- Вот, Георгий, ты мечом и умом заставил врагов уйти...
   - Убежать, мой Дато! Убежать под зурну царя Симона и под охраной шакала из шакалов, который не остановился даже перед тем, чтобы открыть врагу тайный проход из Картли в Кахети!
   Дато покосился на молчавшую Русудан. Чувство неловкости охватило и остальных.
   Дверь распахнулась, и в дарбази шумно вошли, сбрасывая башлыки, Матарс и Пануш. Их бросились целовать. Разумеется, они благополучно добрались до Тушети. Анта Девдрис поклялся, как Моурави велел, отсчитать восемь дней и только тогда известить царя Теймураза об отходе войск Иса-хана и Хосро-мирзы из пределов Картли и Кахети, дабы царь Теймураз в своем нетерпении не навязал бы себе неравный бой.
   - Не совсем понимаю, почему через восемь дней?
   - Знай, мой Даутбек, купцы потому сильны, что раньше подсчитывают, потом точно определяют, что выгодно, что убыточно: приобрести или продать товар. За восемь дней, спеша в Иран, войско шаха отойдет далеко. И если даже, почуяв опасность с севера, Исмаил-хан пошлет вдогон гонца на юг, все равно помощь мирзы и Иса-хана не подоспеет, да и ханы-военачальники не захотят повернуть тысячи, ибо сарбазы уже по тому часу выпотрошат все встреченные по пути деревни. А раз кормить больше нечем, значит, и скакать обратно в Кахети незачем. Исмаил-хан явно в убытке, а Теймураз, кроме горцев, получит две тысячи арагвинцев. Победа, друзья! Царь Теймураз вернет себе царство! Хорошо, если одно! Недаром арагвский шакал остался в Метехи: наверно, с католикосом сговаривается.
   - Не по душе мне, Георгий, и внезапный отъезд Липарита в Абхазети и упорное нежелание крупных князей посетить Метехи.
   - Прав, мой Дато! Бедного Шадимана ждут тяжелые испытания.
   Вдруг Саакадзе подошел к боковому окну, по тени горы определил время и вышел. За ним высыпали в сад все "барсы". Подозвав Арчила, Саакадзе приказал ему спешно седлать коня:
   - Поскачешь гонцом к Шадиману, отвезешь мое послание. Не забудь в Тбилиси ставить свечи в церквах. Прислушивайся к разговорам, приглядывайся к друзьям и врагам. Также не забудь посоветовать Вардану отправить через месяц Гургена за товаром в Гурию: точно условься, где должен встретить его Даутбек. У амкаров побывай - шашку себе новую ищи или папаху, что удобнее будет.
   - Не беспокойся, батоно, все выведаю! И к тезке Арчилу в Метехи зайти! Поклон от азнаура Папуна...
   - Даже близко не подходи! Смотритель конюшен должен остаться в стороне. Он лишь для Папуна родственник, потому вне подозрений, а если на него и косятся, все равно запретить ему принимать Папуна не смеют. Это право лишь Шадимана.
   - Все, батоно, как приказал, сделаю!
   Саакадзе посмотрел вслед выбежавшему Арчилу и нахмурился. Что-то защемило у него в груди. "Странно, - думал Саакадзе, - почему-то показалось - видимся в последний раз". Он внезапно зашагал к пригорку.
   На площадке, нависшей над узкой тропой, Саакадзе остановился, в задумчивости крутя ус. Горный ветерок развевал его волосы, шаловливо скользил вниз, цепляясь за кустарник и вздымая легкую пыль. Уже смутно виднелся силуэт всадника. Повернув коня к курившемуся ущелью, он как-то внезапно исчез, только эхо невнятно донесло стук копыт.
   Ломаная линия неба, опираясь на вершины, пламенела вдали.
   - Смотри, Георгий, - заметил Дато, - эти кровавые отблески предвещают перемену погоды.
   - Да, перемену. - Саакадзе только теперь заметил друзей. - Что, боялись, соскользну с тропы? - И дружески положил руку на плечо Папуна. Дорогой! Знаю, не любишь, но лучше тебя никто не сможет погостить в Мцхета. Кажется, у тебя там друзья?
   - А где у Папуна их нет! Отправляюсь лошадь менять, что подарил мне Шадиман. Начнут вынюхивать - скажу, она змей боится, а я как раз к царю змей на свадьбу приглашен. Кстати, новую одежду куплю, давно собираюсь.
   - Главное, друг, купи побольше тайн у купцов, амкаров и монахов. Вот, Автандил, - обратился Саакадзе к сыну, опустившемуся у его ног на камень, и тебе случай повидать брата. Поздравишь от меня монастырь с освобождением от персов. Скажи, что я сейчас полон радости и решил предаться охоте, счастлив буду попировать с друзьями. Передай Трифилию, что азнауров приглашаю на пир по случаю освобождения Картли святым отцом от исконных врагов. Постарайся, мой мальчик, узнать, думают ли черные владыки признать Симона, или Теймураза ждут.
   - Дорогой отец, все выполню. Только подожди меня. Ничего так не люблю, как охотиться с тобою.
   Саакадзе вздрогнул: кажется, Паата тоже говорил похожее... Помрачнел Георгий, сдвинул брови. "Барсы" притихли: что дальше?.. Саакадзе разогнул плечи и уже твердо сказал:
   - Необходимо знать, что делается по всей Картли, как глубоко проникла в народ опасная для нашего дела политика церкови. Эрасти, послал гонцов за Ростомом и Элизбаром?
   - Как же, господин, завтра здесь будут.
   - Ростом поедет в Гори, пока он в наших руках. Предлог подходящий: будто бы проверить крепость, а на самом деле - выяснить, сколько ополченцев разбежалось под колокольный звон. Элизбар поедет в Носте, сворачивая во все деревни, во все духаны, везде в церквах ставя свечи и выслушивая проповеди. Вам, неразлучным друзьям, Пануш и Матарс, придется снова седлать коней. Объедете источники, откуда мы черпаем живую силу. В Ниаби бравый Ломкаци скажет вам, изменились ли ничбисцы или верны нам, как древний лес. Побывайте в Атени, там глава атенских ополченцев, Бакар, все вам расскажет. В церквах выстаивайте службы, везде щедро жертвуйте и громко благословляйте "святого отца". Ни слова о лицемерии духовников. Если найдется слишком пытливый, вернее - назойливый священник, говорите: "Георгий Саакадзе в угоду католикосу действовал". Избегайте опасных бесед, ибо, по персидской мудрости, дешевле ослиного крика стоит беседа, приносящая тебе вред. Ну, кажется, все.
   - Хорошо "все"! Одни расхватали лучшие дела, а нам с Дато в торбу головой вниз нырять?
   - Почти угадал, мой Гиви, завтра для тебя саман приготовлю...
   До темноты длился разговор. Ничего не забыл посоветовать Георгий своим гонцам, ничего не забыли спросить его верные друзья.
   И когда ночь распростерла над землей посеребренные луной крылья, все "барсы" с наслаждением вытянулись на тахтах: снова борьба, опасность, удача. Снова конь, оружие, встречи...
   Ранний рассвет застал гонцов в пути.
   В замке наступила тишина. В комнате еды на полках водворились кувшины и чаши, словно дружина на биваке. Но в башне Саакадзе по-прежнему громоздятся свитки; на каменной плите, рядом с пороховницей из черного дерева и слоновой кости, даром Сафар-паши, высится кипа пергаментных листов "Сарацинского летописца", на полусвернутой карте рассыпаны гусиные перья, напоминая стрелы, выпавшие из колчана. Перебирая перья, Саакадзе дает последние указания Гиви, посылаемому в гости к священнику, он должен незаметно выведать о приезжем проповеднике.
   Русудан воспользовалась случаем и отправила семье священника мелкие подарки. А Гиви, гордый поручением, велел зажарить трех каплунов, двух индеек, положить в хурджини пять свежевыпеченных чуреков и наполнить бурдючок с вином, - ибо не хотел поставить в неловкое положение бедного священника неожиданным посещением.
   - Теперь Гиви до вечера будет увиваться вокруг дочек священника! смеялся Дато.
   - Тебя заменит, - буркнул, нервничая, Димитрий. Он все думал: что же Георгий поручит Даутбеку и ему? Неужели охранять замок? Или отдыхать? А другие рисковать должны? Толкаться между коршунами и волками? Димитрий весь напружинился, когда Саакадзе предложил продолжить вчерашний разговор.
   Конечно, Эрасти обошел весь сад, оглядел кусты, хотя наверно знал, что, кроме птиц, никто не посмеет проникнуть через стену.
   - Итак, друзья, от турок следует совсем отказаться. Не нужны ни дальние, ни ближайшие. Вам, Даутбек и Димитрий, придется совершить поездку в пашалык. Повезете подарки этим алчным гиенам и сообщите радостную весть: персы бежали, война в Картли кончена. Надеюсь, они не откажутся поохотиться со мною в моих ностевских владениях. Особенно хороши там олени и в изобилии джейраны. А вино приготовил для них из прадедовских марани. Говорите, что найдете необходимым для укрепления дружбы. Вас напоят из желания выпытать дела Картли, притворитесь пьяными и проговоритесь, что у церкови стотысячное войско, каждую минуту готовое к священной войне, и именно этого и испугались убежавшие персы. Потом как бы невзначай оброните, что князья объединили свои дружины, а Моурави предлагают стать над царскими войсками. Совсем охмелев, "выболтайте", что новые крепости и заслоны князь Шадиман начал возводить на всех рубежах.
   - Постой, Георгий! - изумился Дато. - Выходит, решил признать Симона?!
   - Кто тебе сказал? Сейчас необходимо сдержать турецких пашей. Если ринутся к нам, вынужден буду мечом указать обратный путь, а ссориться со Стамбулом неразумно.
   - Но с кем же воевать? И за что?
   - За что? А разве временная борьба с Хосро и Иса-ханом что-нибудь изменила? Или, по-вашему, грузинские царства объединились? Или князей урезали? Может, азнаурское сословие восторжествовало? И то правда, расшатали мы столпы княжеских замков, уж не так над царем властвуют. Даже Шадиман, отдавший жизнь за укрепление княжеского сословия, почти ручным стал. Но до победы еще далеко. Нет, мои друзья, намеченное должно свершиться. Борьба, борьба до конца! Наша родина да воссияет, как неугасимая звезда! Единая, могущественная, "от Никопсы до Дербента"!
   - Значит, отклоняешь предложенное Шадиманом?
   - Не для того прошли мы большой, тяжелый путь, чтобы стать слугами Симона глупого.
   - Георгий, что задумал? - вскрикнул Димитрий. - Неужели опять придется Теймураза на трон посадить?
   - Теймураз мне меньше Симона нужен.
   - Но царству нужен царь! Или наконец решил...
   - Народу нужен царь Багратиони, а не Георгий Саакадзе из Носте.
   - Где же найти Багратиони?
   - Уже нашел. Неужели забыли?
   - Нашел? Нашел? - почти в один голос вскрикнули "барсы". - Кто такой?
   - Александр, имеретинский царевич, сын имеретинского царя Георгия Багратиони. Наследник имеретинского престола.
   - Полтора года не вспоминал!
   - Можно и два не вспомнить, а все же помнить.
   - Даутбек прав. - Дато вдруг постиг великий замысел Саакадзе и восхищенно вскрикнул: - Значит, окончательно решил без крови присоединить Имерети к Картли?
   - Не присоединить, а объединить. Думаю, на такое царь Имерети с большой радостью согласится. Раньше Александр станет царем Картли, а когда придет час Георгию Третьему покинуть землю... получит и свое царство. Мы же с помощью имеретинского войска освободим Кахети.
   - А Симон?
   - Убежит с Шадиманом в Марабду или Исфахан.
   - А Теймураз?
   - Не для него стараюсь, уже раз допустил ошибку. Ему не привыкать, пусть куда хочет бежит. Как давно решили, объединим три царства: Имерети, Картли, Кахети! Три царства под одним скипетром! Потом Гурию присоединим на дороге между Имерети и Картли лежит. С Леваном Мегрельским военный союз заключим: такого полководца следует беречь, войско у него сильное, можно и турок оттеснить и Ахалцихе освободить, давно о таком думаю. Потом персов погоним через Ленкорань... Но когда Левана не станет, Самегрело должна присоединиться к Картли. Недолго сможет Абхазети оставаться в одиночестве и... или добровольно присоединится к Картли, или оружием заставим! Вот, друзья, освободившись от персов, вернемся к давно задуманному... к объединению Грузии в одно могучее царство. И путь сейчас гладкий и погода подходящая. Нас не будет, нашим наследникам завещаем: "от Никопсы до Дербента!" Но мы, обязанные перед родиной, должны неотступно подготовлять победу! Грузия единая, независимая и... не княжеская! Это ли не благородная цель нашей жизни!
   - Георгий! Полтора месяца готов тебя целовать! Э-э, "барсы", а вы стонали: "Что дальше? Неужели Шадиману служить?.." Когда шашки точить, дорогой Георгий?
   - Успеем, сначала на время притихнем. "Святые отцы" совсем растеряются: за кого молиться, кого проклинать? Пусть церковь властью, а народ голодом насладятся. И однажды в хмурое утро народ закричит: "Помогите!" А церковь ответит: "Бог поможет!" За этот срок Дато потихоньку в Имерети направится, с царем Георгием говорить. Заранее знаю, царевич Александр от радости на небо полезет.
   - За три царства нетрудно и луну оседлать!
   - Только ли за царства?
   - А еще за что? - изумился Димитрий.
   - Любит он дочь царя Теймураза, и Нестан-Дареджан его любит.
   Даутбек так ахнул, что голубь, присевший было на подоконник, взметнулся и упорхнул.
   - От... откуда узнал?
   - Арчил-"верный глаз" разведал. Помните, неожиданно исчез? В Имерети потихоньку пробрался: чем занят Теймураз, хотел я узнать. Весь Кутаиси тогда возмущался, почему Теймураз, покидая Имерети, не оставил Нестан-Дареджан во дворце царя Георгия. Церковь брак с Зурабом хотела расторгнуть, но Теймураз войско требовал для борьбы с Иса-ханом, а имеретинцы боялись персов раздразнить. Говорят, царевич поклялся: "Все равно Дареджан моей будет!" И она слово дала Зураба больше за мужа не признавать. Видите, друзья, дела наши не так плохи. Надо все подготовить. Главное, обезоружить сильнейшего противника - церковь; пусть на сможет и пылинку в нашу сторону сдуть. Мы покорная паства... Не смейся так, Димитрий, всех птиц разогнал. А я люблю, когда они, мало заботясь о моих замыслах, смотрят на руку, посыпающую им зерно.
   - Георгий, дорогой друг, когда ты все обдумал?
   - Как только Иса-хан и Хосро-мирза позабыли захватить с собою Симона Второго. Дато! Конечно, без Гиви наша Хорешани тебя не отпустит.
   - И я привык к этому счастливчику. Уже не первый раз. Ни о чем не думает, а удача ему сама в руки лезет.
   - Чистый сердцем - потому. Полтора бурдюка ему в рот! Ругаю, - а он так и не понимает, за что.
   - Георгий... - Дато замялся. - Если не осудишь, Хорешани возьму. Хотим в Абхазети поехать, маленького Дато и старого князя навестить.
   - Не только не осужу, но лучшего и придумать нельзя. Пусть все узнают, что в Абхазети уехали, - у Шадимана немало лазутчиков. А для Зураба в Ананури письмо гонец повезет. Пожалуется Русудан матери: без Хорешани, которая уехала сына навестить, совсем скучно стало. Если сейчас выедешь, можешь, друг, раньше в Абхазети погостить, в Имерети - немножко рано.
   - Но как ты один останешься?
   - Конечно, скучать по вас буду; все же не все свалю на ваши плечи. Уже сегодня послал гонцов к Квливидзе с приглашением приехать поохотиться; конечно, с Нодаром. Потом Асламаза и Гуния жду; пока больше никого. И им не все скажу. Но нельзя оставить азнаурский союз в недоумении. Поручу им подготовить съезд азнауров во владении Квливидзе. Пусть гордится, и случай подходящий, богатством похвастать, гостей пышно встретить. Говорят, в набегах на персов все же себя не обидел.
   - Военная добыча по праву витязю следует.
   - А ты почему ничего не брал, тяжелый буйвол? Полтора часа уговаривал пересесть на ханского коня!
   - К своему привык. А ты, длинноносый черт, почему плюнул на кисет с туманами? Только мою глупость замечаешь?
   - Оба глупые, - успокоил "барсов" Дато. - Я никогда от трофеев, как говорили римляне, не отказываюсь и все награбленное в княжеских замках спокойно отнял у персов. Я сейчас тоже богатый; часть отложил для ополченцев, вернее - для ишаков, которые скоро придут просить на шарвари. Может, и не дал бы, но ради женщин подобрею: стыдятся они на голый зад смотреть. А многое спрятал, нам пригодится. Гуния и Асламаз тоже не отвернулись от золота. И Квливидзе молодец! Что, он хуже амкара? Где ему заработать, если не на войне?
   - Я тоже так думаю, но раз длинноносый черт не брал... Все равно даром не пропало, все азнауры похватали. Нехорошо, с ополченцами не щедро делились: "Пусть сами богатеют, мы не против". А разве ополченец может сравниться с азнауром? Дружинники без устали для своего господина отнятое прячут. Только ты, Георгий, поровну добычу делишь и не всегда к себе справедлив. Ведь все свое богатство раздаешь.
   - Раздаю на оружие, коней, одежду - это для Картли. На хлеб в деревню редко даю: всех не накормишь, а можно потерять средства к борьбе. Другое дело трофеи - это общая добыча, значит, по справедливости следует делить: кто рисковал жизнью, тот участник прибыли. Ну, рады, друзья? Ведь опять у всех больше дела! Да, Димитрий, сегодня должен твой дед приехать, послал за ним. Пусть отчет даст, как моим замком в Носте управлял.
   Саакадзе, видя, как побледнел от волнения Димитрий, встал и предложил пойти к заждавшимся страдалицам, которым на долю выпало не веселье, а постоянная тревога: или провожают воинов, или ждут их возвращения, или томятся, когда они дома никак не могут закончить военные беседы.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   В прозрачных облаках тонкой пыли теряются верхушки минаретов, каменных стражей Решта. Стоит обычный полдень. В паутине узких кривых улиц беспрерывно двигаются караваны, сливая в один неумолчный поток звяканье персидских бубенцов и колокольчиков, величиною от ореха до тыквы, нацепленных на сбруе, по бокам и на шеях верблюдов; выкрики черводаров, рев ослов, мулов, окрики погонщиков, неумолчное ржание скакунов, выкрики вооруженных купцов, ругань столкнувшихся всадников, лай собак, вопли женщин, закутанных в шерстяные чадры и белые покрывала. К пыльным, грязным стенам пугливо прижимаются босоногие дети в войлочных шапчонках, оберегая кувшины с мутной водой. Проходят одни навьюченные животные и тотчас появляются другие, новым ревом и звоном наполняя улицы шириной с копье.
   Горы вьюков, пирамиды кип, ряды тюков то распадаются, то вновь громоздятся вдоль площади базара. Верблюды опускаются на колени, ревут. Вереницы носильщиков под монотонный напев тянутся к кораблям пустынь и степей.
   Смотритель базара, подсчитывающий сбор, и шум падающих с весов тюков предвещают зенит не только солнца, но и дневной торговли. Лучи ослепляют, у водоемов сутолока, щелкают бичи. То тут, то там слышится яростное "Хабарда"! Нещадно бранясь: "У, па-дер сек!", проклиная солнце, осатаневшие караванбаши гонят передовых верблюдов, тесня носильщиков, чернолицых и краснобородых, с трудом удерживающих груз на плечах.
   Покачиваются в корзинах коконы, в тюках - гилянский шелк, в вьюках ковры Керманшаха и Хорасана. В особых сосудах - благовония, в плотных мешочках - пряности. Барахтается в пыли солнце. Кипит Решт. Проходит обычный полдень. "Ай балам! Ба-ла-амм!"
   Караваны спешат на север, юг, запад, восток. В Московию и Индию, Хорезм и Синд, в Афганистан и Сирию, в Талышинское ханство и Ширван, в государство великих моголов, к берегам океана, морей и заливов.
   Звенят монеты Азии и Европы, щелкают четки. Расчетливые слова торговли перемежаются с молитвенными призывами к намазу. Отречение от суеты - как отлив на море, страсть к наживе - как прилив. Звенят бубенцы и колокольчики, ведя счет верблюжьим шагам, спешат караваны продолжить путешествие, новые облака пыли вздымаются над Рештом, хлопают бичами черводары, надрываются караванбаши: "Ай балам! Ба-ла-амм!"
   И внезапно - крики, вопли, ругань: поймали вора. "Ферраши! Ферраши!" Мелькает ханжал, отсекая ухо.
   Одичалые псы кидаются к кровавой луже. Все привычно, как небо.
   Спертый, горячий воздух, густой от пыли, наполняет улицы. Запах отбросов смешивается с терпким ароматом садов, притаившихся за глинобитными, каменными и изразцовыми стенами. От приморских болот тянет гниющими водорослями. Нестерпимо душно. И вот-вот оборвется дыхание.
   Но так было каждый день, каждый год! Так было всегда! Торговая жизнь спешит к весам удачи. И время настойчиво движется в будущее, как караван. Три часа отделяют день от зенита. Обычные будни лихорадят Решт. Призывают муэззины, поет бродячий певец:
   Караван уходит в голубые степи.
   Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни...
   Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи,
   Ты осталась в Реште, песня в сердце стынет,
   Не Меджнуна цепи, а меня обвили!
   Тысячу красавиц встречу я отныне...
   Я ушел от пыли, и пришел я к пыли,
   Потерял я песню, как слезу в пустыне.
   Фанатичный мулла наступает на тень, распростертую на желтой земле. Из люля-кебабной доносится запах бараньего сала; туда устремляются усталые погонщики.
   Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:
   - Подаяние! О имам Реза!
   Купец, сидя на коврике возле полутемной лавки, куда-то устремляет взгляд и привычно перебирает четки. Перед ним на желтой земле тень певца с протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в "приют надежд".
   Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.
   Певец поет:
   Тысяча красавиц ароматней дыни,
   Но одна дороже: Лейла - песня розы!
   Потерял в пустыне и нашел в пустыне
   Песню, что рождает в мире только слезы.
   Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,
   Я вином наполню! Жертвой был гордыни,
   А теперь я нищий и брожу вдоль круга,
   Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!
   Караван уходит, солнцем опаленный,
   Пыль летит над жизнью тучами густыми...
   Ухожу влюбленный и приду влюбленный,
   Потерял в пустыне и нашел в пустыне.
   - Подаяние! О врата нужд!
   В прохладной каве-хан краснобородый караванбаши, из года в год пересекающий море песков, возлежит на широкой тахте, посасывая чубук кальяна. Певец терпеливо ждет, пока расплывутся светло-синие струи дыма. Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.
   Ты луне подобна! Тень тебя покинет
   Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!
   Я искал в пустыне и нашел в пустыне
   Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой!
   Я покинул сытых, я покинул черствых,
   Ты сказала "Милый Лейлу не покинет!"
   И теперь я песней оживляю мертвых
   Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне
   - Подаяние! О поручитель за газель!
   Бронзоволицый гебр в высоком, черном колпаке, размышляя об учении Заратуштры, продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню. Выручку он небрежно бросает в медную чашу.
   - Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
   Только на одно мгновение задержался шемахинец, красуясь на коне, он сдвигает на затылок шапку из черной бараньей шкуры и устремляет сладострастный взор на персиянку, сверкающую глазами за полупрозрачной кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
   Запел певец громче и восторженнее:
   Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,
   Тень твоя воздушна, только сердце ранит!
   Потерял в пустыне и нашел в пустыне
   Сладостный оазис онемевший странник.
   Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!
   Двух теней нет в Реште есть одна отныне...
   Караван уходит в голубые степи,
   Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!
   И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
   - Подаяние! О Лейла, подаяние!..
   Красная обожженная черепица кровель высится над садами, отделенными от улиц. Лучи солнца, теряясь в листве, скупо освещают арыки. Здесь жизнь медлительна, как вода в арыках, там - скоротечна, как дым кальяна.
   Где-то далеко и совсем близко муэдзин решительно напоминает о дани аллаху, единому и всепрощающему. Все - как было вчера и как будет завтра...
   Но вдруг, словно самум, налетел неистовый бой барабана, пронзительно завыли свистульки, озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды, завизжали откуда-то вынырнувшие мальчишки! До хрипоты что-то выкрикивал мечущийся ферраш-баши, но его не слушали: сталкиваясь и разбегаясь, наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к кому: "Аллах! Где? Кто?"
   Через Решт мчался всадник из "тысячи бессмертных", личной охраны шаха Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную сетку, защищавшую шею и лицо, вскинув копье с позолоченным наконечником, всадник грозно сверкал глазами, уподобляясь воину божьему из одиннадцатого стиха шестьдесят первой суры корана "Порядок битвы", принявшему земной вид. За ним скакал отряд "шах севани" - "любящие шаха", оруженосцы и телохранители. Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи, они не скупились на удары, наносимые ими по обе стороны тесных площадей и уличек.
   Шахский глашатай, подпрыгивающий на берберийском скакуне, неотступно следовал за передовым всадником, свирепым минбаши, который продолжал потрясать копьем с позолоченным наконечником, как бы стремясь дополнить наглядной силой вескую силу слов глашатая.
   - Во имя аллаха высочайшего! - вещал глашатай, подняв указательный, заключенный в золото перст к словно притаившемуся небу. - Во имя всеблагого и милосердного! Да воздается благодарение творцу двух миров! Да будет благословение божие над Мохамметом и его потомками! Пусть души жителей Решта образуют одну душу! Пусть слух жителей Решта вызовет зависть тигров и пантер! Знайте, правоверные, и будьте преисполнены счастьем! Торжествуйте в честь наивысшего торжества! В Гилян, да хранит его аллах, в Решт, да заботится о нем пророк, держит свой высокий путь и путей шах-ин-шах! "Солнце Ирана"! "Лев львов"! Великий шах Аббас!!!
   Упади молния из голубых глубин в середину Решта и порази тысячи тысяч, она не могла бы произвести на рештцев впечатление более ошеломляющее, чем эти фанатичные выкрики. На уличках, примыкающих к площади базара, поднялась невообразимая суматоха: кто-то командовал, кто-то метался, кто-то загонял во дворы верблюдов, ослов, мулов, кусающихся и лягающих. Вмиг появились подростки-поливальщики. Из кувшинов хлынула вода, борясь с пылью, - словно переплелись белые змеи с желтыми. Распаленная, одуревшая толпа росла, ширилась, наваливаясь на глинобитные стены, - вот-вот рухнут. В мелкие осколки разбивались кувшины, сверху откуда-то свалились вьюки прямо на головы завопивших женщин. Появился калантар, размахивающий руками. Вновь посыпались удары. И над городом повис протяжный, не то радостный, не то печальный, крик: "Оо-ол!"