Я смотрел в прозрачную голубую бездну этих глаз, окаймленных длинными черными ресницами; художнику понадобилась бы пыльца с крыльев бабочки, чтобы нарисовать расплавленной краской светящуюся их глубину. Я смотрел на ее прямой нос с прозрачными и подвижными ноздрями, на ямочку в средние ее верхней губы; я смотрел на перламутровую эмаль ее зубов, блиставших из-за полуоткрытого рта, на полукруглый подбородок, переходящий в алебастровую шею; на ее величественный профиль точно с какой-то медали или камеи, с оттенком чего-то покоряющего, дикого, непокорного, страстного, нежного и детского в одно и то же время.
Как я уже люблю ее, боже мой!
Когда она ушла, то во мне разыгралась довольно характерная схватка между различными моими чувствами. Я присутствовал при ней, как простой зритель.
Начал Инстинкт.
Глупец! сказал он мне без обиняков. Ты держал ее, трепещущую и на все согласную, готовую подчиниться всему тому, что я тебе предписывал, и не только подчиниться, но и отдаться этому всеми силами своего чувственного существа с удесятеренными истоками желаний и от атавизма, и от климата. И вот под влиянием какой-то неуместной и бессмысленной совестливости, ты не вкусил этот великолепный плод; ты, новый Иосиф Прекрасный, отказался от ее приношения, не имея даже того достаточного извинения, что она немного перезрелая супруга твоего господина, Потифара! Это, без сомнения, твои проделки, госпожа Совесть, я узнаю в этом твою руку, вечный тормоз моих свободных порывов!
Глухой и вкрадчивый голос моей Чувственности поддержал его.
Ты заставил меня пробудиться от этого тяжелого сна, в который давно погрузил меня; ты заставил меня поднять голову, почувствовать содрогание, быть готовой содрогаться, петь и рыдать от восторга... и вдруг оборвал все это восхитительное и таинственное волнение. Своим холодным взглядом, о, Совесть, ты заставила меня окаменеть и погрузила в адскую пытку. Но мы еще встретимся, мудрая Минерва, и я буду мучить вас в свой черед, помните об этом!
Со своей стороны Самолюбие прибавило кислым и жеманным тоном.
Мне оказывают слишком много чести, но не обращают внимания на мою чувствительность. Как! Моему тщеславию предлагают эту дикарку, этот бутон экзотического растения; снисходительно пожав плечами, я готовился сорвать его, и вдруг меня оставляют с носом! Что это за невежливое поведение по отношению ко мне? Разве вам неизвестно, что могу я сделать с этим человеком, когда ударю ему в голову? Я это запомню и припомню!
Все ли вы высказались, спросил ясный и успокоительный голос моей Совести, и разве тебе, Скептицизм, нечего сказать?
Услышав вопрос, Скептицизм зевнул, потянулся, криво улыбнулся и сказал фальцетом:
Стоило ли меня будить из-за этого? Я думал, что в этом деле вы разберетесь между собою; в чем именно желают моего вмешательства? Дело не стоит выеденного яйца, а мнение мое известно. Но раз меня спрашивают, то вот оно:
Ясно, что эта маленькая влюбленная, чувства которой пробуждаются, готова отдаться первому встречному, если этого еще не произошло. Допустим, я добрый малый, что она еще никогда не занималась любовью: простите меня, госпожа Стыдливость, я употребляю именно те слова, которые нужно, а потому ваше беспокойство излишне. Итак, повторяю, допустим, что она еще никогда не занималась любовью, но значит ли это, что она никогда не будет ею заниматься?.. Это неправдоподобно и идет против природы. Кто же здесь мог первый овладеть ею? Какие-нибудь голые дикари с губами пуговицей, с обезьяньими руками, со всеми грубыми приемами антропопитеков. Было бы милосердием произвести это более нежно. Она, как кажется, существо одаренное; благочестивым делом было бы развить в ней еще и искусство ласки, которое ей должно остаться неизвестным, а к тому же, думается мне, это доставило бы ей удовольствие. Отнестись к ней с уважением, а что указывает, что она желала такого отношения? по-моему, просто глупо. Вот мое мнение.
Но, скажут мне, когда ведется такая игра, то разве это не роль мужчины быть глупым? И что значат все ваши взаимные жалобы, почтенные мои собратья, против Судьбы?
Я никогда не занимался выводами. Я люблю свои приятные и неглубокие рассуждения и развлекаюсь ими. Устраивайтесь между собой, пожирайте друг друга и оставьте меня в покое. Вот и все».
Он снова опустил свою голову на мягкую подушку, набитую беспечностью, и снова предался прерванному сну.
Значит, никто не замолвит за нее слова, сказала Совесть, никто, кроме меня?
Я скажу, воскликнула своим трогательным голосом Жалость. Она дикарка, это верно. Она не знает, она еще настолько счастлива, что не знает ваших условностей и вашего лицемерия, прекрасные цивилизованные чувства. Тело ее готово отдаться, и взять его было бы радостью, я еще раз согласна с вами.
Но разве вы не знаете, что в теле этом заключено наивное сердце, полное нежности, трепещущее от скрытой любви и готовое раскрыться, предать себя на великое всесожжение, отдаться безусловно и безраздельно?
Это наивное дикое дитя не знает ухищрений ваших кокеток, которые умеют иногда дать, чаще отдать в наймы или продать себя, сохраняя в то же время свое сердце не затронутым и сухим... да и то, если оно существует в них иначе, чем как простая внутренность.
А что может он предложить ей взамен? Свое сердце? Я готова верить, что оно скоро забьется. А потом?..
Я готова пренебречь, и, поверьте мне, без всякой радости, всеми другими препятствиями: ее расой, к которой ее приковывают тысячелетние предрассудки, ее неопытностью, и даже отсутствием в ней морали, результатом вторжения вашей цивилизации в ее покоренные и обезлюженные владения.
Но что станет с нею, бедной маленькой богиней без святилища, бедной маленькой царицей без короны, бедной маленькой любящей и отчаявшейся девушкой, если случайности предстоящих приключений отнимут его у нее или убьют его?
Под нашими европейскими небесами все это залечивается тремя слезами и пуховкой для пудры, и, надо правду сказать, что это, в большинстве случаев, совершенно достаточная цена за то, что давали друг другу обе стороны. А здесь ценою явится целое крушение неизвестной жизни.
Он не знает ни того, чем он станет, ни того, что случится с ним завтра. Он знает, что значит любить, так как едва не умер от этого. Я руководила его рассудком, и я горжусь этим. Проклинайте меня, если смеете. Я вас прощаю!
Раздался взрыв гневных насмешек.
Довольно! с презрительной властностью прервала моя Совесть. Я всех вас терпеливо выслушала. Вы, кажется, забываете, господа, Чувства, что если я и допускаю ваши возражения, то сужу только я одна. Права Жалость; я ее одобряю и поддерживаю. О, вы можете сколько угодно кричать, бушевать, грозить. Я знаю, что иногда ваши крики покрывают и заглушают мой голос. Но лишь только они утихнут, то голос мой тем громче звучит над ухом этого человека. Он слушает меня и проклинает вас. И, лишь действуя в согласии с моим голосом, вы можете создать в нем искреннюю радость. Я одобряю то, что он сделал. Я не даю отчета, я требую его. Довольно!
Раздался заглушённый шепот недовольства; затем он стал уменьшаться, стал глуше, затем все замолкло. И только один дружеский голос, голос успокоительный и спокойный, сказал мне:
Ты поступил хорошо.
Глава IV.
Торнадо
Значит, вы сомневаетесь в моей дружбе, Гедик?
Вы сами не верите в это, Корлевен!
Так в моей прямоте?
Капитан!.. Посмотрите мне в глаза.
Глубоким взглядом голубых глаз Корлевен заглянул в мою душу.
Вы правы, Гедик. Я не думаю ни того ни другого. Но тогда... отчего же это молчание?
Я не мог выдержать упрека, читавшегося в его честных гладах, и опустил голову.
Потому что я не должен требовать от вашей дружбы того, чему воспротивилась бы ваша прямота, и потому, что я боялся суда этой последней.
У вас нелады с вашей совестью?
Она меня одобряет.
Так чего же вы боитесь?
Суждения вашей совести.
Он погрузился в глубокое размышление.
То, что вы от меня скрываете, может, следовательно, быть дурно истолковано?
Другими, но не мною, да, быть может.
Я думаю, товарищ, что души наши равны, и я не боюсь, что мне придется осудить то, что вы одобряете. Я мог бы несомненно осветить то, что вас смущает и, таким образом, успокоить ваши сомнения.
Но я не хочу знать... потому что, если то, что я делаю, дурно, я все равно буду это делать, а вы, по своей дружбе, сочли бы долгом стать моим соучастником.
Взгляд его вторично проник в мою душу, и я позволил ему читать в ней.
Хорошо, заключил он. Я не буду больше трогать жертвоприношений у подножия статуи. Этим и ограничиваются все ваши желания?
Все мои просьбы, Корлевен.
Перед отъездом он в последний раз обратился ко мне.
Еще одно: вы можете дать мне слово, что во всем этом не скрыто для вас никакой опасности?
Даю вам слово, что если опасность и есть, то она мне неизвестна, и что, кроме того, лично я не предвижу никакой опасности.
Ладно, товарищ, и... желаю успеха!
Сохраните все это в тайне.
Излишнее предупреждение.
Уходя, он бросил на меня взгляд сожаления, и сердце мое сжалось.
Медленно и скучно проходили дни в лихорадочном ожидании увенчивавших их вечеров.
Когда товарищ мой верхом на лошади исчезает в глубине долины, когда Коэ-Коа наполняет голубую ночь звездным своим царством, когда шепот морских волн прядет великое ночное молчание она приходит ко мне, всегда еще более желанная, еще более покинутая и всегда уважаемая мною.
Я теперь знаю о ней все, что она знает сама о себе, за исключением только одного.
Я узнал, что божественный ребенок, получивший приют на «Галатее», был сыном царя и царицы древней расы, увезенных с острова в плен и проданных в рабство перувианскими рабовладельцами с корабля «Роза Кармен»; они умерли под ударами плетей, разрабатывая залежи гуано на острове Чинча. Когда мальчик был возвращен на остров, то там жила еще девочка его расы, которую жрецы сумели уберечь от похищения пиратами; мальчик этот продолжил священную расу, и Эдидея была его внучкой.
Я узнал, что ей двадцать лет. Я узнал, что Атитлан последний хранитель знания, жрецов Инта, как и она сама последняя тонкая веточка угасающей тысячелетней расы.
Она рассказала мне, откуда пришло первоначальное владычество тех, которые были родоначальниками привезенной сюда туземной расы. Они явились с острова Туамоту, так как после битвы с соседним племенем им оставалось на выбор или быть съеденными в торжественном пиршестве, или исчезнуть из собственной земли. Предпочитая опасности океанского простора более непосредственной опасности попасть на вертел, они сели на большие пироги и предались воле волн, питаясь во время пути телами наиболее слабых из своих сотоварищей. Ветер и судьба привели их в Рапа-Нюи, где они и высадились на севере острова в бухте Ане-Кана. Вождь их, по имени Готю, управлял ими, оттесняя в бесплодную и известковую часть острова немногих оставшихся в живых из людей древней расы. Но те ожесточенно защищали жалкие остатки былого своего царства. Немало костей усеяли собою бесплодную равнину Раотагаи: тела нападавших туземцев были раздавлены лавинами огромных камней, ниспадавших с вершины горы. Так родилось это наследственное суеверие, продолжавшееся и после того, как европейцы, в свою очередь, лишили потомков Готю узурпированной ими власти; суеверие это до сих пор жило в примитивном чувстве туземцев, вызывая одновременно и страх, и жертвоприношения.
В одном только вопросе я не мог сломить ее таинственного молчания; ни мольбы, ни поцелуи мои не могли преодолеть ее твердой воли: я так и не узнал убежища, в котором она жила, таинственного места, куда она уходит отдыхать, когда ночной мрак сменяется зарею.
Рассердившись на ее сопротивление, желая во что бы то ни стало узнать причину ее странного молчания относительно этого вопроса, я однажды вечером последовал за нею. Напрасный труд! Легкая и уверенная, она далеко опередила мои неверные и ощупывающие почву шаги среди извилин тропинки, идущей к восточному гребню, и после часа тяжелых поисков я очутился перед недоступной и не имевшей прохода скалой.
В отместку за это она лишила меня своего появления в течение трех ночей, и я больше уже не пытался проникнуть в тайну ее таинственного убежища, так как был слишком счастлив ее запоздалым возвращением. Что скрыто в этом убежище, почему она не позволяет мне проникнуть в него, раз она клялась, что Атитлан не бывает в нем?.. К тому же все изыскания, которые мы с Корлевеном делали, остались бесплодными, хотя и были продвинуты очень далеко. В миссии заговорили о том, чтобы перевести нас на север, где Гартог и Флогерг со своими землекопами производили раскопки и достигали прекрасных результатов. Неужели же я не найду ничего, что могло бы оправдать и мотивировать мое дальнейшее пребывание здесь?..
Наконец-то!.. Вот и дождь!
Небольшой островок медно-красных облаков, выплывший незадолго до захода солнца из-за западного горизонта, стал шириться, увеличиваться, раздуваться, расстилая среди побледневшей лазури отрога черных как сажа туч, и, наконец, разросся до зенита. Целый день с земли, раскаленной бледным солнцем, задернутым дымкою тумана, поднимался к нему жар, точно из пасти плавильной печи; в этой дымке солнце было как серебряный круг среди серого пара. Море было цвета расплавленного свинца.
Весь этот день я провел один, задыхаясь от невыносимой жары; Корлевен отправился в миссию, чтобы возобновить запас нашей провизии.
Что это расслабляющее действие зимнего тропического климата на мой неприспособленный европейский организм? Или скорее следствие страстных изнурительных ночей, проводимых мною в неутоляемом чувственном возбуждении, когда ее близость является моею радостью, а моя воля препятствием к насыщению чувственности? Так или иначе, но члены мои отяжелели от ненасыщаемых объятий; в ушах бьют молоты от бессонницы.
Крупные теплые капли отвесно падают среди нарождающегося мрака. Острый запах пыли и озона расширяет мои стесненные легкие. Я испытываю как бы неутоляемую жажду, не могу достаточно напиться чистым воздухом и свежестью. Полотняные панталоны, легкая рубашка, в которую одет, давят меня невыносимой тяжестью, и я подставляю ливню лицо и шею, с которых стекает вода.
Остатки бледного света, прорывающиеся с горизонта сквозь тяжелые потоки дождя, проливают последний бледнеющий отблеск на гладкие скалы. Хаос вокруг вулкана прекрасен и мрачен.
Из глубины долины, уже задернутой густым мраком, вдруг раздаются голоса. Среди гула бешеного ливня я различаю испуганный вопль.
Госпожа... ведь это значит искушать богов!
Торопливые шаги раздаются по тропинке, с которой каскадами начинает падать вода; голос... женский голос спокойно зовет:
Эрве!.. Господин Гедик!.. Посветите мне!
Я бросаюсь в грот, бегу обратно на тропинку, представляющую теперь сплошной водопад, освещающегося ярким светом электрического факела, и среди дождевых смерчей, бешено разрываемых внезапно поднявшимся вихрем-торнадо, я вижу, как в полосу света входит с обнаженной головой, с чудесными волосами, прилипшими к улыбающемуся лицу... Корето!
Черт побери! воскликнула она, войдя в грот, пока я разводил из сухих ветвей огонь, чтобы она могла просушить промокшие насквозь одежды. Недурно выбрала я время, чтобы нанести вам визит! Где же ваш товарищ?
Я сказал ей.
Ладно! Я так и подумала, когда не нашла его лошади в нижней пещере. Имея дела в этой стороне острова, я захотела сделать ему сюрприз и навестить его. Мы, очевидно, разошлись по пути. Но это доставит мне удовольствие осмотреть ваш лагерь. Как вам нравится на нашем острове, прекрасный искатель старых камней?
Она была весела и смеялась, столько же заботясь о прилипшем к телу платье, сколько о своем первом поцелуе.
Но ведь у вас почти уютно: складные кушетки, лампа, огонь... и надеюсь, провизия? Я останусь здесь и пережду бурю. Несчастный Торомети со своими черными совсем почернеют от страха, ожидая меня в пещере-конюшне. Они, вероятно, уже думают, что горное чудовище отправило мою прекрасную душу к Создателю, а голодными челюстями пожирает мое тело. Они посерели от страха, когда я захотела подняться.
Она уселась, сняла болеро, под которым промокшая шелковая рубашка прилипла к ее гордой груди, вынула гребень, обрушила на плечи черную волну тяжелых от дождя волос, потом присела, скрестив ноги по-турецки, на землю перед пылающим огнем и протянула к нему руки, ставшие золотистыми в отблесках пламени.
Ну, я не жалею моего товарища, она великолепна.
Она не обедала. Я поспешил подать ей все то, что у нас было самого лучшего: жестянку с цыпленком, консервы из Франции! сухари, бананы и одну из бутылок вина, присланного ею же.
Чудесно! Вы живете здесь, как боги. Мне право хочется провести здесь свободное время. Очень часто я так скучаю в своей большой хижине, в гасиенде.
Из скромности я не посмел говорить с нею о Корлевене, ее любовнике, но она сама предвосхитила мою мысль:
Бедный капитан найдет дом пустым. Но он поймет, что в такую погоду я спряталась там, где меня застало торнадо. Теперь все дороги обратились в непереходимые потоки, и вода залила равнину. Завтра все это будет дымиться под лучами солнца, а в полдень уже ни о чем этом не будет и помина. Это у нас неудобства зимнего времени.
Но, может быть, не найдя вас, он вздумает вернуться сюда?
Неправдоподобно! Куда я отправилась никто не знает, и если бы даже он пожелал вернуться сюда, то сама погода отсоветует ему это. Я очень боюсь, господин Гедик, что должна до завтрашнего утра обеспокоить вас своим присутствием. Но по крайней мере я не помешала этим никаким вашим планам?
Забавляясь моим смущением, она взглянула на меня. И внезапно острая мысль пронзила мой мозг: Эдидея!..
Эдидея! Знает ли она, что существует Эдидея? Без сомнения, знает, так как обе они, хотя и в разное время, воспитывались у миссионеров. Но в таком случае, отчего не сказала она об Эдидее, когда старый Кодр спрашивал ее, существует ли на острове другая раса? Какая ненависть разделяет этих двух женщин? Что произойдет от их случайной встречи?..
У пояса прекрасной всадницы висел тяжелый хлыст, шрамы от которого мы видели на лицах туземцев. Я мысленно сравнил твердую уверенность этой амазонки с мягкой нежностью моей маленькой подруги. Несомненно одно: если Эдидея придет, то мне не придется остаться в стороне. Но тогда страшная мстительность губернатора острова может дорого обойтись нам.
Я приподнял один из камней, которые навалил на низ полотняной двери, закрывающей нашу пещеру. Гигантская рука урагана вырвала из моих рук полотно и стала щелкать им по ветру точно бешеными ударами хлыста. Дождь лил по скалам с шумом бурунов. Вся эта страшная ярость стихий успокоила мою тревогу: нет, Эдидея не может прийти сегодня ночью, а значит, все обстоит благополучно.
Я снова укрепил полотняную дверь. Корето, кончая свой ужин, смотрела на меня с двусмысленной улыбкой.
Не будет ли с моей стороны злоупотреблением вашим гостеприимством, если я попрошу у вас чашку кофе, господин Жан... Ведь, не правда ли, ваше имя Жан? Для испанки обед без кофе все равно, что жаркое без соли. Вы будете так любезны?
Я стал тихонько подогревать, чтобы не взболтать гущи, уже приготовленный для завтрашнего утра кофейник. Она повернулась спиною к огню и потрясла своей густой гривой, как красивое неукрощенное животное. Я почувствовал на своей спине ее тяжелый внимательный взгляд.
Жан?..
Я обернулся: перед огнем с пылающими углями черным силуэтом вырисовывался ее бюст; распущенные волосы окружали голову светящимся ореолом; черные глаза блистали в тени с непередаваемым выражением насмешки или лукавства.
Жан, вы курите? Да? Тогда дайте мне сигаретку, можно?
Среди наших припасов были только сигары и листовой табак.
Я сказал ей это.
Я не умею скручивать их... Сделайте мне сигаретку.
Пока я свертывал между пальцами тонкий коричневый цилиндрик, она, сидя на земле с протянутыми ногами и опершись ладонями на землю за своей спиной, потянулась, как красивая кошка, готовая выпустить когти. Я протянул сигаретку, придерживая пальцем тонкую бумагу.
Но склейте же ее, сказала она, не делая ни малейшего движения, чтобы взять сигаретку.
Под ее взглядом, пробегавшим по мне, я стал испытывать стеснение. Я провел бумагу по губам, склеил сигаретку и протянул ей, отвернув свои глаза от ее глаз.
Зажгите ее.
Я колебался; глаза наши встретились; я повиновался...
Медленно поднесла она к своим красным устам бумажный мундштук, только что бывший в моем рту; она глубоко затянулась, упорно продолжая смотреть на меня. Я весь ушел в хозяйственные хлопоты. Тяжелое молчание нависло между нами. Прервала его она.
Вы не очень разговорчивы. Быть может, мое общество стесняет вас?
Как вы можете думать это, сударыня?
Почем знать?..
Она засмеялась насильственным смехом, обернулась лицом к огню и, обращаясь к нему, стала спрашивать меня.
Сколько вам лет, Жан?
Тридцать лет, сударыня.
Мы с вами одного возраста. Капитану, кажется, сорок четыре?
Кажется.
Молчание.
Вы его друг?
Мы знаем друг друга слишком мало времени, чтобы я мог так назвать себя, но я хотел бы, чтобы он мог считать меня достойным быть его другом.
Новое молчание среди порывов урагана.
По-прежнему сидя ко мне спиною, обращаясь к огню, она сказала мне другим голосом, более глубоким, более трепещущим.
А знаете ли вы, что все они очень ошиблись бы, если бы стали строить предположения насчет того, как вы и я, вдвоем, проводим время?..
И, резко повернувшись, она посмотрела мне в глаза своими огромными глазами.
Но кто бы имел право строить такие предположения? сказал я. Мой товарищ? Но это значило бы наносить ему оскорбление, а также и нам с вами, сударыня, если бы полагать, что он может думать, что между вами и мною происходит что-либо другое... чем то, что происходит.
Она опустила голову, не отвечая; потом вдруг резко поднялась.
Вы, вероятно, мало спите в этой вашей пещере, сказала она мне отрывистым тоном. Какую кушетку вы предоставите мне?
Вот это его кушетка, сударыня.
Спасибо.
Она бросилась на нее, не говоря ни слова, и лежала с широко открытыми глазами.
Если вы желаете, сударыня, я могу удалиться, чтобы вам было удобнее.
О, вы слишком любезны, спасибо. Торнадо продолжается, а вы только что высохли. Я и так злоупотребила вашим гостеприимством. Я буду спать одетая.
Я поклонился, не отвечая на отрывистый и насмешливый тон, каким все это было сказано.
Быть может, вы потушите лампу?
Пещера наполнилась густым мраком, среди которого слабо вспыхивали потухающие угли.
Невыносимо медленно протекали бессонные часы, один за другим.
Огонь погас, и в пещере царил полный мрак. Ее насыщал жаркий самум, и среди мрака я слышал прерывистое дыхание Корето.
Наверное, она не спала. Я слышал, как она поворачивалась, как скрипела кушетка, как глубокие вздохи нетерпения или усталости? прерывали ритм ее дыхания. Я чувствовал, как невидимые глаза давят меня взглядом презрительного гнева; члены мои отяжелели, грудь старалась задерживать дыхание, и я не двигался, делая вид, что я глубоко сплю, а сон упрямо бежал от меня.
Который был час?.. Не знаю. Но вдруг в плотном воздухе прокатилось глухое ворчание, похожее на отдаленный взрыв снаряда очень большого калибра.
Я услышал, как при этом звуке Корето приподнялась на своем ложе. Она прошептала тихим голосом:
Гром!
Ураган смолк, и дождь прекратился. Атмосфера вдруг ожила и вся сотрясалась от какого-то неведомого флюида. Я почувствовал, как все мускулы мои содрогнулись, неподвижность стала больше невыносимой. Сдавленная грудь поднялась от глубокого вздоха.
Глухое ворчание стало приближаться, расширяться, стало величественнее, могущественнее. Воздух стал таким плотным, что его, казалось, можно ощущать и пить как жидкость. Вибрирующие волны сотрясли меня, и, казалось, что нервы мои где-то вне меня, настолько чувствительность их обострилась. И вдруг властно, охватывающе, неодолимо родилось во мне желание обладать женщиной...
Я угадывал во мраке очертания роскошного раскинувшегося тела. Мое возбужденное воображение раздевало его, открывая его гармонические очертания. Аромат тяжелых волос и влажной кожи ударял мне в голову и опьянял меня, уничтожая всякие другие мысли. Гром прокатился еще ближе, а я лежал, распростертый, в неистовом ожидании невозможного...
Оно пришло.
Кушетка шевельнулась под более резким движением; потом раздался шорох тела, ползущего по земле и скользящего ко мне, и вдруг совсем близко, так близко, что, протянув свою расслабленную руку, я коснулся бы рта, произносившего это, вдруг имя мое раздалось в прерывистом дыхании глубокого и волнующего голоса:
Жан?..
Все мое содрогавшееся в ожидании тело окаменело, как в каталепсии. Голос, более умоляющий, повторил:
Жан?.. Вы не спите? Ответьте мне!
Всеми силами своей ослабевающей воли держался я за молчание и неподвижность. Она прошептала еще тише:
Мне страшно!
Женские ловушки устроены из невидимого и невесомого. И я попался в эту ловушку, ринувшись в нее с головою:
Страшно чего? сдавленным голосом спросил я.