Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Аркадий Красильщиков
Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
©Аркадий Красильщиков, 2011
©Мосты культуры/Гешарим, 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
©Мосты культуры/Гешарим, 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
В свое время, чтобы прокормить себя и детей, был вынужден заняться журналистикой. «Выпекать» приходилось по пять-шесть полосных материалов в неделю: очерки, фельетоны, интервью. За тридцать лет работы в российском кинематографе привык к графику, мягко говоря, более щадящему. Тем не менее объем работы каким-то чудом осилил. Боялся только одного – не умереть бы от скуки. Поняв это, стал осторожно подсовывать главному редактору всякого рода изящную словесность, тем самым развлекал самого себя по мере сил и лечил ностальгию по работе в кино. Почти каждый из рассказов тянул на сюжет для полнометражного фильма. Так появились на свет первые сборники моих опытов в прозе. Теперь перед тобой, читатель, другие истории: новые и старые, по каким-то причинам не вошедшие в те давние книжки.
Могу обнадежить – большая часть рассказов не длиннее той же газетной полосы, но, кажется, Самуил Маршак сказал как-то, что маленькие часы сделать не легче, чем большие. Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор попытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить. Сообщать читателям, что жизнь земная – юдоль печали, имеют право только гении, просто потому, что само их рождение – надежда на лучший мир. Всем остальным ничего не остается, как рассказывать сказки. Собственно, сборником нефантастических сказок и можно назвать эту книгу.
Могу обнадежить – большая часть рассказов не длиннее той же газетной полосы, но, кажется, Самуил Маршак сказал как-то, что маленькие часы сделать не легче, чем большие. Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор попытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить. Сообщать читателям, что жизнь земная – юдоль печали, имеют право только гении, просто потому, что само их рождение – надежда на лучший мир. Всем остальным ничего не остается, как рассказывать сказки. Собственно, сборником нефантастических сказок и можно назвать эту книгу.
Жидовочка
Салон самолета. Ночь. Лёту до аэропорта в Лоде часа три. Говорит она на чудовищном сленге, характерном для пограничной полосы между Россией и Украиной. Но голос ее шепчущий мягок и мелодичен, а потому не вызывает раздражения.
– Дядю, ты спишь?
– Нет.
– Дядю, а там чего – одни жиды?
– Евреи.
– Так без разницы.
– Есть разница.
– А якая?
– Скоро узнаешь.
Пауза.
– Дядю, ты спишь?
– Сплю.
– Тоды сюда слухай.
– Ну, «слухаю».
– Я ж сирота, дядю. Детдомовская. Папка и мамка в автокатастрофе сгинули. Я малая была зовсим… Посля у бабки жила отцовой. Злая была бабка. Ее паралич стукнул, а меня в детдом… У нас заведующая – Шутова Катя Ивановна, слышал?
– Нет.
– Ну!.. Всем нам мать родная, нежная такая… Это че, стих?
– Похоже.
– Ну, я даю. Надо бы ей отписать в рифму. Она теперя на пенсии, и детдома нет. Разогнали нас – кого по родичам, а кого в интернат при училище. Меня на фрезерное дело определили – ученичкой. В детдоме лучше было: кормили та простыни давали, а в етом интернате прям на матраце и спишь, а Гусева на фанерке спала. Говорит, что для спинного хребта, но врет, потому что хребет – не хребет, а матрацев боле не было… Дядю, да ты спишь?
– Нет.
– Ты не думай. Я теперя знаю, кто такая. А раньше-то долго не знала. Зеркало увидела в первый раз в классе пятом. Ну, чтоб с понятием в его смотреть. Смотрю, вроде рожа у меня не как у всех. Все белявые, а я – одна чернота, и волос стружкой. В детдоме был у нас один китаеза, а так все похожие, как родня… Ладно, меня никто сбочь не ставил. Я боевая, сам видишь… Тут пока…
– Чего замолчала?
– Надсмехаться будешь?
– Не буду.
– Ты человек-то хороший?
– Вот этого не знаю.
– Ладно, расскажу… Як засмиешься – отсяду.
– Договорились.
– Ну вот… У нас на территории столбы меняли. Деревяшка-то вся сгнила. Упал даже один столб…. Иду, значит, в мастерские, а он на столбе сидит с «когтями» и свистит, как птица. Так красиво свистит. Стою внизу и слухаю, не могу дальше идтить, а он посмотрел на меня и говорит весело так: «Тю, жидовочка!» Испугалась чегой-то и… улет… В субботу гостюю у директорши нашей – Кати Ивановны. Она мне и казала, что «жидовочка» – значит евреечка. Я, значит, такая и в документе, и обижаться не надо. А я и не обиделась. Я тогда совсем не понимала, что люди разные бывают. Мне сколь было рокив – чуть пятнадцать исполнилось… Этого, с «когтями», оказалось, Женечкой звали. Он меня отыскал через неделю и гуторит, что забыть не может, что я ему в сердце запала. Любовь, значит. Ему восемнадцать рокив и по осени в армию, а мне – сам видишь. Только я его тоже забыть не могла, а все верила, что он возвернется и мне опять те слова скажет. Так и вышло… Значит, гуляем мы с Женечкой. Я до него нецелованная была зовсим, а после целованной стала. Я была на все согласная, потому что любовь без памяти, но он боле ничего не хотел, а гуторил, что из армии возвернется – в жены меня возьмет по закону, если верность сохраню свято. Он божился, что другой любви ему не надо. Одна нужна, и до гроба… Так…
Потом они пришли, прямо, значит, в интернат: двое – очкастая такая и тощий с великим носом.
Мы с девчонками как раз бульбы ворованной нажарили, а эти меня в коридор кличут. Гуторят, что им на меня наш замначцеха показал – Гинзбург Михал Григорич. Он за училище в ответе был. У него, значит, документы мои и метричка, где прописано, что мама моя погибшая была еврейской национальности. Значит, и я такая, и могу ехать в Государство Израиль, там учиться и жить. Я с ими гуторю, а сама думаю – голодной быть, потому как девки картоху сожрут непременно всю, до корочек… Ни, гуторю, не могу никуда ихать, потому что у меня парень есть Женечка… Толчемся, значит, на лестнице, и я им усе про нас. Женечка, пытают, тоже еврей? Этого, гуторю, не знаю, без надобности было знать. Ты спроси, просят, а завтра мы возвернемся за ответом…. Тут как раз и Женечка. Толчемся, значит, на лестнице – я и все ему про то. Послухал Женечка и грустный стал зовсим. Папа, гуторит, у меня осетин, а мамка пополам Россия с Украиной, а тебе, Анночка… Ты понял, меня Анночкой звать?
– Понял, понял.
– А тебе, гуторит, Анночка ехать в етот Израиль надо обязательно, потому как здесь не выкарабкаться, даже с «когтями». Там, гуторит, государство сытое, и о детях забота. Он от соседей слышал и по телеку бачил. Что бывает террор, так этого добра и у нас хватае… Женечка-то при семье, у него все есть: и соседи и телек. Там, гуторит, ты будешь не сирота… И простыни, спрашиваю, дают? Непременно, гуторит, ты чего плачешь, ты не плачь… Я ж тебе никакой не помощник. Мне ж в армию, может, в Чечню, а там… Что обо мне думать? Я тогда слезы утерла, за руку Женечку взяла, девулек всех выгнала… и велела ему меня… чести девичьей лишить – тогда поеду, он, значит, в армию свою, а я – в Государство Израиль. Правильно?
– Не знаю, Анночка, тебе видней.
– Он возвернется через два года. На столбах посидит, денег на билет накопит и ко мне прилетит. Так?
– Вполне возможно.
– Теперь, дядю, кажи… Женечка гуторил, что в етом Израиле на своем языке говор?
– Верно… Ивритом язык называется.
– А як на ем любовь?
– Ахава.
– Ахава, – тихо повторила Анна, будто примерила на себя это непривычное слово…
Последние двадцать минут полета она отсидела молча. Девочка – женщина с прекрасным лицом юной красавицы из песен мудрого и страстного Соломона. Внутри Анны пряталось существо, совсем непохожее на ее облик. Как-то помирятся эти двое? Как поладят друг с другом? Каким встретит эта необычная девушка своего суженого через два года?.. И встретит ли?
– Дядю, ты спишь?
– Нет.
– Дядю, а там чего – одни жиды?
– Евреи.
– Так без разницы.
– Есть разница.
– А якая?
– Скоро узнаешь.
Пауза.
– Дядю, ты спишь?
– Сплю.
– Тоды сюда слухай.
– Ну, «слухаю».
– Я ж сирота, дядю. Детдомовская. Папка и мамка в автокатастрофе сгинули. Я малая была зовсим… Посля у бабки жила отцовой. Злая была бабка. Ее паралич стукнул, а меня в детдом… У нас заведующая – Шутова Катя Ивановна, слышал?
– Нет.
– Ну!.. Всем нам мать родная, нежная такая… Это че, стих?
– Похоже.
– Ну, я даю. Надо бы ей отписать в рифму. Она теперя на пенсии, и детдома нет. Разогнали нас – кого по родичам, а кого в интернат при училище. Меня на фрезерное дело определили – ученичкой. В детдоме лучше было: кормили та простыни давали, а в етом интернате прям на матраце и спишь, а Гусева на фанерке спала. Говорит, что для спинного хребта, но врет, потому что хребет – не хребет, а матрацев боле не было… Дядю, да ты спишь?
– Нет.
– Ты не думай. Я теперя знаю, кто такая. А раньше-то долго не знала. Зеркало увидела в первый раз в классе пятом. Ну, чтоб с понятием в его смотреть. Смотрю, вроде рожа у меня не как у всех. Все белявые, а я – одна чернота, и волос стружкой. В детдоме был у нас один китаеза, а так все похожие, как родня… Ладно, меня никто сбочь не ставил. Я боевая, сам видишь… Тут пока…
– Чего замолчала?
– Надсмехаться будешь?
– Не буду.
– Ты человек-то хороший?
– Вот этого не знаю.
– Ладно, расскажу… Як засмиешься – отсяду.
– Договорились.
– Ну вот… У нас на территории столбы меняли. Деревяшка-то вся сгнила. Упал даже один столб…. Иду, значит, в мастерские, а он на столбе сидит с «когтями» и свистит, как птица. Так красиво свистит. Стою внизу и слухаю, не могу дальше идтить, а он посмотрел на меня и говорит весело так: «Тю, жидовочка!» Испугалась чегой-то и… улет… В субботу гостюю у директорши нашей – Кати Ивановны. Она мне и казала, что «жидовочка» – значит евреечка. Я, значит, такая и в документе, и обижаться не надо. А я и не обиделась. Я тогда совсем не понимала, что люди разные бывают. Мне сколь было рокив – чуть пятнадцать исполнилось… Этого, с «когтями», оказалось, Женечкой звали. Он меня отыскал через неделю и гуторит, что забыть не может, что я ему в сердце запала. Любовь, значит. Ему восемнадцать рокив и по осени в армию, а мне – сам видишь. Только я его тоже забыть не могла, а все верила, что он возвернется и мне опять те слова скажет. Так и вышло… Значит, гуляем мы с Женечкой. Я до него нецелованная была зовсим, а после целованной стала. Я была на все согласная, потому что любовь без памяти, но он боле ничего не хотел, а гуторил, что из армии возвернется – в жены меня возьмет по закону, если верность сохраню свято. Он божился, что другой любви ему не надо. Одна нужна, и до гроба… Так…
Потом они пришли, прямо, значит, в интернат: двое – очкастая такая и тощий с великим носом.
Мы с девчонками как раз бульбы ворованной нажарили, а эти меня в коридор кличут. Гуторят, что им на меня наш замначцеха показал – Гинзбург Михал Григорич. Он за училище в ответе был. У него, значит, документы мои и метричка, где прописано, что мама моя погибшая была еврейской национальности. Значит, и я такая, и могу ехать в Государство Израиль, там учиться и жить. Я с ими гуторю, а сама думаю – голодной быть, потому как девки картоху сожрут непременно всю, до корочек… Ни, гуторю, не могу никуда ихать, потому что у меня парень есть Женечка… Толчемся, значит, на лестнице, и я им усе про нас. Женечка, пытают, тоже еврей? Этого, гуторю, не знаю, без надобности было знать. Ты спроси, просят, а завтра мы возвернемся за ответом…. Тут как раз и Женечка. Толчемся, значит, на лестнице – я и все ему про то. Послухал Женечка и грустный стал зовсим. Папа, гуторит, у меня осетин, а мамка пополам Россия с Украиной, а тебе, Анночка… Ты понял, меня Анночкой звать?
– Понял, понял.
– А тебе, гуторит, Анночка ехать в етот Израиль надо обязательно, потому как здесь не выкарабкаться, даже с «когтями». Там, гуторит, государство сытое, и о детях забота. Он от соседей слышал и по телеку бачил. Что бывает террор, так этого добра и у нас хватае… Женечка-то при семье, у него все есть: и соседи и телек. Там, гуторит, ты будешь не сирота… И простыни, спрашиваю, дают? Непременно, гуторит, ты чего плачешь, ты не плачь… Я ж тебе никакой не помощник. Мне ж в армию, может, в Чечню, а там… Что обо мне думать? Я тогда слезы утерла, за руку Женечку взяла, девулек всех выгнала… и велела ему меня… чести девичьей лишить – тогда поеду, он, значит, в армию свою, а я – в Государство Израиль. Правильно?
– Не знаю, Анночка, тебе видней.
– Он возвернется через два года. На столбах посидит, денег на билет накопит и ко мне прилетит. Так?
– Вполне возможно.
– Теперь, дядю, кажи… Женечка гуторил, что в етом Израиле на своем языке говор?
– Верно… Ивритом язык называется.
– А як на ем любовь?
– Ахава.
– Ахава, – тихо повторила Анна, будто примерила на себя это непривычное слово…
Последние двадцать минут полета она отсидела молча. Девочка – женщина с прекрасным лицом юной красавицы из песен мудрого и страстного Соломона. Внутри Анны пряталось существо, совсем непохожее на ее облик. Как-то помирятся эти двое? Как поладят друг с другом? Каким встретит эта необычная девушка своего суженого через два года?.. И встретит ли?
1996 г.
Черный день
Они арендовали жилье в грязном районе Бат-Яма, заселенном шумной и подозрительной публикой. Им понравилось, что квартира находилась на первом этаже. У Зои очень болели колени. Что-то им еще понравилось, они уже не помнили что…. В любом случае Древины оказались именно в этой точке Израиля, а не в каком-то другом месте.
Однажды, месяца через четыре после приезда, в жуткий хамсин, они сидели потные на потертом диване перед телевизором и под жужжание бесполезного вентилятора смотрели документальный фильм о России. И вдруг на экране замелькали кадры их родного города, города, которому они отдали лучшие годы своей жизни: сорок лет несли школьникам доброе, светлое и вечное – родную литературу и язык.
За окном, прикрыть которое было невозможно, оглушительно гремела протяжная, дикая музыка, кто-то на улице истошно орал на чужом, непонятном языке – и Древин вдруг заплакал, заплакал навзрыд, наверно, в первый раз в своей спокойной и в общем-то благополучной жизни. Он рыдал, сорвав очки и лихорадочно шаря по карманам в поисках платка, а Зоя все старалась обнять его седую голову, погладить и утешить мужа.
– Черный день! – вдруг выпалил, глотая слезы, Древин. – Черный день!
Они студентами познакомились, на третьем курсе. Матвею понравилась Зоя, а Зое понравился Матвей. Они не стали долго хороводиться и через месяц после знакомства зарегистрировали свой брак в загсе. Состоялось что-то вроде бедной, комсомольской свадьбы – и Древины стали жить вместе за платяным шкафом в общежитии. Случилось это в 1956 году, когда вся России надеялась на лучшее. Хрущев разоблачил культ личности и начал строить дома для простых людей, а не только для начальства.
Так получилось, что после защиты дипломов Матвея и Зою определили на работу в большой и промышленный подмосковный город. Там они и стали учительствовать в одной школе.
Молодожены очень любили свой предмет – литературу и неплохо ее знали. В те годы уже начали пробиваться робкие ростки диссидентского движения. Древины тайком, самиздатовскую копию, читали «Доктора Живаго», спорили о романе Дудинцева и мечтали о том времени, когда у них появится возможность и ученикам своим рассказывать об этих книгах.
Первый год молодые педагоги прожили на съемной квартире, но скоро им предоставили жилье в новом четырехэтажном, блочном доме. Это была огромная радость. Своя квартира! Комната в восемнадцать квадратных метров, ванная, совмещенная с туалетом, и кухня с небольшой прихожей! Их дворец находился на четвертом этаже, и вид вокруг на окрестные леса открывался прекрасный.
Древины были молоды, отсутствие лифта их не смущало. Они придумали свой персональный подъемник. Матвей устроил на подоконнике лебедку, и тяжелые вещи они поднимали с помощью троса, корзины и коловорота.
Надо сказать, что Древин любил не только литературу, но и разный ручной труд. Он мог смастерить все, что угодно, даже мебель, и талантом своим очень радовал жену – Зою.
Потом у них родился ребенок – мальчик. Снова была большая радость. И жизнь Древиным казалась наполненной смыслом, гармонией и справедливостью.
Вокруг них жили такие же бедные люди, как и они, а потому бедность казалась нормой и будто бы не была таковой.
В шестидесятом году Древины купили телевизор, но на экране никакой другой жизни они не увидели. Точно такие же люди, как и они, радовались, пели, любили друг друга, спорили из-за производственных показателей и отправлялись на стройки очередной пятилетки.
Ребенка Древины назвали Ефимом в честь отца Матвея, погибшего в сорок втором году под городом Ростовом. Матвею и Зое очень хотелось родить девочку, но как-то не получалось у них это. В остальном все в их семействе ладилось. Ссоры случались редко. Молодые продолжали любить друг друга, а потому быстро находили пути к примирению.
Педагогами они были талантливыми, дети их любили, и в школу Древины ходили, как на праздник.
Иногда они позволяли себе некоторое вольнодумство, упоминали фамилии Мандельштама, Цветаевой или Ахматовой. И даже декламировали на уроках стихи этих поэтов.
В конце шестидесятых годов Древины осмелились на неслыханную дерзость. Они чудом, и с большими приключениями, достали серо-голубенький номер журнала «Москва» и стали читать своим старшеклассникам роман Булгакова «Мастер и Маргарита», чем невероятно напугали добрейшего директора школы Ивана Павловича Зеленского. Пришлось чтение прервать, но дело было сделано. Древины заразили своих детей любовью к Булгакову, и сами они стали фанатиками его творчества.
В общем, жили Древины духовными интересами, часто посещая московские музеи, театры и консерваторию. На материальную сторону своей жизни они обращали мало внимания, полагая, что аскетизм, кристальная честность и бескорыстие – высшая добродетель человека. И Зоя и Матвей были уверены: счастлив бывает только тот, кто умеет довольствоваться тем, что имеет.
В годы армейской службы, еще до института, Матвей вступил в КПСС, а Зоя так и осталась беспартийной, хотя ей и предлагали примкнуть к рядам строителей коммунизма.
Необходимо отметить, что Матвей Древин был евреем, а Зоя носила титульную национальность, но разговоров на эту тему у них не было никогда. Оба, и Зоя и Матвей, были просто советскими людьми, и упоминание национальности в разных документах считали пережитком былых и недобрых времен.
Свое же время они считали добрым и умным, а очевидные недостатки политической системы и быта легко устранимыми в ходе промышленного и социального прогресса СССР – передовой страны, завоевавшей космос и освоившей целину.
Как и большинство соседей, Древины жили от получки до получки. Иногда им удавалось скопить некоторую сумму – и тогда покупалось что-нибудь из одежды, обувь, велосипед сыну и так далее.
Родители Зои и Матвея жили обособленно. Зоины – в провинциальном городишке под Тамбовом, а мама Матвея после войны снова вышла замуж за состоятельного человека, какого-то начальника. Отчим не понравился Матвею. Он рано ушел из дома, стал работать на заводе, потом армия, институт… Древин изредка навещал мать и свою сводную сестру, но делал это как бы по принуждению. В глубине души не мог Матвей простить матери измены погибшему мужу, его отцу. Он плохо помнил этого человека, но боготворил его и считал настоящим героем.
Только однажды мать Древина посетила скромную квартиру сына. Две ночи она спала на раскладушке, и два дня молча наблюдала за жизнью семьи Матвея, но перед ее отъездом состоялся не очень приятный разговор.
Ребенок заснул, просмотрев передачу «Спокойной ночи, малыши», а взрослые сидели на тесной кухне и пили чай.
– Нельзя так жить, – вдруг сказала мама Матвея.
– Вот интересно, – нахмурился сын. – И что тебе не понравилось?
– Мне все понравилось, – сказала мама Матвея. – Только нельзя жить так. Нельзя тратить все деньги. Необходимо откладывать на черный день.
Зоя улыбнулась такой простоте и наивности свекрови, а Матвей рассмеялся.
– Мама, дорогая, – сказал он. – Ты о чем? Какой такой «черный день». Если война, от атомной бомбы никакие деньги не спасут, а при мире мы и так не пропадем. Нам много не надо. Правда, Зоя?
– Состаримся – пенсию дадут, – сказала верная жена Матвея Древина. – Нам хватит.
– Черный день, – поднявшись, вздохнула гостья. – Вы дети, хоть у вас и есть свой ребенок. Черный день всегда стоит за спиной человека, и приходит он незвано.
– И что ты нам советуешь? – возмутился Матвей. – Фарцевать, спекулировать валютой, покупать брильянты? – Он произнес последнее слово с нескрываемым отвращением.
– Это ваши проблемы, что делать, – пожала плечами мама Матвея, но черный день придет обязательно, и тогда вы вспомните мои слова.
Потом она уехала, заказав такси по телефону, а через год умерла скоропостижно от болезни сердца. Матвей был на похоронах. Он по-прежнему не мог примириться с отчимом. Его тронуло неподдельное горе этого человека, но и на этот раз между ними не проскочила искра контакта.
Отчим хотел вручить Матвею три тысячи рублей (по тем временам большие деньги). Он сказал, что делает это по завещанию мамы Матвея, но Древин отказался от денег и даже оскорбительно намекнул, что предпочитает честно заработанные рубли сомнительным тысячам. Отчим не стал спорить и доказывать чистоту происхождения денег. Он просто спрятал их в ящик письменного стола и повернул ключ в замке.
На этом они и расстались.
Потом время незаметно ускорилось, и Древины стали людьми пожилыми. Это случилось как-то неожиданно. Вот были люди молоды и вдруг – старость.
Сын их, Ефим, окончив школу, поступил в Московский университет на Ленинских горах, защитил диплом с отличием, был оставлен в аспирантуре, до срока защитил диссертацию и принят на работу в крупный центр по разработке космических технологий.
Древины очень гордились своим сыном. Только и печалились постоянно, что Ефим очень занят и видят они его крайне редко. Здесь необходимо признаться: и прежде сын рос необщительным и даже угрюмым сверх меры ребенком, любил одиночество и никогда особенно не ценил родительский очаг и ласку.
А Древины по-прежнему любили друг друга. Их авторитет в школе был высок, Матвей даже опубликовал небольшую книжку по вопросам воспитания, и его, после публикации, дважды приглашали на Центральное телевидение в передачу о педагогике.
Супруги были сравнительно здоровы и после шестидесяти лет даже не думали уходить на пенсию.
Жизнь тем временем раскручивалась по невиданной спирали. Казалось, сбывались их самые смелые мечты. Началась перестройка, заговорили о плюрализме, свободе слова и печати. Толстые литературные журналы начали публиковать фантастические по смелости, ранее совершенно закрытые цензурой тексты.
Зое и Матвею казалось, что поток великой литературы не иссякнет никогда. В эйфории свободы, в книжном изобилии они как-то не сразу заметили, что опустели полки магазинов и возникли серьезные проблемы с заполнением небольшого холодильника «Саратов». Впрочем, они никогда не баловали себя деликатесами, излишествами разными и теперь не очень горевали, отправляясь на «охоту» за костью со следами мяса или десятком яиц.
В девяносто первом году ушел на пенсию прежний директор школы, а новый и молодой решил устроить некое коммерческое заведение и назвал его «лицеем». Места в этом «Лицее» Древиным не нашлось, да им, если честно, и не понравились новые веяния и платная система преподавания.
Первое время пенсию им спускали регулярно, потом начались перебои, и Древины поняли наконец, что такое настоящая нищета. В магазинах появились продукты, по телевизору показывали роскошь иноземной жизни, а они питались одной лапшой и картошкой, поджаренной на подсолнечном масле.
Да и книжный поток как-то вдруг иссяк. Оказалось, что замечательных, некогда запретных произведений не так уж много, и толстые журналы уже не радовали Древиных так, как прежде. Да и денег на внезапно подорожавшую подписку у них не было. Даже в Москву они перестали ездить. Билеты на электричку и в театр стали предметом роскоши. Износились купленные давно вещи. И в дождливый, осенний день Зоя поняла, что ей не в чем выйти из дома.
Матвей сделал попытку найти работу, уроки, но работы не было и для молодых. Они обратились к сыну за единовременной помощью, но Ефим в это время был за границей. Он преподавал в каком-то университете на севере Европы. На письмо ответила его жена. Она написала, что ждет ребенка, денег лишних у нее нет, и старикам придется рассчитывать только на самих себя.
Однажды к ним в гости пришел старый директор Иван Павлович Зеленский. Он сказал, что теперь навещает только тех, у кого есть лифт и кто живет на первых этажах, но к Древиным он забрался на четвертый, потому что увидел однажды у магазина Матвея и понял, что его бывшим коллегам и друзьям совсем худо.
Иван Павлович сказал Древиным, что им нужно срочно ехать в Израиль, используя национальность Матвея, а иного выхода у них нет.
– Сейчас, – сказал он. – Все едут за границу, кто может, потому что новой России не нужны дети и старики. Ей вообще не нужны больше люди, а нужны только полезные ископаемые, которые можно продать и на эти деньги содержать кремлевский двор и придворных жуликов.
Древин спросил у старого директора, почему так получилось, но директор только пожал плечами и положил на стол конверт.
– Вот, – сказал он. – Там немного денег. Вам хватит, чтобы уехать.
– Нет, нет и нет! – запротестовал честный Древин.
– Да, да, да, – сказал, тяжело поднимаясь, старик. – Это долг. Там старикам дают хорошую пенсию. Вернете.
И они уехали, захватив с собой жалкий скарб и два десятка самых любимых книг. И вот теперь Матвей Древин рыдал на плече у верной жены – Зои. Холодильник их был полон, причитающиеся деньги старики получили, и пособие ежемесячное пополняло их бюджет, да к тому же им удалось за семь тысяч долларов продать свою квартирку в Подмосковье. И эти деньги были с ними, и тем не менее старики были глубоко несчастны в Израиле. Все вокруг им казалось чуждым, враждебным, опасным.
Тот мир предал их, а новый не принял. И, как им казалось, не мог принять.
– За что, – говорил Матвей Древин. – Мы честно работали. Мы не воровали, не грабили, не мошенничали. Мы учили наших ребят только хорошему: доброму и светлому их учили. Что случилось? В чем наша вина?
– Наверно, в этом, – отвечала Зоя. – Мы не так жили и не тому учили наших школьников. Им, наверно, теперь также трудно, как и нам. Они тоже бедны, потому что пришло время, когда честность и достоинство не нужны людям.
– Но почему? – вопрошал Древин. – Разве Пушкин, Толстой и Чехов зря писали свои книги. И Булгаков зря спасал своего Мастера и самого себя?
– Наверно, зря, – говорила Зоя. – Что-то было не так в том нашем мире.
– А в каком мире всё так? – спрашивал Матвей.
– Этого я не знаю.
Древины записались в русскую библиотеку, но, как ни странно, посетили ее зал всего лишь дважды, а потом и вовсе перестали туда ходить. Книги, привезенные с собой, были читаны неоднократно. Телевизор – это изобретение человеческого гения стало их окном в мир. В мир, который они оставили.
Старики жили делами России, думали о России, спорили о России. Иногда им начинало казаться, что они и не уезжали никуда, а жили всё там же, только с четвертого этажа перебрались на первый.
Однажды вечером у телевизора они вдруг стали спорить о будущем правительстве Российской Федерации. Матвей называл одни фамилии, а Зоя – другие. Супруги внезапно перешли на крик и набросились друг на друга с непривычной и необычной злобой.
– Господи! – замолчав вдруг, тихо сказала Зоя. – Мотя, что с нами происходит. Если мы потеряем друг друга, мы потеряем все. Тогда и жить не надо.
Они обнялись, но память о той ссоре занозой застряла в сердцах Древиных. И сердца их теперь болезненно ныли от страха и предчувствия новых размолвок.
И тут случилось непредвиденное: их телевизор сломался. Срок гарантии не истек. Старики отвезли свой аппарат в мастерскую – и вернулись в опустевший дом.
По привычке сели на диван, как раз напротив исчезнувшего экрана, и молча уставились в пустоту.
– Знаешь, – наконец сказал Матвей Древин. – Страшно сознавать, что жизнь прожита зря.
– Глупости, – сказала Зоя. – У нас есть сын. Он большой ученый. И придумает что-нибудь замечательное для людей.
– Еще одну атомную бомбу, – сказал Древин. – Или газ, способный убить все живое на земле… А может быть, способ, как из одной яйцеклетки вырастить сразу полк солдат в касках и с оружием… Слушай, давай разом кончим это. Устал я жить, честное слово. Пойдем на море, возьмемся за руки и уйдем в воду. Вот и все.
– Идем, – просто согласилась Зоя.
Уже стемнело, когда они добрались до пляжа.
– Я думаю, не нужно раздеваться, – сказал Древин.
– Конечно, – ответила Зоя. – Мы что – купаться пришли? Давай только посидим немного.
И они сели на песок у самой кромки моря. Чуть слышно шелестел накат волн, вдали, в море, мерцали огни, а со стороны набережной слышались приглушенные звуки восточной мелодии.
– Ну, пошли! – поднялся Древин.
– Идем, – сказала Зоя.
Они не заметили этого человека во всем черном и в шляпе. Он стоял спиной к ним. Между ними и морем. Он стоял неподвижно, сгорбившись.
– Откуда он взялся? – раздраженно прошептал Древин.
– Не знаю, – отозвалась Зоя.
Матвей опять сел на песок.
– Подождем, пока уйдет, – сказал он.
Они ждали пять минут, десять, ждали час… Человек в черном не уходил. Он, казалось, застыл в одной позе и на одном месте.
– Знаешь, – тихо сказала Зоя. – Мне не нравится все это. Давай утопимся завтра – без этого страшного человека. Он наверняка бросится нас спасать. А нам не нужны спасатели.
– Хорошо, – согласился Матвей, и они направились обратно, к набережной.
Шагов через сорок Древин невольно обернулся, но никого не увидел у кромки волн. Пляж был пуст.
Эту историю рассказали мне сами Древины. Они так и не решились утопиться. Постепенно начали привыкать к новой жизни. Матвей даже устроился на работу по уборке, а Зоя нашла добрую подругу: такую же учительницу литературы из Вологды.
Телевизор старики смотрят гораздо реже, а вот к морю прогуливаются чаще, особенно после заката. Сидят там, у воды, на теплом песке, под высокими звездами и ждут чего-то. Наверно, того человека во всем черном. Но он ни разу больше не появлялся на пляже города Бат-Яма. Видимо, не было в том нужды.
Однажды, месяца через четыре после приезда, в жуткий хамсин, они сидели потные на потертом диване перед телевизором и под жужжание бесполезного вентилятора смотрели документальный фильм о России. И вдруг на экране замелькали кадры их родного города, города, которому они отдали лучшие годы своей жизни: сорок лет несли школьникам доброе, светлое и вечное – родную литературу и язык.
За окном, прикрыть которое было невозможно, оглушительно гремела протяжная, дикая музыка, кто-то на улице истошно орал на чужом, непонятном языке – и Древин вдруг заплакал, заплакал навзрыд, наверно, в первый раз в своей спокойной и в общем-то благополучной жизни. Он рыдал, сорвав очки и лихорадочно шаря по карманам в поисках платка, а Зоя все старалась обнять его седую голову, погладить и утешить мужа.
– Черный день! – вдруг выпалил, глотая слезы, Древин. – Черный день!
Они студентами познакомились, на третьем курсе. Матвею понравилась Зоя, а Зое понравился Матвей. Они не стали долго хороводиться и через месяц после знакомства зарегистрировали свой брак в загсе. Состоялось что-то вроде бедной, комсомольской свадьбы – и Древины стали жить вместе за платяным шкафом в общежитии. Случилось это в 1956 году, когда вся России надеялась на лучшее. Хрущев разоблачил культ личности и начал строить дома для простых людей, а не только для начальства.
Так получилось, что после защиты дипломов Матвея и Зою определили на работу в большой и промышленный подмосковный город. Там они и стали учительствовать в одной школе.
Молодожены очень любили свой предмет – литературу и неплохо ее знали. В те годы уже начали пробиваться робкие ростки диссидентского движения. Древины тайком, самиздатовскую копию, читали «Доктора Живаго», спорили о романе Дудинцева и мечтали о том времени, когда у них появится возможность и ученикам своим рассказывать об этих книгах.
Первый год молодые педагоги прожили на съемной квартире, но скоро им предоставили жилье в новом четырехэтажном, блочном доме. Это была огромная радость. Своя квартира! Комната в восемнадцать квадратных метров, ванная, совмещенная с туалетом, и кухня с небольшой прихожей! Их дворец находился на четвертом этаже, и вид вокруг на окрестные леса открывался прекрасный.
Древины были молоды, отсутствие лифта их не смущало. Они придумали свой персональный подъемник. Матвей устроил на подоконнике лебедку, и тяжелые вещи они поднимали с помощью троса, корзины и коловорота.
Надо сказать, что Древин любил не только литературу, но и разный ручной труд. Он мог смастерить все, что угодно, даже мебель, и талантом своим очень радовал жену – Зою.
Потом у них родился ребенок – мальчик. Снова была большая радость. И жизнь Древиным казалась наполненной смыслом, гармонией и справедливостью.
Вокруг них жили такие же бедные люди, как и они, а потому бедность казалась нормой и будто бы не была таковой.
В шестидесятом году Древины купили телевизор, но на экране никакой другой жизни они не увидели. Точно такие же люди, как и они, радовались, пели, любили друг друга, спорили из-за производственных показателей и отправлялись на стройки очередной пятилетки.
Ребенка Древины назвали Ефимом в честь отца Матвея, погибшего в сорок втором году под городом Ростовом. Матвею и Зое очень хотелось родить девочку, но как-то не получалось у них это. В остальном все в их семействе ладилось. Ссоры случались редко. Молодые продолжали любить друг друга, а потому быстро находили пути к примирению.
Педагогами они были талантливыми, дети их любили, и в школу Древины ходили, как на праздник.
Иногда они позволяли себе некоторое вольнодумство, упоминали фамилии Мандельштама, Цветаевой или Ахматовой. И даже декламировали на уроках стихи этих поэтов.
В конце шестидесятых годов Древины осмелились на неслыханную дерзость. Они чудом, и с большими приключениями, достали серо-голубенький номер журнала «Москва» и стали читать своим старшеклассникам роман Булгакова «Мастер и Маргарита», чем невероятно напугали добрейшего директора школы Ивана Павловича Зеленского. Пришлось чтение прервать, но дело было сделано. Древины заразили своих детей любовью к Булгакову, и сами они стали фанатиками его творчества.
В общем, жили Древины духовными интересами, часто посещая московские музеи, театры и консерваторию. На материальную сторону своей жизни они обращали мало внимания, полагая, что аскетизм, кристальная честность и бескорыстие – высшая добродетель человека. И Зоя и Матвей были уверены: счастлив бывает только тот, кто умеет довольствоваться тем, что имеет.
В годы армейской службы, еще до института, Матвей вступил в КПСС, а Зоя так и осталась беспартийной, хотя ей и предлагали примкнуть к рядам строителей коммунизма.
Необходимо отметить, что Матвей Древин был евреем, а Зоя носила титульную национальность, но разговоров на эту тему у них не было никогда. Оба, и Зоя и Матвей, были просто советскими людьми, и упоминание национальности в разных документах считали пережитком былых и недобрых времен.
Свое же время они считали добрым и умным, а очевидные недостатки политической системы и быта легко устранимыми в ходе промышленного и социального прогресса СССР – передовой страны, завоевавшей космос и освоившей целину.
Как и большинство соседей, Древины жили от получки до получки. Иногда им удавалось скопить некоторую сумму – и тогда покупалось что-нибудь из одежды, обувь, велосипед сыну и так далее.
Родители Зои и Матвея жили обособленно. Зоины – в провинциальном городишке под Тамбовом, а мама Матвея после войны снова вышла замуж за состоятельного человека, какого-то начальника. Отчим не понравился Матвею. Он рано ушел из дома, стал работать на заводе, потом армия, институт… Древин изредка навещал мать и свою сводную сестру, но делал это как бы по принуждению. В глубине души не мог Матвей простить матери измены погибшему мужу, его отцу. Он плохо помнил этого человека, но боготворил его и считал настоящим героем.
Только однажды мать Древина посетила скромную квартиру сына. Две ночи она спала на раскладушке, и два дня молча наблюдала за жизнью семьи Матвея, но перед ее отъездом состоялся не очень приятный разговор.
Ребенок заснул, просмотрев передачу «Спокойной ночи, малыши», а взрослые сидели на тесной кухне и пили чай.
– Нельзя так жить, – вдруг сказала мама Матвея.
– Вот интересно, – нахмурился сын. – И что тебе не понравилось?
– Мне все понравилось, – сказала мама Матвея. – Только нельзя жить так. Нельзя тратить все деньги. Необходимо откладывать на черный день.
Зоя улыбнулась такой простоте и наивности свекрови, а Матвей рассмеялся.
– Мама, дорогая, – сказал он. – Ты о чем? Какой такой «черный день». Если война, от атомной бомбы никакие деньги не спасут, а при мире мы и так не пропадем. Нам много не надо. Правда, Зоя?
– Состаримся – пенсию дадут, – сказала верная жена Матвея Древина. – Нам хватит.
– Черный день, – поднявшись, вздохнула гостья. – Вы дети, хоть у вас и есть свой ребенок. Черный день всегда стоит за спиной человека, и приходит он незвано.
– И что ты нам советуешь? – возмутился Матвей. – Фарцевать, спекулировать валютой, покупать брильянты? – Он произнес последнее слово с нескрываемым отвращением.
– Это ваши проблемы, что делать, – пожала плечами мама Матвея, но черный день придет обязательно, и тогда вы вспомните мои слова.
Потом она уехала, заказав такси по телефону, а через год умерла скоропостижно от болезни сердца. Матвей был на похоронах. Он по-прежнему не мог примириться с отчимом. Его тронуло неподдельное горе этого человека, но и на этот раз между ними не проскочила искра контакта.
Отчим хотел вручить Матвею три тысячи рублей (по тем временам большие деньги). Он сказал, что делает это по завещанию мамы Матвея, но Древин отказался от денег и даже оскорбительно намекнул, что предпочитает честно заработанные рубли сомнительным тысячам. Отчим не стал спорить и доказывать чистоту происхождения денег. Он просто спрятал их в ящик письменного стола и повернул ключ в замке.
На этом они и расстались.
Потом время незаметно ускорилось, и Древины стали людьми пожилыми. Это случилось как-то неожиданно. Вот были люди молоды и вдруг – старость.
Сын их, Ефим, окончив школу, поступил в Московский университет на Ленинских горах, защитил диплом с отличием, был оставлен в аспирантуре, до срока защитил диссертацию и принят на работу в крупный центр по разработке космических технологий.
Древины очень гордились своим сыном. Только и печалились постоянно, что Ефим очень занят и видят они его крайне редко. Здесь необходимо признаться: и прежде сын рос необщительным и даже угрюмым сверх меры ребенком, любил одиночество и никогда особенно не ценил родительский очаг и ласку.
А Древины по-прежнему любили друг друга. Их авторитет в школе был высок, Матвей даже опубликовал небольшую книжку по вопросам воспитания, и его, после публикации, дважды приглашали на Центральное телевидение в передачу о педагогике.
Супруги были сравнительно здоровы и после шестидесяти лет даже не думали уходить на пенсию.
Жизнь тем временем раскручивалась по невиданной спирали. Казалось, сбывались их самые смелые мечты. Началась перестройка, заговорили о плюрализме, свободе слова и печати. Толстые литературные журналы начали публиковать фантастические по смелости, ранее совершенно закрытые цензурой тексты.
Зое и Матвею казалось, что поток великой литературы не иссякнет никогда. В эйфории свободы, в книжном изобилии они как-то не сразу заметили, что опустели полки магазинов и возникли серьезные проблемы с заполнением небольшого холодильника «Саратов». Впрочем, они никогда не баловали себя деликатесами, излишествами разными и теперь не очень горевали, отправляясь на «охоту» за костью со следами мяса или десятком яиц.
В девяносто первом году ушел на пенсию прежний директор школы, а новый и молодой решил устроить некое коммерческое заведение и назвал его «лицеем». Места в этом «Лицее» Древиным не нашлось, да им, если честно, и не понравились новые веяния и платная система преподавания.
Первое время пенсию им спускали регулярно, потом начались перебои, и Древины поняли наконец, что такое настоящая нищета. В магазинах появились продукты, по телевизору показывали роскошь иноземной жизни, а они питались одной лапшой и картошкой, поджаренной на подсолнечном масле.
Да и книжный поток как-то вдруг иссяк. Оказалось, что замечательных, некогда запретных произведений не так уж много, и толстые журналы уже не радовали Древиных так, как прежде. Да и денег на внезапно подорожавшую подписку у них не было. Даже в Москву они перестали ездить. Билеты на электричку и в театр стали предметом роскоши. Износились купленные давно вещи. И в дождливый, осенний день Зоя поняла, что ей не в чем выйти из дома.
Матвей сделал попытку найти работу, уроки, но работы не было и для молодых. Они обратились к сыну за единовременной помощью, но Ефим в это время был за границей. Он преподавал в каком-то университете на севере Европы. На письмо ответила его жена. Она написала, что ждет ребенка, денег лишних у нее нет, и старикам придется рассчитывать только на самих себя.
Однажды к ним в гости пришел старый директор Иван Павлович Зеленский. Он сказал, что теперь навещает только тех, у кого есть лифт и кто живет на первых этажах, но к Древиным он забрался на четвертый, потому что увидел однажды у магазина Матвея и понял, что его бывшим коллегам и друзьям совсем худо.
Иван Павлович сказал Древиным, что им нужно срочно ехать в Израиль, используя национальность Матвея, а иного выхода у них нет.
– Сейчас, – сказал он. – Все едут за границу, кто может, потому что новой России не нужны дети и старики. Ей вообще не нужны больше люди, а нужны только полезные ископаемые, которые можно продать и на эти деньги содержать кремлевский двор и придворных жуликов.
Древин спросил у старого директора, почему так получилось, но директор только пожал плечами и положил на стол конверт.
– Вот, – сказал он. – Там немного денег. Вам хватит, чтобы уехать.
– Нет, нет и нет! – запротестовал честный Древин.
– Да, да, да, – сказал, тяжело поднимаясь, старик. – Это долг. Там старикам дают хорошую пенсию. Вернете.
И они уехали, захватив с собой жалкий скарб и два десятка самых любимых книг. И вот теперь Матвей Древин рыдал на плече у верной жены – Зои. Холодильник их был полон, причитающиеся деньги старики получили, и пособие ежемесячное пополняло их бюджет, да к тому же им удалось за семь тысяч долларов продать свою квартирку в Подмосковье. И эти деньги были с ними, и тем не менее старики были глубоко несчастны в Израиле. Все вокруг им казалось чуждым, враждебным, опасным.
Тот мир предал их, а новый не принял. И, как им казалось, не мог принять.
– За что, – говорил Матвей Древин. – Мы честно работали. Мы не воровали, не грабили, не мошенничали. Мы учили наших ребят только хорошему: доброму и светлому их учили. Что случилось? В чем наша вина?
– Наверно, в этом, – отвечала Зоя. – Мы не так жили и не тому учили наших школьников. Им, наверно, теперь также трудно, как и нам. Они тоже бедны, потому что пришло время, когда честность и достоинство не нужны людям.
– Но почему? – вопрошал Древин. – Разве Пушкин, Толстой и Чехов зря писали свои книги. И Булгаков зря спасал своего Мастера и самого себя?
– Наверно, зря, – говорила Зоя. – Что-то было не так в том нашем мире.
– А в каком мире всё так? – спрашивал Матвей.
– Этого я не знаю.
Древины записались в русскую библиотеку, но, как ни странно, посетили ее зал всего лишь дважды, а потом и вовсе перестали туда ходить. Книги, привезенные с собой, были читаны неоднократно. Телевизор – это изобретение человеческого гения стало их окном в мир. В мир, который они оставили.
Старики жили делами России, думали о России, спорили о России. Иногда им начинало казаться, что они и не уезжали никуда, а жили всё там же, только с четвертого этажа перебрались на первый.
Однажды вечером у телевизора они вдруг стали спорить о будущем правительстве Российской Федерации. Матвей называл одни фамилии, а Зоя – другие. Супруги внезапно перешли на крик и набросились друг на друга с непривычной и необычной злобой.
– Господи! – замолчав вдруг, тихо сказала Зоя. – Мотя, что с нами происходит. Если мы потеряем друг друга, мы потеряем все. Тогда и жить не надо.
Они обнялись, но память о той ссоре занозой застряла в сердцах Древиных. И сердца их теперь болезненно ныли от страха и предчувствия новых размолвок.
И тут случилось непредвиденное: их телевизор сломался. Срок гарантии не истек. Старики отвезли свой аппарат в мастерскую – и вернулись в опустевший дом.
По привычке сели на диван, как раз напротив исчезнувшего экрана, и молча уставились в пустоту.
– Знаешь, – наконец сказал Матвей Древин. – Страшно сознавать, что жизнь прожита зря.
– Глупости, – сказала Зоя. – У нас есть сын. Он большой ученый. И придумает что-нибудь замечательное для людей.
– Еще одну атомную бомбу, – сказал Древин. – Или газ, способный убить все живое на земле… А может быть, способ, как из одной яйцеклетки вырастить сразу полк солдат в касках и с оружием… Слушай, давай разом кончим это. Устал я жить, честное слово. Пойдем на море, возьмемся за руки и уйдем в воду. Вот и все.
– Идем, – просто согласилась Зоя.
Уже стемнело, когда они добрались до пляжа.
– Я думаю, не нужно раздеваться, – сказал Древин.
– Конечно, – ответила Зоя. – Мы что – купаться пришли? Давай только посидим немного.
И они сели на песок у самой кромки моря. Чуть слышно шелестел накат волн, вдали, в море, мерцали огни, а со стороны набережной слышались приглушенные звуки восточной мелодии.
– Ну, пошли! – поднялся Древин.
– Идем, – сказала Зоя.
Они не заметили этого человека во всем черном и в шляпе. Он стоял спиной к ним. Между ними и морем. Он стоял неподвижно, сгорбившись.
– Откуда он взялся? – раздраженно прошептал Древин.
– Не знаю, – отозвалась Зоя.
Матвей опять сел на песок.
– Подождем, пока уйдет, – сказал он.
Они ждали пять минут, десять, ждали час… Человек в черном не уходил. Он, казалось, застыл в одной позе и на одном месте.
– Знаешь, – тихо сказала Зоя. – Мне не нравится все это. Давай утопимся завтра – без этого страшного человека. Он наверняка бросится нас спасать. А нам не нужны спасатели.
– Хорошо, – согласился Матвей, и они направились обратно, к набережной.
Шагов через сорок Древин невольно обернулся, но никого не увидел у кромки волн. Пляж был пуст.
Эту историю рассказали мне сами Древины. Они так и не решились утопиться. Постепенно начали привыкать к новой жизни. Матвей даже устроился на работу по уборке, а Зоя нашла добрую подругу: такую же учительницу литературы из Вологды.
Телевизор старики смотрят гораздо реже, а вот к морю прогуливаются чаще, особенно после заката. Сидят там, у воды, на теплом песке, под высокими звездами и ждут чего-то. Наверно, того человека во всем черном. Но он ни разу больше не появлялся на пляже города Бат-Яма. Видимо, не было в том нужды.
1998 г.