Антропов Юрий. Самосожжение

   Очень хорошее название улицы.
   А когда-то, в Лунинске, отец и мачеха, перед тем как въехать в барак на Новой Гавани, сняли угол в домишке на улице Победы.
   Очень хорошее название улицы.
   Только угол был плохой.
   И Гей однажды сказал об этом Бээну.
   То есть не про угол, а про улицу.
   В тот раз Гей сдуру потащился за Бээном. На кой черт ему далась эта теплотрасса! Захотелось, наверно, посмотреть, как Бээн руководит не в кабинете, а на объекте, именно так это называется. И вдруг теплотрасса свернула в какую-то улицу и пошла по ее середине. Отвалы из траншеи почти скрывали из виду шлакоблочные домишки, которые выросли тут, словно поганки после дождя, на пустыре, где были горы отвалов шлака лунинской ТЭЦ.
   - Да это же улица, на которой мы снимали угол! - воскликнул Гей.
   - Какой угол? - не понял Бээн.
   - В котором живут.
   - А когда это было?
   - Вскоре после войны. Перед тем как отец получил комнату в бараке на Новой Гавани.
   - Твой отец?.. - Бээн даже приостановился. - Он кто был?
   - Он был офицером. И прошел всю войну.
   - А ты помнишь, где именно он воевал?
   - Я помню. Волоколамское шоссе. Сталинград. Кенигсберг.
   В лице Бээна что-то дрогнуло.
   - Ему повезло... - хрипло сказал Бээн.
   У Гея было такое впечатление, что Бээн вдруг вспомнил худого, в чем душа держалась, демобилизованного офицера в поношенной, но чистой форме без погон, который сказал ему: КОМАНДИР, ПОМОГИ ВЫЙТИ ИЗ ОКРУЖЕНИЯ.
   - А где он теперь? - спросил Бээн.
   - Его нет.
   - А эта улица осталась...
   - И Новая Гавань осталась.
   - И Новая Гавань осталась... - Бээн огляделся. - Улица Победы... Ну и головотяпы у нас в горисполкоме! Сегодня же скажу, чтобы переименовали. - Он усмехнулся. - Хочешь, назову твоим именем? А что! Известный социолог, ученый, наш земляк, лунинец...
   - После моей смерти, - усмехнулся Гей. - Заранее сердечно благодарю. Буду знать, где висят таблички с моим именем. Не самое худшее на земле место...
   Бээн понял, что Гей заводит его, и пошел прямиком в свой офис, чьи стеклянные панели витражей сверкали издали, как золотые.
   Поскольку улицу Победы впоследствии переименовали и благоустроили, проведя водопровод в виде уличных колонок, Гей не знал, надо ли ее воссоздавать в будущем из атомов и молекул, то есть не знал, как именно воссоздавать.
   Из каких атомов и молекул.
   Кстати, матери и отцу он посвятил в свое время парочку опусов, которые вошли в цикл с таким названием:
   БЕЛАЯ ДУША
   В этом цикле социологических опусов Гей высказал оптимистическую мысль по поводу жизнестойкости тех людей мира сего, у которых была добрая, светлая душа.
   Их жизнь гнет, а они распрямляются, жизнь ломает их, а они держатся!..
   За этот цикл Гей премию получил.
   И он хотел при случае подарить опус отцу, а может, еще и матери, если удастся ее встретить.
   Но отец не дождался выхода опуса в свет и умер, а потом умерла и мать.
   После чего стало ясно, что опус можно и не печатать.
   Получалось, что время после Бээна как бы не подлежало строгой хронологии.
   Вся жизнь - как один день.
   Где нет начала и конца.
   Да, но с чего же все началось и чем же все закончится?
   1980 год
   При господине Рейгане, как и ожидалось, начался новый " всплеск антикоммунизма.
   Неужели американцы и в самом деле боятся нас как смертельных своих врагов? - спрашивает себя Гей.
   Вся надежда на детей, думает он.
   ДЕТИ СПАСУТ МИР.
   Но кто спасет детей?..
   Маленький Юрик стал грамотеем.
   Он просто-напросто срисовывает БУКВЫ, которые видит повсюду, не то чтобы проникаясь к ним своим детским особым уважением, скорее всего пытаясь уловить, понять, уяснить для себя таинственный смысл самых разных по виду БУКВ, как их называют папа, мама и старший брат, не делая и шагу без того, чтобы не прочитать чужие БУКВЫ, а затем и свои написать.
   ГОРЧИЧНИК.
   Это было самое первое слово Юрика.
   Вся семья частенько болела.
   Все мы, думал Гей, под горчичником.
   Стресс!..
   Да, как считал Гей, всему виной был не грипп, а стресс.
   Хотя Гей не имел отношения к медицине.
   ГОРЧИЧНИК ОТ СТРЕССА
   Но это уже было собрание букв, стоившее целого собрания сочинений.
   Юрик, слава богу, пока не дорос до такой грамоты.
   Он одолел еще три слова:
   МИР
   ВОЙНА
   МОСКВА
   Кстати, Юрика вдруг заинтриговало слово БЭЭН.
   - Что это значит? - спрашивал он.
   - Это слово ничего не значит, - говорил ему отец.
   А иногда, сбивая Юрика с толку, отец заявлял, что это слово значит чересчур много.
   - Но как его нарисовать? - вопрошал Юрик.
   - А его рисовать никак не надо, - сердито бурчал отец, - он уже нарисовал себя сам.
   Юрик долго молчал, пытаясь найти логику в разноречивых ответах отца, но никакой детской логики в этой странной взрослой логике он так и не находил.
   И тоже сердито бурчал, подражая отцу:
   - Бардак...
   Значит, один сын Гея родился и вырос до Бээна, другой сын Гея родился и рос уже после Бээна.
   Но это вовсе не значит, что Бээна как такового теперь не было.
   Напротив, Бээн был теперь на коне.
   Как и предсказал когда-то Мээн.
   1980 год
   - Ну, вы теперь на коне! - неожиданно для себя вдруг выдал Гей, пожимая Бээну руку, когда вышло в свет Постановление, которое поощряло всяческую инициативу в области развития сельского хозяйства, именно так это называется.
   Гей думал как раз о строительстве птичника в Смородинке, зная про заботу Бээна в связи с этой стройкой: где и как достать фондовые материалы, как узаконить неплановую стройку и так далее и тому подобное.
   А в тот год, кстати заметить, вышло еще одно Постановление, оно было связано уже с заботой Гея как социолога, изучавшего проблему положительного начала в любом начале.
   И Бээн, словно зная про эту заботу Гея, пошелестел газетой, которая лежала перед ним на столе:
   - Ты, по-моему, тоже не под конем... - И добавил как бы между прочим, цитируя по памяти строки Постановления - из того, которое касалось проблемы Гея: - "Новые поколения советских людей нуждаются в близком им по духу и времени положительном герое, который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные".
   Бог ты мой, смятенно подумал Гей, глядя на Бээна неподвижными глазами, он же прямо связывает мою работу социолога со своей персоной, он же думает, что я пишу о нем книгу, именно такую книгу, в которой будет выведен положительный герой, списанный с него, Бээна, положительный герой, близкий новым поколениям советских людей по духу и времени, как уточнил он сейчас словами Постановления, положительный герой, "который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки людей, отражал бы судьбы народные", бог ты мой!..
   Тут было о чем поразмышлять.
   И при случае Гей так и сделает.
   - Да, жаловаться грех, пожалуй... - сказал Гей, сказал почему-то со вздохом.
   Кажется, эта небольшая пауза и этот нечаянный вздох сбили Бээна с толку. Он спросил с неожиданной для него озабоченностью:
   - Ты как живешь-то?
   - Просто.
   - Не понял...
   - Просто, говорю. Жить надо просто, - как бы даже повеселел Гей. - Надо просто жить.
   - А...
   Бээн решил, должно быть, что это новая шутка столичная.
   Он опять пошелестел газетой.
   - Да, вот и вся диалектика! - произнес он хотя и задумчиво, но победно, перефразируя свое коронное высказывание, как бы обогащая его новым содержанием.
   Именно в том же году было принято едва ли не самое важное Постановление.
   Был объявлен Международный год ребенка.
   Появилась надежда, что хотя бы в течение Года ребенка не начнется третья мировая война.
   Но как уберечь ребенка хотя бы в Международный год ребенка?
   Кстати, это был високосный год.
   И все наши беды, как с иронией говорил сын, от него.
   От солнца.
   От космоса.
   От неопознанных сил природы.
   Да, но с чего же все началось?
   Уж конечно не с детей.
   Они устроили последний привал.
   И опять на краю пропасти.
   Вершина Рысы была уже совсем розовая.
   - Интересно, - сказал Гей, - а эти двое, которые маячили в тумане, позади, куда же они девались?
   - Наверное, тоже воссоздают свое будущее из прошлого...
   Как хорошо, подумал Гей, что ни Георгия вездесущего, ни Мээна тут, на Рысы, не было и в помине.
   Процесс воссоздания шел без помех.
   Правда, в спешке.
   Гею хотелось уложиться до момента встречи с Лениным.
   Как бы для того, чтобы доложить вождю народов о своих социологических исследованиях.
   Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. В. Андропов пригласил американскую школьницу Саманту Смит посетить Советский Союз.
   Это уже 1983 год.
   Тревожные восьмидесятые...
   Саманта Смит отправила президенту США Рональду Рейгану антивоенное письмо, и по горло занятый военными делами сэр не ответил школьнице.
   И тогда Саманта Смит отправила антивоенное письмо президенту СССР Юрию Андропову, и, как бы ни был занят наш Генсек и президент, он ответил Саманте Смит.
   Текст антивоенного письма советского президента был опубликован о всех газетах мира.
   Тревожные восьмидесятые...
   Судя по всему, именно в эти годы Адам начал работу над своей всеобъемлющей диссертацией, которая, как считал наивный, хотя и талантливый ученый, должна была вскрыть причины и наметить пути их устранения.
   Всеобъемлющий диагноз всеобъемлющего заболевания.
   И, соответственно, всеобъемлющий рецепт.
   Браво, Адам.
   Но, к сожалению, социолог Адам видел корень зла не там, где он произрастал.
   Методологическая ошибка ученого стала очевидной после просмотра телесериала.
   Социолог Адам поначалу сводил все дело к неким духовным поискам Евы, хотя, как увидит Адам позднее, эти поиски обуревали не только Еву.
   Глубоко и всесторонне изучив проблему, Адам понял, что истинным автором новой реформистской формулы НАДОПРОСТОЖИТЬ, выведенной с помощью алгоритма АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ, является вовсе не Ева.
   Где уж ей!
   Корифеи были куда более значительные.
   Впрочем, теперь и не играло большой роли, кому принадлежала пальма первенства.
   Проблема носила, естественно, социальный характер.
   Идеи овладевали массами, вот что было опасно, как написал Адам в одной из глав своей диссертации.
   Даже дети подключились!
   Как там сказано?
   Яблоко от яблони падает не далеко...
   Юные сограждане дополняли эмпирическую формулу своих предков новым содержанием.
   Речь уже шла не о банальных треугольниках: Он, Она, Он или Она, Он, Она.
   Как бы в полном соответствии с развитием естественных и общественных наук эти треугольники стали разрастаться в многоугольники, которые с легкой руки молодежи, этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания общества, - тут лучше сказать: с легкой руки иных молодых людей, а также лучше добавить: этого сверхчуткого гальванометра нравственности и самосознания известной части общества, - стали называться не многоугольниками, а ромашками, например.
   Праотцы лирической литературы позеленели бы теперь от зависти.
   Правда, к фамильной чести Адама надо признать, что сама Ева и старший сын Адамка были противниками той сексуальной распущенности, которая стала как бы отличительной чертой многих знакомых семейств.
   Более того, Адамка готов был жениться на первой встречной, только чтобы не подвергать себя известному риску, периодически вступая в сексуальные отношения с первой же встречной, как делали его приятели.
   Словом, процесс духовных поисков носил довольно сложный характер, и Адам, глава семьи, давно бы уже свихнулся, пытаясь найти причинную связь, именно так это называется, если бы не младший сын, Адамчик.
   Это маленькое существо являлось большим оптимистом.
   Адамчик возился со своими игрушками как ни в чем не бывало, пока папа, мама и старший брат вели на кухне смертельные бои, хотя и местного, как принято говорить, значения.
   Случалось, что против папы выступали сразу двое - мама и старший брат.
   Разумеется, Адамчик еще не мог взять в толк, что мама и старший брат объединились как новоявленные реформисты, для которых папа был вроде средневекового инквизитора.
   Адамчик видел и понимал только одно: папу долбят в хвост и в гриву, как говорил сам папа.
   И хотя Адамчик всех любил одинаково - что маму, что папу, что брата, - он точно знал, кого ему защищать.
   Для приличия он еще выжидал немного, чтобы не навлечь на себя гонений со стороны мамы и брата, а потом как бы в сердцах бросал на паркет наиболее тяжелую игрушку и объявлял:
   - Ну хватит вам собачиться!
   Эти интересные слова какой-то тети он слышал однажды в универсаме, когда стоял с мамой в очереди. Адамчика поразило тогда, что ни одной собаки не было в магазине, а женщины в очереди перестали кричать друг на друга.
   Как ни удивительно, однако и папа, и мама, и братка, стойло Адамчику так сказать, умолкали сразу же, хотя собаки у них в квартире тоже не было.
   Адамчик не обращал никакого внимания на то, как они все моментально столбенели - вот тоже интересное слово, которое Адамчик где-то услышал, - и он подходил к папе, наиболее, видимо, раненному, хотя и без крови пока что, и смотрел на него снизу вверх, и ждал, когда папа возьмет его на руки и крепко прижмет к себе, и, притихнув, переждав минуту-другую, Адамчик отстранялся от папы, смотрел ему в лицо как бы изучающе и говорил вполне искренне:
   - Ты хорошо сегодня выглядишь.
   Первый раз папа чуть не заплакал, но сдержался, и теперь он все время отвечал Адамчику, стараясь при этом улыбаться:
   - Ты тоже хорошо сегодня выглядишь.
   Тревожные восьмидесятые...
   Президент Рейган и его администрация тратят миллиарды долларов на приготовления к войне с коммунистами.
   Лучше бы Рейган тратил эти деньги на борьбу с бездуховностью.
   Все началось с войны...
   Эту фразу, представьте себе, произнес и Адамчик, сын Адама!
   Информация достоверная.
   Сам Адам рассказал об этом Гею во время встречи в Домжуре, когда подавали жюльены.
   - И что же ты ему ответил? - поинтересовался Гей на плохом английском.
   - Я сначала решил уточнить с глубоко научной точностью, - сказал Адам на плохом русском, - что именно имеет в виду юный оппонент, когда утверждает, что оно, это нечто, уже началось.
   Гей проглотил шампиньон и уставился на Адама:
   - Ну, так и что же он тебе ответил?
   - Пожалуйста, не перебивай! - взмолился Адам.
   - Национальная черта, пардон...
   - Адамчик в это время рисовал человека в виде собаки, - сказал Адам на превосходном английском, поглядывая на официанта. - Для чего он использовал странички рукописи моей диссертации, как раз те самые, где я размышлял об этом: с чего же все началось...
   - Но при чем здесь собака?
   - Помолчи же, бога ради! - взмолился Адам и, улыбнувшись, продолжал: Адамчик мне объяснил, что, по его мнению, началось то, что мы начали собачиться...
   - Ну а ты ему что в ответ?
   Адам пожал плечами.
   - Ну а он тебе что? - распирало Гея любопытство.
   - Адамчик сказал еще, что это бы не началось, если бы мы просто жил и... Надо просто жить, а не собачиться, пояснил мне Адамчик свою мысль. И вдруг добавил...
   - Что, что добавил? - перебил Гей.
   - Он добавил как бы голосом одного моего знакомого, крупного босса...
   - Ну, ну, ну?!
   - Адамчик сказал не своим голосом:
   ВОТ И ВСЯ ДИАЛЕКТИКА.
   Гей чувствовал, что коченеет от холода.
   - Адам сказал тогда, в Москве, - произнес он, стуча зубами, - что временами ему хотелось сжечь себя...
   - В знак протеста против гонки ядерных вооружений? - спросила Алина.
   Ей было, казалось, не холодно и не жарко.
   - Нет, - Гей покачал головой. - До этих высот он еще не поднялся тогда. Ему хотелось сжечь себя в знак протеста против явления не менее опасного...
   - Против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях?
   - Да!
   Контакт был редчайший.
   - И тем не менее должна заявить как женщина, - сказала Алина не без торжественности, - что именно любовь спасет мир!
   И вдруг они увидели, что внизу, на тропе, метрах в двухстах, возникла какая-то группа.
   Люди шли гуськом. Их было довольно много. Они шли к розовеющей вершине.
   - Не понимаю... - промолвил Гей ошарашенно. - Что это такое?!
   - Групповое восхождение к истине, - Алина, казалось, была невозмутима.
   - Неужели Мээн все-таки повел их?!
   - Между прочим, - сказала Алина, - двоих я не знаю.
   - Двоих?
   - Да. Тех самых, которых мы видели несколько минут назад. Из них одна женщина.
   Гей сжался.
   - Зато я, кажется, знаю одну из фигур... - произнес он. - Это Алина.
   - А я знаю другую фигуру, - усмехнулась Алина. - Это Гей.
   - Диалектика жизни... - пробормотал Гей. Его бил озноб. - У меня к вам просьба... Вы идите вперед, - он кивнул в сторону вершины. - Теперь уже недалеко, и здесь не так трудно идти. Пожалуйста, отнесите туда, на вершину, эту Красную Папку...
   - И положить ее рядом с портретом? - догадалась она.
   - Да.
   - Вы не хотите сделать это при всех?
   Гей достал из кармана целлофановую сумку.
   - Я все продумал. Упакуем Красную Папку, чтобы не мокла...
   Она не спрашивала, зачем все это нужно ему. Она, вероятно, тоже понимала, что вершина Рысы с портретом Ленина уцелеет наверняка во время всеобщей ядерной войны. Да и в молодости, возможно, Алина участвовала в подобного рода мероприятиях, когда молодежь писала письма в 2000 год и замуровывала их в каком-то историческом месте. Лучшего места, чем это, и не придумать. Гей обложит Красную Папку камнями, и она рано или поздно попадет в руки потомкам тем ли, которые чудом уцелеют в ядерной войне, а может, напротив, тем, которые прилетят на пустынную Землю из космоса.
   Нет, это было не чудачество.
   И Алина его поняла.
   - Хорошо, - сказала она. - Я отнесу. У вас здесь все?
   - Да, все...
   - И таблица "Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье"?
   - У меня она иначе называется.
   - Боюсь, что это вполне очевидная...
   Гей перебил ее, глядя на группу внизу:
   - Ради бога, ступайте! И вот еще что. Оставьте мне ваш магнитофон.
   Она протянула ему свою сумку. Гей заглянул в нее. В сумке, оказывается, был еще и портативный телевизор.
   - Какая вам нужна музыка? - спросила она. - Пинк Флойд?
   - Эта самая рок-опера, что ли?
   Однако в голосе его не было отрицания. Он вспомнил и пение птиц, и лепет ребенка, и рев пикирующего бомбардировщика... все это было в рок-опере, как ни странно.
   - Ну, выбирайте сами, - сказала она. - Здесь есть и другие кассеты.
   - Идите, идите!..
   Она прижала к себе Красную Папку и быстро пошла к вершине.
   Гей посмотрел на часы. Сколько же времени прошло?
   Значит, Алина приехала сюда из Девина и теперь идет по тропе, следом за ним...
   Следом за ним или просто с кем-то другим?
   Ну что ж, пора было воссоздавать не таблицы, а дни жизни.
   Он выбрал кассету наугад.
   Реакция воссоздания пошла в сопровождении музыки Пинка Флойда.
   Москва, 1981 год, февраль
   В пять часов утра, как всегда, я вскочил и схватил часы.
   Фонарь за окном опять горел всю ночь.
   Я долго, как бы с недоверием, смотрю на часы. В тусклом свете, который дробится тюлем, все кажется нереальным. Будто секундная стрелка стоит на месте.
   Я подношу часы к уху. Идут, оказывается. Тикают. Но вроде не так, как днем. Частят. Будто вспугнули их спросонья.
   Это я сам такой заполошный. Вскакиваю, хватаю часы, таращусь в окно, прислушиваюсь...
   Это вечная дерганка! Словно в часах, в обычных наручных часах, которые можно купить где угодно за тридцать рублей, а то и дешевле, заключена вся моя жизненная программа. И шагу ступить без нее нельзя.
   Но какой странный был сон...
   Я затаился под одеялом, я и сам не знал, верю ли таким проявлениям сенсорных свойств человека, всей этой парапсихологии, как нынче модно стало говорить. Что-то в этом, конечно, есть. Но отнюдь не мистическое. Просто непознанное в нас и вокруг нас.
   РОВНО пять. Звон трамвая дошел до угла дома и тотчас затих. Звук был мерзлый, прерывистый.
   Я плотно сомкнул глаза, пытаясь представить себя где-то не здесь, не дома. И чего не спится мне? Уж в эти-то утренние часы никто, по счастью, не стоит у меня над душой. Даже телефон молчит. И жена и ребятишки преспокойно спят за стенкой. И я тоже мог бы дрыхнуть часов до восьми по крайней мере. Но нет, ворочаюсь с боку на бок всю ночь напролет, забываясь на короткое время, как бы расслабленно проваливаясь куда-то и почти тотчас спохватываясь, тараща в полумрак глаза и силясь понять, то ли спал уже, то ли пытался уснуть.
   А этот сон...
   Было такое впечатление, что он повторился точь-в-точь. А может, врезался в память с первого раза. А то и вовсе ничего подобного и не снилось мне, а просто померещилось. Будто иду я по безлюдному городу вслед за женой и никак не могу ее настичь. Все время навстречу мне летит странный бумажный снег. Жена рвет на мелкие части какие-то листки и клочья швыряет в меня пригоршнями. Я отмахиваюсь, закрываю лицо руками и теряю жену из виду.
   Какой странный сон!..
   В приоткрытую створку окна сифонило так, что край стекла покрылся махровым инеем. Я встал с постели. Меня не покидало ощущение смутной тревоги.
   И я вдруг решил выйти на балкон. Давно бы надо скинуть снег. За целую зиму не чистили ни разу. Я поспешно оделся, разыскал в кладовке старую куртку, которую не надевал с осени, и сразу обнаружил в рукаве какой-то газетный сверток. Я помедлил немного и развернул его.
   В свертке лежали разорванные письма...
   Мои письма к жене и письма жены ко мне, скопившиеся за много лет...
   В первое мгновение мне показалось, что это продолжается сон, похожий на нелепый и страшный розыгрыш. Я держал на ладонях кучку рваной бумаги, заключавшую в себе почти половину моей жизни, и у меня возникло такое чувство, что произошла беда, беда непоправимая, и эти клочья бумаги, бесшумно падавшие на пол с моих ладоней, являлись ее знаком.
   Я растерянно скомкал газету с разорванными письмами, прижал их к животу и прислушался, обостренно ловя звуки ночи, угадывая среди них сонное дыхание жены и сыновей.
   Машинально я посмотрел на часы. Скоро начнется утренняя суета. Гошка будет торопиться в школу, ему вечно не хватает пяти минут, чтобы поесть и собраться, а Юрик, смотря по настроению, будет либо канючить спросонья, цепляясь за халат матери, либо прямо в постели начнет петь, звонко, повторяя только одно слово: "Мани-мани!.. Мани-мани!.."
   Значит, все это было подстроено будто нарочно. Ни с того ни с сего пришло в голову именно сегодня заняться уборкой снега на балконе, будь он неладен. Все свелось вдруг к тому", что эти письма, вернее, только клочья писем, приснившиеся нынче мне, явились теперь даже не просто как знак грядущей беды, а как свидетельство уже свершившегося несчастья.
   Я на цыпочках вошел в свою комнату, прикрыл дверь и быстро сунул газетный сверток в ящик стола. Здесь никто его не найдет. Разве что случайно. Ни у Алины, ни у Гошки не было привычки шарить в моих бумагах. Потом я сел за стол, будто собирался с утра пораньше поработать, и, все время настороженно поглядывая на дверь, воровато развернул сверток и переворошил всю кучу разорванных писем, вчитываясь в обрывки фраз на клочках и уже со всей очевидностью убеждаясь, что все это не снится мне и не мерещится.
   Я хорошо помнил, что письма, которые столько лет хранила жена, были вовсе не ругательные, не злые, кои было бы не грех и порвать в один прекрасный момент, а самые что ни на есть душевные, сердечные, - в них я в минуту разлуки, когда уезжал в командировку или еще куда-нибудь, писал жене о том, что люблю ее, скучаю о ней и все такое прочее, и жена отвечала мне тем же, находя для меня порой еще более ласковые слова.
   Самому первому из этих писем было ровно восемнадцать лет. Я и подумал о разорванных в клочки бумагах как о чем-то живом, ставшем частью меня самого за долгие годы и теперь вот убитом, уничтоженном.
   Кто же мог это сделать? Да кто же еще, если не сама Алина. Только она. Больше некому. Гошке и в голову не пришло бы рвать эти письма. Юрик слишком мал для такого занятия. Да и письма всегда лежали последнее время не где попало, а в шкафу, на верхней закрытой полке, рядом с документами, в большом целлофановом пакете.
   "Да что же это, в самом-то деле?.." - терялся я в догадках. Судя по всему, письма были разорваны в сердцах. Без предварительного прочтения. Как лежали они в конвертах, так и были исполосованы на три-четыре части. Вероятно, потом Алина хотела их сжечь. Для того и рвала. Чтобы скорее сгорели. Но почему-то не сожгла. То ли ей помешали, то ли передумала. И когда же все это случилось?
   Меня подмывало разбудить Алину и тут же спросить, что же это такое произошло, но в эту минуту жена сама заглянула ко мне в комнату.
   - Сколько времени? - Ей было неловко, что она проспала.
   Я спохватился было, что Гошка опоздает в школу, но история с разорванными письмами сейчас волновала меня больше, чем все остальное, и я уставился в лицо жены.
   Она смущенно поправила свои растрепанные со сна волосы и улыбнулась мне, торопясь уйти.
   - Скажи быстрее, сколько?
   Я впервые не думал о времени. Оно мне было теперь ни к чему. Взгляд Алины стал изучающим. Она слишком хорошо знала меня и тотчас поняла, что со мной что-то происходит, и шагнула вперед, к столу, чтобы без лишних слов посмотреть на часы и скорее уйти из комнаты. Она как бы давала мне возможность побыть одному, вполне уважая мою работу. Порой она хитрила немного и делала вид, что дурное мое настроение вызвано только работой, которая вдруг не задалась у меня, и это вполне естественно, потому что работа была научная, творческая.