Страница:
Крик этот услыхал подходивший за поворотом Молочаев. И так же быстро инстинктивно, как всегда и во всем, соображая, он бросил ящик и мольберт и с места рванулся бежать. Босой увидел его прежде всех. С размаху остановившись и поскользнувшись в траве, он пригнулся к земле, с секунду смотрел на Молочаева круглыми, дикими зрачками и вдруг бросился прочь по кустам с треском и шумом. Марья Николаевна налетела на дерево и, больно ударившись всем телом, остановилась с разбившимися волосами и безумными глазами, не понимая, что с ней. Мимо, тяжело сопя, торопливыми скачками пробежал Молочаев и, минуя Ланде, который поднялся и, весь белый, тоненький и слабый, стоял на траве у края дороги, налетел на Ткачева. Ткачев видел его еще издали, и одно мгновение показалось, что он побежит; но он не побежал, а только съежился и черный, и упрямый стоял и ждал подбегавшего Молочаева. Он стучал зубами, и его темные глаза с опущенными веками горели мрачным и упорным огнем. Молочаев молча подбежал к нему и прежде, чем Ткачев пошевелился, размашисто вскинул кулаком и со страшной силой ударил его прямо в лицо. Ткачев тихо, испуганно охнул, взмахнул руками; шапка у него соскочила, прыгнув по спине, и он грузно и твердо сел. Другой удар пришелся сверху, по голове, и Ткачев, свернувшись набок, странно и неуклюже свалился на дорогу, ударившись головой о землю.
— Молочаев, Молочаев! — пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. — Оставьте!
Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.
Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.
— Вы его убили! — с ужасом пробормотал Ланде.
— Ну… так ему и надо! — жестко ответил Молочаев.
Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.
— Ожил!.. Будет знать в другой раз! — безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.
Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.
— Вытрите… кровь… Ах, Боже мой, что это такое! — бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.
Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.
— Да что с ним разговаривать еще!.. — в то же время говорил Молочаев. Вот я его сведу куда следует, так… Эй, ты! иди-ка, ну! — и Молочаев грубо схватил Ткачева за шиворот и дернул так, что тот уродливо и бессильно шагнул два раза вперед и поскользнулся.
— Да оставьте же! — пронзительно и гневно крикнул Ланде и всем своим слабым телом бросился на руку Молочаева.
Молочаев с удивлением и злостью посмотрел на него.
— А вы, какого черта дурака разыгрываете! — вспылил он, но вдруг неожиданно опустил руку, молча поглядел на раздетого Ланде, прыснул и раскатисто захохотал. Марья Николаевна, сама не замечавшая, как подошла к ним, с удивлением взглянула на Молочаева, потом на Ланде, опомнилась, покраснела до ушей и, быстро отвернувшись, пошла прочь по дороге.
— Ах, вы, шут гороховый! — проговорил сквозь смех Молочаев.
Вдруг черная, кровавая маска Ткачева исказилась, и он хрипло и злобно засмеялся, брызгая кровью. И этот смех избитого был уродлив и страшен. Ланде смотрел на них и улыбался спокойно и печально, как всегда.
— Да одевайтесь, вы, черт вас побери! — крикнул Молочаев, махнул рукой и пошел вслед за девушкой.
Ланде не обратил на него никакого внимания, точно Молочаева тут и не было.
Ткачев перестал смеяться, одним глазом посмотрел на Ланде, потом вслед Молочаеву, повернулся и медленно пошел.
— Ткачев! — крикнул Ланде.
Ткачев остановился и встал вполоборота. Ланде подошел.
— Ткачев, — умоляюще заговорил он, дотрагиваясь до его рукава, — вы нарочно это устроили: я по вашим глазам видел!.. Зачем это, Ткачев, зачем?
Ткачев тяжело и хмуро взглянул на него, точно не слыша и думая о другом.
— Видал ты настоящего человека? — хрипло спросил он. — Вон, смотри!.. дернул он худой и длинной шеей в сторону Молочаева. — Это человек… сила!.. А ты… так, мразь одна! Так, ни к чему ты!
— Может быть, — согласился Ланде, — но только все-таки за что же вы меня ненавидите? Неужели только за то, что я хуже его?
Ткачев уныло помолчал, глядя в сторону.
— А за то, что я сколько лет в тебя верил! Сам вот до чего дошел… горько ткнул он себя в разбитую щеку, — и вижу теперь, что дурак был, сладкой брехне верил… А жизнь-то где? И прошла… Мне теперь бы, может, человеком быть, а я… Ты-то понимаешь теперь?.. Ты?.. А ему… а ему я это отплачу-у! — вдруг прибавил он и с бессильной злобой потряс черным кулаком. — Сам пропаду, а ему я это попомню!.. Подожди-и!
Ткачев быстро повернулся и пошел прочь. Ланде показалось, что он хрипло и тихо залаял; но больше Ткачев не обернулся и скоро затерялся в зеленом сумраке бора. Ланде долго смотрел ему вслед, потом с глубоким и растерянным отчаянием заломил руки, вздохнул и, одевшись, медленно повернулся догонять Марью Николаевну и Молочаева.
«Теперь он в ожесточении, а когда успокоится, я найду его…»- смутно мелькало в голове Ланде.
— Вот здесь я ваш крик услыхал! — оживленно рассказывал художник, подымая с дороги ящик и мольберт. — Я ведь вас давно заметил и хотел догнать, да уронил шпахтель и долго искал… Ну, слава Богу, все-таки поспел вовремя!
Марья Николаевна чуть-чуть оглянулась, почувствовав Ланде. Он улыбнулся ей доверчиво и ласково, но она быстро отвернулась, подавляя припадок все еще нервного смеха. В эту минуту Ланде казался ей только жалок и смешон.
Молочаев тоже посмотрел на него и со злорадным презрением сказал:
— Эх, вы!.. герой!..
— Я не герой… — махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.
— Оно и видно! — злорадно скривился Молочаев.
И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.
— Молочаев, Молочаев! — пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. — Оставьте!
Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.
Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.
— Вы его убили! — с ужасом пробормотал Ланде.
— Ну… так ему и надо! — жестко ответил Молочаев.
Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.
— Ожил!.. Будет знать в другой раз! — безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.
Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.
— Вытрите… кровь… Ах, Боже мой, что это такое! — бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.
Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.
— Да что с ним разговаривать еще!.. — в то же время говорил Молочаев. Вот я его сведу куда следует, так… Эй, ты! иди-ка, ну! — и Молочаев грубо схватил Ткачева за шиворот и дернул так, что тот уродливо и бессильно шагнул два раза вперед и поскользнулся.
— Да оставьте же! — пронзительно и гневно крикнул Ланде и всем своим слабым телом бросился на руку Молочаева.
Молочаев с удивлением и злостью посмотрел на него.
— А вы, какого черта дурака разыгрываете! — вспылил он, но вдруг неожиданно опустил руку, молча поглядел на раздетого Ланде, прыснул и раскатисто захохотал. Марья Николаевна, сама не замечавшая, как подошла к ним, с удивлением взглянула на Молочаева, потом на Ланде, опомнилась, покраснела до ушей и, быстро отвернувшись, пошла прочь по дороге.
— Ах, вы, шут гороховый! — проговорил сквозь смех Молочаев.
Вдруг черная, кровавая маска Ткачева исказилась, и он хрипло и злобно засмеялся, брызгая кровью. И этот смех избитого был уродлив и страшен. Ланде смотрел на них и улыбался спокойно и печально, как всегда.
— Да одевайтесь, вы, черт вас побери! — крикнул Молочаев, махнул рукой и пошел вслед за девушкой.
Ланде не обратил на него никакого внимания, точно Молочаева тут и не было.
Ткачев перестал смеяться, одним глазом посмотрел на Ланде, потом вслед Молочаеву, повернулся и медленно пошел.
— Ткачев! — крикнул Ланде.
Ткачев остановился и встал вполоборота. Ланде подошел.
— Ткачев, — умоляюще заговорил он, дотрагиваясь до его рукава, — вы нарочно это устроили: я по вашим глазам видел!.. Зачем это, Ткачев, зачем?
Ткачев тяжело и хмуро взглянул на него, точно не слыша и думая о другом.
— Видал ты настоящего человека? — хрипло спросил он. — Вон, смотри!.. дернул он худой и длинной шеей в сторону Молочаева. — Это человек… сила!.. А ты… так, мразь одна! Так, ни к чему ты!
— Может быть, — согласился Ланде, — но только все-таки за что же вы меня ненавидите? Неужели только за то, что я хуже его?
Ткачев уныло помолчал, глядя в сторону.
— А за то, что я сколько лет в тебя верил! Сам вот до чего дошел… горько ткнул он себя в разбитую щеку, — и вижу теперь, что дурак был, сладкой брехне верил… А жизнь-то где? И прошла… Мне теперь бы, может, человеком быть, а я… Ты-то понимаешь теперь?.. Ты?.. А ему… а ему я это отплачу-у! — вдруг прибавил он и с бессильной злобой потряс черным кулаком. — Сам пропаду, а ему я это попомню!.. Подожди-и!
Ткачев быстро повернулся и пошел прочь. Ланде показалось, что он хрипло и тихо залаял; но больше Ткачев не обернулся и скоро затерялся в зеленом сумраке бора. Ланде долго смотрел ему вслед, потом с глубоким и растерянным отчаянием заломил руки, вздохнул и, одевшись, медленно повернулся догонять Марью Николаевну и Молочаева.
«Теперь он в ожесточении, а когда успокоится, я найду его…»- смутно мелькало в голове Ланде.
— Вот здесь я ваш крик услыхал! — оживленно рассказывал художник, подымая с дороги ящик и мольберт. — Я ведь вас давно заметил и хотел догнать, да уронил шпахтель и долго искал… Ну, слава Богу, все-таки поспел вовремя!
Марья Николаевна чуть-чуть оглянулась, почувствовав Ланде. Он улыбнулся ей доверчиво и ласково, но она быстро отвернулась, подавляя припадок все еще нервного смеха. В эту минуту Ланде казался ей только жалок и смешон.
Молочаев тоже посмотрел на него и со злорадным презрением сказал:
— Эх, вы!.. герой!..
— Я не герой… — махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.
— Оно и видно! — злорадно скривился Молочаев.
И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.
IX
Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.
«Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел… Это ужас, но кто в нем виноват, он, я… или кто-то вне нас?.. Я не знаю… Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?..»
Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.
— Па-а!.. — отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.
— Папа… не буду… папочка! — беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.
— Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? — методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.
Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.
— Это вы, Соня? — смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. — Что это такое?..
Слышите, он его убьет! — отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.
Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.
Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.
— Не будешь! Не будешь! — режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.
Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол… Что-то зазвенело и разбилось об пол.
— Это еще что такое! Вам что надо? — заревел он, сжимая кулаки.
Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.
— Фирсов, опомнитесь! — дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.
С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:
— Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините… я…
— Опять, Фирсов, опять! — с напряженным укором сказал Ланде. — Как вам не стыдно, как вам не грех!
Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.
Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.
— Позвольте, Иван Ферапонтович… — хрипло заговорил он. — Вы не знаете… я не без причины…
— Какая может быть причина! — с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. — Никакая причина не может оправдать этого ужаса!
Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.
— Нет, есть! — как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. — Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? — с нарастающим торжеством выкрикивал он.
— Что?
— А, «что»!.. Вот полюбуйтесь! — со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.
Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.
— Что? — повторил он.
— А вот! — с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.
Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.
— А! — равнодушно сказал Ланде.
Ребенок тихо всхлипнул.
— Не плачь… Мы не дадим больше… — как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.
— Да ведь это же ребенок, Фирсов! — беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.
— Я знаю, что ребенок! — запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов, — Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..
— Что вы говорите! — с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.
— Да… убил бы, убил! — стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.
— Оставьте, Фирсов, — властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. — Оставьте, — из-за такого пустяка!..
Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.
— Пустяка-а? — неестественно растягивая слова, повторил он.
— Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? — убедительно и печально сказал Ланде.
— А!.. по-вашему, это пустяк? Так… — начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:
— Пустяк? — и пронзительно завизжал и затопал ногами. — Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..
— Фирсов, — удивленно проговорил Ланде, — что с вами?
— Вон! — нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.
Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.
— Я уйду… — поспешно сказал он. — Вы теперь какой-то странный… Лучше я завтра приду… Только я и Сережу возьму с собой, а то вы…
Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.
Ланде повернулся к Соне.
— Возьмем его к себе, Соня! — сказал он.
Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.
— Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем… — повторил Ланде.
— Скатертью дорога! — хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.
— Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, — примиряюще говорил Ланде.
— Ладно, ладно! — злорадно кивал головой Фирсов. — А назад приведете… тогда увидим!
Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.
— Да что же это с вами? — горько воскликнул Ланде. — Никогда вы таким со мной не были.
— Ладно, ладно! — бормотал Фирсов. — А вы и сообразили о себе… Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед… как иные! Да-с, а… этому пащенку я покажу, как…
— Да ведь это прежде всего сын ваш! — ударил себя кулаком в грудь Ланде.
— Не вам меня обязанностям к сыну учить! — опять дико огрызнулся Фирсов. — Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, — я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! — вдруг повернувшись, опять крикнул он. — Вот…
Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:
— Все здесь… все… вот!..
Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.
— Я лучше уйду теперь… вас мое присутствие раздражает, должно быть… — сокрушенно и мягко проговорил он.
Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.
— Пойдемте, больше с ним говорить нельзя… Он какой-то сумасшедший сегодня! — сказал Ланде.
Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.
«Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел… Это ужас, но кто в нем виноват, он, я… или кто-то вне нас?.. Я не знаю… Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?..»
Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.
— Па-а!.. — отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.
— Папа… не буду… папочка! — беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.
— Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? — методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.
Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.
— Это вы, Соня? — смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. — Что это такое?..
Слышите, он его убьет! — отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.
Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.
Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.
— Не будешь! Не будешь! — режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.
Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол… Что-то зазвенело и разбилось об пол.
— Это еще что такое! Вам что надо? — заревел он, сжимая кулаки.
Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.
— Фирсов, опомнитесь! — дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.
С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:
— Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините… я…
— Опять, Фирсов, опять! — с напряженным укором сказал Ланде. — Как вам не стыдно, как вам не грех!
Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.
Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.
— Позвольте, Иван Ферапонтович… — хрипло заговорил он. — Вы не знаете… я не без причины…
— Какая может быть причина! — с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. — Никакая причина не может оправдать этого ужаса!
Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.
— Нет, есть! — как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. — Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? — с нарастающим торжеством выкрикивал он.
— Что?
— А, «что»!.. Вот полюбуйтесь! — со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.
Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.
— Что? — повторил он.
— А вот! — с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.
Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.
— А! — равнодушно сказал Ланде.
Ребенок тихо всхлипнул.
— Не плачь… Мы не дадим больше… — как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.
— Да ведь это же ребенок, Фирсов! — беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.
— Я знаю, что ребенок! — запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов, — Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..
— Что вы говорите! — с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.
— Да… убил бы, убил! — стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.
— Оставьте, Фирсов, — властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. — Оставьте, — из-за такого пустяка!..
Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.
— Пустяка-а? — неестественно растягивая слова, повторил он.
— Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? — убедительно и печально сказал Ланде.
— А!.. по-вашему, это пустяк? Так… — начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:
— Пустяк? — и пронзительно завизжал и затопал ногами. — Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..
— Фирсов, — удивленно проговорил Ланде, — что с вами?
— Вон! — нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.
Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.
— Я уйду… — поспешно сказал он. — Вы теперь какой-то странный… Лучше я завтра приду… Только я и Сережу возьму с собой, а то вы…
Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.
Ланде повернулся к Соне.
— Возьмем его к себе, Соня! — сказал он.
Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.
— Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем… — повторил Ланде.
— Скатертью дорога! — хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.
— Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, — примиряюще говорил Ланде.
— Ладно, ладно! — злорадно кивал головой Фирсов. — А назад приведете… тогда увидим!
Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.
— Да что же это с вами? — горько воскликнул Ланде. — Никогда вы таким со мной не были.
— Ладно, ладно! — бормотал Фирсов. — А вы и сообразили о себе… Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед… как иные! Да-с, а… этому пащенку я покажу, как…
— Да ведь это прежде всего сын ваш! — ударил себя кулаком в грудь Ланде.
— Не вам меня обязанностям к сыну учить! — опять дико огрызнулся Фирсов. — Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, — я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! — вдруг повернувшись, опять крикнул он. — Вот…
Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:
— Все здесь… все… вот!..
Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.
— Я лучше уйду теперь… вас мое присутствие раздражает, должно быть… — сокрушенно и мягко проговорил он.
Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.
— Пойдемте, больше с ним говорить нельзя… Он какой-то сумасшедший сегодня! — сказал Ланде.
Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.
X
На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.
— А, Фирсов! — радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
— Я пришел за сыном! — сухо, неестественно официально сказал он.
— Сережа давно уже в сад убежал…
— Соня его гулять повела… — отозвался Семенов безучастным голосом.
— Благодарю вас! — также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. — А за сим, извините… И он повернулся.
— Что это значит, Фирсов? — с огорчением спросил Ланде.
— Ничего-с! — с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
— Да будет вам! — болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
— Ломается, как дурак! — сердито отозвался Семенов.
Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
— Не знаю, кто дурак! — язвительно и уязвленно ответил он. — Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…
Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
— Очень нужно! — фыркнул Семенов. — Шут гороховый!
— Оставь, Вася! — сказал Ланде просительно.
Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
— Я принужден начать несколько издалека… — витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. — Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…
На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
— всегда был расположен к вам, Фирсов… — с ласковым чувством отозвался Ланде.
Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
— Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…
— Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
— Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, — я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…
— А какой же смысл, по-вашему, был? — с интересом спросил Ланде.
— Вы сами знаете, какой… — слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
— Ну, все-таки?
— А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
— О, Господи! — страдальчески вздохнул Ланде. — Что вы только наговорили, Фирсов!..
Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
— Да-с, да-с! — торжествующе упрямо повторил Фирсов. — Не меня-с.
— И опять-таки я не понимаю, к чему все это? — развел руками Ланде.
— А вот к чему! — громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. — Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
Семенов фыркнул.
— Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… — мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
— Так-с!.. — сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. — Верите ли вы в православную церковь?
Ланде волновался и двигался по комнате.
— Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…
— Так-с! — перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…
Ланде широко раскрыл глаза.
— Это неправда, — я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…
— Да охота тебе с этой дрянью говорить! — вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. — С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
— Понима-аю!.. — сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. — Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, — прибавил он с потупленной гордой скромностью, — может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…
И Фирсов торжествующе поднялся.
— Ах, ты, старая скотина! — с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
— Так-то-с! — торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
— А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…
— Убирайся к черту! — в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
— Дохлая собака! — с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. — Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
— Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…
Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…
Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
— Куда ты? — испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
— Я сейчас… — пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
— Фирсов!.. отоприте! — прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
— Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!
Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
— Ваня, — строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
— Сонечка, — серьезно возразил Ланде, — но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?
— Он подлец, дрянь, ничтожество! — убежденно сказала Соня. — Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…
— Ах, какие вы глупости говорите, Соня! — махнул рукой Ланде.
— Это правда! — настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.
На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
— Ланде, — крикнул он сурово, — иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.
— А, Фирсов! — радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
— Я пришел за сыном! — сухо, неестественно официально сказал он.
— Сережа давно уже в сад убежал…
— Соня его гулять повела… — отозвался Семенов безучастным голосом.
— Благодарю вас! — также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. — А за сим, извините… И он повернулся.
— Что это значит, Фирсов? — с огорчением спросил Ланде.
— Ничего-с! — с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
— Да будет вам! — болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
— Ломается, как дурак! — сердито отозвался Семенов.
Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
— Не знаю, кто дурак! — язвительно и уязвленно ответил он. — Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…
Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
— Очень нужно! — фыркнул Семенов. — Шут гороховый!
— Оставь, Вася! — сказал Ланде просительно.
Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
— Я принужден начать несколько издалека… — витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. — Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…
На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
— всегда был расположен к вам, Фирсов… — с ласковым чувством отозвался Ланде.
Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
— Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…
— Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
— Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, — я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…
— А какой же смысл, по-вашему, был? — с интересом спросил Ланде.
— Вы сами знаете, какой… — слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
— Ну, все-таки?
— А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
— О, Господи! — страдальчески вздохнул Ланде. — Что вы только наговорили, Фирсов!..
Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
— Да-с, да-с! — торжествующе упрямо повторил Фирсов. — Не меня-с.
— И опять-таки я не понимаю, к чему все это? — развел руками Ланде.
— А вот к чему! — громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. — Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
Семенов фыркнул.
— Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… — мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
— Так-с!.. — сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. — Верите ли вы в православную церковь?
Ланде волновался и двигался по комнате.
— Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…
— Так-с! — перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…
Ланде широко раскрыл глаза.
— Это неправда, — я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…
— Да охота тебе с этой дрянью говорить! — вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. — С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
— Понима-аю!.. — сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. — Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, — прибавил он с потупленной гордой скромностью, — может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…
И Фирсов торжествующе поднялся.
— Ах, ты, старая скотина! — с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
— Так-то-с! — торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
— А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…
— Убирайся к черту! — в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
— Дохлая собака! — с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. — Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
Ланде, бледный и. растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
— Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…
Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…
Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
— Куда ты? — испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
— Я сейчас… — пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
— Фирсов!.. отоприте! — прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
— Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!
Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
— Ваня, — строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
— Сонечка, — серьезно возразил Ланде, — но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?
— Он подлец, дрянь, ничтожество! — убежденно сказала Соня. — Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…
— Ах, какие вы глупости говорите, Соня! — махнул рукой Ланде.
— Это правда! — настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.
На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
— Ланде, — крикнул он сурово, — иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.
XI
Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.
За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.
Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.
— А я тебе говорю, — сказал Семенов, решительно размахивая палкой, что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись…
— Нет, — печально, но твердо возразил Ланде, — это отчаяние, а отчаяние — грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! — вот самое лучшее для человека.
Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.
— А кто нам скажет, как лучше выполнить?
За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.
Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.
— А я тебе говорю, — сказал Семенов, решительно размахивая палкой, что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись…
— Нет, — печально, но твердо возразил Ланде, — это отчаяние, а отчаяние — грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! — вот самое лучшее для человека.
Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.
— А кто нам скажет, как лучше выполнить?