Страница:
Мне требуется около получаса, чтобы добиться результата, однако я все-таки поднимаю труп и хватаю за лацкан пиджака. Затем я вытаскиваю его из бака и констатирую, что это месье лет сорока пяти, хорошо сохранившийся (еще бы, в виски сорокатрехградусной крепости!), с пепельно-светлыми волосами, одетый в костюм из синей шерсти, белую рубашку с открытым воротом и замшевые туфли. Его карманы абсолютно пусты, но — интересная деталь — под левой мышкой у него кобура для американского револьвера. Одна кобура, оружие исчезло. Принимая во внимание его пребывание в виски, несомненно достаточно длительное, дату смерти определить невозможно. Зато я могу установить ее причину: мой улов умер от пули калибра девять миллиметров, выстрел в сердце, в упор. В месте входного отверстия рубашка сожжена.
Я не могу не подумать, что в сумочке Синтии был пистолет как раз этого калибра, которым недавно пользовались.
Что теперь делать с месье? Отнести в бюро находок? Если бы я прислушался к себе, то сразу же сообщил бы в Ярд, потому что теперь могу представить им конкретную улику. Но, сделав это, я потеряю возможность завершить расследование. Получится так, что мы, ребята из Парижа, окажемся в роли маклеров, а лавровые венки достанутся господам ростбифам.
Не буду я ничего делать, пока не введу в курс Старика. Пусть он принимает нужные решения.
Я опускаю любителя виски обратно в бак, как могу, прилаживаю на место вырезанный в крышке кусок и присыпаю его пылью. Надо знать, что дырка существует, чтобы обнаружить ее.
Вы осознаете, насколько остроумную могилу придумали этому парню? По идее, к этому баку не должны были прикасаться восемнадцать лет и вовсе не обязательно, что его постояльца обнаружили бы даже в момент разлива по бутылкам…
Я выхожу со склада, выключив свет и приведя все в порядок. Зачем продолжать поиски дальше? У меня теперь есть доказательство, что дом Мак-Геррелов большая “малина” отпетых бандитов.
Надеюсь, никто из вас не подумал, что труп в виски составляет фирменный секрет изготовления их скотча?
Дует сильный ветер.
Самое сложное в прыжках с шестом — возвращение. К счастью, заостренные пики направлены наружу. Я беру разбег минимум в десять метров и прыгаю, подняв руки. Хватаюсь за верхушку ворот, подтягиваюсь, и вот я уже сижу на поперечной балке…
Я быстро иду к выходу из тупика (французская полиция часто оказывается в тупике), и, когда нахожусь не более чем в пятидесяти метрах от него, меня вдруг ослепляет свет двух фар. Медленно приближается здоровенная машина. С таким освещением водитель должен меня видеть как днем.
Я проклинаю случай, поставивший меня в такую неприятную ситуацию, но мои мысли быстро переключаются на другое. Вместо того чтобы остановиться, машина несется на меня. Мне требуется одна десятимиллионная доля секунды, чтобы понять это, но, когда понимаю, волосы у меня на голове встают дыбом, как школьники, когда в класс входит учитель.
Шофер хочет меня раздавить, и это не представит для него никакой трудности, поскольку я попался в этом тупике, как крыса в мышеловке. Слева и справа кирпичные стены, сзади герметично запертые ворота… Я влип. Скоро ваш друг Сан-Антонио будет расплющен, как галета. Тем более что машина, о которой я говорю, хоть и небольшой, но грузовичок. Я отступаю. Машина надвигается. Все происходит, словно в кошмарном сне. Вот только звонок моего будильника его не остановит.
Если бы хоть у меня была пушка Синтии, я бы пальнул в лобовое стекло, Чтобы ослепить водителя. Я бросаю быстрый взгляд назад. До ворот не больше десяти метров. Водитель загоняет меня, не торопясь. Он наслаждается, как гурман.
Я делаю вдох, чтобы подкормить мозги кислородом, и пытаюсь отскочить в сторону, прощупывая реакции водителя. Он хитрец. Вместо того чтобы пытаться сбить меня, он тормозит и ждет продолжения.
Дальнейшее-это воплощенная гениальность Сан-А, за которую он запросто мог бы получить Гран-При конкурса на звание самого умного полицейского мира и его окрестностей.
Я моментально понимаю, что сила моего врага в том, что он меня видит. С удивительной быстротой я падаю на пузо меньше чем в метре от машины. Тип просек и несется вперед, но уже слишком поздно. Колесо пролетает рядом с моим лицом и срывает с меня правый ботинок. Я не теряю времени на то, чтобы подбирать его.
Я закатываюсь под машину так быстро, как только могу, Водитель дает задний ход. Я теперь под тачкой.
Хватаюсь обеими руками за задний мост и как можно выше поднимаю голову. Шофер-убийца отъезжает метров на тридцать и останавливается, удивленный, что не почувствовал моего тела под колесами, а главное, тем, что не видит меня лежащим посреди тупика.
Он ничего не понимает.
Острые камни мостовой разодрали мне спину. Такой способ передвижения категорически противопоказан для дальних путешествий. Подвеска оставляет желать лучшего, а выхлопная труба обжигает мне ладони и плюет в лицо отработанным газом.
Водитель отъезжает еще метра на три-четыре. Опять-таки ничего не увидев, он трогает вперед. Может, он думает, что я повис на бампере?
Услышав, что он включил первую скорость, я отпускаю мост. Тачка делает рывок вперед. Я освободился. Теперь я позади машины.
Пока он заметил меня в зеркало заднего обзора, пока подавал назад, я уже выскочил из тупика. Это самая лучшая стометровка в моей жизни, ребята! Да еще в одном ботинке.
Я бегу к моей “бентли”, вскакиваю в нее и включаю зажигание. Вторая тачка выезжает из тупика задним ходом. Такой случай упустить нельзя. Бац! Я на полном ходу тараню машину врага. Она сразу приобретает форму банана. Водителю больше не придется беспокоиться о правых поворотах, она будет их делать сама по себе. А вот с левыми придется туго.
Он не теряет времени и выскакивает из своей тачки. Я отъезжаю назад, чтобы освободиться от горы металлолома, и, когда мне это удается, фигура исчезла. Я запоминаю номер машины, осматриваю салон, не нахожу в нем ничего интересного и в задумчивости иду в глубь тупика за моим ботинком.
Я не могу не подумать, что в сумочке Синтии был пистолет как раз этого калибра, которым недавно пользовались.
Что теперь делать с месье? Отнести в бюро находок? Если бы я прислушался к себе, то сразу же сообщил бы в Ярд, потому что теперь могу представить им конкретную улику. Но, сделав это, я потеряю возможность завершить расследование. Получится так, что мы, ребята из Парижа, окажемся в роли маклеров, а лавровые венки достанутся господам ростбифам.
Не буду я ничего делать, пока не введу в курс Старика. Пусть он принимает нужные решения.
Я опускаю любителя виски обратно в бак, как могу, прилаживаю на место вырезанный в крышке кусок и присыпаю его пылью. Надо знать, что дырка существует, чтобы обнаружить ее.
Вы осознаете, насколько остроумную могилу придумали этому парню? По идее, к этому баку не должны были прикасаться восемнадцать лет и вовсе не обязательно, что его постояльца обнаружили бы даже в момент разлива по бутылкам…
Я выхожу со склада, выключив свет и приведя все в порядок. Зачем продолжать поиски дальше? У меня теперь есть доказательство, что дом Мак-Геррелов большая “малина” отпетых бандитов.
Надеюсь, никто из вас не подумал, что труп в виски составляет фирменный секрет изготовления их скотча?
Дует сильный ветер.
Самое сложное в прыжках с шестом — возвращение. К счастью, заостренные пики направлены наружу. Я беру разбег минимум в десять метров и прыгаю, подняв руки. Хватаюсь за верхушку ворот, подтягиваюсь, и вот я уже сижу на поперечной балке…
Я быстро иду к выходу из тупика (французская полиция часто оказывается в тупике), и, когда нахожусь не более чем в пятидесяти метрах от него, меня вдруг ослепляет свет двух фар. Медленно приближается здоровенная машина. С таким освещением водитель должен меня видеть как днем.
Я проклинаю случай, поставивший меня в такую неприятную ситуацию, но мои мысли быстро переключаются на другое. Вместо того чтобы остановиться, машина несется на меня. Мне требуется одна десятимиллионная доля секунды, чтобы понять это, но, когда понимаю, волосы у меня на голове встают дыбом, как школьники, когда в класс входит учитель.
Шофер хочет меня раздавить, и это не представит для него никакой трудности, поскольку я попался в этом тупике, как крыса в мышеловке. Слева и справа кирпичные стены, сзади герметично запертые ворота… Я влип. Скоро ваш друг Сан-Антонио будет расплющен, как галета. Тем более что машина, о которой я говорю, хоть и небольшой, но грузовичок. Я отступаю. Машина надвигается. Все происходит, словно в кошмарном сне. Вот только звонок моего будильника его не остановит.
Если бы хоть у меня была пушка Синтии, я бы пальнул в лобовое стекло, Чтобы ослепить водителя. Я бросаю быстрый взгляд назад. До ворот не больше десяти метров. Водитель загоняет меня, не торопясь. Он наслаждается, как гурман.
Я делаю вдох, чтобы подкормить мозги кислородом, и пытаюсь отскочить в сторону, прощупывая реакции водителя. Он хитрец. Вместо того чтобы пытаться сбить меня, он тормозит и ждет продолжения.
Дальнейшее-это воплощенная гениальность Сан-А, за которую он запросто мог бы получить Гран-При конкурса на звание самого умного полицейского мира и его окрестностей.
Я моментально понимаю, что сила моего врага в том, что он меня видит. С удивительной быстротой я падаю на пузо меньше чем в метре от машины. Тип просек и несется вперед, но уже слишком поздно. Колесо пролетает рядом с моим лицом и срывает с меня правый ботинок. Я не теряю времени на то, чтобы подбирать его.
Я закатываюсь под машину так быстро, как только могу, Водитель дает задний ход. Я теперь под тачкой.
Хватаюсь обеими руками за задний мост и как можно выше поднимаю голову. Шофер-убийца отъезжает метров на тридцать и останавливается, удивленный, что не почувствовал моего тела под колесами, а главное, тем, что не видит меня лежащим посреди тупика.
Он ничего не понимает.
Острые камни мостовой разодрали мне спину. Такой способ передвижения категорически противопоказан для дальних путешествий. Подвеска оставляет желать лучшего, а выхлопная труба обжигает мне ладони и плюет в лицо отработанным газом.
Водитель отъезжает еще метра на три-четыре. Опять-таки ничего не увидев, он трогает вперед. Может, он думает, что я повис на бампере?
Услышав, что он включил первую скорость, я отпускаю мост. Тачка делает рывок вперед. Я освободился. Теперь я позади машины.
Пока он заметил меня в зеркало заднего обзора, пока подавал назад, я уже выскочил из тупика. Это самая лучшая стометровка в моей жизни, ребята! Да еще в одном ботинке.
Я бегу к моей “бентли”, вскакиваю в нее и включаю зажигание. Вторая тачка выезжает из тупика задним ходом. Такой случай упустить нельзя. Бац! Я на полном ходу тараню машину врага. Она сразу приобретает форму банана. Водителю больше не придется беспокоиться о правых поворотах, она будет их делать сама по себе. А вот с левыми придется туго.
Он не теряет времени и выскакивает из своей тачки. Я отъезжаю назад, чтобы освободиться от горы металлолома, и, когда мне это удается, фигура исчезла. Я запоминаю номер машины, осматриваю салон, не нахожу в нем ничего интересного и в задумчивости иду в глубь тупика за моим ботинком.
Глава 11
Продрыхнув пару часов в моем катафалке, я с рассветом еду назад в Стингинес Кастл.
Замок еще не проснулся. Встала одна только кухарка. Учитывая, как она готовит, ей лучше было бы продолжать спать.
Я подхожу к окну Берю, потому что в нем горит свет, беру камушек и ловко бросаю его в стекло. Скоро в окне появляется физиономия Толстяка. Я прикладываю палец к губам и делаю ему знак выйти.
Я жду его на эспланаде замка. Отсюда открывается чудесный вид на озеро и окружающие холмы. Прекрасный шотландский пейзаж, серьезный и меланхоличный. В окружающих озеро утесниках дерутся лебеди.
Появляется Берюрье, застегивающий на ходу ширинку. Он надел высокие сапоги и старую позеленевшую шляпу. Под мышкой он держит спиннинг, а в зубах первую за день сигарету.
— Уже встал? — удивляется он.
— Ты собрался на рыбалку? — отвечаю я.
— Да, я собрался на рыбалку. — Он смеется:
— Прям как новый вариант анекдота про двух глухих, а?
Берю в отличной форме. Ни малейшего намека на похмелье. Он свеж, как форели, которых надеется поймать. Свеж, если забыть про его щетину, грязь и налитые кровью глаза.
— Слушай, — шепчет он, — как ты смылся из дома? Дверь заблокирована стулом.
— Я переоделся привидением, как один мой знакомый дурак. Это позволяет проходить через стены.
Он пожимает плечищами безработного грузчика.
— Да ладно тебе, хватит вспоминать эту историю. Или амур убил твой юмор?
Довольный своей шуткой, он отравляет утренний воздух несколькими вдохами и выдохами с перегаром.
— Я бы выпил перед рыбалкой кофейку, но, чтобы разобраться в этом лабиринте, нужен дипломированный гид.
— Пошли, — командую я.
— Это куда?
Не отвечая, я подвожу его к окну с толстыми решетками.
— Это и есть кабинет старухи? — спрашиваю.
— Ес, корешок, — отвечает мой напарник, делающий успехи в английском.
— В какую картотеку она положила свою шкатулку?
— В ту, что слева…
Я осматриваю просторную комнату с помпезной мебелью и портретами людей с серьезными минами. Мои глаза останавливаются на замке. Особо надежная штуковина. Я морщусь. Ее вилкой не откроешь. Толстяк, проследивший за моим взглядом и гримасой, улыбается.
— Не хило, а?
— Как открывается картотека?
— Рычагом, который ты можешь видеть наверху.
И вдруг мой Берюрье становится серьезным, как месье, которому рассеянный хирург по ошибке вместо миндалин удалил яйца.
Я отмечаю эту перемену.
— Что с тобой, Толстяк?
— Не падай, я тебя сейчас поражу.
Только две вещи в мире способны вогнать меня в дрожь: когда моя Фелиси сообщает, что заболела, и когда Берю объявляет, что собирается меня удивить.
Так что я стучу зубами, как старая цыганка кастаньетами, и осторожно спрашиваю:
— Что ты собираешься делать?
Берю переживает решительный момент. Он сворачивает спиннинг и сует его между решетками окна. Оно закрыто неплотно, и открыть его — детская игра.
— Не шевелись, — повторяет он, что совершенно излишне, поскольку я делаю не больше движений, чем оперный тенор, исполняющий арию.
Он просовывает руку внутрь, закрывает один глаз и начинает медленно отводить свой спортивный снаряд.
Резкий рывок, крючок летит, короткий свист, и за ним сразу следует крик боли.
Слишком увлекшись прицеливанием, Берю не заметил, что леска, на конце которой трехконечный крючок, волочится по земле. Когда он стал забрасывать, крючок поднялся между ног и оторвал кусок его брюк, а кроме того, и кусок его тела.
Обалдевший, смущенный, раненый (дамы, успокойтесь, рана не очень опасна), обескураженный, ощипанный Толстяк смотрит на куски ткани и другой вещи, болтающиеся на крючке.
— Если ты ловишь форель на это, — говорю, — то я жалею, что ел ее.
Обиженный, он справляется с болью и начинает операцию заново, внимательно следя за крючком.
Вжик!
Забросил. Крючок пролетает в нескольких сантиметрах от рычага картотеки.
— Самую малость не хватило, а? — возбуждается Толстяк, враз забыв о своем ранении.
Он наматывает леску. Коварный крючок падает с картотеки на бюро и цепляется за рога бронзового оленя, служащего чернильницей. Берю дергает, чернильница падает, персидскому ковру миссис Мак-Геррел настает хана.
— Будут плач и зубовный скрежет, — говорит Толстяк, подтягивая оленя к себе.
Он ласково поглаживает животное. В конце концов, олень в некотором роде является его эмблемой.
— Надо повторить, — говорит он. — Прям как на ярмарке, а, Тонио? Когда ловишь удочкой маленькие вещицы…
Я разрешаю ему продолжать, потому что система хороша. Он повторяет операцию еще дважды, потом — чудо из чудес — один из концов крючка цепляется за ручку рычага. Он тянет, картотека открывается, крючок отцепляется.
— Ловко, а? — торжествует мой доблестный товарищ, хлопая меня по спине.
Я смотрю на часы. Почти семь. Мак-Геррелы, их друзья и слуги скоро перейдут в вертикальное положение, если это еще не произошло.
К счастью, кабинет находится в углублении и из окон фасада нас заметить невозможно. Засечь нас могут только снаружи.
— Ты видишь шкатулку? — спрашивает Толстяк. Я ее вижу.
— Теперь надо вытянуть ее, но не уверен, что леска выдержит…
Лично я твердо уверен, что леска лопнет. Прикидываю расстояние, отделяющее это окно от нашего. Метра четыре. Обидно!
Берю и я держим военный совет.
— Как видишь, — говорит мой друг, — в идеале было бы достать лопатку, какой пекари месят тесто.
— Есть лучший вариант, — отрезаю я. — Найди мне веревку длиной метров в шесть.
— Где?
— Где хочешь!
Подкрепленный этим советом, снайпер уходит.
У меня начинают слегка трястись поджилки. Я говорю себе, что, если меня застукают во время операции, будет большой шухер.
К счастью, Берю возвращается очень быстро, неся моток веревки.
— В гараже, — лаконично объясняет он.
Я благодарю его таким же лаконичным кивком и превращаю веревку в лассо, завязав на одном ее конце скользящий узел.
— Можно подумать, ты снимался в вестрене! — говорит Берю.
— В вестерне, — поправляю я сквозь зубы.
— Ты можешь мне объяснить?
— Если нельзя подцепить шкатулку, можно это сделать со шкафом.
Я просовываю сквозь решетку лассо, потом руки. Это первый раз, когда я буду бросать лассо. Меня этому научил один мой приятель, техасец.
В первый раз я промахиваюсь, но со второго броска широкая петля охватывает картотеку. Я спешу потянуть лассо на себя, пока она не сползла к ножкам шкафа. К счастью, мне удается остановить петлю на его середине.
— А что теперь? — спрашивает чавкающий голос Толстяка. (С того момента, как его зубы оказались в кармане, когда он говорит, кажется, что он идет по болоту в слишком больших сапогах.) — Теперь она наша.
Я начинаю понемногу тянуть. Картотека скользит по паркету. Через метр возникает проблема ковра. Он мешает ей двигаться дальше. Берюрье замечает это и усмехается.
— Что, не вышло?
— Чем щериться, горе рода людского, лучше бы попытался зацепить край ковра крючком. Если постараешься, у тебя выйдет.
Он соглашается, делает, и у нас все выходит. Я продолжаю работу тягача. Картотека потихоньку продолжает ползти.
Я протягиваю веревку Берю.
— Держи ее натянутой, Толстяк. Сую руку между прутьями решетки. Моему плечу больно, но я все-таки хватаю шкатулку за ручку. Она едва может пройти через решетку боком.
— Отличная работа, — торжествует Толстяк.
Я не открываю железный ящичек и не даю успеху опьянить себя, а с тревогой смотрю на кабинет старухи на колесиках. Он превратился в настоящую стройплощадку, и, когда тетушка Дафна прикатит в него, ее будет ждать большой сюрприз.
— Конечно, надо бы навести порядок, — соглашается Жирдяй.
— Немного, приятель.
— Они сразу просекут, что тут что-то не так. Да еще я не могу вытащить крючок. Он остался в ковре.
Я должен был бы сиять, как летнее солнышко, но на самом деле сижу в дерьме по шею. Что делать? Дражайший Берю в очередной раз подсказывает отличное решение.
— Я тут кое-что придумал, но, боюсь, ты меня пошлешь куда подальше.
— Рассказывай!
— А что, если подпалить кабинет? Мебель деревянная, ковер шерстяной. Вспыхнут, как целлюлозная фабрика.
— Отличная, прекрасная, гениальная идея, — радуюсь я.
— Я схожу в гараж за канистрой бензина.
— Ладно.
Сейчас уже почти полвосьмого. Время поджимает. Когда Берю возвращается с канистрой, я быстро обливаю картотеку, чиркаю спичкой и бросаю ее в бензинные пары.
Происходит маленький взрывчик, и все загорается с успокаивающей быстротой.
— “Поцелуй меня, Валентина, поцелуй!" — поет Толстяк.
Как и все дикари, он восхищается огнем. Я протягиваю ему канистру и советую:
— Возврати свое снаряжение поджигателя на место — А чего потом? Сбегать за пожарными?
— Потом ты насадишь на свою удочку новый крючок и пойдешь на рыбалку. Кстати, ты там находишься уже больше часа, ты об этом знаешь?
— Естественно!
Мы быстренько расстаемся. Я бегу в мою комнатушку и ложусь спать, будто знать не знаю, что старый замок начинает гореть. Теперь мне остается только открыть шкатулку.
Замок еще не проснулся. Встала одна только кухарка. Учитывая, как она готовит, ей лучше было бы продолжать спать.
Я подхожу к окну Берю, потому что в нем горит свет, беру камушек и ловко бросаю его в стекло. Скоро в окне появляется физиономия Толстяка. Я прикладываю палец к губам и делаю ему знак выйти.
Я жду его на эспланаде замка. Отсюда открывается чудесный вид на озеро и окружающие холмы. Прекрасный шотландский пейзаж, серьезный и меланхоличный. В окружающих озеро утесниках дерутся лебеди.
Появляется Берюрье, застегивающий на ходу ширинку. Он надел высокие сапоги и старую позеленевшую шляпу. Под мышкой он держит спиннинг, а в зубах первую за день сигарету.
— Уже встал? — удивляется он.
— Ты собрался на рыбалку? — отвечаю я.
— Да, я собрался на рыбалку. — Он смеется:
— Прям как новый вариант анекдота про двух глухих, а?
Берю в отличной форме. Ни малейшего намека на похмелье. Он свеж, как форели, которых надеется поймать. Свеж, если забыть про его щетину, грязь и налитые кровью глаза.
— Слушай, — шепчет он, — как ты смылся из дома? Дверь заблокирована стулом.
— Я переоделся привидением, как один мой знакомый дурак. Это позволяет проходить через стены.
Он пожимает плечищами безработного грузчика.
— Да ладно тебе, хватит вспоминать эту историю. Или амур убил твой юмор?
Довольный своей шуткой, он отравляет утренний воздух несколькими вдохами и выдохами с перегаром.
— Я бы выпил перед рыбалкой кофейку, но, чтобы разобраться в этом лабиринте, нужен дипломированный гид.
— Пошли, — командую я.
— Это куда?
Не отвечая, я подвожу его к окну с толстыми решетками.
— Это и есть кабинет старухи? — спрашиваю.
— Ес, корешок, — отвечает мой напарник, делающий успехи в английском.
— В какую картотеку она положила свою шкатулку?
— В ту, что слева…
Я осматриваю просторную комнату с помпезной мебелью и портретами людей с серьезными минами. Мои глаза останавливаются на замке. Особо надежная штуковина. Я морщусь. Ее вилкой не откроешь. Толстяк, проследивший за моим взглядом и гримасой, улыбается.
— Не хило, а?
— Как открывается картотека?
— Рычагом, который ты можешь видеть наверху.
И вдруг мой Берюрье становится серьезным, как месье, которому рассеянный хирург по ошибке вместо миндалин удалил яйца.
Я отмечаю эту перемену.
— Что с тобой, Толстяк?
— Не падай, я тебя сейчас поражу.
Только две вещи в мире способны вогнать меня в дрожь: когда моя Фелиси сообщает, что заболела, и когда Берю объявляет, что собирается меня удивить.
Так что я стучу зубами, как старая цыганка кастаньетами, и осторожно спрашиваю:
— Что ты собираешься делать?
Берю переживает решительный момент. Он сворачивает спиннинг и сует его между решетками окна. Оно закрыто неплотно, и открыть его — детская игра.
— Не шевелись, — повторяет он, что совершенно излишне, поскольку я делаю не больше движений, чем оперный тенор, исполняющий арию.
Он просовывает руку внутрь, закрывает один глаз и начинает медленно отводить свой спортивный снаряд.
Резкий рывок, крючок летит, короткий свист, и за ним сразу следует крик боли.
Слишком увлекшись прицеливанием, Берю не заметил, что леска, на конце которой трехконечный крючок, волочится по земле. Когда он стал забрасывать, крючок поднялся между ног и оторвал кусок его брюк, а кроме того, и кусок его тела.
Обалдевший, смущенный, раненый (дамы, успокойтесь, рана не очень опасна), обескураженный, ощипанный Толстяк смотрит на куски ткани и другой вещи, болтающиеся на крючке.
— Если ты ловишь форель на это, — говорю, — то я жалею, что ел ее.
Обиженный, он справляется с болью и начинает операцию заново, внимательно следя за крючком.
Вжик!
Забросил. Крючок пролетает в нескольких сантиметрах от рычага картотеки.
— Самую малость не хватило, а? — возбуждается Толстяк, враз забыв о своем ранении.
Он наматывает леску. Коварный крючок падает с картотеки на бюро и цепляется за рога бронзового оленя, служащего чернильницей. Берю дергает, чернильница падает, персидскому ковру миссис Мак-Геррел настает хана.
— Будут плач и зубовный скрежет, — говорит Толстяк, подтягивая оленя к себе.
Он ласково поглаживает животное. В конце концов, олень в некотором роде является его эмблемой.
— Надо повторить, — говорит он. — Прям как на ярмарке, а, Тонио? Когда ловишь удочкой маленькие вещицы…
Я разрешаю ему продолжать, потому что система хороша. Он повторяет операцию еще дважды, потом — чудо из чудес — один из концов крючка цепляется за ручку рычага. Он тянет, картотека открывается, крючок отцепляется.
— Ловко, а? — торжествует мой доблестный товарищ, хлопая меня по спине.
Я смотрю на часы. Почти семь. Мак-Геррелы, их друзья и слуги скоро перейдут в вертикальное положение, если это еще не произошло.
К счастью, кабинет находится в углублении и из окон фасада нас заметить невозможно. Засечь нас могут только снаружи.
— Ты видишь шкатулку? — спрашивает Толстяк. Я ее вижу.
— Теперь надо вытянуть ее, но не уверен, что леска выдержит…
Лично я твердо уверен, что леска лопнет. Прикидываю расстояние, отделяющее это окно от нашего. Метра четыре. Обидно!
Берю и я держим военный совет.
— Как видишь, — говорит мой друг, — в идеале было бы достать лопатку, какой пекари месят тесто.
— Есть лучший вариант, — отрезаю я. — Найди мне веревку длиной метров в шесть.
— Где?
— Где хочешь!
Подкрепленный этим советом, снайпер уходит.
У меня начинают слегка трястись поджилки. Я говорю себе, что, если меня застукают во время операции, будет большой шухер.
К счастью, Берю возвращается очень быстро, неся моток веревки.
— В гараже, — лаконично объясняет он.
Я благодарю его таким же лаконичным кивком и превращаю веревку в лассо, завязав на одном ее конце скользящий узел.
— Можно подумать, ты снимался в вестрене! — говорит Берю.
— В вестерне, — поправляю я сквозь зубы.
— Ты можешь мне объяснить?
— Если нельзя подцепить шкатулку, можно это сделать со шкафом.
Я просовываю сквозь решетку лассо, потом руки. Это первый раз, когда я буду бросать лассо. Меня этому научил один мой приятель, техасец.
В первый раз я промахиваюсь, но со второго броска широкая петля охватывает картотеку. Я спешу потянуть лассо на себя, пока она не сползла к ножкам шкафа. К счастью, мне удается остановить петлю на его середине.
— А что теперь? — спрашивает чавкающий голос Толстяка. (С того момента, как его зубы оказались в кармане, когда он говорит, кажется, что он идет по болоту в слишком больших сапогах.) — Теперь она наша.
Я начинаю понемногу тянуть. Картотека скользит по паркету. Через метр возникает проблема ковра. Он мешает ей двигаться дальше. Берюрье замечает это и усмехается.
— Что, не вышло?
— Чем щериться, горе рода людского, лучше бы попытался зацепить край ковра крючком. Если постараешься, у тебя выйдет.
Он соглашается, делает, и у нас все выходит. Я продолжаю работу тягача. Картотека потихоньку продолжает ползти.
Я протягиваю веревку Берю.
— Держи ее натянутой, Толстяк. Сую руку между прутьями решетки. Моему плечу больно, но я все-таки хватаю шкатулку за ручку. Она едва может пройти через решетку боком.
— Отличная работа, — торжествует Толстяк.
Я не открываю железный ящичек и не даю успеху опьянить себя, а с тревогой смотрю на кабинет старухи на колесиках. Он превратился в настоящую стройплощадку, и, когда тетушка Дафна прикатит в него, ее будет ждать большой сюрприз.
— Конечно, надо бы навести порядок, — соглашается Жирдяй.
— Немного, приятель.
— Они сразу просекут, что тут что-то не так. Да еще я не могу вытащить крючок. Он остался в ковре.
Я должен был бы сиять, как летнее солнышко, но на самом деле сижу в дерьме по шею. Что делать? Дражайший Берю в очередной раз подсказывает отличное решение.
— Я тут кое-что придумал, но, боюсь, ты меня пошлешь куда подальше.
— Рассказывай!
— А что, если подпалить кабинет? Мебель деревянная, ковер шерстяной. Вспыхнут, как целлюлозная фабрика.
— Отличная, прекрасная, гениальная идея, — радуюсь я.
— Я схожу в гараж за канистрой бензина.
— Ладно.
Сейчас уже почти полвосьмого. Время поджимает. Когда Берю возвращается с канистрой, я быстро обливаю картотеку, чиркаю спичкой и бросаю ее в бензинные пары.
Происходит маленький взрывчик, и все загорается с успокаивающей быстротой.
— “Поцелуй меня, Валентина, поцелуй!" — поет Толстяк.
Как и все дикари, он восхищается огнем. Я протягиваю ему канистру и советую:
— Возврати свое снаряжение поджигателя на место — А чего потом? Сбегать за пожарными?
— Потом ты насадишь на свою удочку новый крючок и пойдешь на рыбалку. Кстати, ты там находишься уже больше часа, ты об этом знаешь?
— Естественно!
Мы быстренько расстаемся. Я бегу в мою комнатушку и ложусь спать, будто знать не знаю, что старый замок начинает гореть. Теперь мне остается только открыть шкатулку.
Глава 12
В этом деле мы действуем скорее как злоумышленники, чем как полицейские.
Незаконное проникновение в жилище, умышленная авария, поджог. Есть за что надолго сесть на родине сэра Вальтера Скотча.
Лежа в постели, я начинаю возиться с замком металлической шкатулки. Но без моей отмычки я похож на безногого, которому подарили пару ботинок.
И вдруг мне в голову приходит еще одна идея. Я встаю и иду порыться в набрюшном кармашке моих брюк.
Именно туда я положил ключик, найденный в сумочке Синтии вместе с пистолетом.
Я вставляю его в замочную скважину. Получилось! Ай да Сан-Антонио! Твоя дедукция, высочайший интеллект, гений сыщика и прочие блестящие качества, соединенные с расчетливой смелостью, инициативностью, точностью суждений и скромностью, опять позволили тебе преодолеть препятствие. Браво, Сан-Антонио. Этот ключик прекрасно подходит к шкатулке.
В ней лежит добрая сотня пластиковых пакетиков. Вскрываю один. В нем героин.
Выходит, мамаша Дафна в курсе подпольного бизнеса? Да что я! Руководит им, раз именно она хранит запас дури, которую потом суют в бутылки с виски. Хороши же благородные шотландские семьи! Старая больная леди держит в своей шкатулке героин, ее племянница прогуливается с девятимиллиметровым пистолетом, из которого убили человека, будущий муж племянницы пытается разбить мне морду, их директор тоже ходит вооруженным, дворецкий устанавливает в изголовье моей кровати микрофон. Веселая компашка, ничего не скажешь!
Я иду с шкатулкой в туалет и высыпаю ее содержимое в унитаз, после чего спускаю воду и засыпаю, как младенец, ожидая приезда пожарных.
— Тони! Тони! — кричит она. Я вскакиваю, протирая глаза.
— О, дорогая, это вы! Что случилось? Вы так взволнованы!
— Есть от чего! — отвечает моя красавица. — Чуть не сгорел замок. Представьте себе, пожар начался в кабинете тети Дафны.
— Пожар! — бормочу я, удивленный сверх всякой меры.
— Да. Комната полностью выгорела. К счастью, стены Стингинес Кастла сделаны из прочных камней и огонь не смог распространиться.
— В кабинете были ценные вещи?
— Да, и немало. Но самое главное — семейные документы.
— Я вам очень сочувствую, дорогая.
Я скребу голову.
— Как же я не услышал пожарных?
— Мы их не вызывали. В Стингинесе пожарной команды нет, а пока доехала бы бригада из Майбексайд-Ишикена… С огнем покончили домашними огнетушителями слуги.
— Надо было позвать меня. Я бы им помог…
Забавная сцена. То, что она меня подозревает, бросается в глаза, как орфографические ошибки в рапорте жандарма. Это война нервов. Мы следим друг за другом, не забывая про хорошие манеры. Следим, когда едим, когда разговариваем, когда занимаемся любовью, Поболтав еще немного, мы надолго замолкаем, предоставив слово пружинам матраса, а потом решаем съездить на прогулку в город.
Проходящий в молчании завтрак позволяет мне оценить самообладание тети Дафны. Ее замок частично сгорел, она лишилась героина на многие миллионы, но “все хорошо, прекрасная маркиза”.
Я прошу разрешения увидеть очаг пожара. Мрачное зрелище. Все черно, кругом пепел, то, что не горит, скрючилось.
— Надеюсь, вы застрахованы? — спрашиваю я дам, подавив безумное желание засмеяться. Они меня успокаивают.
— Нам заплатят, — уверяет тетушка Мак-Геррел.
От интонации ее голоса даже у ушастого тюленя пошли бы по шкуре мурашки. В этой фразе содержится такой жуткий намек, такая страшная угроза, что я спрашиваю себя, дадут ли они мне уйти отсюда своим ходом.
О происшествии на заводе ни слова.
После завтрака Синтия и я — уезжаем в город. Она показывает мне крепостные стены, музей и универмаг. Очень увлекательно. Наконец я оставляю ее возле здания почтамта, сказав… правду, что иду звонить во Францию.
В такой напряженной ситуации немного правды не повредит.
Несомненно, это первый случай, когда в Майбексайд-Ишикене заказывают разговор с Францией. Телефонистка (очаровательная рыжеватая блондинка с усеянной веснушками кожей, с голубыми близорукими глазами, увеличенными этак в тысячу раз толстыми очками, с плоской, как доска, грудью и такими чудовищными зубами, что они не помещаются во рту) не верит своим заячьим ушам. Мне приходится повторить номер босса по цифрам, потом написать название страны крупными буквами. Наконец она задумчиво кивает и начинает крутить ручку своего аппарата.
Затем она просит телефонистку Глазго попросить лондонскую вызвать парижскую и дать запрошенный мною номер.
Это длится добрых десять минут, в течение которых телефонистка строит мне глазки через свои иллюминаторы батискафа.
Через десять минут я с безумной радостью слышу нежный голосок, сообщающий мне, что Франция слушает.
Голос Старика:
— Однако!
Такой прием может охладить кого угодно.
— Я спрашивал себя… — продолжает он.
По моему молчанию ему становится ясно, что я обижен, и он меняет тон.
— Я начал за вас волноваться, мой дорогой друг… Вот это уже лучше. Теперь можно поговорить. Во взвешенных на аптекарских весах выражениях я крайне сжато рассказываю ему о происшедших событиях: о нашем приезде в Стингинес, об инсценировке нападения на Синтию, о пистолете и ключе в ее сумочке, о моем переезде в замок, о его обитателях, о драке с сэром Конси, о моем ночном визите на завод и сделанном там открытии, о нападении, жертвой которого я стал, наконец, о заполучении шкатулки.
Обычно после моего доклада Старик начинает молча думать, даже если это молчание приходится оплачивать по тарифу международного телефонного разговора. В этот раз он нарушает традицию и кричит:
— Вы проделали фантастическую работу, мой мальчик!
"Мой мальчик”! Это в первый раз. В лучшие дни я имею право на “мой дорогой Сан-Антонио”, “мой добрый друг”, но впервые за время работы в конторе я слышу от Лысого “мой мальчик”. На мои глаза наворачиваются слезы.
— Все это время Берюрье был мне очень полезен, господин директор. Возможно, до завершения дела об этом говорить рано, но я позволю себе прямо сейчас попросить вашего согласия на присвоение ему звания старшего инспектора.
Старик ничего не отвечает. Он не любит, когда его просят о наградах. Насчет орденских ленточек — это не к нему.
— Там будет видно. В принципе я не против. Какова ваша программа?
Я не верю своим ушам.
— Скорее я хочу услышать вашу, патрон. При нынешнем положении вещей вполне можно связаться с Ярдом. Я не имею права арестовать этих людей, зато натворил немало дел, которые могут навлечь на меня неприятности. Кроме того, эти мерзавцы нас раскусили. Я думаю, что надо побыстрее нанести удар.
— Нет!
Ясно и безапелляционно… Я жду его объяснений, которые он мне и дает:
— Вы должны идти до конца, Сан-Антонио. — Что вы подразумеваете под концом, патрон? — спрашиваю я с ноткой горечи в голосе.
— Если бы расследование проводилось во Франции, мы бы не считали его завершенным на данном этапе. Остается установить степень виновности каждого, найти убийцу человека, плавающего в виски, установить его личность, выяснить, откуда Поступает героин, узнать покупателей бутылок, у… у…
— Будьте здоровы, — говорю я, предположив, что после этого Лысый может только чихнуть.
— Вы понимаете, что я хочу сказать, Сан-Антонио?
— Прекрасно понимаю.
В действительности я понимаю только одно: отныне Мастодонт и я сидим на пороховой бочке, с зажженной сигарой в зубах. Каждая секунда, которую мы проживем, будет отсрочкой в исполнении смертного приговора, потому что гангстеры, зная, что разоблачены, не станут с нами миндальничать.
— Есть еще один момент, мой дорогой друг.
— Можно мне узнать, что это за момент, шеф?
— Предположите, что, несмотря на имеющиеся серьезные подозрения, мадам Дафна Мак-Геррел невиновна. Представляете, какой разразится скандал? Вместо лавров ваше расследование покроет нас позором! Не забывайте, что речь идет о британской джентри.
— Она виновна! — с раздражением отвечаю я. — Черт возьми, господин директор (я специально называю его по должности, чтобы легче прошло дальнейшее), она хранит огромное количество героина, на ее заводе спрятан труп убитого человека, а вы еще сомневаетесь?
— Скажем, что есть один шанс из тысячи, из десяти тысяч, из ста, что она невиновна. Из-за этого шанса мы и должны действовать осторожно.
— О'кей.
— Вам что-нибудь нужно?
— Да. Поскольку я тут неофициально, мне трудно получить сведения о машине, которой меня пытались раздавить. Если бы вы могли окольными путями установить имя владельца… Вот номер…
Я сообщаю ему номер чуть не расплющившей меня ночью тачки. Он быстро записывает его в свой знаменитый блокнот. Я знаю, что потом он будет рисовать сверху и снизу этой записи всякие нескладные фигуры.
— Вы получите ответ через два часа. Я телеграфирую его на почту Майбексайд-Ишикена, до востребования, кодом сто шестнадцать. Надеюсь, вы его не забыли?
— Вы отлично знаете, что у меня слоновья память! — шучу я.
Пора прощаться. Старик прочищает горло.
— Вы проделали отличную, замечательную работу, мой мальчик (честное слово, если и дальше так пойдет, он меня усыновит). Берегите себя. /И держите меня в курсе.
Я прощаюсь с месье, кладу трубку и иду платить рыжей за словесный потоп. Вместе со сдачей она выдает мне широкую улыбку.
Незаконное проникновение в жилище, умышленная авария, поджог. Есть за что надолго сесть на родине сэра Вальтера Скотча.
Лежа в постели, я начинаю возиться с замком металлической шкатулки. Но без моей отмычки я похож на безногого, которому подарили пару ботинок.
И вдруг мне в голову приходит еще одна идея. Я встаю и иду порыться в набрюшном кармашке моих брюк.
Именно туда я положил ключик, найденный в сумочке Синтии вместе с пистолетом.
Я вставляю его в замочную скважину. Получилось! Ай да Сан-Антонио! Твоя дедукция, высочайший интеллект, гений сыщика и прочие блестящие качества, соединенные с расчетливой смелостью, инициативностью, точностью суждений и скромностью, опять позволили тебе преодолеть препятствие. Браво, Сан-Антонио. Этот ключик прекрасно подходит к шкатулке.
В ней лежит добрая сотня пластиковых пакетиков. Вскрываю один. В нем героин.
Выходит, мамаша Дафна в курсе подпольного бизнеса? Да что я! Руководит им, раз именно она хранит запас дури, которую потом суют в бутылки с виски. Хороши же благородные шотландские семьи! Старая больная леди держит в своей шкатулке героин, ее племянница прогуливается с девятимиллиметровым пистолетом, из которого убили человека, будущий муж племянницы пытается разбить мне морду, их директор тоже ходит вооруженным, дворецкий устанавливает в изголовье моей кровати микрофон. Веселая компашка, ничего не скажешь!
Я иду с шкатулкой в туалет и высыпаю ее содержимое в унитаз, после чего спускаю воду и засыпаю, как младенец, ожидая приезда пожарных.
* * *
Вместо пожарных полчаса спустя появляется Синтия.— Тони! Тони! — кричит она. Я вскакиваю, протирая глаза.
— О, дорогая, это вы! Что случилось? Вы так взволнованы!
— Есть от чего! — отвечает моя красавица. — Чуть не сгорел замок. Представьте себе, пожар начался в кабинете тети Дафны.
— Пожар! — бормочу я, удивленный сверх всякой меры.
— Да. Комната полностью выгорела. К счастью, стены Стингинес Кастла сделаны из прочных камней и огонь не смог распространиться.
— В кабинете были ценные вещи?
— Да, и немало. Но самое главное — семейные документы.
— Я вам очень сочувствую, дорогая.
Я скребу голову.
— Как же я не услышал пожарных?
— Мы их не вызывали. В Стингинесе пожарной команды нет, а пока доехала бы бригада из Майбексайд-Ишикена… С огнем покончили домашними огнетушителями слуги.
— Надо было позвать меня. Я бы им помог…
Забавная сцена. То, что она меня подозревает, бросается в глаза, как орфографические ошибки в рапорте жандарма. Это война нервов. Мы следим друг за другом, не забывая про хорошие манеры. Следим, когда едим, когда разговариваем, когда занимаемся любовью, Поболтав еще немного, мы надолго замолкаем, предоставив слово пружинам матраса, а потом решаем съездить на прогулку в город.
Проходящий в молчании завтрак позволяет мне оценить самообладание тети Дафны. Ее замок частично сгорел, она лишилась героина на многие миллионы, но “все хорошо, прекрасная маркиза”.
Я прошу разрешения увидеть очаг пожара. Мрачное зрелище. Все черно, кругом пепел, то, что не горит, скрючилось.
— Надеюсь, вы застрахованы? — спрашиваю я дам, подавив безумное желание засмеяться. Они меня успокаивают.
— Нам заплатят, — уверяет тетушка Мак-Геррел.
От интонации ее голоса даже у ушастого тюленя пошли бы по шкуре мурашки. В этой фразе содержится такой жуткий намек, такая страшная угроза, что я спрашиваю себя, дадут ли они мне уйти отсюда своим ходом.
О происшествии на заводе ни слова.
После завтрака Синтия и я — уезжаем в город. Она показывает мне крепостные стены, музей и универмаг. Очень увлекательно. Наконец я оставляю ее возле здания почтамта, сказав… правду, что иду звонить во Францию.
В такой напряженной ситуации немного правды не повредит.
Несомненно, это первый случай, когда в Майбексайд-Ишикене заказывают разговор с Францией. Телефонистка (очаровательная рыжеватая блондинка с усеянной веснушками кожей, с голубыми близорукими глазами, увеличенными этак в тысячу раз толстыми очками, с плоской, как доска, грудью и такими чудовищными зубами, что они не помещаются во рту) не верит своим заячьим ушам. Мне приходится повторить номер босса по цифрам, потом написать название страны крупными буквами. Наконец она задумчиво кивает и начинает крутить ручку своего аппарата.
Затем она просит телефонистку Глазго попросить лондонскую вызвать парижскую и дать запрошенный мною номер.
Это длится добрых десять минут, в течение которых телефонистка строит мне глазки через свои иллюминаторы батискафа.
Через десять минут я с безумной радостью слышу нежный голосок, сообщающий мне, что Франция слушает.
Голос Старика:
— Однако!
Такой прием может охладить кого угодно.
— Я спрашивал себя… — продолжает он.
По моему молчанию ему становится ясно, что я обижен, и он меняет тон.
— Я начал за вас волноваться, мой дорогой друг… Вот это уже лучше. Теперь можно поговорить. Во взвешенных на аптекарских весах выражениях я крайне сжато рассказываю ему о происшедших событиях: о нашем приезде в Стингинес, об инсценировке нападения на Синтию, о пистолете и ключе в ее сумочке, о моем переезде в замок, о его обитателях, о драке с сэром Конси, о моем ночном визите на завод и сделанном там открытии, о нападении, жертвой которого я стал, наконец, о заполучении шкатулки.
Обычно после моего доклада Старик начинает молча думать, даже если это молчание приходится оплачивать по тарифу международного телефонного разговора. В этот раз он нарушает традицию и кричит:
— Вы проделали фантастическую работу, мой мальчик!
"Мой мальчик”! Это в первый раз. В лучшие дни я имею право на “мой дорогой Сан-Антонио”, “мой добрый друг”, но впервые за время работы в конторе я слышу от Лысого “мой мальчик”. На мои глаза наворачиваются слезы.
— Все это время Берюрье был мне очень полезен, господин директор. Возможно, до завершения дела об этом говорить рано, но я позволю себе прямо сейчас попросить вашего согласия на присвоение ему звания старшего инспектора.
Старик ничего не отвечает. Он не любит, когда его просят о наградах. Насчет орденских ленточек — это не к нему.
— Там будет видно. В принципе я не против. Какова ваша программа?
Я не верю своим ушам.
— Скорее я хочу услышать вашу, патрон. При нынешнем положении вещей вполне можно связаться с Ярдом. Я не имею права арестовать этих людей, зато натворил немало дел, которые могут навлечь на меня неприятности. Кроме того, эти мерзавцы нас раскусили. Я думаю, что надо побыстрее нанести удар.
— Нет!
Ясно и безапелляционно… Я жду его объяснений, которые он мне и дает:
— Вы должны идти до конца, Сан-Антонио. — Что вы подразумеваете под концом, патрон? — спрашиваю я с ноткой горечи в голосе.
— Если бы расследование проводилось во Франции, мы бы не считали его завершенным на данном этапе. Остается установить степень виновности каждого, найти убийцу человека, плавающего в виски, установить его личность, выяснить, откуда Поступает героин, узнать покупателей бутылок, у… у…
— Будьте здоровы, — говорю я, предположив, что после этого Лысый может только чихнуть.
— Вы понимаете, что я хочу сказать, Сан-Антонио?
— Прекрасно понимаю.
В действительности я понимаю только одно: отныне Мастодонт и я сидим на пороховой бочке, с зажженной сигарой в зубах. Каждая секунда, которую мы проживем, будет отсрочкой в исполнении смертного приговора, потому что гангстеры, зная, что разоблачены, не станут с нами миндальничать.
— Есть еще один момент, мой дорогой друг.
— Можно мне узнать, что это за момент, шеф?
— Предположите, что, несмотря на имеющиеся серьезные подозрения, мадам Дафна Мак-Геррел невиновна. Представляете, какой разразится скандал? Вместо лавров ваше расследование покроет нас позором! Не забывайте, что речь идет о британской джентри.
— Она виновна! — с раздражением отвечаю я. — Черт возьми, господин директор (я специально называю его по должности, чтобы легче прошло дальнейшее), она хранит огромное количество героина, на ее заводе спрятан труп убитого человека, а вы еще сомневаетесь?
— Скажем, что есть один шанс из тысячи, из десяти тысяч, из ста, что она невиновна. Из-за этого шанса мы и должны действовать осторожно.
— О'кей.
— Вам что-нибудь нужно?
— Да. Поскольку я тут неофициально, мне трудно получить сведения о машине, которой меня пытались раздавить. Если бы вы могли окольными путями установить имя владельца… Вот номер…
Я сообщаю ему номер чуть не расплющившей меня ночью тачки. Он быстро записывает его в свой знаменитый блокнот. Я знаю, что потом он будет рисовать сверху и снизу этой записи всякие нескладные фигуры.
— Вы получите ответ через два часа. Я телеграфирую его на почту Майбексайд-Ишикена, до востребования, кодом сто шестнадцать. Надеюсь, вы его не забыли?
— Вы отлично знаете, что у меня слоновья память! — шучу я.
Пора прощаться. Старик прочищает горло.
— Вы проделали отличную, замечательную работу, мой мальчик (честное слово, если и дальше так пойдет, он меня усыновит). Берегите себя. /И держите меня в курсе.
Я прощаюсь с месье, кладу трубку и иду платить рыжей за словесный потоп. Вместе со сдачей она выдает мне широкую улыбку.