Страница:
Даутбек вытянул правую руку, стараясь сквозь туман рассмотреть на указательном пальце боевое кольцо с остроконечным шипом, но серо-сизые пряди тумана наползали на глаза, закрывая все. Где-то совсем близко выстроились конные и пешие дружины, и оттуда доносился громовой голос Саакадзе, такой непомерной силы, которая способна увлечь самые равнодушные души и пробудить чувства самые возвышенные.
- ...Вы спросите, дружинники и азнауры: "Почему ты, Георгий Саакадзе, поднял меч на "богоравного", которому сам способствовал воцариться в Картли-Кахети?" Громогласно отвечу: он не "богоравный", ибо нарушил обычай и, как обыкновенный князь, поднял меч в помощь своему зятю и, как враг, пошел против вас! И еще спросите, дружинники и азнауры: "Благословит ли небо наступающую битву?" Громогласно отвечу: благословит! Ибо битва эта для вас справедлива! Вам ли не знать, ради чего владетельные хищники, веками угнетавшие ваших дедов и прадедов, и сейчас собираются обрушить на нас удары фамильных мечей и огонь, похищенный у Амирани? Вам ли не знать, что не ради блага народа и не ради процветания Грузии, - нет: только ради своих княжеских выгод собираются корыстолюбцы и стяжатели, жрецы разбойничьего ножа истребить народное войско!
Негодующий гул прокатился по рядам дружин, шарахнулись кони, лучники подались вперед, словно готовясь к атаке. Даутбек не видел возбужденных лиц дружинников, готовых даже неистовство погоды приписать козням Зураба Эристави, и сравнил этот нарастающий гул с водопадом, низвергающимся с гор.
Но Саакадзе, почувствовав в выкриках стрелков, копейщиков и всадников отражение каких-то еще смутных колебаний, вздыбил Джамбаза и сквозь туман вплотную приблизился к первой линии. Из-под шлемов и надвинутых башлыков настороженно следили за ним затуманенные глаза. "Надо увлечь их за собой на этом рубеже, - подумал Саакадзе, - на поле битвы уже будет поздно".
- Двадцать пять лет, дружинники и азнауры, - вновь загремел Георгий, да так, что Джамбаз прижал уши, - я стремился сбить с ваших плеч княжеское ярмо. Поэтому светлейшие шакалы и враждебные цари стремятся представить меня как изменника отчизны и веры. Э-эй, Зевар из третьей дружины, вглядись в туман: за ним долина, освещенная солнцем, - не ты ли там волочишь соху, заменив собой буйвола? Э-эй, Малхаз из Ничбисской сотни, вглядись в туман: за ним развалившаяся землянка, - не ты ли там грызешь лепешку, выпеченную из глины? Э-эй, Давид из отряда разведчиков, вглядись в туман: за ним гора, не ты ли там с цепью на шее вздымаешь камень, дабы укрепить княжеский замок? Дружинники и азнауры, настал решительный день в нашей жизни. Кто не раб - на битву! За родную землю! За ваше освобождение от княжеского ярма! Сплотим ряды в боевом порыве! Э-эй, грузины, победа близка! Не отдадим священных знамен в руки презренных!
- Не отдадим! Не отдадим!
Стрелки вскидывали луки, копейщики били копьями о щиты, всадники потрясали шашками. Не так ли снежная глыба стремительно несется вниз? Не так ли клокочет водопад, срываясь со скалы?
Где-то в рядах Ничбисской сотни кричал Малхаз:
- Э-э, Моурави, моей глиняной лепешкой пусть подавится арагвский черт!
Где-то в рядах третьей дружины надрывался Зевар:
- Я так подкую надсмотрщика, что мсахури буйволу позавидует!
Где-то в рядах конных разведчиков буйствовал Давид:
- Пусть каджи плюнет мне в ухо, если я не повешу князю цепь на подходящее место!
Росла, ширилась ярость, неслась, как огненный шквал. А Даутбек не мог понять, откуда у него ощущение приближающегося ледяного обвала. Необъяснимый холод пронизал его невидимыми иглами, куда-то сгинуло ощущение времени, он сам представился себе серым всадником, окруженным вечностью.
Поравнявшись с Даутбеком, Моурави сумрачно взглянул на своего двойника и словно проник в глубину обуревающих его мыслей. Рука в железной перчатке легла на плечо Даутбека.
- Поспешим, друг, - Саакадзе указал мечом в сторону Душети, - царь Теймураз и Зураб Эристави вывели войска! Поспешим!
Как всегда перед боем, Эрасти сам подвел Джамбаза к шатру. Оправив кольчатую сетку, спускающуюся со шлема, Саакадзе вышел на каменистую площадку и внезапно остановился, остро почувствовав особую значимость этого утра 314 года XIV круга хроникона. Оно не только захлебнулось в туманах, но и затаило в себе те незримые силы, которые неизбежно развязывают большие события.
Еще за несколько мгновений до выхода из шатра он точно представлял себе всевозможные ходы предстоящей схватки, движение вооруженных людей, исполнителей его воли. Но клубы туманов, подвластные порыву ветра, неожиданно отвалили к Чинчираант-кари, и он до боли ясно увидел, как Зураб Эристави повторял все приемы, переданные им, Георгием, некогда любимому ученику. Воплощением укора и чудовищной насмешки казались эти враждебные силы, в которые он вдохнул, как пламень, частицу своей души.
Пристально вглядывался Георгий Саакадзе в ряды княжеских дружин, он даже, кажется, поднял руку, не то приветствуя, не то приказывая. Но, стоя за конями своих князей, дружинники угрюмо молчали. Молчали они и тогда, когда Автандил задорно выкрикнул:
- Э-э, грузины! Кто хочет вспомнить время освежающего дождя?
- А время кровавых ливней никто из азнауров не хочет вспомнить? захохотал меднолицый арагвинец.
Шутку меднолицего сразу подхватили, и в мутном воздухе оскорбительно прозвучал этот смех.
Не веря своему слуху, Саакадзе продолжал ждать. Ждать? Чего? Чуда? Оно не свершится! Перед ним будто разверзлась пропасть, и из нее повалил зеленый дым. Этот сатанинский дым не мог ослабить его непреклонную волю, но он свершил худшее, он растворил в своих ядовитых струях последнюю надежду на помощь народа. И, как насмешка, сквозь бури лет отдавалось в ушах: "Ваша! Ваша, Великий Моурави! Ваш-а-а!.."
Кто? Кто первый назвал его Великим? Народ? Да, народ! И вот сейчас этот народ, ради которого он отдал больше чем жизнь, стоит перед ним, вскинув меч. Что дальше? Смести эти стройные ряды? Уничтожить источник его гордости и вдохновения? Прольется кровь грузинского войска, которое он с такой любовью обучал новому бою во имя родины. Из каких глубин вынырнул раскаленный диск? Нестерпимо жарко! О, как вовремя улетучились туманы! И белые опахала из страусовых перьев заколыхались перед ним! Как обжигает исфаханское солнце, оно беспощадно опалило его лицо. Страна бирюзы и коварства! Почему злорадно засмеялся шах Аббас? Почему подобострастно вторят ему ханы?
- Иншаллах! Приближается час мести и веселого пира!
- Этот Непобедимый шайтан сейчас искрошит неверных и... бисмиллах, не останется защитников у Гурджистана! Стража падет, как подкошенный камыш!..
Саакадзе вздрогнул, мираж рассеялся. А кто мог поручиться, что это не было явью? Очутись перед ним сфинкс, он разгадал бы значение усмешки на каменных устах. Но перед ним стоял народ, и он бессилен был проникнуть в его замкнувшуюся душу.
Чего ждет он, Моурави, прозванный друзьями Великим, врагами Непобедимым? Почему молча выслушивает брань и насмешки княжеских приспешников? Разве его меч потерял мощь и не в силах заставить навек умолкнуть дерзких? Кто они - дружинники? Нет! Нет, это не народ! Народ, объятый страхом, беспомощно озирается. Ага, наконец! Вот-вот они, победив себя, бросят князей и ринутся к Великому Моурави... И разве может быть иначе? Поле колышется, натянуто, словно тетива. Вот из далеких рядов княжеских дружин на него смотрят чьи-то испуганные, растерянные глаза. Ему даже показалось, что он узнал этого обязанного перед родиной: Закро, кажется, звался... Это он на Дигоми в честь Моурави сделал невероятный прыжок через ров и пронзил копьем почти недосягаемую цель! Игра воображения! Нет обязанных перед родиной! Бессловесные княжеские рабы! Почему вдруг нужно было туману расползтись? Неужели лишь для того, чтобы он, Георгий Саакадзе, воочию убедился в гибели своих чаяний и осознал бы, что рабство во мраке веков сковало души и нужны иные усилия для того, чтоб народ разбил цепи и с торжествующим гимном земле зашагал к солнцу, которое сейчас неспроста покинуло базалетские небеса?
Саакадзе обвел сумрачным взором низко нависшие тучи, прислушался и привычно опустил руку на эфес меча. Он не спешил говорить, сейчас ему важнее было слышать собственное сердце:
"Тогда почему молят меня о пощаде? Вот еще один... Что с ними: дергаются, словно повешенные! Почему падают, обливаясь слезами и кровью? Куда же исчезло небо? Стон? Чей стон, неужели мой? Почему такой далекий? Почему пригибают головы? Разве Моурави уже поднял меч? Что это? Растворись, исчезни, наваждение! Кто? Кто воздвиг пирамиды из голов? Хо-хо! Хейли-хуб! Аллах, как справедлив ты к правоверным! Непобедимый сеет смерть, а всходы, иншаллах, будут собирать правоверные!" Дико хохочет шах Аббас, подобострастно смеются ханы. "Рабов! Красивых девушек! - визжат сарбазы. Серебро! Скот! Женщин!.. Иншаллах, Гурджистан наш! О аллах!.." И совсем близко, рядом, возле сердца: "...О сыны мои, сыны! Все пали на поле от могучей десницы Моурави! Нет защитников Иверской земли! Некому подымать оружие! Теперь рубеж открыт! Вай ме! Вай ме, люди, кто мог думать такое о Георгии Саакадзе? Почему своих рубят? Князья начали? А когда князья не рубили своих? Им ли жалеть народ! Но почему Моурави..." И совсем издалека: "Скачите, ханы! Ла илля иль алла! Скачите, сарбазы!.." О-о-о!.. Откуда налетел ураган? Откуда оранжевое солнце? Откуда ливни? Кровавый ливень! Не слезы ли это рыдающих женщин? "В плен их! В рабство! Дети! Рубите! Рубите! Ни одного не оставляйте! Пусть погибнет неверное племя! Ислам! Идет! Нет грузин! Хо-хо!.." Исчезли в тумане защитники Гурджистана! Сгинули! И нет прошлого, нет будущего. Кто воздвиг пирамиды из голов грузинского воинства? "Хо-хо-хо!.. - до самого неба. - Иншаллах, Непобедимый усладит мои глаза огненным столбом. Скачите! Мохаммет расул аллах! Скачите, ханы! Непобедимый мечом и огнем расчистил путь Ирану!.." И совсем близко: "Ваша! Ваша Великому Моурави! Он уничтожил защитников родины!.. Ва-ша-а-а!.. Моурави, ты обещал указать путь к счастью!.. Моурави, ты все можешь!.." Могу все? Нет, кто теряет зоркость и мчится, не разбирая троп и дорог, к бездне с зеленым дымом, тот бессилен! Но как произошло то, что я и в мыслях не допускал: сопротивление воле моей? В какие бессонные ночи и слишком просветленные дни я потерял нить своих трезвых раздумий? И куда исчезла настороженность "барса", потрясающего копьем? Разве я когда-либо доверял всецело даже себе? Почему же так безотчетно не усомнился в искренности льстивых заверений, что иного пути у них, как только со мною, нет.
В какой же роковой час они из обязанных перед родиной превратились в обязанных перед князьями? Почему же, обдумывая сложные ходы жизни, я не предугадал и такую чудовищную возможность?
Не я ли поучал: семь раз отмерь, два раза проверь и один раз отрежь. А сколько раз я отмерял? Сурами - раз, Сапурцлийская долина - два, Марткоби три... А проверял сколько? Дигомская равнина - раз, и... выходит: четыре раза недомерил и один раз проверил не до самых глубин. И вот я отдал им больше, чем жизнь, я доверил им свою честь. А чем ответили мне обученные мною, но не проверенные до самых глубин? Чем? Изменой! Они молча созерцали, как княжеские прихвостни осыпали меня насмешками. Ни один не разъярился, ни один не ринулся на оскорбителей их кумира, вернее, преданного друга... Не задумали ли они моим мечом без риска завладеть всем тем, что мною им обещано? Нет! Прочь подсказанное сатаной! Это клевета на многострадальный народ! Первый обязанный перед родиной должен был знать: разжечь ярость народа против исконного врага - это одно, а обнажить меч против своих, пусть даже голубокровных, это совсем другое... Тут необходима непоколебимая воля, ясное сознание - во имя чего приносятся жертвы. Да, жертва малым ради большого! Но откуда быть сознанию ясным? Земля в княжеских цепях, между городами рогатки, деревни под пятой владетелей. Раньше следовало преодолеть веками установленные обычаи и лишь потом... А разве я указал народу, где выход из лабиринта времен? Нет, я преждевременно возложил на него непосильную ношу, и вот расплата. С тоской и недоумением смотрит вооруженный замками народ на происходящее вокруг Базалети, не подозревая, что способствовал провалу всех моих замыслов и этим безжалостно пронзил свое сердце. Это ли не трагедия?!
И, конечно, еще больше он осуждает меня за покушение на власть царя и готов грудью защитить "богоравного". Это ли не ирония?! Вот в чем перевес силы князей против меня! Хорошо еще, что не догадываются о моих покушениях на каноны церкови. Тут я действовал предусмотрительно, иначе народ, обманутый белыми и черными князьями, с негодованием отвернулся бы от меня.
Но, может, моя вина перед народом значительно глубже? Думал ли я о его мятежной душе? Помог ли ему осознать сложные ходы неумолимого закона жизни? Нет, я печалился только о мече и коне и призывал лишь к битвам и победам. Правда, говорил еще о защите очагов, чести женщин, но... это дружинникам и без меня понятно. А то, чему свидетели они сейчас на берегах Базалетского озера - столкновению друг с другом воинов, говорящих на одном языке, грузин с грузинами, им непонятно, противно, чуждо.
Выходит, я сам воздвиг себе шаткую лестницу и по ней хотел подняться до вершин торжества над князьями, над... да, и над церковниками.
Первый обязанный перед родиной не смеет подвергать себя опасности быть осмеянным народом, лишить воинов веры в своего полководца...
Из какой преисподней этот звериный вопль? "Иншаллах, скоро Непобедимый поднимет меч на свой народ!.." "Ваша! Ваша! Моурави, руби беспощадно ослушников твоей воли!.." Почему позеленели звезды? Чья это тень бежит от меня? Неужели моя?.. "Иншаллах!.. Ваша! Ваша!.." Тень бросается в кровавое озеро... "Откуда в руке моей нож палача? Умертвить? Кого? Кого?!"
Саакадзе схватился за сердце, словно от удара копья, глухо застонал. Снова черная муть застлала свет. "Ранен? Не начав битвы? С кем битва?" "Как с кем? Не притворяйся, Моурави!.." - "Нет, ты скажи мне, чудовище из царства сна, кем ранен я? Кем? Неужели своим народом?! Нет! Нет! Только не это! Нет!"
Ужас исказил лицо Саакадзе на один лишь миг, но оно стало страшным. Он круто повернулся и вошел в шатер. "Туман, туман, снова туман! Откуда налетел? А может, не туман, а смерть?.."
В первом отряде ничбисцев, что явились на зов Саакадзе и примкнули к тваладским лучникам, Пациа из Гракали и Моле Гоцадзе из Ахал-Убани, не ведая о муках Моурави, изощрялись в брани, считая, что белый дух горы Монахов, раздув щеки цвета козьего молока, нарочно сдувает туманы с отрогов на Базалетское озеро. В горячий разговор вмешался Гамбар из Дзегви и посоветовал Моле старинное средство для прояснения неба: надо накинуть на копье башлык и потрясти им в сторону белого духа. Ломкаца из Ниаби не заставил себя долго ждать, накинул мокрый башлык на пику и вскинул вверх. И тотчас пронесся дикий вой и с десяток стрел вонзилось в башлык...
Началась Базалетская битва!
Кахетинская конница, осыпая ряды азнаурских пехотинцев тучей стрел, галопом помчалась на тваладские и горийские дружины. Квливидзе вынесся вперед, зычно скомандовал, дружины сделали полуоборот вправо и ощетинились копьями, отражая натиск конных кахетинских сотен. Послышались гневные возгласы, первые стоны. Полилась кровь...
При виде осекшихся кахетинцев Зураб пришпорил коня и зычно выкрикнул:
- Смерть ностевским кошкам! Арагвинцы, вперед!
Конная лавина устремилась за Зурабом. Как горный медведь, тяжело заревела арагвская труба.
Под порывами ветра раздувались полы шатра. Полные недоумения, взирали на друга "барсы". И как тогда, в Исфахане, бледный Эрасти, сжимая уздечку коня, стучал зубами.
- Георгий, - вскрикнул Дато, - труба на бой зовет! - и откинул полу шатра. - Вон проклятый Зураб ведет войско!
- Я уже побежден... - глухо проговорил Саакадзе, прикрыв железной перчаткой глаза, точно стремился скрыть отразившуюся в них беспредельную муку. - Не князьями, не царем - я побежден своей печалью, ибо глубоко виноват перед народом... Сейчас я пережил самого себя... и все понял... И вы, чью жизнь я пленил, должны осудить меня. Я научил народ искусству боя, но забыл о главном: о смятенной душе народа, не зажег светоча в его сознании. И страх перед властью князей оказался сильнее любви к своему полководцу. Народ пошел за князьями... пошел против меня! Не ждите победы от побежденного! Все содеянное мною расползлось в сером тумане.
"Как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаков", - припомнил Даутбек слова, не раз сказанные Георгием Саакадзе, и, схватив его плащ, опустил забрало.
- Остановись, Даутбек! - глухо приказал Саакадзе. - Все напрасно.
- Нет, Георгий! - отрицательно мотнул головой Даутбек. - Твои желания всегда были законом для меня. В твоей воле растворялась моя воля. Но сейчас я слышу только голос своей совести.
Загудела земля. Сотни разгоряченных, пронзительно ржущих коней приближались к западным берегам Базалети. Уже слышалось дикое гиканье арагвинцев.
Одним рывком Даутбек вскочил на горячившегося Джамбаза и, подражая Моурави, крикнул громовым голосом:
- Э-э, витязи, за мной! - и, потрясая мечом, он понесся прямо на Зураба.
"Барсы" метнулись к коням, выхватывая на ходу клинки из ножен. Дато на миг задержал Димитрия и Ростома и кивнул в сторону погруженного в глубокую думу Саакадзе:
- Не выпускайте его из шатра! Можем погубить наше войско - тоже грузинское!
За ускакавшим Дато помчался Нодар Квливидзе. И тотчас из первой дружины запаса, обгоняя ветер, старые и молодые азнауры, принимая Даутбека за Саакадзе, устремились к центру, вновь атакуемому кахетинцами. Безудержным натиском и силой движения азнауры решили восполнить свою малочисленность. В этой необычной битве им хотелось слиться в одно целое и единым ударом распластать ненавистных владетелей...
Ободряемые самим царем, врезавшимся на коне в гущу сечи, кахетинцы пробили брешь в линии тваладских лучников, создавая опасность прорыва центра. Квливидзе, нанося косые удары клинком, отбился от сигнахцев, подскакал к повстанцам Ничбисского леса и гаркнул:
- Э-э, ничбисцы, кто хочет согреться? Кизяки скачут!
- Пусть скачут! - выкрикнул Хосиа из Цители-Сагдари, потрясая двумя кинжалами. - Они у нас так задымят, что ведьмам тошно станет! - и рванулся вправо, увлекая за собой повстанцев.
Ловким маневром Зураб прорезал первую линию имеретин и обрушился на горийских лучников. Азнауры ощерились копьями, преграждая Зурабу доступ к остальным рядам, осыпающим арагвинцев градом стрел. В подобных случаях Саакадзе прибегал к "огненным птицам", ослепляя вражеских стрелков. Зураб поспешил использовать и этот прием своего учителя: привстав на стременах, он трижды вскинул меч. На всем скаку арагвинцы приняли сигнал, повернули коней и, отскакав шагов на двести, принудили коней лечь, за живым барьером высекли из кремней огонь, подожгли просмоленные хвосты стрел и одновременно спустили тетивы. Тысячи "огненных птиц", озарив клубы тумана, пронеслись над берегом озера и обрушились на горийских и тваладских лучников.
Третьи сотни азнаурских дружин, расположенные в глубине боевой линии, оказались в кольце пламени и, задыхаясь от удушливого дыма, подались влево. В этот момент повстанцы Ничбисского леса, предводимые старейшими, врезались в ряды кахетинцев, но вместе с тем лишили возможности лучников четко перестроиться. Гамбар из Дзегви, выругав тваладского сотника за нерасторопность, с прадедовским клинком ринулся на знаменосца Вантской дружины, скакавшего чуть впереди царя. Блеснула молния, и голова знаменосца покатилась под копыта. Знамя Кахети подхватил князь Джандиери, но от резкого толчка покачнулся в седле и выронил свою саблю. Ломкаца из Ниаби затрясся от хохота, в один миг подхватил княжескую саблю и с такой силой рубанул Джандиери, что сабля разлетелась надвое, а кольчуга с замысловатым узором покрылась алыми пятнами.
Царь хотел было приказать телохранителям обезглавить дерзкого глехи, но, обернувшись, с трудом сдержал крик торжества: правый край азнаурских дружин так обнажился, что между ничбисцами и азнаурской конницей образовался проход шириной не меньше чем в сто семьдесят шашек. Не замедляя бега коня, царь передал приказание Чавчавадзе, едва поспевавшему за венценосным всадником, и въехал на прибрежный холм. Отсюда он видел, как конный связист помчался от Чавчавадзе в сторону Млаши.
Вскоре послышался сперва глухой гул, а затем быстро приближающийся топот тысяч коней. Княжеские войска, распустив свои знамена с изображениями фантастических зверей и хищных птиц, устремились в широкий проход между центром и правым краем сил Моурави, угрожая им глубоким обхватом.
В этот критический миг на поле битвы появился галопом скачущий Даутбек, "барсы" и азнауры конного запаса. Перед лицом неминуемого разгрома Даутбек громовым голосом выкрикнул:
- На нас смотрит Картли! Любой ценой закрыть брешь!
В развевающейся поверх доспехов косматой бурке, с закрытым анчхабери, на устрашающе ржущем, будто дымящемся Джамбазе, Даутбек был так же грозен, как и сам Саакадзе. Высоко держа меч, он молнией пронесся на правый край и устремился на Джавахишвили, уже введшего свою дружину в еще более расширившийся проход.
Стараясь обогнать дружины Джавахишвили и самому пожать столь манящие его базалетские лавры, в проходе уже появился Фиран Амилахвари со свежим резервом. Видно, Фиран, став под знамя царя, из трусости забыл, что Зураб погубил его брата Андукапара. Где-то справа вновь захрипел арагвский рожок, и дружины Цицишвили и двух Магаладзе, выжидавшие призыва Зураба, ринулись на азнаурскую конницу.
Не сомневаясь, что на осатаневшем Джамбазе рубится Саакадзе, князья гурьбой устремились к нему, объединенные чувством страха перед возможностью поединка с Непобедимым и жаждой расправы с потрясателем века. Десятки фамильных мечей блеснули вокруг Даутбека, торжествующие возгласы слились в сплошной злобный вой.
Даутбек рубился в самом центре прохода, достигшем ширины не менее чем в триста шашек, рубился так, словно хотел прикрыть собою это роковое пространство.
Взбешенные князья кружились вокруг Даутбека, то по-звериному хрипя, то разражаясь проклятиями. Они, мгновенно рассыпаясь, старались избежать смертоносного меча и, тут же гурьбой наскакивая, стремились сжать кольцо, в середине которого все еще был недосягаем для них грозный всадник.
"Неужели клинок затупел?" - словно сквозь сон подумал Даутбек и, уже потеряв ощущение осторожности и не разбирая, где схватка требует натиска, а где отступления, врезался в гущу врагов, наотмашь рубя с такой быстротой, что казалось, в руке у него не один, а несколько мечей.
Но осатанелые князья не теряли чувства самосохранения и, пользуясь запальчивостью Даутбека, коего продолжали принимать за Саакадзе, твердо решили остаться невредимыми, дабы насладиться плодами победы, а хищника уложить в землю на веки вечные.
Пробовали дружинники и даже ополченцы прорваться на помощь, но княжеские мсахури, образовав тройное кольцо, никого не пропускали. А "барсы"? "Барсы", не ведая, в какой опасности находится их друг, самозабвенно сужали брешь, ибо в этом заключалось спасение азнаурского войска.
Тревожное призывное ржание Джамбаза пронеслось по полю битвы. Со всех концов Базалети раздалось ответное ржание коней "барсов". Друзья мчались на зов Джамбаза, но сеча с царским войском задерживала их, не допуская приблизиться.
Чей-то фамильный меч, взвизгнув, врезался в серую мглу, и серо-белое знамя с черной медвежьей лапой могильным саваном прошелестело над залитым кровью шлемом Даутбека. Красно-желтая пелена застлала его глаза. "Странно, силился он понять, - почему побелел туман? Почему холодное безмолвие окутало Базалетское озеро?.."
Рассыпав свою сотню в кустарнике, Автандил, скрытый ветвями, оберегал шатер отца. Перед ним в пламени смерти и разрушения кипела битва, и в ее кровавых облаках вздрагивала от лязга клинков и хруста костей та земля, которая легла здесь острой гранью между двух миров.
Жадно смотрел сквозь дождевую сетку Автандил на берег, где ожесточенно дрались конные азнауры с арагвинцами. На левом краю имеретины явно предпочитали оборону наступлению, хотя царевич Александр и делал попытки оттеснить арагвинцев от Девяти братьев к ущелью Арагви. Там главные удары сыпались на бело-черные сотни Асламаза и Гуния. Потом внимание Автандила привлек рокочущий шум на правом краю. Он увидел Зураба, припавшего к гриве коня, пронесшегося вдоль первой линии, врезавшегося с обнаженным мечом в ряды азнауров и сзади напавшего на Даутбека. "Проклятый Каин!.. Уверен, что с отцом сражается!" - вознегодовал Автандил.
Сдвинув полы шатра, словно застыл у входа Эрасти.
Там, за этим роковым порогом, обхватив обеими руками низко опущенную голову, неподвижно сидел на камне Саакадзе. Он молчал. И казалось, молчание навечно сковало его уста, оледенели мысли и никогда не оживет его буйное сердце. Все было передумано, все осталось позади. Все уплыло в реку забвения, по ту сторону простиралась пустота, владычествовал тлен. Что это? Смерть? Нет, страшнее, - это омертвление жизни, провал души в небытие.
Незнакомая доселе жалость подобралась к сердцу Димитрия, он погладил непокорные волосы того, кто еще так недавно был гордостью "Дружины барсов", был повелителем их шашек, предрешителем бега их коней.
- ...Вы спросите, дружинники и азнауры: "Почему ты, Георгий Саакадзе, поднял меч на "богоравного", которому сам способствовал воцариться в Картли-Кахети?" Громогласно отвечу: он не "богоравный", ибо нарушил обычай и, как обыкновенный князь, поднял меч в помощь своему зятю и, как враг, пошел против вас! И еще спросите, дружинники и азнауры: "Благословит ли небо наступающую битву?" Громогласно отвечу: благословит! Ибо битва эта для вас справедлива! Вам ли не знать, ради чего владетельные хищники, веками угнетавшие ваших дедов и прадедов, и сейчас собираются обрушить на нас удары фамильных мечей и огонь, похищенный у Амирани? Вам ли не знать, что не ради блага народа и не ради процветания Грузии, - нет: только ради своих княжеских выгод собираются корыстолюбцы и стяжатели, жрецы разбойничьего ножа истребить народное войско!
Негодующий гул прокатился по рядам дружин, шарахнулись кони, лучники подались вперед, словно готовясь к атаке. Даутбек не видел возбужденных лиц дружинников, готовых даже неистовство погоды приписать козням Зураба Эристави, и сравнил этот нарастающий гул с водопадом, низвергающимся с гор.
Но Саакадзе, почувствовав в выкриках стрелков, копейщиков и всадников отражение каких-то еще смутных колебаний, вздыбил Джамбаза и сквозь туман вплотную приблизился к первой линии. Из-под шлемов и надвинутых башлыков настороженно следили за ним затуманенные глаза. "Надо увлечь их за собой на этом рубеже, - подумал Саакадзе, - на поле битвы уже будет поздно".
- Двадцать пять лет, дружинники и азнауры, - вновь загремел Георгий, да так, что Джамбаз прижал уши, - я стремился сбить с ваших плеч княжеское ярмо. Поэтому светлейшие шакалы и враждебные цари стремятся представить меня как изменника отчизны и веры. Э-эй, Зевар из третьей дружины, вглядись в туман: за ним долина, освещенная солнцем, - не ты ли там волочишь соху, заменив собой буйвола? Э-эй, Малхаз из Ничбисской сотни, вглядись в туман: за ним развалившаяся землянка, - не ты ли там грызешь лепешку, выпеченную из глины? Э-эй, Давид из отряда разведчиков, вглядись в туман: за ним гора, не ты ли там с цепью на шее вздымаешь камень, дабы укрепить княжеский замок? Дружинники и азнауры, настал решительный день в нашей жизни. Кто не раб - на битву! За родную землю! За ваше освобождение от княжеского ярма! Сплотим ряды в боевом порыве! Э-эй, грузины, победа близка! Не отдадим священных знамен в руки презренных!
- Не отдадим! Не отдадим!
Стрелки вскидывали луки, копейщики били копьями о щиты, всадники потрясали шашками. Не так ли снежная глыба стремительно несется вниз? Не так ли клокочет водопад, срываясь со скалы?
Где-то в рядах Ничбисской сотни кричал Малхаз:
- Э-э, Моурави, моей глиняной лепешкой пусть подавится арагвский черт!
Где-то в рядах третьей дружины надрывался Зевар:
- Я так подкую надсмотрщика, что мсахури буйволу позавидует!
Где-то в рядах конных разведчиков буйствовал Давид:
- Пусть каджи плюнет мне в ухо, если я не повешу князю цепь на подходящее место!
Росла, ширилась ярость, неслась, как огненный шквал. А Даутбек не мог понять, откуда у него ощущение приближающегося ледяного обвала. Необъяснимый холод пронизал его невидимыми иглами, куда-то сгинуло ощущение времени, он сам представился себе серым всадником, окруженным вечностью.
Поравнявшись с Даутбеком, Моурави сумрачно взглянул на своего двойника и словно проник в глубину обуревающих его мыслей. Рука в железной перчатке легла на плечо Даутбека.
- Поспешим, друг, - Саакадзе указал мечом в сторону Душети, - царь Теймураз и Зураб Эристави вывели войска! Поспешим!
Как всегда перед боем, Эрасти сам подвел Джамбаза к шатру. Оправив кольчатую сетку, спускающуюся со шлема, Саакадзе вышел на каменистую площадку и внезапно остановился, остро почувствовав особую значимость этого утра 314 года XIV круга хроникона. Оно не только захлебнулось в туманах, но и затаило в себе те незримые силы, которые неизбежно развязывают большие события.
Еще за несколько мгновений до выхода из шатра он точно представлял себе всевозможные ходы предстоящей схватки, движение вооруженных людей, исполнителей его воли. Но клубы туманов, подвластные порыву ветра, неожиданно отвалили к Чинчираант-кари, и он до боли ясно увидел, как Зураб Эристави повторял все приемы, переданные им, Георгием, некогда любимому ученику. Воплощением укора и чудовищной насмешки казались эти враждебные силы, в которые он вдохнул, как пламень, частицу своей души.
Пристально вглядывался Георгий Саакадзе в ряды княжеских дружин, он даже, кажется, поднял руку, не то приветствуя, не то приказывая. Но, стоя за конями своих князей, дружинники угрюмо молчали. Молчали они и тогда, когда Автандил задорно выкрикнул:
- Э-э, грузины! Кто хочет вспомнить время освежающего дождя?
- А время кровавых ливней никто из азнауров не хочет вспомнить? захохотал меднолицый арагвинец.
Шутку меднолицего сразу подхватили, и в мутном воздухе оскорбительно прозвучал этот смех.
Не веря своему слуху, Саакадзе продолжал ждать. Ждать? Чего? Чуда? Оно не свершится! Перед ним будто разверзлась пропасть, и из нее повалил зеленый дым. Этот сатанинский дым не мог ослабить его непреклонную волю, но он свершил худшее, он растворил в своих ядовитых струях последнюю надежду на помощь народа. И, как насмешка, сквозь бури лет отдавалось в ушах: "Ваша! Ваша, Великий Моурави! Ваш-а-а!.."
Кто? Кто первый назвал его Великим? Народ? Да, народ! И вот сейчас этот народ, ради которого он отдал больше чем жизнь, стоит перед ним, вскинув меч. Что дальше? Смести эти стройные ряды? Уничтожить источник его гордости и вдохновения? Прольется кровь грузинского войска, которое он с такой любовью обучал новому бою во имя родины. Из каких глубин вынырнул раскаленный диск? Нестерпимо жарко! О, как вовремя улетучились туманы! И белые опахала из страусовых перьев заколыхались перед ним! Как обжигает исфаханское солнце, оно беспощадно опалило его лицо. Страна бирюзы и коварства! Почему злорадно засмеялся шах Аббас? Почему подобострастно вторят ему ханы?
- Иншаллах! Приближается час мести и веселого пира!
- Этот Непобедимый шайтан сейчас искрошит неверных и... бисмиллах, не останется защитников у Гурджистана! Стража падет, как подкошенный камыш!..
Саакадзе вздрогнул, мираж рассеялся. А кто мог поручиться, что это не было явью? Очутись перед ним сфинкс, он разгадал бы значение усмешки на каменных устах. Но перед ним стоял народ, и он бессилен был проникнуть в его замкнувшуюся душу.
Чего ждет он, Моурави, прозванный друзьями Великим, врагами Непобедимым? Почему молча выслушивает брань и насмешки княжеских приспешников? Разве его меч потерял мощь и не в силах заставить навек умолкнуть дерзких? Кто они - дружинники? Нет! Нет, это не народ! Народ, объятый страхом, беспомощно озирается. Ага, наконец! Вот-вот они, победив себя, бросят князей и ринутся к Великому Моурави... И разве может быть иначе? Поле колышется, натянуто, словно тетива. Вот из далеких рядов княжеских дружин на него смотрят чьи-то испуганные, растерянные глаза. Ему даже показалось, что он узнал этого обязанного перед родиной: Закро, кажется, звался... Это он на Дигоми в честь Моурави сделал невероятный прыжок через ров и пронзил копьем почти недосягаемую цель! Игра воображения! Нет обязанных перед родиной! Бессловесные княжеские рабы! Почему вдруг нужно было туману расползтись? Неужели лишь для того, чтобы он, Георгий Саакадзе, воочию убедился в гибели своих чаяний и осознал бы, что рабство во мраке веков сковало души и нужны иные усилия для того, чтоб народ разбил цепи и с торжествующим гимном земле зашагал к солнцу, которое сейчас неспроста покинуло базалетские небеса?
Саакадзе обвел сумрачным взором низко нависшие тучи, прислушался и привычно опустил руку на эфес меча. Он не спешил говорить, сейчас ему важнее было слышать собственное сердце:
"Тогда почему молят меня о пощаде? Вот еще один... Что с ними: дергаются, словно повешенные! Почему падают, обливаясь слезами и кровью? Куда же исчезло небо? Стон? Чей стон, неужели мой? Почему такой далекий? Почему пригибают головы? Разве Моурави уже поднял меч? Что это? Растворись, исчезни, наваждение! Кто? Кто воздвиг пирамиды из голов? Хо-хо! Хейли-хуб! Аллах, как справедлив ты к правоверным! Непобедимый сеет смерть, а всходы, иншаллах, будут собирать правоверные!" Дико хохочет шах Аббас, подобострастно смеются ханы. "Рабов! Красивых девушек! - визжат сарбазы. Серебро! Скот! Женщин!.. Иншаллах, Гурджистан наш! О аллах!.." И совсем близко, рядом, возле сердца: "...О сыны мои, сыны! Все пали на поле от могучей десницы Моурави! Нет защитников Иверской земли! Некому подымать оружие! Теперь рубеж открыт! Вай ме! Вай ме, люди, кто мог думать такое о Георгии Саакадзе? Почему своих рубят? Князья начали? А когда князья не рубили своих? Им ли жалеть народ! Но почему Моурави..." И совсем издалека: "Скачите, ханы! Ла илля иль алла! Скачите, сарбазы!.." О-о-о!.. Откуда налетел ураган? Откуда оранжевое солнце? Откуда ливни? Кровавый ливень! Не слезы ли это рыдающих женщин? "В плен их! В рабство! Дети! Рубите! Рубите! Ни одного не оставляйте! Пусть погибнет неверное племя! Ислам! Идет! Нет грузин! Хо-хо!.." Исчезли в тумане защитники Гурджистана! Сгинули! И нет прошлого, нет будущего. Кто воздвиг пирамиды из голов грузинского воинства? "Хо-хо-хо!.. - до самого неба. - Иншаллах, Непобедимый усладит мои глаза огненным столбом. Скачите! Мохаммет расул аллах! Скачите, ханы! Непобедимый мечом и огнем расчистил путь Ирану!.." И совсем близко: "Ваша! Ваша Великому Моурави! Он уничтожил защитников родины!.. Ва-ша-а-а!.. Моурави, ты обещал указать путь к счастью!.. Моурави, ты все можешь!.." Могу все? Нет, кто теряет зоркость и мчится, не разбирая троп и дорог, к бездне с зеленым дымом, тот бессилен! Но как произошло то, что я и в мыслях не допускал: сопротивление воле моей? В какие бессонные ночи и слишком просветленные дни я потерял нить своих трезвых раздумий? И куда исчезла настороженность "барса", потрясающего копьем? Разве я когда-либо доверял всецело даже себе? Почему же так безотчетно не усомнился в искренности льстивых заверений, что иного пути у них, как только со мною, нет.
В какой же роковой час они из обязанных перед родиной превратились в обязанных перед князьями? Почему же, обдумывая сложные ходы жизни, я не предугадал и такую чудовищную возможность?
Не я ли поучал: семь раз отмерь, два раза проверь и один раз отрежь. А сколько раз я отмерял? Сурами - раз, Сапурцлийская долина - два, Марткоби три... А проверял сколько? Дигомская равнина - раз, и... выходит: четыре раза недомерил и один раз проверил не до самых глубин. И вот я отдал им больше, чем жизнь, я доверил им свою честь. А чем ответили мне обученные мною, но не проверенные до самых глубин? Чем? Изменой! Они молча созерцали, как княжеские прихвостни осыпали меня насмешками. Ни один не разъярился, ни один не ринулся на оскорбителей их кумира, вернее, преданного друга... Не задумали ли они моим мечом без риска завладеть всем тем, что мною им обещано? Нет! Прочь подсказанное сатаной! Это клевета на многострадальный народ! Первый обязанный перед родиной должен был знать: разжечь ярость народа против исконного врага - это одно, а обнажить меч против своих, пусть даже голубокровных, это совсем другое... Тут необходима непоколебимая воля, ясное сознание - во имя чего приносятся жертвы. Да, жертва малым ради большого! Но откуда быть сознанию ясным? Земля в княжеских цепях, между городами рогатки, деревни под пятой владетелей. Раньше следовало преодолеть веками установленные обычаи и лишь потом... А разве я указал народу, где выход из лабиринта времен? Нет, я преждевременно возложил на него непосильную ношу, и вот расплата. С тоской и недоумением смотрит вооруженный замками народ на происходящее вокруг Базалети, не подозревая, что способствовал провалу всех моих замыслов и этим безжалостно пронзил свое сердце. Это ли не трагедия?!
И, конечно, еще больше он осуждает меня за покушение на власть царя и готов грудью защитить "богоравного". Это ли не ирония?! Вот в чем перевес силы князей против меня! Хорошо еще, что не догадываются о моих покушениях на каноны церкови. Тут я действовал предусмотрительно, иначе народ, обманутый белыми и черными князьями, с негодованием отвернулся бы от меня.
Но, может, моя вина перед народом значительно глубже? Думал ли я о его мятежной душе? Помог ли ему осознать сложные ходы неумолимого закона жизни? Нет, я печалился только о мече и коне и призывал лишь к битвам и победам. Правда, говорил еще о защите очагов, чести женщин, но... это дружинникам и без меня понятно. А то, чему свидетели они сейчас на берегах Базалетского озера - столкновению друг с другом воинов, говорящих на одном языке, грузин с грузинами, им непонятно, противно, чуждо.
Выходит, я сам воздвиг себе шаткую лестницу и по ней хотел подняться до вершин торжества над князьями, над... да, и над церковниками.
Первый обязанный перед родиной не смеет подвергать себя опасности быть осмеянным народом, лишить воинов веры в своего полководца...
Из какой преисподней этот звериный вопль? "Иншаллах, скоро Непобедимый поднимет меч на свой народ!.." "Ваша! Ваша! Моурави, руби беспощадно ослушников твоей воли!.." Почему позеленели звезды? Чья это тень бежит от меня? Неужели моя?.. "Иншаллах!.. Ваша! Ваша!.." Тень бросается в кровавое озеро... "Откуда в руке моей нож палача? Умертвить? Кого? Кого?!"
Саакадзе схватился за сердце, словно от удара копья, глухо застонал. Снова черная муть застлала свет. "Ранен? Не начав битвы? С кем битва?" "Как с кем? Не притворяйся, Моурави!.." - "Нет, ты скажи мне, чудовище из царства сна, кем ранен я? Кем? Неужели своим народом?! Нет! Нет! Только не это! Нет!"
Ужас исказил лицо Саакадзе на один лишь миг, но оно стало страшным. Он круто повернулся и вошел в шатер. "Туман, туман, снова туман! Откуда налетел? А может, не туман, а смерть?.."
В первом отряде ничбисцев, что явились на зов Саакадзе и примкнули к тваладским лучникам, Пациа из Гракали и Моле Гоцадзе из Ахал-Убани, не ведая о муках Моурави, изощрялись в брани, считая, что белый дух горы Монахов, раздув щеки цвета козьего молока, нарочно сдувает туманы с отрогов на Базалетское озеро. В горячий разговор вмешался Гамбар из Дзегви и посоветовал Моле старинное средство для прояснения неба: надо накинуть на копье башлык и потрясти им в сторону белого духа. Ломкаца из Ниаби не заставил себя долго ждать, накинул мокрый башлык на пику и вскинул вверх. И тотчас пронесся дикий вой и с десяток стрел вонзилось в башлык...
Началась Базалетская битва!
Кахетинская конница, осыпая ряды азнаурских пехотинцев тучей стрел, галопом помчалась на тваладские и горийские дружины. Квливидзе вынесся вперед, зычно скомандовал, дружины сделали полуоборот вправо и ощетинились копьями, отражая натиск конных кахетинских сотен. Послышались гневные возгласы, первые стоны. Полилась кровь...
При виде осекшихся кахетинцев Зураб пришпорил коня и зычно выкрикнул:
- Смерть ностевским кошкам! Арагвинцы, вперед!
Конная лавина устремилась за Зурабом. Как горный медведь, тяжело заревела арагвская труба.
Под порывами ветра раздувались полы шатра. Полные недоумения, взирали на друга "барсы". И как тогда, в Исфахане, бледный Эрасти, сжимая уздечку коня, стучал зубами.
- Георгий, - вскрикнул Дато, - труба на бой зовет! - и откинул полу шатра. - Вон проклятый Зураб ведет войско!
- Я уже побежден... - глухо проговорил Саакадзе, прикрыв железной перчаткой глаза, точно стремился скрыть отразившуюся в них беспредельную муку. - Не князьями, не царем - я побежден своей печалью, ибо глубоко виноват перед народом... Сейчас я пережил самого себя... и все понял... И вы, чью жизнь я пленил, должны осудить меня. Я научил народ искусству боя, но забыл о главном: о смятенной душе народа, не зажег светоча в его сознании. И страх перед властью князей оказался сильнее любви к своему полководцу. Народ пошел за князьями... пошел против меня! Не ждите победы от побежденного! Все содеянное мною расползлось в сером тумане.
"Как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаков", - припомнил Даутбек слова, не раз сказанные Георгием Саакадзе, и, схватив его плащ, опустил забрало.
- Остановись, Даутбек! - глухо приказал Саакадзе. - Все напрасно.
- Нет, Георгий! - отрицательно мотнул головой Даутбек. - Твои желания всегда были законом для меня. В твоей воле растворялась моя воля. Но сейчас я слышу только голос своей совести.
Загудела земля. Сотни разгоряченных, пронзительно ржущих коней приближались к западным берегам Базалети. Уже слышалось дикое гиканье арагвинцев.
Одним рывком Даутбек вскочил на горячившегося Джамбаза и, подражая Моурави, крикнул громовым голосом:
- Э-э, витязи, за мной! - и, потрясая мечом, он понесся прямо на Зураба.
"Барсы" метнулись к коням, выхватывая на ходу клинки из ножен. Дато на миг задержал Димитрия и Ростома и кивнул в сторону погруженного в глубокую думу Саакадзе:
- Не выпускайте его из шатра! Можем погубить наше войско - тоже грузинское!
За ускакавшим Дато помчался Нодар Квливидзе. И тотчас из первой дружины запаса, обгоняя ветер, старые и молодые азнауры, принимая Даутбека за Саакадзе, устремились к центру, вновь атакуемому кахетинцами. Безудержным натиском и силой движения азнауры решили восполнить свою малочисленность. В этой необычной битве им хотелось слиться в одно целое и единым ударом распластать ненавистных владетелей...
Ободряемые самим царем, врезавшимся на коне в гущу сечи, кахетинцы пробили брешь в линии тваладских лучников, создавая опасность прорыва центра. Квливидзе, нанося косые удары клинком, отбился от сигнахцев, подскакал к повстанцам Ничбисского леса и гаркнул:
- Э-э, ничбисцы, кто хочет согреться? Кизяки скачут!
- Пусть скачут! - выкрикнул Хосиа из Цители-Сагдари, потрясая двумя кинжалами. - Они у нас так задымят, что ведьмам тошно станет! - и рванулся вправо, увлекая за собой повстанцев.
Ловким маневром Зураб прорезал первую линию имеретин и обрушился на горийских лучников. Азнауры ощерились копьями, преграждая Зурабу доступ к остальным рядам, осыпающим арагвинцев градом стрел. В подобных случаях Саакадзе прибегал к "огненным птицам", ослепляя вражеских стрелков. Зураб поспешил использовать и этот прием своего учителя: привстав на стременах, он трижды вскинул меч. На всем скаку арагвинцы приняли сигнал, повернули коней и, отскакав шагов на двести, принудили коней лечь, за живым барьером высекли из кремней огонь, подожгли просмоленные хвосты стрел и одновременно спустили тетивы. Тысячи "огненных птиц", озарив клубы тумана, пронеслись над берегом озера и обрушились на горийских и тваладских лучников.
Третьи сотни азнаурских дружин, расположенные в глубине боевой линии, оказались в кольце пламени и, задыхаясь от удушливого дыма, подались влево. В этот момент повстанцы Ничбисского леса, предводимые старейшими, врезались в ряды кахетинцев, но вместе с тем лишили возможности лучников четко перестроиться. Гамбар из Дзегви, выругав тваладского сотника за нерасторопность, с прадедовским клинком ринулся на знаменосца Вантской дружины, скакавшего чуть впереди царя. Блеснула молния, и голова знаменосца покатилась под копыта. Знамя Кахети подхватил князь Джандиери, но от резкого толчка покачнулся в седле и выронил свою саблю. Ломкаца из Ниаби затрясся от хохота, в один миг подхватил княжескую саблю и с такой силой рубанул Джандиери, что сабля разлетелась надвое, а кольчуга с замысловатым узором покрылась алыми пятнами.
Царь хотел было приказать телохранителям обезглавить дерзкого глехи, но, обернувшись, с трудом сдержал крик торжества: правый край азнаурских дружин так обнажился, что между ничбисцами и азнаурской конницей образовался проход шириной не меньше чем в сто семьдесят шашек. Не замедляя бега коня, царь передал приказание Чавчавадзе, едва поспевавшему за венценосным всадником, и въехал на прибрежный холм. Отсюда он видел, как конный связист помчался от Чавчавадзе в сторону Млаши.
Вскоре послышался сперва глухой гул, а затем быстро приближающийся топот тысяч коней. Княжеские войска, распустив свои знамена с изображениями фантастических зверей и хищных птиц, устремились в широкий проход между центром и правым краем сил Моурави, угрожая им глубоким обхватом.
В этот критический миг на поле битвы появился галопом скачущий Даутбек, "барсы" и азнауры конного запаса. Перед лицом неминуемого разгрома Даутбек громовым голосом выкрикнул:
- На нас смотрит Картли! Любой ценой закрыть брешь!
В развевающейся поверх доспехов косматой бурке, с закрытым анчхабери, на устрашающе ржущем, будто дымящемся Джамбазе, Даутбек был так же грозен, как и сам Саакадзе. Высоко держа меч, он молнией пронесся на правый край и устремился на Джавахишвили, уже введшего свою дружину в еще более расширившийся проход.
Стараясь обогнать дружины Джавахишвили и самому пожать столь манящие его базалетские лавры, в проходе уже появился Фиран Амилахвари со свежим резервом. Видно, Фиран, став под знамя царя, из трусости забыл, что Зураб погубил его брата Андукапара. Где-то справа вновь захрипел арагвский рожок, и дружины Цицишвили и двух Магаладзе, выжидавшие призыва Зураба, ринулись на азнаурскую конницу.
Не сомневаясь, что на осатаневшем Джамбазе рубится Саакадзе, князья гурьбой устремились к нему, объединенные чувством страха перед возможностью поединка с Непобедимым и жаждой расправы с потрясателем века. Десятки фамильных мечей блеснули вокруг Даутбека, торжествующие возгласы слились в сплошной злобный вой.
Даутбек рубился в самом центре прохода, достигшем ширины не менее чем в триста шашек, рубился так, словно хотел прикрыть собою это роковое пространство.
Взбешенные князья кружились вокруг Даутбека, то по-звериному хрипя, то разражаясь проклятиями. Они, мгновенно рассыпаясь, старались избежать смертоносного меча и, тут же гурьбой наскакивая, стремились сжать кольцо, в середине которого все еще был недосягаем для них грозный всадник.
"Неужели клинок затупел?" - словно сквозь сон подумал Даутбек и, уже потеряв ощущение осторожности и не разбирая, где схватка требует натиска, а где отступления, врезался в гущу врагов, наотмашь рубя с такой быстротой, что казалось, в руке у него не один, а несколько мечей.
Но осатанелые князья не теряли чувства самосохранения и, пользуясь запальчивостью Даутбека, коего продолжали принимать за Саакадзе, твердо решили остаться невредимыми, дабы насладиться плодами победы, а хищника уложить в землю на веки вечные.
Пробовали дружинники и даже ополченцы прорваться на помощь, но княжеские мсахури, образовав тройное кольцо, никого не пропускали. А "барсы"? "Барсы", не ведая, в какой опасности находится их друг, самозабвенно сужали брешь, ибо в этом заключалось спасение азнаурского войска.
Тревожное призывное ржание Джамбаза пронеслось по полю битвы. Со всех концов Базалети раздалось ответное ржание коней "барсов". Друзья мчались на зов Джамбаза, но сеча с царским войском задерживала их, не допуская приблизиться.
Чей-то фамильный меч, взвизгнув, врезался в серую мглу, и серо-белое знамя с черной медвежьей лапой могильным саваном прошелестело над залитым кровью шлемом Даутбека. Красно-желтая пелена застлала его глаза. "Странно, силился он понять, - почему побелел туман? Почему холодное безмолвие окутало Базалетское озеро?.."
Рассыпав свою сотню в кустарнике, Автандил, скрытый ветвями, оберегал шатер отца. Перед ним в пламени смерти и разрушения кипела битва, и в ее кровавых облаках вздрагивала от лязга клинков и хруста костей та земля, которая легла здесь острой гранью между двух миров.
Жадно смотрел сквозь дождевую сетку Автандил на берег, где ожесточенно дрались конные азнауры с арагвинцами. На левом краю имеретины явно предпочитали оборону наступлению, хотя царевич Александр и делал попытки оттеснить арагвинцев от Девяти братьев к ущелью Арагви. Там главные удары сыпались на бело-черные сотни Асламаза и Гуния. Потом внимание Автандила привлек рокочущий шум на правом краю. Он увидел Зураба, припавшего к гриве коня, пронесшегося вдоль первой линии, врезавшегося с обнаженным мечом в ряды азнауров и сзади напавшего на Даутбека. "Проклятый Каин!.. Уверен, что с отцом сражается!" - вознегодовал Автандил.
Сдвинув полы шатра, словно застыл у входа Эрасти.
Там, за этим роковым порогом, обхватив обеими руками низко опущенную голову, неподвижно сидел на камне Саакадзе. Он молчал. И казалось, молчание навечно сковало его уста, оледенели мысли и никогда не оживет его буйное сердце. Все было передумано, все осталось позади. Все уплыло в реку забвения, по ту сторону простиралась пустота, владычествовал тлен. Что это? Смерть? Нет, страшнее, - это омертвление жизни, провал души в небытие.
Незнакомая доселе жалость подобралась к сердцу Димитрия, он погладил непокорные волосы того, кто еще так недавно был гордостью "Дружины барсов", был повелителем их шашек, предрешителем бега их коней.