Арцыбашев Михаил Петрович. У последней черты

   Мой, мой!.. Теперь уж ты мой навсегда! – прошептал ему какой-то другой, не Неллин, мягкий, откровенно бесстыдный голос. – Ты останешься у меня, да?.. Я тебя никуда, никуда теперь не пущу!.. Она ласкала его, гладила по волосам, по лицу, по отросшей, забавлявшей ее бородке, сама тянулась к нему вся, мягкая, горячая и безвольная, покоренная страстью.
   – Да, да… конечно… – бормотал Арбузов и с ужасом спрашивал себя, что же делать теперь, как сказать, как объяснить ей то, чего он и сам в себе не понимает.
   На мгновение у него была мысль притвориться и даже опять начать ласкать ее, чтобы она не догадалась, что он почувствовал, что это невозможно, что все тело его сжимается холодной судорогой отвращения, а вынужденное, насильное объятие вызывает безумную злобу, так что хочется схватить за горло и задушить ее.
   – Останешься?.. Не уйдешь от меня? – стыдливо и радостно спрашивала Нелли.
   – Да, да… – бормотал Арбузов и вдруг неловко, выдавая себя странным фальшивым голосом, нелепо, деловито и даже конфиденциально сказал: Только я не знаю… мне, видишь ли, сегодня надо непременно быть на заводе, Наумов ведь уехал, знаешь…
   «Что я говорю!» пронеслось у него в мозгу, но он уже не владел собою и терялся все больше и больше.
   Но Нелли еще не поняла его.
   – На завод?.. Никакого завода!.. Не пущу!.. Вот еще! – вскрикнула она с кокетливой повелительностью, притворно-капризным – как ему показалось – до противности не идущим к ней тоном.
   – Нет, ей-Богу, надо ехать! – все глубже и глубже падая в пропасть, возразил Арбузов.
   И, должно быть, в его голосе на этот раз слишком явно прозвучали тоска, отвращение и досада, потому что Нелли вдруг медленно опустила руки, соскользнувшие с его плеч, как мертвые змеи, и черные, широко раскрытые глаза с испугом и недоумением, медленно отодвигаясь, взглянули ему прямо в душу.
   Под тяжестью этого взгляда Арбузов потупился. В голове у него был какой-то туман, в ушах звон, в котором смутно и бессознательно опять чудился ему жалобный заячий крик вдали.
   – Зоря! – неуверенно и глухо, как бы пугаясь мысли, мелькнувшей в ней, проговорила Нелли. Он заметался в тоске, избегая ее взгляда.
   – Нет, в самом деле… да и неудобно будет!.. Она как будто обрадовалась чему-то, и лицо ее просветлело на мгновение.
   – Милый… мне теперь все равно… пусть!
   – Нет, право… неудобно… Я лучше как-нибудь… в другой раз! – пробормотал он, и все ухнуло в нем от этой последней, непонятно выскочившей, невозможной, нелепой фразы.
   «Конец!» зазвенело у него в голове, и Арбузову показалось, что пол под ним медленно опустился куда-то вниз.
   – Как… в другой раз? – растерянно переспросила Нелли, отодвигаясь все дальше и дальше.
   Ее огромные, казалось, покрывшие все лицо глаза смотрели на него с ужасом, и видно было, как все глубже они проникают в его душу.
   Арбузов вскочил, не зная, что делать, чуть не крича от боли и отчаяния.
   Ну, чего ты так?.. Мне же в самом деле надо… Вот смешная! – помимо его воли, словно чужой, говорил его голос, вдруг ставший каким-то разухабистым, точно у загулявшего купчика.
   И это уже действительно был конец. Нелли еще шире, еще ужаснее открыла глаза, вдруг озаренные полным пониманием, схватилась за голову и кинулась лицом в подушки.
   Арбузов хотел броситься к ней и не посмел. С минуту он, глупо, растерянно и нелепо ухмыляясь, топтался возле нее, сам чувствуя свою безобразную гримасу и бестолково разводя руками.
   Потом тихо, воровски захватил свою поддевку, на цыпочках отошел к двери, оглянулся, криво и жалко усмехнулся и вдруг выскочил за дверь…

XXIX

   Ночь была звездная, но темная. Вверху ярко блестели бесконечные звезды, рассыпанные в непостижимые сияющие узоры, а внизу все было черно и сливалось в одну сплошную массу.
   Арбузов едва нашел свою тройку.
   Кучер, приготовившийся ждать долго, слез с козел и, сидя на подножке экипажа, курил цигарку, вспыхивавшую во тьме и освещавшую рыжую бороду, нос и толстые губы.
   Арбузов подбежал к коляске.
   – Кто?.. Захар Максимыч, вы?.. – вскакивая и далеко отшвыривая цигарку, спросил кучер. Ехать?
   Арбузов, не отвечая, быстро пролез мимо него в экипаж и скорчился там. Он, как давеча, в ту ночь, забыл свою фуражку и не замечал этого.
   Кучер немного удивился, но не заблагорассудил задавать вопросов. Он медленно и степенно взлез на козлы, разобрал вожжи и попробовал лошадей. Бубенцы нестройно загремели впотьмах.
   – Куда прикажете, Захар Максимыч? – спросил наконец кучер, поворачиваясь на козлах.
   Ответа не было. Черная фигура Арбузова, скорчившись, мерещилась в углу экипажа.
   – Куда прикажете? – повторил кучер в удивлении.
   – К черту! – бешено заревел Арбузов.
   Кучера шатнуло от этого совершенно безумного, дикого крика. Он едва не потерял вожжи и, ошалев, ударил по лошадям.
   Арбузова швырнуло назад, земля полетела ему в лицо, что-то загудело и застонало кругом, замелькали пятна домов, заборы и деревья.
   Кто-то тяжко застонал на повороте, коляску сильно тряхнуло, но лошадей уже нельзя было удержать.
   Бледный как смерть кучер, потерявший шапку, напрасно отваливался на натянутых вожжах чуть не на колени к Арбузову, ничего не мог разобрать впотьмах и думал только о том, чтобы держать тройку посередине улицы и не налететь на тротуарный столбик.
   «Понесли! Батюшки… пропадем!» – мелькало у него в голове.
   Арбузов ничего не замечал. Он сидел, сгорбившись, с закрытыми глазами, чувствовал, как швыряет его из стороны в сторону и как ветер, захватывающий дыхание, бешено рвет волосы, и не мог выйти из какого-то странного, тупого забытья.
   Одна мысль, страшная в своей голой правде, была ему ясна: вся жизнь, с ее невероятным единственным устремлением к одной точке, вдруг дико и нелепо исказившись, рухнула вниз.
   Все тот же жалобный заячий крик непрерывно и страшно, как во сне, звенел у него в ушах, а перед глазами, все расширяясь и как будто заполняя и заслоняя всю черную гудящую ночь, с ее страшной черной землей и сверкающими узорами звезд в вышине, стояли спрашивающие, отчаянные глаза Нелли.
   Он не мог понять, что случилось… Но знал, что Нелли теперь убьет себя, что он погубил и ее, и себя и что ему не выдержать тяжести этих двух погибших жизней – ее и Михайлова.
   Животный ужас охватывал его во тьме, как тот бешеный ветер, который рвал волосы, слепил глаза и перехватывал дыхание.
   Было одно мгновение, когда он думал остановить лошадей, вылезти из экипажа тут же, на дорогу, отойти в сторону и просто выпалить себе в голову. Но он не мог этого сделать и в то же время не мог подумать, что останется жить, как прежде, он – все потерявший и погубивший Арбузов.
   – Стой! – пронзительно и дико закричал он.
   Тройка уже вынеслась за околицу и во весь мах шла по большой дороге прямо в ночь и темь, звеня и треща по всем швам.
   Должно быть, в этом крике было что-то особенное, потому что окончательно обезумевший кучер, всего за минуту перед тем не могший удержать лошадей, с такой невероятной силой рванул вожжи, что лошади осели на все ноги. Земля тучей взметнулась впереди, Арбузова швырнуло на козлы, а кучер очутился где-то внизу, почти под задами осевших лошадей.
   Целую минуту еще гудели бубенцы, и слышно было, как храпели и бились в темноте запутавшиеся в постромках лошади.
   – Сворачивай направо… в монастырь! – отчаянно закричал Арбузов.
   В кровь ободравший руку и разбивший губу кучер с трудом вылез из-под лошадей, взмостился на козлы и, вне себя от страха, снова погнал во весь опор.
   «В уме решился!» – с ужасом думал он об Арбузове, не смея слова выговорить.
   Мимо быстро неслась гладкая темная степь, мерещились мелькающие межи, ветер ровно и туго гудел в ушах, все бежало назад гигантским кругом, и только блестящие звезды вечными узорами неподвижно, все на одном месте, сверкали в вышине.

XXX

   Дождь лил сплошными потоками, и в мутном водянистом свете осеннего дня расплывчато и бледно, мокрый и убогий, мерещился городок.
   В садах, где облетели мокрые желтые листья, было пусто и холодно, по улицам блестели и дрожали сплошные лужи, вдоль тротуаров с провалившимися гнилыми досками бешено неслись мутные ручьи. Степь потонула за дождем, и казалось, что ничего нет за нею, что городок один во всем мире зачем-то доживает последние жалкие дни.
   Чиж бежал по бульвару, подняв воротник пальто и шлепая калошами. Его остренькое озлобленное личико было бледно, серо и мокро, точно он плакал злыми унылыми слезами. Маленькой и одинокой маячила его крошечная фигура в мутной пелене дождя. Везде было пусто, все живое попряталось от дождя, только он один бегал и суетился, никогда еще не ощущая такого полного одиночества.
   «Бегут тучи… – машинально думал маленький студент. – Идет дождь… Миллионы лет будут так же ползти тучи и идти дождь… Надо отдать калоши починить!.. Надо бежать отсюда… Я пропаду здесь!.. А может уже пропал?.. Какая там жизнь!.. Черт ее видел!.. Поехать в Петербург бы… там теперь театры, университет… А может быть, тоже идет дождь?..»
   Он представил себе холодный длинный Невский проспект, вывески, мокрых извозчиков, блестящие отсыревшие панели и дома, дома без конца. Медленно и угрюмо течет мутная Нева, ползут какие-то барки, в тумане висит шпиль крепости, а в крепости сидят люди, которые мечтали о другой жизни… Они ходят из угла в угол крошечных камер, смотрят в маленькие оконца и за решеткой видят то же самое серое, плачущее небо, которое и вот тут, над головой, над степью, над мокрыми садами и мокрыми крышами унылого городишка.
   «Тьфу, гадость какая!.. Непременно надо отдать калоши починить!.. Как только будут деньги, так и отдам… А то того и гляди воспаление легких набегаешь!.. А и хорошо!.. Сдохнуть уже за один раз, чтобы никогда не видать ни этой слякоти, ни туч, ни дождя… и о калошах не думать!.. Скверно!.. Жизнь проходит и пройдет… Не все ли равно в конце концов где и как?.. Вон в Италии теперь, должно быть, солнце светит и море голубое… А черт с ним, и с солнцем, и с морем!.. В клуб, что ли, зайти?..»
   Чиж свернул, по жидкой грязи перешлепал площадь и поднялся по лестнице клуба, зашарканной и затоптанной. В швейцарской никого не было, а на вешалке висела хорошо знакомая шляпа доктора Арнольди. При виде ее Чиж и обрадовался, и тоску почувствовал: хорошо все-таки, что он будет не один, но сколько уже раз он заходил сюда и так же было пусто и уныло, и так же висела эта одинокая шляпа старого скучного человека.
   Окна были мутны, и по ним торопливо бежали кривые струйки воды. В зале стояли раскрытые зеленые столики и в водянистом свете тоже казались мокрыми.
   Доктор Арнольди сидел в буфетной. Графинчик водки стоял перед ним, за ушами шевелились туго затянутые концы салфетки, похожие на кабаньи уши. Лицо доктора студенисто осело на грудь, глаза смотрели уныло и мутно. Нетронутая тарелка супа стыла перед ним.
   – Здравствуйте, доктор! – сказал маленький студент и опять вспомнил, сколько уже раз говорил это.
   Доктор Арнольди что-то пропыхтел и глазами показал на водку.
   А ну ее… И так вся душа промокла! – брезгливо поморщился Чиж, но рюмку подвинул и внимательно, даже как будто с нетерпением смотрел, как подымалась белая жидкость в стеклянной рюмочке под толстой, слегка дрожащей рукою доктора Арнольди.
   – Отвратительная погода, чтобы черт ее побрал! – сказал маленький студент, чокнулся с доктором, выпил и поморщился с решительным отвращением.
   Да, пропыхтел доктор Арнольди.
   – Скучища смертная!..
   Доктор промолчал.
   Удивляюсь я вам, доктор… человек вы свободный, в средствах не нуждаетесь… – начал Чиж и оборвался, вспомнив, что уже говорил это доктору.
   Доктор Арнольди как будто прищурил один глаз, но ничего не сказал.
   Чиж вздохнул и засмотрелся в окно, на обширный пожарный двор, расплывшийся в пелене неустанного дождя. Колокол на столбе блестел мокрым блеском, и скрученная веревка висела из него, точно с нее только что сняли повешенного. Чиж отвернулся. Почему-то вспомнилось кладбище, мокрые желтые листья, могилы… Верно, они теперь совсем раскисли от дождя!
   – А скверно там! – сказал он про себя. И странно, толстый доктор, кажется, понял, о чем он говорит.
   – Да, нехорошо… сказал он.
   – И как все глупо! продолжал Чиж, наливая водки и не замечая этого. А как вы думаете, доктор: знал Арбузов, что Михайлов застрелится, или нет?
   Доктор ответил не сразу.
   – Знал, – глухо сказал он и взял свою рюмку.
   – Что же это такое?.. Ведь они друзья были… Ревность, что ли?
   – Не знаю.
   – А где теперь Арбузов?
   – Не знаю.
   – А эта… как ее… Нелли… Говорят, что она пыталась…
   – Не знаю! – перебил доктор Арнольди.
   Оба выпили.
   Что-то хотелось Чижу спросить, не то по поводу Михайлова, не то о собственной тоске. Он не мог разобраться в этом хаосе событий и чувствовал себя точно в тумане. Но обычных слов не хотелось повторять: уж слишком остро чувствовалось, что какими воплями и протестами ни разражайся, а люди погибли, и этому уже не поможешь. Сколько ни рассуждай, все ни к чему! И вдруг стало даже как будто трудно языком ворочать.
   – Что ж, выпьем, что ли? – машинально спросил Чиж.
   Но в графине не оказалось водки. Доктор Арнольди задумчиво посмотрел его на свет, встряхнул, поставил в стороне и сделал по направлению буфета что-то, очень похожее на масонский знак.
   – Да, – сказал он, наливая из нового графина.
   – Что – да? – спросил маленький студент.
   Доктор Арнольди не пояснил.
   И такая лютая тоска взяла маленького студента, что он почувствовал необходимость встряхнуться во что бы то ни стало; хотя бы искусственно разгорячиться, зашуметь, подраться – все что угодно, лишь бы не это серое пустое молчание.
   – Остались мы с вами одни, доктор, – заговорил он, налив рюмку и поставив ее перед собою, а давно ли, кажется, все были тут… шумели, пили, волновались, спорили!.. Наумов философствовал… Евгения Самойловна эта… Михайлов… Краузе… А Тренев, бедняга!.. Кто бы мог ожидать?.. Погубила проклятая баба!..
   – Баба тут ни при чем! – вдруг заметил доктор Арнольди.
   Чиж хотел было поспорить, но почему-то пропустил.
   – Да, пусто стало! Точно ветром всех снесло!.. Черт его знает!.. Вы одиночества боитесь, доктор?
   – Нет, – равнодушно ответил доктор Арнольди, подвигая к нему рюмку.
   Чиж машинально взял и поднес ко рту.
   А как вы думаете в конце концов, – продолжал он, ставя на стол пустую рюмку и скривившись, – виноват ли Наумов во всей этой катастрофе, или это случайность?
   – Кто его знает? – так же равнодушно ответил доктор Арнольди.
   – Но вы как думаете?
   – Я ничего не думаю.
   Чиж посмотрел на осунувшееся дряблое лицо с оползшими щеками – и заметил, как чуть-чуть дрогнули бритые, как у старого актера, губы. Что-то больно резнуло его по сердцу.
   – Что вы, доктор, такой странный, ей-Богу?!
   – Я всегда такой.
   – Знаете, мне кажется, что из всех нас именно вы-то в глубине души больше всех и сочувствовали этому сумасшедшему инженеру с его философией, право! – задирая, сказал маленький студент.
   Доктор посмотрел на него маленькими заплывшими глазками и неопределенно смигнул.
   Чиж подумал.
   – Наумовщина! – сказал он нерешительно. – Быть может, для современного общества, исчерпавшего все ценности науки и искусства и дошедшего до последней черты, он и прав. Конечно, общество, взявши все, что можно было взять, исчерпавшее до дна все наслаждения, естественно, должно прийти к вопросу: «Что же дальше?» – и решить его в наумовском смысле… Я признаю это, но…
   Чиж оживился, и хохолок его победно встал.
   – Но мы не имеем права набрасывать черное покрывало смерти и на грядущее человечество! На арену жизни выступают новые люди – рабочий класс, на знамени которого начертан девиз: «Счастье для всех»!.. С ними идут новая наука, новое искусство. Они полны жажды смелой, красивой, яркой жизни. Им чужда наумовщина! Их души еще не опустошены, они никогда не признают морали Наумова, ибо она – порождение обессиленной, пресыщенной, утонченно-развратной современности. Они…
   Глаза Чижа блестели, на щеках выступил румянец.
   Доктор Арнольди вздохнул.
   – Что ж, уныло сказал он, – и они пресытятся в свой черед.
   – Вы страшный пессимист, доктор!.. В сущности говоря, вы хуже Наумова! – крикнул он.
   – Может быть.
   – Так что же вы не застрелитесь, доктор? – насмешливо спросил маленький студент.
   Доктор опять поднял на него маленькие, ничего не выражающие глазки. Минуту смотрел молча.
   – Зачем мне стреляться? Я и так давно уже умер! – коротко и глухо ответил он.
   Чиж вздрогнул. Какой-то странный холодок пахнул ему в душу. Мгновение, как во сне, представилось ему, что он и вправду сидит и говорит с мертвецом.
   – Что вы этим хотите сказать, доктор? – дрогнувшим голосом спросил он. Доктор молчал.
   – Вы слышите?.. Я спрашиваю, что вы… Доктор лукаво подмигнул ему.
   – Да вы с ума сошли, доктор!.. Доктор! – вдруг тоненько и жалобно прокричал Чиж.
   Доктор прищурил один глаз, как бы уже не скрывая насмешки, потом спокойно протянул толстую руку и налил обе рюмки.
   – Выпьем? – сказал он.

XXXI

   На улицах было темно, и порывисто дул ветер. Толстый, грузный доктор Арнольди и маленький студент Чиж шли под руку по мокрым деревянным мосткам тротуара. Чиж скользнул с мостков в грязь, махал рукой и кричал:
   – Вы мертвый человек, доктор!.. И больше ничего… Знаете ли вы, что вы – мертвец?.. Я вас очень люблю, доктор, но все-таки вы – мертвяк!..
   – Хорошо, хорошо, – равнодушно отвечал доктор Арнольди, поддерживая его под руку.
   – Я это потому так прямо говорю вам, доктор, что я вас очень люблю… Вы верите, что я вас люблю?..
   – Верю, верю…
   – Это ужасный городишко, доктор!.. Это город мертвецов!.. Мне иногда кажется, доктор, что это только кажется… то есть… что это не город, а только одна видимость!.. Разве может быть, доктор, чтобы тысячи людей жили в этой глуши, в этой чертовой дыре, только для того, чтобы есть, пить и спать?.. Ведь это же кошмар!.. Вы только посмотрите кругом: темнота, ветер, дождь, грязь, ни духа на улицах… Нет, вы посмотрите: разве можно поверить, что это человеческий город и тут живут люди?.. Настоящие живые люди, так называемое человечество?.. Кто ж тут-человечество?.. Мы с вами?.. Ну, мы хоть понимаем что-нибудь… а они?.. Зачем они живут?.. Вообразите, что этого городка совсем бы не было… ну, провалился бы он к черту в зубы, от дождя размок и в речку бы сплыл… как навозная куча… Ведь от этого мир не изменился бы ни на йоту!.. Никто бы даже не заметил, что этого проклятого болота нет!.. Так какой же смысл?.. Какие-то чиновники, купцы, мещане, офицеры… Вы только представьте, что совершенно такие же купцы, мещане, офицеры и чиновники есть в каждом городишке… совершенно такие же!.. Так на кой же черт эти миллионы копий, когда и оригинал-то скверен!.. Чепуха какая-то!..
   Ведь если бы подняться сейчас над Россией, только над одной Россией, а то и над одной губернией, и, может быть, в сотнях мест вот точно так же идет дождь, слякоть, ветер, темнота и путешествуют доктор Арнольди и студент Чиж… Совершенно такие же, никуда не годные доктор Арнольди и студент Чиж!.. Неужели вас это не возмущает, не приводит в отчаяние, доктор?
   – Нет, что ж… – еле удерживая Чижа на ногах, ответил доктор Арнольди.
   – Да вас ничто не возмущает!.. Вы мертвый человек!.. Ну, сознайтесь, что вы просто – мертвец!
   – Я вам говорил это…
   – Э, что там – говорил… Нет, а вы чувствуете ли это?.. Чувствуете ли, что вы заживо разлагаетесь, доктор?.. Мы все заживо разлагаемся!.. Нам всем пора на кладбище, доктор, потому что смердит… понимаете, смердит!
   – Пора, пора, – машинально отвечал доктор Арнольди.
   – Я не понимаю, доктор, как вы м-можже-те так ж-жить?.. Ведь это смерть, доктор!
   – Смерть.
   – А вы знаете, доктор, что вы дальше Наумова пошли… Тот хоть в уничтожение верит, а вы ни в черта не верите!.. Да вы во что-нибудь верите, доктор?
   – Верю.
   – Во что?
   – Ни во что…
   – То есть как же это?.. Вы ни во что не верите или верите в ни-во-что?
   – Пойдем, пойдем. – возразил доктор.
   – Нет, постойте… вы мне скажите, верите ли во что-нибудь? Ведь не пустое же вы место, черт возьми!
   Доктор вздохнул и уныло оглянулся маленькими глазками.
   – Может, и пустое… – устало ответил он. Чиж начал страшно смеяться.
   – Это великолепно, доктор! До того, чтобы пре… признать себ-бя пустым местом и на том и уп… успокоиться, еще никто не доходил!.. Но только в чем же тогда дело, доктор?.. Я не п-прочь п-признать и пустое место… но что же дальше?..
   – Не знаю… – ответил толстый доктор и крепче подхватил Чижа под руку.
   Маленький студент ступил шага два, вырвался и чуть не упал. Но, справившись, утвердился, опершись спиной о мокрый забор.
   У него был очень жалкий и уж совсем не забавный вид: усы размокли, намокшая шинелька болталась по ветру, лицо было мокро и все в белых и красных пятнах, глаза мутны.
   – Не знаю, не знаю… Что это значит, не знаю?.. У каждого человека есть своя точка… Человек без точки жить не может!
   – Очевидно, может… живут же! – равнодушно возразил доктор.
   – Живут?.. Не живут, а смердят!.. И это нелепо!.. Вы воздух отравляете!.. Около вас и живой задохнется!.. Я задыхаюсь здесь, доктор! Разве это жизнь? – ухватившись за руку доктора, плачущим голосом завопил маленький студент. Кто говорит, что это жизнь?.. Денег нет, доктор, табака нет… Вот напился… Это уже конец» доктор!.. Я чувствую, что мне конец!.. Засосало!..
   – Ну, что там! – ободрял доктор.
   Они медленно подвигались в темноте, скользя на узких мостках. Ветер рвал и метал. Бешеные тучи клубами мчались над мокрыми крышами и черными деревьями, размахивающими во все стороны корявыми мокрыми ветвями. Чиж ежеминутно съезжал в грязь. На углу он чуть не упал опять, и доктор насилу удержал его на ногах. Он приставил маленького студента, как вещь, к забору, поднял слетевшую в грязь фуражку и, не вытирая, криво надел на мокрую голову. Чиж даже не заметил этого.
   – А все-таки у меня есть вера, доктор!.. – кричал он, тщетно стараясь оторваться от забора. – Пусть я пропал… пусть мне конец тут… пусть я сопьюсь совсем, а все-таки я верю! Верю, доктор!.. Во что бы то ни стало верю! Я в человечество верю, доктор!.. В народ!.. В прол… пролетариат!.. Вперед, подымайся, рабочий народ! – фальшиво заорал маленький студент. – Будущее принадлежит народу, доктор!.. Я пролетарий, доктор, я – бедный, нищий Чиж, никому не нужный Чиж… но этот Чиж верит, доктор!.. Твердо верит! Верю!.. Отречемся от старого мира!.. Давайте споем, доктор!.. Отречемся от ста-арого ми-ира… Пойте, доктор!
   – Идем лучше спать, – старался увести его доктор Арнольди.
   – Куда?
   – Домой.
   – Домой?.. У меня нет дома, доктор!.. Отречемся от старого мира-а, отрясем его прах с наших ног… Доктор, а я вас все-таки…
   Дирижировавший невидимым хором Чиж вдруг выскользнул из рук доктора, сделал какое-то нелепое па, поскользнулся обеими ногами вперед и сочно сел в грязь.
   Доктор Арнольди с трудом поднял его, опять надел фуражку, окончательно мокрую и грязную.
   – Ну, будет, идем!
   Чиж посмотрел, как бы протрезвившись, замолчал и, усиленно сопя, как-то боком, потому что доктор слишком высоко держал его под руку, зашагал дальше.
   – А здорово я пьян! – наивно, добродушно и жалко вместе сказал он спустя некоторое время. – Ну, и наплевать! Погибать, так с музыкой, доктор!.. Правильно?
   – Правильно, правильно! устало согласился доктор Арнольди.
   Потому что все равно, доктор… все равно!.. Разве это жизнь?.. Разве я человек?.. Погибаю, доктор… конец…
   И Чиж вдруг заплакал, спотыкаясь, скользя и размахивая руками.

XXXII

   На другой день он проснулся поздно.
   В комнате было серо, сыро и холодно. Темный, суровый день с низким свинцовым небом стоял над землей.
   У маленького студента болела голова, язык колом стоял во рту, ноги и руки тряслись от слабости, а в душе было сознание какого-то непоправимого позора.
   Он старался припомнить, что именно произошло вчера, но не мог.
   Сначала они сидели с доктором Арнольди в полутемной пустой столовой клуба, пили и разговаривали и были как будто совершенно трезвы, но потом вдруг зажглись огни, очень желтые и расплывчатые, появились какие-то люди, лиц которых он не мог рассмотреть, но знал, что все это – очень симпатичные, милые и любящие его, Чижа, люди. С кем-то он чокался и целовался, помнил какую-то большую мокрую бороду, от которой пахло водкой и селедкой, потом была какая-то ссора, кого-то он вызывал на дуэль, кто-то держал его за руку, а он вырывался и кричал… Потом на некоторое время все провалилось в какую-то черную дыру, а потом они опять вдвоем с доктором Арнольди под руку шли по улице, и он пел, объяснялся доктору в любви, лез целоваться, падал и плакал…
   А еще самое ужасное, но в чем Чиж не был уверен, было то, что, кажется, он выпил на «ты» с приставом и уверял его, что перевернет ему всю душу, и он, пристав, пойдет впереди восставшего народа. Кажется, пристав поддерживал его под руку, со всем соглашался и все уговаривал идти домой.
   Все это было безобразно, глупо и жалко. Чижу казалось, что теперь весь город только и говорит об этом. Он успокаивал себя тем, что все это – пустяки, что кто же не бывал пьян еще безобразнее и что через день все это забудут, но чувства стыда и отвращения были невыносимы.