последним, но тоже чувствую себя полным болваном, когда слышу его витиеватые сожаления по поводу собственной необразованности.
Сейчас Эйнхард был слишком взволнован, чтобы занудствовать:
– Друг мой, Афонсо, но ведь это же двенадцатый?! Двенадцатый, точно!
Эйнхард не собирался уязвить меня, но раздражение мое усилилось. Мы ведь с ним оба – ученые книжники. Причем я даже знаю наизусть Писание, вот только соображаю не так быстро, как этот выскочка.
– Что ты имеешь в виду под словом «двенадцатый»? – спросил я как можно спокойнее.
– Я хотел сказать, что мы подъезжаем только к двенадцатому придорожному камню. До Рима еще не так близко!
«Ну и к чему такие волнения? – подумал я. – Утомился, что ли, больше всех? Или по римским красоткам соскучился?»
Вслух я произнес:
– Любезный Нардул! (это было прозвище Эйнхарда). Если Господу будет угодно, мы достигнем Рима в срок, можешь не сомневаться.
– Афонсо, я имел в виду совсем другое. Посмотри на толпу. Видишь на голове вон того священника камауро? Значит, это папа Лев! Ему удалось бежать из тюрьмы? Или, может, выбрали другого папу? А ты слышишь, что они поют теперь?
«…увенчанный Богом, великий и миротворящий» – донеслось до меня. Я оглянулся на Эйнхарда. Глаза маленького человечка горели от возбуждения. Он продолжал:
– Они славят нашего короля. И в этой толпе ни одного простолюдина! Смотри, как они одеты – сплошь священники и патриции. Понтифик никогда не выходит навстречу королю. Такой чести удостаивался только император Константин сто лет назад. И то – папа вышел встречать его всего лишь к шестому придорожному камню! А здесь двенадцатый! Что же это все значит?
Хороший вопрос. Мне тоже хотелось знать, что это значит. Одно было понятно наверняка – мощь нашего короля опять возросла. Как всегда – вопреки надеждам недругов и даже ожиданиям союзников. Я вдруг подумал: хорошо, что моей матери уже нет в живых. Ей бы не понравилась моя служба при королевском дворе, она представляла ее себе совсем не так. Мне представился тот далекий вечер, когда я узнал – мне суждено стать приближенным короля. Вернее, я должен добиться этого любой ценой.
Процессия встала. Его Величество начал выслушивать речи богатых римских граждан. А я погрузился в воспоминания…
Часть первая
Источники Ахена
Глава первая
Этот солнечный вечер был первым после затяжных дождей. Над ржаным полем поднимался пар. Стаи ласточек дерзко стригли ясное небо от леса до королевского палаццо. Мы, мальчишки, носились с палками по краю ржи, играя в аквитанское сражение. Мы жили далеко от Аквитании – в замке Ингельхайм близ Майнца, но наш король Пипин постоянно воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским.
Толстая кухарка бежала к нам через поле. Я сразу понял: что-то случилось, но надеялся – ко мне это не имеет отношения.
– Афонсо! – крикнула она. – К отцу, быстрее! – и, задыхаясь, поплелась к палаццо. Я обогнал ее и со всех ног припустил домой.
Отец лежал с закрытыми глазами – он болел уже второй месяц. Рядом с ним желтели два свитка. Странно. Он, конечно, переписчик. Но свитки на кровати? Это ведь большая ценность, не дай бог, попортятся. Мать прервала мои размышления, шепнув:
– Он хочет сказать тебе что-то. Подойди.
Она осторожно коснулась руки отца. Тот приоткрыл глаза и медленно разлепил сухие губы:
– Афонсо…
– Я здесь, отец.
– Афонсо… Ты должен…подружиться…приобрести расположение старшего принца…Карла.
Я испугался, хоть и не подал виду. Приобрести расположение принца мне, мальчишке, хоть и из рода переписчиков, давно живших при королевском дворе! Как это возможно?
Что распоряжение отца можно не выполнить – мне и в голову не пришло. Поэтому я попытался облегчить себе задачу:
– Отец… А если это… расположение сделать с младшим, с Карломаном? Мы ж с ним хоть по возрасту почти…
Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?
Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и легкий гул в ушах от смачного подзатыльника.
Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лежа на полу, увидел выражение ее лица – оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на свое место. Дома спросил ее: о чем она думала сегодня в церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и ответила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днем я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал – Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом – королем Пипином из Аквитании. Там король провел столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.
Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было веселое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожег злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.
Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева – он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всем. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот – считала, что мне лучше искать доверия Карломана.
Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали – подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за мое будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя свое решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.
– Карл все же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, – сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. – Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.
– Мы не знаем этого наверняка, – осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное – зачем?
Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжелым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:
– Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!
Над полем в раскаленном небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока еще маленькая, но пугающе темная.
«Ничего хорошего мне это знание не принесет», – подумал я.
Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.
– Афонсо, – наконец решилась она, – у нашей семьи есть… особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?
Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.
– Мы… христиане? – я боялся ошибиться и разозлить ее. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?
– Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?
– А! – обрадовался я. – Франки, конечно.
Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы – нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.
– На самом деле, мы не франки, Афонсо, – спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, – совсем не франки.
– А кто? – испугался я. – Лангобарды, что ли?
– Мы – эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?
Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией, наш Пипин вроде бы не воюет. И при дворе у него есть два грека. Один книжник, как был мой отец, другой – музыкант. Я их обоих видел. Зачем тогда нам скрываться?
– А почему никто не должен знать, что мы греки? – спросил я у матери.
– Греки бывают разные. Мы изгнанники. Я происхожу из рода служителей храма Аполлона, а родоначальник семьи твоего отца – профессор знаменитой афинской школы философии. Эта школа была гордостью нашей науки, пока император Юстиниан из-за своей дикости не закрыл ее, а профессоров выгнал из страны с позором. Чуть позже разрушили храм Аполлона. На его месте построили христианский монастырь. В итоге Афины из средоточия прекрасного превратились в захудалый городишко. Зато они в очередной раз поборолись с язычеством!
– Так вот почему… – мне тут же вспомнилось совсем не набожное выражение лица матери, случайно подсмотренное в церкви несколько лет назад.
Мать со вздохом кивнула:
– Мне не за что их любить. Во имя своего сумасшедшего бога, они насаждают всюду невежество и дикость. Хотя, что с них взять? Они же варвары!
– А как же Рим? – я знал от дяди, что именно римляне называют всех варварами.
Мать усмехнулась:
– Тем хуже для Рима. Ему и не снилась слава Афин. Римляне только воевать и умели. Да и то в прошлом. Все науки они переняли у нас, эллинов.
Я посмотрел на мать. Ее глаза сверкали, голова, гордо поднята, грозя скинуть скромный полотняный платок. Я не помнил ее такой.
– А ты видела те Афины? Ну, когда школу еще не закрыли?
Она засмеялась.
– Это случилось, когда еще мой дед не родился. Ох, только бы дядя помог отдать тебя в учение! Хотя чему там в этом монастыре научат, кроме писаний про их бога?
Темная туча уже закрыла полнеба. Время от времени погромыхивало.
– Ливень будет, а то и град, – забеспокоилась мать. – Надо успеть поговорить, на вилле слишком много ушей. Не перебивай меня больше.
Все-таки она не успела. Мы с ней здорово вымокли, пока бежали через поле к большому раскидистому дереву. Но ее рассказ вызвал у меня гораздо больше неприятных ощущений, чем мокрая одежда.
Оказывается, мы принадлежим к древнему храму Афины, а в церковь ходим, чтобы не вызывать подозрений. Нашим же богам поклоняемся тайно.
– И ты тоже …что-то делаешь тайно? – с ужасом спросил я, забыв, что нельзя перебивать.
– Конечно, – строго сказала мать, – помнишь, ты еще несколько раз пугался, когда просыпался и не находил меня? А теперь молчи и слушай.
Она недовольно поджала губы.
Рассказ ее включал незнакомые для меня слова и понятия. Как я сейчас понимаю, она, непонятно зачем, пыталась цитировать Аристотеля. Тогда своим детским умом я понял ее так:
Все мы, не исключая женщин, должны учить наизусть тексты древних мудрецов и философов, чтобы сохранить их от забвения. Эти тексты люди передают друг другу уже чуть ли не двести лет. Сейчас наступил очень выгодный для нас момент. Варварские короли наконец заинтересовались еще чем-то кроме войны. Если действовать тонко – можно повлиять на королевские вкусы и подвинуть их в сторону науки. А уж изучив основательно труды древних, король вряд ли будет продолжать верить в это нелогичное и сумбурное учение о Троице и прочих несуразностях.
Промокшие, мы с матерью стояли под огромным дубом.
– Видишь, Афонсо, боги решили, чтобы этим занялся именно ты. Недаром твой отец оказался ближе всех к королю. Тебе придется воспользоваться этим. И горе нам всем, если ты будешь неосторожен и совершишь оплошность.
«Господи Иисусе!» – пробормотал я и осекся. Получается, этот бог чужой для меня?! А я так готовился к первому причастию!..
– Главное: не выдать себя! – перекрывая стук капель по листьям, бубнила мать. – Ходи в церковь, исполняй обряды. И я считаю: Карломан более перспективен. Карл ведь даже читать не умеет и вообще…
…Словно гигантский кусок сукна треснул над нашими головами. Вспышка была ослепительна, а от грохота заложило уши. Резко запахло горелым, и стало темно.
Когда тьма рассеялась, я увидел ухоженный сад. По нему прогуливались белые фигуры – боги моей семьи, которым я отныне должен поклоняться. Как же они прекрасны! Я скитался среди них, обессиленный, никому не нужный, и чувствовал, что умираю. Внезапно меня занесло в другую часть сада – с нестрижеными деревьями и заросшими травой тропинками. В конце одной из тропинок в кустах бурьяна стоял крест. Мне хотелось упасть на колени и прочитать молитву. Но теперь сделать это искренне нельзя, а неискренне – страшно. И тут раздался голос: «Мне тоже не хватало веры. Не печалься, у тебя будет время для ее поиска».
Королева обещала заказать молебен за мое здравие сразу в нескольких монастырях. Это просто взбесило мою мать, хотя она, разумеется, не подала виду, изображая благодарный восторг и умиление.
– Лучше бы на твое образование пожертвовала! – прошипела она, поправляя мне подушку. Я все еще лежал в кровати, приходя в себя. Мне вдруг показалось странным, что дядя продолжает раздумывать, вместо того, чтобы немедленно принести в дар монастырю часть своего поместья. Ведь если вся наша семья так хочет возвращения старых богов и философских школ, а на меня вся надежда, то дядя уже давно должен это сделать.
– Почему дядя не хочет помочь мне с учением? – тихо спросил я у матери. – Разве он не в этом… храме Афины?
Мать бесшумно, но ощутимо ударила меня по губам. Оглянулась, хотя в комнате никого не было, и прошептала:
– Он сам не прочь приблизиться к королю. Только это не так просто.
– А… – сказал я скорее сам себе, чем матери.
Я не любил дядю Хильдеберта с детства. Какой-то он был напыщенный и важный. Мне не нравилась его манера говорить – то слащаво воркуя, то вдруг с грубой весомостью, словно гвозди заколачивал. Не нравились борзые собаки, коих он во множестве разводил в своем поместье. Казалось, что псы интересуют его больше людей. Но больше всего меня злило поведение матери, когда мы еще с отцом приходили к нему в гости. Такая гордая и жесткая дома, при виде брата она начинала юлить, не хуже собаки. Отец, помню, тоже злился, но ни разу ничего не сказал, во всяком случае, при мне.
…Через несколько дней я полностью оправился. Со мной вроде бы ничего особенного и не случилось, кроме сильного испуга. Но я стал задумываться о вещах, которые меня раньше совсем не интересовали. Кроме того, теперь очень хотелось стать образованным.
Отец успел научить меня читать незадолго до смерти. Вот только читать было нечего. У кого-то из писарей, бывших приятелей отца, я выпросил испорченный свиток. Там было много текста, адресованного управляющему одним из поместий короля. Управляющий должен был собрать определенное количество зерна, верно поделить его – что на муку, что в хранение, что на семена. Проследить за опоросившимися свиньями, чтоб поросята не пропадали. Собрать определенное количество овечьих шкур, которые должны пойти на пергамент для книг. В общем, текст совершенно неинтересный, но я решил попробовать заучить его наизусть, чтобы испытать себя.
У меня получилось. Я похвастался перед писарем своим достижением. Тот, заинтересовавшись, дал мне текст про жизнь Карла Мартелла, отца нашего Пипина. Этот текст, как более интересный, я заучил быстрее.
Довольно скоро о моих развлечениях узнали при дворе. Королева Бертрада пожелала лично испытать меня. Король Пипин вроде бы тоже хотел принять участие в испытании, но оказался нездоров. У него началась водяная болезнь, впоследствии его и погубившая.
Королева дала мне Священное Писание, заложив страницу, которую надлежало выучить.
Меня привели в большую комнату, почти залу, и велели произнести текст, а один писец следил по книге – не спутаю ли я что-нибудь. Помню, это был отрывок из Евангелия от Матфея, где фарисеи спрашивают Иисуса: позволительно ли платить налоги кесарю? Я проговорил наизусть весь отрывок без единой ошибки, только долго вспоминал, как именно Иисус отвечал фарисеям. В это время в комнату зашел принц Карл и остановился, с любопытством глядя на меня. Теперь он носил усы, придававшие его лицу еще более веселое выражение. Он дождался, пока я закончу рассказывать текст, и вдруг спросил голосом, неожиданно высоким для столь внушительного роста.
– Ну и что? Нужно платить налоги? Ты как считаешь?
Мне казалось, что нужно, но я боялся отвечать – вдруг совершу оплошность и всех подведу. А не отвечать принцу тоже страшно. Меня выручила королева Бертрада:
– К чему мучить ребенка? Видно, что Бог дал ему ум. Нужно только, чтобы этот ум развился в согласии с Божьими заповедями. Мальчика нужно отдать в монастырь для дальнейшего обучения. Разумеется, если нет возражения от родителей.
Какие уж тут возражения! Мать могла только мечтать о таком решении моей судьбы. Теперь можно было не просить ни о чем ее брата и не зависеть от его переменчивого характера.
Через неделю мать собрала мне дорожный мешок – две полотняные рубашки, сухари, вяленую рыбу… До монастыря, куда меня послали на обучение, насчитывалось несколько дней пешего хода. Королева Бертрада говорила, что туда часто ездит за перепелами один из королевских управляющих. Ему ничего не стоило взять меня с собой, но моя строгая родительница велела не злоупотреблять великодушием благодетелей и идти пешком. Она вообще была удивительно строга ко мне. Порой казалось, что она воспринимает меня не как сына, а как средство для достижения своей заветной цели.
В пути мне крупно повезло. Я еще не успел потерять из виду замок, когда послышался стук копыт и меня нагнал тот самый управляющий. То ли королева Бертрада послала его из сочувствия ко мне, то ли произошло счастливое совпадение. Интересоваться не хотелось. Он подхватил меня в седло, и мы оказались в монастыре еще до захода солнца.
Раньше, когда я представлял себе свое обучение, меня охватывало чувство благоговейного восторга. Я думал, что все ученики важные, исполненные достоинства и я стану таким же и буду день и ночь разбирать священные манускрипты. Но сначала мне конечно же предстоит пройти испытание в чтении или еще в каких-нибудь умениях. Как же я удивился, когда настоятель, едва взглянув на меня, вынес резолюцию:
– Новенького в огород. Как раз морковка не полота.
Надо заметить, что я, сын книжника, морковку в лицо не знал, встречая ее лишь в похлебке. Поэтому за свою первую прополку вместо благодарности получил хорошую порцию тумаков. Через некоторое время к огородному послушанию прибавились и вожделенные манускрипты. Правда, радости они принесли меньше ожидаемого, потому что мне все время хотелось спать из-за ночных адораций.
Интересно, где и как учился этот коротышка Эйнхард?
Мы находились у извива дороги и хорошо видели лицо папы Льва, стоящего с толпой патрициев, почти под нами. Как он отличался от своего предшественника! Я увидел папу Адриана впервые в тяжелые времена для его понтификата – он только что сжег за собой мосты, порвав отношения с лангобардами в надежде на помощь франкского короля. При том никаких особенных гарантий у него не имелось – только надежда на Бога и на правильность своего выбора. Но как достойно и прямо он смотрел в глаза собеседникам!
У папы Льва взгляд был потерянный. Говорил понтифик с видимым трудом – до нас не долетало ни слова. Но какое бы выражение не читалось в его глазах – уже хорошо, что они хотя бы есть. И то, что он может говорить. Его ведь собирались ослепить и вырвать язык.
Толстая кухарка бежала к нам через поле. Я сразу понял: что-то случилось, но надеялся – ко мне это не имеет отношения.
– Афонсо! – крикнула она. – К отцу, быстрее! – и, задыхаясь, поплелась к палаццо. Я обогнал ее и со всех ног припустил домой.
Отец лежал с закрытыми глазами – он болел уже второй месяц. Рядом с ним желтели два свитка. Странно. Он, конечно, переписчик. Но свитки на кровати? Это ведь большая ценность, не дай бог, попортятся. Мать прервала мои размышления, шепнув:
– Он хочет сказать тебе что-то. Подойди.
Она осторожно коснулась руки отца. Тот приоткрыл глаза и медленно разлепил сухие губы:
– Афонсо…
– Я здесь, отец.
– Афонсо… Ты должен…подружиться…приобрести расположение старшего принца…Карла.
Я испугался, хоть и не подал виду. Приобрести расположение принца мне, мальчишке, хоть и из рода переписчиков, давно живших при королевском дворе! Как это возможно?
Что распоряжение отца можно не выполнить – мне и в голову не пришло. Поэтому я попытался облегчить себе задачу:
– Отец… А если это… расположение сделать с младшим, с Карломаном? Мы ж с ним хоть по возрасту почти…
Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?
Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и легкий гул в ушах от смачного подзатыльника.
* * *
Той же ночью отец умер. Мать боялась, что для нас наступят черные дни, но король Пипин, пребывая в благочестивом настроении с тех самых пор, как папа Стефан произвел его из майордомов в короли, не оставил бедную вдову своей заботой. Он повелел давать ей по сто денариев на Рождество и Пасху и по двенадцать денариев ежемесячно. К тому же, узнав о ее таланте вышивальщицы, стал лично заказывать ей вышивки для своей царственной супруги, королевы Бертрады.Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лежа на полу, увидел выражение ее лица – оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на свое место. Дома спросил ее: о чем она думала сегодня в церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и ответила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днем я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал – Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом – королем Пипином из Аквитании. Там король провел столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.
Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было веселое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожег злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.
Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева – он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всем. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот – считала, что мне лучше искать доверия Карломана.
* * *
Прошло несколько лет.Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали – подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за мое будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя свое решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.
– Карл все же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, – сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. – Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.
– Мы не знаем этого наверняка, – осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное – зачем?
Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжелым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:
– Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!
Над полем в раскаленном небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока еще маленькая, но пугающе темная.
«Ничего хорошего мне это знание не принесет», – подумал я.
Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.
– Афонсо, – наконец решилась она, – у нашей семьи есть… особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?
Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.
– Мы… христиане? – я боялся ошибиться и разозлить ее. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?
– Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?
– А! – обрадовался я. – Франки, конечно.
Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы – нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.
– На самом деле, мы не франки, Афонсо, – спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, – совсем не франки.
– А кто? – испугался я. – Лангобарды, что ли?
– Мы – эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?
Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией, наш Пипин вроде бы не воюет. И при дворе у него есть два грека. Один книжник, как был мой отец, другой – музыкант. Я их обоих видел. Зачем тогда нам скрываться?
– А почему никто не должен знать, что мы греки? – спросил я у матери.
– Греки бывают разные. Мы изгнанники. Я происхожу из рода служителей храма Аполлона, а родоначальник семьи твоего отца – профессор знаменитой афинской школы философии. Эта школа была гордостью нашей науки, пока император Юстиниан из-за своей дикости не закрыл ее, а профессоров выгнал из страны с позором. Чуть позже разрушили храм Аполлона. На его месте построили христианский монастырь. В итоге Афины из средоточия прекрасного превратились в захудалый городишко. Зато они в очередной раз поборолись с язычеством!
– Так вот почему… – мне тут же вспомнилось совсем не набожное выражение лица матери, случайно подсмотренное в церкви несколько лет назад.
Мать со вздохом кивнула:
– Мне не за что их любить. Во имя своего сумасшедшего бога, они насаждают всюду невежество и дикость. Хотя, что с них взять? Они же варвары!
– А как же Рим? – я знал от дяди, что именно римляне называют всех варварами.
Мать усмехнулась:
– Тем хуже для Рима. Ему и не снилась слава Афин. Римляне только воевать и умели. Да и то в прошлом. Все науки они переняли у нас, эллинов.
Я посмотрел на мать. Ее глаза сверкали, голова, гордо поднята, грозя скинуть скромный полотняный платок. Я не помнил ее такой.
– А ты видела те Афины? Ну, когда школу еще не закрыли?
Она засмеялась.
– Это случилось, когда еще мой дед не родился. Ох, только бы дядя помог отдать тебя в учение! Хотя чему там в этом монастыре научат, кроме писаний про их бога?
Темная туча уже закрыла полнеба. Время от времени погромыхивало.
– Ливень будет, а то и град, – забеспокоилась мать. – Надо успеть поговорить, на вилле слишком много ушей. Не перебивай меня больше.
Все-таки она не успела. Мы с ней здорово вымокли, пока бежали через поле к большому раскидистому дереву. Но ее рассказ вызвал у меня гораздо больше неприятных ощущений, чем мокрая одежда.
Оказывается, мы принадлежим к древнему храму Афины, а в церковь ходим, чтобы не вызывать подозрений. Нашим же богам поклоняемся тайно.
– И ты тоже …что-то делаешь тайно? – с ужасом спросил я, забыв, что нельзя перебивать.
– Конечно, – строго сказала мать, – помнишь, ты еще несколько раз пугался, когда просыпался и не находил меня? А теперь молчи и слушай.
Она недовольно поджала губы.
Рассказ ее включал незнакомые для меня слова и понятия. Как я сейчас понимаю, она, непонятно зачем, пыталась цитировать Аристотеля. Тогда своим детским умом я понял ее так:
Все мы, не исключая женщин, должны учить наизусть тексты древних мудрецов и философов, чтобы сохранить их от забвения. Эти тексты люди передают друг другу уже чуть ли не двести лет. Сейчас наступил очень выгодный для нас момент. Варварские короли наконец заинтересовались еще чем-то кроме войны. Если действовать тонко – можно повлиять на королевские вкусы и подвинуть их в сторону науки. А уж изучив основательно труды древних, король вряд ли будет продолжать верить в это нелогичное и сумбурное учение о Троице и прочих несуразностях.
Промокшие, мы с матерью стояли под огромным дубом.
– Видишь, Афонсо, боги решили, чтобы этим занялся именно ты. Недаром твой отец оказался ближе всех к королю. Тебе придется воспользоваться этим. И горе нам всем, если ты будешь неосторожен и совершишь оплошность.
«Господи Иисусе!» – пробормотал я и осекся. Получается, этот бог чужой для меня?! А я так готовился к первому причастию!..
– Главное: не выдать себя! – перекрывая стук капель по листьям, бубнила мать. – Ходи в церковь, исполняй обряды. И я считаю: Карломан более перспективен. Карл ведь даже читать не умеет и вообще…
…Словно гигантский кусок сукна треснул над нашими головами. Вспышка была ослепительна, а от грохота заложило уши. Резко запахло горелым, и стало темно.
Когда тьма рассеялась, я увидел ухоженный сад. По нему прогуливались белые фигуры – боги моей семьи, которым я отныне должен поклоняться. Как же они прекрасны! Я скитался среди них, обессиленный, никому не нужный, и чувствовал, что умираю. Внезапно меня занесло в другую часть сада – с нестрижеными деревьями и заросшими травой тропинками. В конце одной из тропинок в кустах бурьяна стоял крест. Мне хотелось упасть на колени и прочитать молитву. Но теперь сделать это искренне нельзя, а неискренне – страшно. И тут раздался голос: «Мне тоже не хватало веры. Не печалься, у тебя будет время для ее поиска».
* * *
…Мать говорила потом, что я лежал без памяти несколько дней. Сама королева Бертрада приходила посмотреть на мальчика, в которого ударила молния. На самом деле, молния, конечно, ударила не в меня, а в огромное дерево, под которым мы стояли. Мы чудом остались невредимы, а толстый ствол расщепился надвое и сильно обгорел.Королева обещала заказать молебен за мое здравие сразу в нескольких монастырях. Это просто взбесило мою мать, хотя она, разумеется, не подала виду, изображая благодарный восторг и умиление.
– Лучше бы на твое образование пожертвовала! – прошипела она, поправляя мне подушку. Я все еще лежал в кровати, приходя в себя. Мне вдруг показалось странным, что дядя продолжает раздумывать, вместо того, чтобы немедленно принести в дар монастырю часть своего поместья. Ведь если вся наша семья так хочет возвращения старых богов и философских школ, а на меня вся надежда, то дядя уже давно должен это сделать.
– Почему дядя не хочет помочь мне с учением? – тихо спросил я у матери. – Разве он не в этом… храме Афины?
Мать бесшумно, но ощутимо ударила меня по губам. Оглянулась, хотя в комнате никого не было, и прошептала:
– Он сам не прочь приблизиться к королю. Только это не так просто.
– А… – сказал я скорее сам себе, чем матери.
Я не любил дядю Хильдеберта с детства. Какой-то он был напыщенный и важный. Мне не нравилась его манера говорить – то слащаво воркуя, то вдруг с грубой весомостью, словно гвозди заколачивал. Не нравились борзые собаки, коих он во множестве разводил в своем поместье. Казалось, что псы интересуют его больше людей. Но больше всего меня злило поведение матери, когда мы еще с отцом приходили к нему в гости. Такая гордая и жесткая дома, при виде брата она начинала юлить, не хуже собаки. Отец, помню, тоже злился, но ни разу ничего не сказал, во всяком случае, при мне.
…Через несколько дней я полностью оправился. Со мной вроде бы ничего особенного и не случилось, кроме сильного испуга. Но я стал задумываться о вещах, которые меня раньше совсем не интересовали. Кроме того, теперь очень хотелось стать образованным.
Отец успел научить меня читать незадолго до смерти. Вот только читать было нечего. У кого-то из писарей, бывших приятелей отца, я выпросил испорченный свиток. Там было много текста, адресованного управляющему одним из поместий короля. Управляющий должен был собрать определенное количество зерна, верно поделить его – что на муку, что в хранение, что на семена. Проследить за опоросившимися свиньями, чтоб поросята не пропадали. Собрать определенное количество овечьих шкур, которые должны пойти на пергамент для книг. В общем, текст совершенно неинтересный, но я решил попробовать заучить его наизусть, чтобы испытать себя.
У меня получилось. Я похвастался перед писарем своим достижением. Тот, заинтересовавшись, дал мне текст про жизнь Карла Мартелла, отца нашего Пипина. Этот текст, как более интересный, я заучил быстрее.
Довольно скоро о моих развлечениях узнали при дворе. Королева Бертрада пожелала лично испытать меня. Король Пипин вроде бы тоже хотел принять участие в испытании, но оказался нездоров. У него началась водяная болезнь, впоследствии его и погубившая.
Королева дала мне Священное Писание, заложив страницу, которую надлежало выучить.
Меня привели в большую комнату, почти залу, и велели произнести текст, а один писец следил по книге – не спутаю ли я что-нибудь. Помню, это был отрывок из Евангелия от Матфея, где фарисеи спрашивают Иисуса: позволительно ли платить налоги кесарю? Я проговорил наизусть весь отрывок без единой ошибки, только долго вспоминал, как именно Иисус отвечал фарисеям. В это время в комнату зашел принц Карл и остановился, с любопытством глядя на меня. Теперь он носил усы, придававшие его лицу еще более веселое выражение. Он дождался, пока я закончу рассказывать текст, и вдруг спросил голосом, неожиданно высоким для столь внушительного роста.
– Ну и что? Нужно платить налоги? Ты как считаешь?
Мне казалось, что нужно, но я боялся отвечать – вдруг совершу оплошность и всех подведу. А не отвечать принцу тоже страшно. Меня выручила королева Бертрада:
– К чему мучить ребенка? Видно, что Бог дал ему ум. Нужно только, чтобы этот ум развился в согласии с Божьими заповедями. Мальчика нужно отдать в монастырь для дальнейшего обучения. Разумеется, если нет возражения от родителей.
Какие уж тут возражения! Мать могла только мечтать о таком решении моей судьбы. Теперь можно было не просить ни о чем ее брата и не зависеть от его переменчивого характера.
Через неделю мать собрала мне дорожный мешок – две полотняные рубашки, сухари, вяленую рыбу… До монастыря, куда меня послали на обучение, насчитывалось несколько дней пешего хода. Королева Бертрада говорила, что туда часто ездит за перепелами один из королевских управляющих. Ему ничего не стоило взять меня с собой, но моя строгая родительница велела не злоупотреблять великодушием благодетелей и идти пешком. Она вообще была удивительно строга ко мне. Порой казалось, что она воспринимает меня не как сына, а как средство для достижения своей заветной цели.
В пути мне крупно повезло. Я еще не успел потерять из виду замок, когда послышался стук копыт и меня нагнал тот самый управляющий. То ли королева Бертрада послала его из сочувствия ко мне, то ли произошло счастливое совпадение. Интересоваться не хотелось. Он подхватил меня в седло, и мы оказались в монастыре еще до захода солнца.
Раньше, когда я представлял себе свое обучение, меня охватывало чувство благоговейного восторга. Я думал, что все ученики важные, исполненные достоинства и я стану таким же и буду день и ночь разбирать священные манускрипты. Но сначала мне конечно же предстоит пройти испытание в чтении или еще в каких-нибудь умениях. Как же я удивился, когда настоятель, едва взглянув на меня, вынес резолюцию:
– Новенького в огород. Как раз морковка не полота.
Надо заметить, что я, сын книжника, морковку в лицо не знал, встречая ее лишь в похлебке. Поэтому за свою первую прополку вместо благодарности получил хорошую порцию тумаков. Через некоторое время к огородному послушанию прибавились и вожделенные манускрипты. Правда, радости они принесли меньше ожидаемого, потому что мне все время хотелось спать из-за ночных адораций.
Интересно, где и как учился этот коротышка Эйнхард?
* * *
Коротышка сидел на своей рыжей кобылке, вцепившись в поводья. Он неотрывно смотрел на короля, слушающего хвалебные речи. Что ж, я понимал его. Когда-то и сам ловил себя на том, что подражаю Его Величеству в манере говорить и даже ходить. И таких, как я, всегда было много. Жаль все-таки, что не мне, а этому болтуну Нардулу выпала честь создавать королевскую биографию. Хотя, положа руку на сердце, я бы не утверждал, что напишу лучше, чем Эйнхард. У каждого свой дар. Я зато знаю наизусть все Евангелия.Мы находились у извива дороги и хорошо видели лицо папы Льва, стоящего с толпой патрициев, почти под нами. Как он отличался от своего предшественника! Я увидел папу Адриана впервые в тяжелые времена для его понтификата – он только что сжег за собой мосты, порвав отношения с лангобардами в надежде на помощь франкского короля. При том никаких особенных гарантий у него не имелось – только надежда на Бога и на правильность своего выбора. Но как достойно и прямо он смотрел в глаза собеседникам!
У папы Льва взгляд был потерянный. Говорил понтифик с видимым трудом – до нас не долетало ни слова. Но какое бы выражение не читалось в его глазах – уже хорошо, что они хотя бы есть. И то, что он может говорить. Его ведь собирались ослепить и вырвать язык.