Антропов Юрий. Самосожжение

   - Просим пана...
   Она с вежливым вниманием уставилась на него, приготовив блокнот. И Гей, уводя взгляд в сторону, тихо попросил принести стакан кефира, заранее переживая тайные насмешки и полагая, что ему откажут, как водится в наших ресторанах и кафе, хотя и предельно вежливо, скорее всего, как водится в ресторанах здешних.
   Однако официантка с бесстрастным видом черкнула карандашом в своем блокноте и чинно ушла, будто унесла самый крупный заказ за всю историю ресторана, и вернулась почти сразу же, изящным жестом поставив перед Геем стакан с кефиром, как если бы это был не кефир, а фирменный дорогой напиток, который держали сто лот в подвалах "Гранд-отеля" для такого редкого случая, как посещение отеля самим Геем.
   Он посмеялся над собой и выпил кефир маленькими глотками, все так же напряженно поглядывая на входную дверь.
   Увы, свадебная компания не появлялась.
   Гей поставил на стол пустой стакан, и официантка дала ему счет невероятно ничтожный для роскошного ресторана вечерний счет, а потом, разумеется, вполне натурально и даже с улыбкой поблагодарила пана, хотя пан, уже от растерянности, не дал ей на чай ни одной монетки достоинством пусть бы в пять или десять геллеров, на которые, впрочем, не купишь и спичечный коробок.
   Гей был зол на себя пуще прежнего.
   Но и в холле никого не было, кроме портье и швейцара.
   И Гей решил постучаться к переводчице, чтобы, соблюдая обычай, утвердившийся во время поездок наших людей за рубеж, в братские, разумеется, страны, пригласить ее на чашку растворимого кофе, к себе в номер, от чего, пожалуй, она не откажется.
   Однако уже возле двери номера, в котором остановилась переводчица, Гея потянуло за стол, и, хотя очерк не был его профессиональным жанром, он как бы даже с нетерпением пошел в свой номер, чтобы еще раз полистать блокнот с последними записями, а заодно и письмо Алине перечитать.
   Ему хотелось прикинуть, как же все-таки будет выстраиваться очерк, точнее, книга. Он пытался представить себе, как было дело много лет назад, еще до первой мировой войны, когда Ленин частенько бывал в Татрах и размышлял впрочем, он всегда об этом размышлял - о революции в России и последующих за ней событиях.
   И стоило Гею войти в свой номер и увидеть на столе разбросанные странички, как он тотчас же понял, какой должна быть концовка письма Алине.
   Торопливо, стоя, словно боясь, что его перебьют, он черкнул всего одну фразу:
   "И чем же все это кончится?.."
   Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие - было.
   Уж не в нем ли и ключ? - с усмешкой подумал Гей.
   Настроение у него опять изменилось.
   Даже эмблема отеля, желтовато-зеленая гряда Высоких Татр, которая была на бумаге, использованной Геем для письма, вдруг стала казаться ему зловещей.
   Нагромождение неведомого, безрадостного.
   Горы становятся вдруг раскаленно-красными, потом черными, серыми...
   Цвет пепла.
   Такого цвета была Хиросима, когда стихли пожары.
   Как в насмешку над всем живым, первую атомную бомбу американцы назвали ласково, будто ребенка:
   МАЛЫШ
   Сколько японских ДЕТЕЙ погубил американский МАЛЫШ?
   Гей дорого бы дал за возможность узнать, что сейчас происходит с Алиной.
   Его жестокое любопытство?
   Нет, конечно, не праздного интереса ради хотел он знать, что творится теперь с Алиной.
   Ему казалось, что он смог бы понять, каким будет, хотя и частичный, наверно, далеко не полный, ответ на сакраментальный вопрос: "Чем же все это кончится?" - ибо любой ответ на вопрос "С чего же все началось? ""уже не играл, пожалуй, практической роли.
   Гей сел к столу и долго был неподвижен, глядя на странички письма в желтом круге света от настольной лампы.
   Но он видел нечто такое, чего не было в этом письме, адресованном Алине.
   Итак, человек сжег себя.
   Как говорят и пишут, ушел из жизни.
   Чтобы миллионы других людей продолжали существовать.
   В сущности, этот человек мог бы еще жить и жить, ничто ему пока не угрожало, а если бы однажды, далеко не в прекрасный момент, он сгорел бы в ядерном, пепле вместе с миллионами других людей, то это было бы для него куда менее мучительно.
   Может быть, он сгорел бы во сне, даже не успев открыть глаза.
   Лежал человек в постели, возможно, и не спал вовсе, не видел какие-то тревожные сновидения, от которых даже у спящего болит сердце, а, напротив, бодрствовал, занимался любовью с любимой женщиной и в безмятежном, расслабленном, счастливейшем, как говорят и пишут, состоянии, откинувшись на руку любимой, вдруг перестал существовать, моментально испарился в полном смысле этого слова, даже не успев осознать, что над ночным спящим городом взорвалась ядерная бомба.
   Может, он и успел бы отметить ярчайшую небесную вспышку, пробившую плотные шторы, но ни догадаться, что это ядерный взрыв, ни почувствовать, что в мгновение ока стал слепым, ни ужаснуться тому, что радиация уже обрекла его на гибель, человек никак не успел бы.
   Потому что в следующий миг адское пекло, хлынувшее с небес на землю, превратило его в невидимые атомы и молекулы.
   Ничто не исчезает бесследно, учат нас великие законы физики, а только переходит из одних видов материи в другие.
   Сначала, еще до царя Гороха, появилась материя в виде человека.
   Точнее, если быть последовательным в полном соответствии с миром природы, то надо сказать, что материя в виде человека появилась далеко не сразу.
   Тут можно было бы долго рассуждать об эволюции, особо остановившись на отряде приматов, то есть обезьян.
   Которые до атомной бомбы, естественно, не додумались.
   Потому что обезьяны знать не знали и ведать не ведали о великих законах физики, точнее, о политике.
   И вот когда эта самая эволюция, помноженная на цивилизацию, достигла своих вершин, когда человек вроде бы перестал быть обезьяной и постиг наконец-то разные великие законы, став богом и царем над самим собой, он вдруг начал творить элементарное беззаконие, овладев самой непостижимой и самой разрушительной материей - ядерной бомбой.
   Которая должна перевести материю человека в другой вид, тоже непостижимый, хотя и как будто изначальный. В атомы и молекулы. Такие дела.
   Стало быть, круг замыкается.
   С чего природа начала, тем и заканчивает, норовя превратить цветущую в результате эволюции Землю - как говорят и пишут - в покрытую пеплом безжизненную планету вроде Луны.
   Веселенькая метаморфоза!
   Человек только что дал жизнь плоти, новому человеку от желанной женщины, может быть, даже успел осознать это историческое, как знать, событие, момент зачатия будущего гения - музыканта, художника, изобретателя, и тотчас перешел в своеобразное состояние, в неведомый род материи, превратился в некие атомы и молекулы, компанию которым составили другие неосязаемые атомы и молекулы, только что имевшие облик прелестной женщины, которая приняла в себя семя новой жизни.
   Ум отказывался воспринимать этот закономерный переход одних видов материи в другие.
   Лучше и не ведать об этом чудесном явлении физики.
   И впрямь сатанинская расправа над человеком, даже над тем, который еще не стал и младенцем, а был во чреве матери в зачаточном состоянии.
   Нет, пожалуй, даже сатана, рогатый, хвостатый черт, самое коварное и жестокое в мире природы, познанной и непознанной, даже дьявол из преисподней выглядит милосерднее, чем Президент Великой Страны, который считает возможным из чувства мести отдать приказ о ядерной бомбежке другой страны.
   Гей подошел к окну и глянул на церковь, где он был на венчании.
   В лунном свете мерцал ее крест. Раздался звон колокола.
   Показалось ли ему, что шатенка в розовом на Алину была похожа, или это и в самом деле так?..
   Они с Алиной конечно же не венчались.
   Да и были, ясное дело, неверующими.
   Зато старый воинствующий Президент ходил в церковь как образцовый прихожанин.
   Ага, усмехнулся Гей, может быть, атомы и молекулы, в которые человек превращается с помощью ядерного взрыва, это всего-навсего новый, неведомый ранее даже богу вид человеческой души, которая испокон века отлетала от бренного тела, безмятежно помахивая крылышками?
   Предельно компактная форма, ничего не скажешь.
   И никаких транспортных проблем при так называемом переселении душ.
   Кроме того, модная ныне гипотеза о повторяемости, чрезвычайно обнадеживающая, что и говорить, становится как бы аксиомой.
   Более того, возникает уникальная возможность заменить произвольную повторяемость, цикличность которой, наверно, растягивается на века, прогрессивной поточной технологией повторяемости принудительной с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.
   Причем будто ненароком слегка сортируются, перемешиваются если уж не атомы, то молекулы во всяком случае, и повторение индивида, оставаясь как бы природным даром, становится строго контролируемым и, соответственно, планируемым процессом.
   О чем давно мечтали лучшие умы человечества.
   Но куда при этом денется все то, спросил себя Гей, что составляет сейчас в нашей жизни ее сущность?
   Надежда и отчаяние.
   Вера и неверие.
   Радость и горе.
   Совесть и бесстыдство.
   Мужество и трусость.
   Милосердие и жестокость.
   Честь и бесчестие.
   Любовь и измена.
   Правда и ложь...
   Боже мой, прошептал Гей, неужели бесследно канет все то, что было в моей жизни, и снова повторится все то, что было в моей жизни?
   Собственно говоря, тревожно ему было всегда.
   Хотя иной раз Гей не отдавал себе отчета, почему именно было ему тревожно.
   Когда в минуту откровения он сказал об этом Алине, она вздохнула и, помолчав, посоветовала ему поменьше думать о том, о чем думать бессмысленно.
   - Например, о чем? - уточнил Гей.
   Он смотрел, как Юрик и Гошка едят яичницу. Гошке повезло. Из-за аварии, в которую попали Гей, Юрик и Алина, когда ездили на своей машине к нему в часть, Гошку отпустили домой на одни сутки. И вот он ест яичницу.
   - Так о чем бессмысленно думать? - повторил Гей.
   - Ну, например, о войне. - Алина была серьезна, она гладила Гошке гимнастерку на краю кухонного стола, сдвинув посуду к тому краю, где сидел Гей.
   - Даже о ядерной? - удивился он.
   - Даже о ядерной.
   - Но как же об этом не думать, если ты знаешь, умом своим понимаешь, что через каких-то полчаса от всего этого... - он посмотрел сначала на Юрика и Гошку, потом обвел взглядом стены кухни, которая была частью их семейной крепости, как говорят англичане, хотя и весьма тесной, малометражной, затем Гей уставился в окно, где цвели три липы, в чьих кронах чирикали воробьи. - От всего этого не останется и следа через каких-то полчаса!
   Гей в ужасе посмотрел на Алину.
   - Через шесть минут, - сказала она, переворачивая гимнастерку.
   - Через шесть?! Откуда ты взяла?!
   - Из газет. Официальная информация. - Алина, казалось, была невозмутима. Первые "Першинги" уже стоят в Европе на старте.
   Это она говорит ему... Да ведь сколько раз Гей укорял Алину за то, что она порой не читает газет!
   Гошка хмыкнул, сочувственно глядя на отца.
   Отставив утюг, Алина ушла в прихожую и тотчас вернулась с газетой.
   - Это что - свежая?
   Гей смотрел на Алину с недоверием.
   - Я ходила за хлебом и купила в киоске "Правду".
   - Батоны и "Першинги"... - мрачно сказал Гей. Он долго шелестел газетой, а потом, уходя в свою комнатку, спросил Алину: - И ты считаешь, что даже теперь нет смысла тревожиться о войне?
   Алина вздохнула:
   - Я же не дурочка... Тревожиться надо. Но какой прок от того, что ты думаешь об этом все время? Работу забросил...
   - Наоборот. Теперь моя работа как раз об этом.
   - Да разве же в твоих силах что-нибудь изменить?
   - Если бы парни всей земли... - усмехнулся Гошка.
   - Копирайт, - сказал Гей, - слова Евтушенко.
   - Хватит вам собачиться, - строго заявил тут Юрик и ловко сунул карамельку отцу в рот. - Закрой глаза и думай, что ты живешь на Северном полюсе. И тогда тебе станет весело.
   - Почему на Северном полюсе? Уже так далеко?! - Гей чуть не подавился карамелькой.
   - Это единственное место на глобусе, где нет войны, - сказал Юрик, выбираясь из-за стола.
   - А еще в Антарктиде, - напомнил ему старший брат.
   Юрик дал и ему конфетку.
   - А еще в Антарктиде, - Юрик в упор посмотрел на отца, дожидаясь, как видно, когда тому станет весело.
   Но Гей, как ни странно, сидел все такой же хмурый.
   - Видишь ли, Юрик, - сказал он, - я совсем не уверен, что на Северном полюсе и в Антарктиде но будет войны.
   Юрик глянул на Гошку.
   Тот лишь пожал плечами.
   - Ладно, - сказал Юрик отцу, - тогда еще раз прочитай в газете, как сделать свое, домашнее бомбоубежище. Помнишь, ты читал вслух? Может быть, мы сами сделаем. На Истре. И тогда не надо ехать на Северный полюс или в Антарктиду.
   Юрик еще не ходил в школу.
   Поэтому он был оптимистом.
   И тем не менее Гей, как и подобает родителю, точнее, гражданину, которому не чуждо чувство гордости за свою отчизну, назидательно произнес:
   - Юра, оставь эти глупые разговоры! Хм, собственное бомбоубежище... Зачем оно нам?! Ах, на случай войны... Так вот, заруби себе на носу. Если враг развяжет против нас войну, наша Советская Армия сумеет защитить всех нас! Ты что же, в брата Гошку не веришь? Ведь Гошка и есть солдат.
   - Он чернопогонник.
   - Это еще что такое?!
   - Он служит в стройбате. А у них черные погоны. И вместо автоматов им дают лопаты. Чтобы копали и строили.
   Гей переглянулся с Гошкой.
   Старший сын пожал плечами.
   - Ну, когда надо будет, - сказал отец, - всем дадут автоматы.
   - И мне?! - Юрик не то обрадовался, не то не поверил.
   - Ты еще маленький.
   - Ну а куда же вы меня денете, если у нас не будет бомбоубежища, а война вдруг начнется и всем взрослым дадут автоматы, а что делать маленьким?
   Гей увидел, что Алина, отвернувшись к окну, беззвучно плачет.
   Он сидел теперь в номере за столом и смотрел на последнюю строчку письма.
   "И чем же все это кончится?.."
   Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие - было.
   Уж не в нем ли и ключ? - с усмешкой подумал Гей.
   Дети - вот кто был главной причиной его тревоги.
   Разве можно себе представить, что дети тоже исчезнут, превратятся в некие атомы и молекулы?
   На всем земном шаре не будет ни одного ребенка.
   Думал ли об этом президент США господин Трумэн, когда отдавал приказ об атомной бомбардировке Японии?
   Гей хотел бы назвать свою работу просто и ясно:
   КРАСНАЯ КНИГА
   Так получилось, что все материалы для этой книги лежали в канцелярской папке красного цвета. Обычная папка. За шестьдесят копеек. Ее можно купить где угодно, но Гею она досталась даром. Бээн подарил. Как бы в память о знакомстве. А было это в Сибири десять лет назад. Гею сейчас не хотелось вспоминать, что за случай тогда свел его с Бээном, и я хорошо понимаю Гея, дела давно минувших дней, но, с другой стороны, это десятилетнее знакомство с Бээном открыло Гею глаза на многое - например, на природу так называемых неплановых строек, решительно теперь осужденных. Конечно, Гей бы и сам повзрослел за эти десять лет, как и всякий человек, стал бы умнее и без Бээна, хотя, на мой взгляд, Гею не удалось бы понять природу бездуховности так полно и глубоко, как он понял ее с дружеской помощью Бээна, и все же Гею не хотелось теперь думать об этом, он просто-напросто взял со стола красную папку и стал просматривать кое-какие материалы, а это уж я сам стал вспоминать про то, как папка досталась Гею и что вообще было связано в его жизни с дарителем. Рановато стал вспоминать, тут Гей прав. Надо было сказать лишь о том, что Бээн тогда, десять лет назад, провидцем оказался, нюх у него на таланты, сам говорил, и он сразу же понял, что этот заезжий социолог, Тихомиров Георгий, будет книгу писать - про него, про Бээна. И он тут же подарил Гею обложку будущей книги, а заодно - и название.
   Как в воду глядел Бээн.
   Гей тогда же, десять лет назад, положил в красную папку фотографию Бээна словно заранее проиллюстрировал книгу, которую еще предстояло ему написать. А потом постепенно и другие материалы стали накапливаться. И ценность их, по мнению Гея, была так велика, что незаметно для себя он сделал эту красную папку как бы частью своего туалета. Всегда она при нем была. Под мышкой. Куда бы Гей ни шел, куда бы он ни ехал. Даже когда в ресторан спускался кефир пить. Правда, на этот раз часть материалов почему-то осталась на столе. То самое, ради чего он ехал сюда! Блокнот с последними записями... Видно, самосожжение Гея сбило Гея с толку. А может, что и другое. О шатенке в розовом думал он теперь гораздо больше, чем следовало. Интересно, что бы она сказала, увидев его в ресторане с этой нелепой канцелярской папкой?
   Да что ресторан! Там он мог сойти, например, за ревизора. Или, на худой конец, за бедного писателя, который строчит свои шедевры за казенным столом. Гей умудрился приносить красную папку и не в такие места. Кстати, по этой папке его и можно узнать, даже если вы совершенно с ним незнакомы. Допустим, вы приходите в оперу или в консерваторию, а там по фойе разгуливает человек с красной папкой под мышкой, типичной канцелярской папкой, которых полным-полно в любой конторе. Значит, это и есть Гей. Хотя, разумеется, конторским человеком назвать его никак нельзя. Точно так же Гея можно было узнать на пляже. И только когда он входил в море, красная папка оставалась на камешках, на виду. Как лежала она и на корте, прямо возле сетки, у левого железного столбика, пока Гей лупцевал ракеткой по мячу. Возможно, кое-кто думал, что это своеобразный талисман такой. Нечто вроде ритуальной маски жителя джунглей. Но спросить Гея никто не решался. Только Бээн при встречах интересовался всякий раз, кивая на красную папку: "Ну, чего там теперь у тебя?" И вопрос этот в том смысле понимать надо было, что Бээна волновало, скоро ли КРАСНАЯ ПАПКА превратится в КРАСНУЮ КНИГУ. Именно поэтому, уважая внимание Бээна к подаренной им красной папке, Гей в письмах Бээну всегда упоминал о ней как о книге, употребляя прописные буквы. Он писал, например, так:
   Не стану скрывать, Борис Николаевич, что во время моих поездок в вашу область я видел немало случаев бездушного, варварского отношения к природе. И это несмотря на Закон об охране природы!.. Уж не говорю о лесорубах, но что делают сотрудники вашего Комбината, когда на машинах и лодках устремляются в конце недели на лоно природы? Ну да Вы и сами все это знаете... Я написал статью, отправил ее в газету и Вам экземпляр, а копию положил в Красную Папку. Мне кажется, Борис Николаевич, что в наше время все, как ни крути, имеет отношение к теме моей будущей КРАСНОЙ КНИГИ. Добро и зло. Правда и ложь. Ну и так далее...
   Гей снова подошел к окну.
   И вдруг лупа скрылась за тучей.
   Стало так темно, что церковь за окном, такая рельефная, объемная, искрящаяся, которую словно подсвечивали невидимые софиты, как бы исчезла, испарилась, перестала существовать.
   Превратилась в атомы и молекулы.
   Цепенея от ужаса, Гей напряг зрение.
   У него побежали мурашки по спине.
   Церкви не было.
   Гей хотел уже открыть окно - и тут она вспыхнула!
   Вся осветилась разом.
   Туча сошла с луны.
   Церковь стояла живая, невредимая.
   Чудо гения человеческого.
   Гей вздохнул облегченно.
   Проклятая туча!
   И будь проклята ядерная бомба!
   И будь проклята цивилизация, следствием которой эта бомба является!..
   Гей задернул штору и вернулся к столу.
   Так чем же все это кончится?
   Одиннадцать человек, застигнутых взрывом на мосту, обратились в пыль, но ничтожную долю секунды их тела представляли собой защитный экран: там, куда упала их тень, изрешеченный бетон моста остался гладким. И это было все, что осталось от одиннадцати человек. Такие же тени сохранились на ступенях ратуши, на стене одного из городских газгольдеров: рабочий, поднимавшийся по перекладинам его лестницы, запечатлелся на стене серым призраком беды, не имевшей названия.
   Копирайт
   Эмманюэль Роблес (Франция)
   Он вспомнил теперь, как во время обряда венчания представлял себе, что над Татрами, быть может как раз над Рысы, взорвалась ядерная бомба.
   Именно в тот момент, когда новобрачные произнесли слова священной клятвы: "Быть друг с другом в благоденствии", - их не стало.
   Они мгновенно превратились в атомы и молекулы.
   Вместе с церковью.
   Вместе с шатенкой в розовом.
   Гей должен был их увидеть!
   Точнее, шатенку в розовом.
   Он резко отдернул штору.
   Церковь стояла целехонькая.
   Золотой крест на церкви, матово облитый лунным светом, впечатался в темное окно его номера.
   И ударил колокол...
   Как раз в это время появилась компания свадебная. Без шума. Без гама. Торжественно.
   Жизнь пока что продолжалась.
   И он увидел шатенку в розовом. В свете фонарей у подъезда высветилось именно розовое как бы даже заметнее, чем все остальное.
   Она держалась особнячком, как и в церкви.
   Впрочем, тот усатый мужчина находился опять неподалеку от нее, и был он к ней ближе всех не просто случайно, а намеренно, чтобы не то подойти к ней в любое мгновение, не то отпугнуть кого-то третьего. Ясно, что усатый опекал шатенку. Причем пристально. Хотя издалека.
   Тоже признак внутривидовой борьбы? - подумал Гей.
   Может быть, сказал он себе, стоит снова спуститься в ресторан. Там наверняка будут свободные места.
   Но Алине, пожалуй, вряд ли понравился бы этот эксперимент.
   А разве иные женщины не проводят иногда подобные эксперименты?
   Причем отнюдь не в творческих целях.
   Алина лежала ничком без всяких, казалось, признаков жизни.
   За темным, сизо мерцающим в свете фонарей окном, выходящим к набережной Дуная, с ревом проносились автобусы, перекрывая звуки телевизора.
   На экране под музыку показывалась тайная, сокровенная жизнь людей. Правда, Алина уже знала, что жизнь Адама и Евы давно перестала быть всякой тайной, еще раньше утратив, само собой разумеется, и всякую сокровенность.
   Однако мертвое - мертвым, живое - живым.
   Кто первым произнес эти вроде как библейские слова?
   В конце концов, это было не столь важно.
   В абстрактных словах заключалась, увы, реальная формула жизни.
   Но кто диктовал ее - уж не сама ли природа человека?
   А может, природа управляла только слабым человеком, лишая его подчас даже памяти о прошлом, связано ли оно с живым или с мертвым?
   Алина зашевелилась, глубоко вздохнула и тяжело поднялась с кровати.
   Вид ее был ужасен. Волосы утратили всякое подобие прически. Лицо помято, мешки под глазами. Размазанная тушь.
   Покачиваясь, убирая с лица пряди волос, Алина почти вслепую пошла в ванную.
   Из-за двери донесся шум воды, похожий на всхлипы.
   Нет, всхлипов больше не было.
   Шум воды, если угодно, служил своеобразным аккомпанементом той музыке, под которую на экране телевизора Ева совокуплялась с незаконным Адамом, то есть с Эндэа.
   Наивный Юрик!
   Он мечтал построить на Истре собственное бомбоубежище. Вместо грядок с луком, петрушкой, салатом... чем там еще?
   Гею наконец-то дали на Истре участок. Шесть соток. Он был счастливчик.
   Счастливчик Гей...
   Хорошо звучит!
   Он был одним из ста счастливчиков.
   А другая сотня, которой соток не хватило, ждала второй очереди, и Гей говорил Алине, что ждать им этой второй очереди придется до скончания века.
   Вот почему вторая сотня люто завидовала теперь сотне первой.
   Счастливчик Гей...
   Несколько лет назад будущий счастливчик Гей по своей инициативе создал так называемую инициативную группу. Из одного человека. То есть из самого себя. Группу по выбиванию резолюций, то есть по выбиванию счастья.
   Впрочем, для создания так называемой инициативной группы тоже нужна была если не резолюция, то устная инициатива начальства.
   И Гей предварительно получил ее.
   Один высокий начальник из конторы социологов, которому до Гея, в сущности, не было никакого дела, потому что все, чего не было у Гея, у этого начальника давно было, как-то мимоходом, но вроде бы доверительно сказал Гею, что научные работники, в том числе и социологи, тоже имеют право на приусадебный участок.
   Этой грошовой информацией, с одной стороны, начальник будто выказывал Гею свое особое расположение, с другой стороны - раз и навсегда отбояривался от Гея.
   Начальник был ушлый, он по глазам Гея тотчас понял, что сей рядовой социолог, про которого можно было, пожалуй, сказать, что этот человек - вещь в себе, не то чтобы совсем уж решился попросить, но только собирался попросить, точнее, еще только думал о том, а не попросить ли ему в аренду, хотя бы на время, две маленьких комнатки в Дедове, загородном семейном пансионате для научных работников, поскольку у Гея большая по нынешним временам семья, и было им тесно в двух маленьких московских комнатках, а эти загородные комнатки в Дедове порой занимали, то есть арендовали, но не занимали, это ведь не одно и то же, совершенно одинокие социологи, у которых было где развернуться и в московских квартирах, отнюдь не однокомнатных, причем эти совершенно одинокие социологи не могли развернуться только на страницах своих статей и даже диссертаций, поэтому им хотелось развернуться хотя бы в семейном пансионате научных работников, но, поскольку и там надо было тоже творить, и как следует, эти совершенно одинокие творцы и творчихи не жили и не работали в Дедове, хотя, разумеется, арендовали его, что как бы автоматически повышало престиж этих совершенно одиноких творцов и творчих, вводя в круг наиболее деятельных, стало быть, научных, работников, ради которых государство и создало замечательный загородный семейный пансионат творческого типа.