Кто мог бы определить, когда произошла та последняя спазма вулкана, во время которой он извергнул из глубины прежнего своего кратера этот огромный шар стеклянной лавы, вышедшей из безмерных глубин его подземных лабораторий, и доставил этим такое гармоническое украшение этому неожиданному гроту со сводами из прозрачного агата? Несомненно я нахожусь под самим озером; зеленоватый свет это цвет его волн, а продырявленная вершина чаши тот самый конусообразный холм посредине этого озера, который я видел сверху.
Мало-помалу глаза мои привыкли к этому таинственному и нежному свету. Я испытывал здесь какое-то благоговение, заставлявшее меня ходить неслышным шагами, как это делают в церкви.
Я обошел вокруг всей пещеры, не найдя никаких следов живых существ. Приблизившись к краям пропасти, разверзающейся в центре этого обширного круга, я невольно прошептал полную значения фразу, продолжая вспоминать таинственный документ:
Круглы уста Гугатое. В них пламя. Будь осторожен.
Но напрасно стараюсь я быть осторожным. Страшные огнедышащие уста давно уже извергали последнее пламя, и века охладили эти обожженные губы. И все-таки...
И все-таки, когда я склоняюсь над извилинами черной пропасти, мне кажется, что я слышу, как из нее поднимается отдаленный гул...
Горячее дыхание с серным запахом вырывается порою из колодца, и стеклянная вершина кратера служит исходом для этих паров. Из безмерных глубин вулкана сюда подымается глухое кипение подземной лавы, и это гигантское ухо Дионисия доносит до меня страшное эхо чудовищного ворчания. Нет, пламя Гугатое еще не потухло со времени того мрачного часа, когда среди ночи веков черный бог поглотил материк, доказывая свое могущество; и я содрогнулся при мысли об его гневе и о том, что сталось бы с человеком, который соскользнул бы в эту пасть.
А вот и Кириру.
Предо мною в скалистой стене короткий боковой проход. В конце его высокая статуя запирает дорогу. Я вспомнил Флогерга и невольно отступил на несколько шагов назад.
Кириру именно таков, каким я представлял его себе. Тело его одновременно и человека, и животного: туловище человеческое, но ноги и руки когтистые лапы огромной кошки. А голова его... да, она производит сильное впечатление!
Кошка!.. Да, если угодно, кошка, но кошка-дьявол! На концах ушей густые пучки, как у рыси; пасть с треугольным подбородком, как у дикой кошки; зубы тигра, но самое страшное глаза.
В двух пустых глазных впадинах, над которыми поднимается плоский череп, светятся два шара, которые можно счесть живыми. Они сделаны из зеленого камня, грани которого отражают малейший луч света; мой факел зажигает в них тусклое сверкание.
Морда зверя дышит диким чувством: ненавистью?.. коварством?.. жестокостью?.. Всеми тремя, и это заставляет дрожать...
Кириру охраняет путь. Дави его глаза. Открой свои.
Это последнее препятствие... Ну, смелее, чего же ты боишься, Жан?
Я вскарабкался с ног чудовища на его колени, с колен на руки, стал на них и очутился около глаз.
Вблизи глаза эти уже не пугают. Они сделаны из неизвестного камня зеленого цвета, более темного, чем зелень морской волны; весь прозрачный камень пронизан золотыми жилками. Глаза эти прикреплены к орбитам, и я чувствую, трогая их руками, что они движутся.
Дави, его глаза. Открой свои.
Открой свои?.. В документе ничего не сказано зря. О какой же трагической неожиданности предупреждает он в этом случае?..
Невидимые во мраке блуждающие души угасшей расы быть может, вы здесь и готовы наказать за святотатство того, кто похитит тайну ваших богов?
Эдидея!.. Милое, любимое много дитя, если мне суждено умереть от моей дерзости, то пусть по крайней мере умру я в твоих руках!..
И я бешено надавил на стеклянные глаза и почувствовал, что они уходят вглубь под давлением моих пальцев, точно живые.
Проклятие!..
Остолбенев от волнения, с бьющимся сердцем, без единой мысли в голове стоял я, изумленный тем, что остался в живых. Я понял теперь, против какой опасности предостерегала меня «говорящая доска».
Едва я нажал па зеленые камни, как высокая статуя повернулась на своей оси, описав в углублении скалы резкий полукруг. Я вдруг увидел, как на высоте моей головы приближается ко мне стена, чтобы размозжить мою голову. Какой внезапный рефлекс заставил меня соскользнуть обратно на колени статуи?.. В двух дюймах от моих глаз проплыла стена, которая сделала бы из моей головы кровавый ком, если бы я остался наверху, около головы статуи.
Среди почти полной темноты я понемногу пришел в себя. Статуя, повернувшись, снова плотно замкнула собою проход. Ощупью стал я искать электрический факел, который уронил во время этой тревоги. Толстая чечевица предохранила лампочку, и свет засиял снова. Если бы она разбилась, что стал бы я делать в этом мраке?..
Но напрасно освещаю я лучами факела все вокруг; нет преграды, от которой они отразились бы, и они как будто тонут в этом океане мрака. Я дышу теплым и сухим воздухом. В нем как бы холодное дыхание ароматов, как бы смутный запах покинутого храма. Мало-помалу глаза мои привыкают, и я вижу, как во мраке зажигаются направо, налево, вверху, внизу, очень далеко от меня тусклые отблески, тающие среди мрака, не потому, что исчезают производящие их тела, а потому, что большое расстояние, по-видимому, поглощает свет.
Каменный пол в шести футах подо мною. Я спрыгиваю. Пол вымощен такими же асимметрическими черными плитами, как и в той пещере; свет отражается от них, как от черного матового мрамора.
Я медленно двигаюсь, освещая каждый шаг, готовый ко всякой неожиданности: Кириру заставил меня быть осторожным. Насколько я могу судить по отдаленному эху своих шагов, которое точно падает сверху, я должен находиться в огромном склепе. Медные отблески усиливаются по мере моего приближения, светятся справа и слева на высоте моей головы, пока я прохожу мимо, и погасают за мною.
Я иду между их параллельными рядами, желая достигнуть глубины огромной пещеры, прежде чем заняться исследованием их. Но вот круг света моего факела мягко ложится на какую-то преграду.
По мере того как я приближаюсь, лучистый круг уменьшается и преграда освещается яснее.
Это широкий плоский мавзолей, бока которого скрыты вырезанными иероглифами, явно похожими на те, которые дешифрировал Кодр. Величественная масса этого прямоугольного мавзолея далеко превосходит обычные размеры. На вершине его, очень высоко, как будто бы лежит, насколько я могу судить, гигантская статуя человеческой формы. Посредине ее лица, среда разных иероглифов, вырезан пылающий диск, представляющий собою Инти.
Но тут кровь моя быстро заструилась по жилам, и я увидел, что в этом огромном подземном некрополе все стены, цоколь и сама статуя были сделаны из золота!..
Старый Кодр сказал правду: сокровище Рапа-Нюи находится пред моими восхищенными глазами!
Я провожу светом факела по стенам.
Снизу и до самого верха, насколько я могу видеть, все они усеяны узкими нишами, расположенными рядами. В каждой нише стоит золотая статуя, и под каждой статуей начертан иероглиф. Все эти статуи воспроизведения черных каменных колоссов, которыми переполнен остров. Те же вдавленные дуги бровей, те же овальные глаза, те же тиары на головах; и, однако, ни одно из этих тонких лиц не похоже на лицо соседней статуи.
О! Вернуться на белый свет и привести сюда четырех моих товарищей!.. Я думаю о неисчислимом богатстве, которое теперь у нас в руках; я думаю о непостижимых горизонтах, которые оно перед нами открывает, о страшной решающей власти, которою оно нас облекает...
Но внезапная мысль рождается среди всех этих мечтаний: Эдидея?..
...Глухой удар обрушивается на мой затылок... сверкающий свет моего факела тухнет... в глазах искры... крик... женский крик, одно непонятное мне слово... потом бурный фиолетовый вихрь, в котором мозг мой кружится... кружится... кружится...
Глава VI.
Из глубины воззвах
Съешь еще этот прекрасный плод.
Мне больше не хочется есть, Эдидея.
Выпей немного этого перебродившего сока сахарного тростника. Он развеселит тебя.
Мне больше не хочется пить.
Хочешь, мы пойдем вместе с тобою посмотреть на ящики с цветными камнями?
Я их уже видел.
Хочешь, мы снова посетим Золотую Пропасть?
Я знаю малейшие ее расщелины.
Хочешь ли, я спою тебе под звуки моего эльзебиля легенду о лиане Сабеа?
Ты уже пела мне ее сегодня ночью, Эдидея.
Подруга моя встает.
Подожди, говорит она.
Она направляется к корзине, в которой мы каждый день находим сахарный тростник, съедобные клубни и плоды, составляющие нашу пищу.
Посмотри!.. торжествующе говорит она мне. Я попросила достать его для тебя.
И, соединив маленькие ручки в пригоршню, она подносит мне в ней... цветок.
Широкий и глубокий венчик его будто выточен из слоновой кости, с бахромкою розового коралла; прямо стоящие на своих ножках редкие тычинки заканчиваются черными спорами, а раздвоенный пестик кажется языком цветка. Он издает глубокий аромат. Цветок!.. В этом аду из скал, металла и вулканического стекла тонкие лепестки твои являются как бы жестоким напоминанием, что существует солнце, свет, равнина; вчера еще ветерок покачивал твою чашечку и свободные насекомые сосали сок твоей пыльцы. Цветок!..
Это цветок лианы Сабеа, легенду о которой я тебе рассказывала; он расцветает в сумерках и закрывается с утренней зарей. Здесь, у нас, он будет жить, потому что здесь всегда ночь. Он нравится тебе?
Цветы умирают в тюрьме, Эдидея. Ты стала бледной, мой маленький цветочек. С тех пор как солнце не светит больше на твои прекрасные глаза.
Нежное взволнованное лицо становится обескураженным.
Что же еще я могу сделать для тебя, мой любимый, чтобы вернуть тебе радость?
Радость!.. Она отлетела от меня с того дня, как...
Прислони свою голову к моему плечу, Эдидея. Вот так! Я счастлив.
Мы лежим рядом друг с другом на толстом руне пушистой шерсти в агатовом гроте; ее прекрасные серые глаза ищут взгляда моих глаз. Но мой ропщущий взгляд направлен только на то узкое пространство, где в самом верху конического купола вырезывается круглый кусочек голубого неба...
Когда я очнулся от оцепенения, в которое погрузил меня удар по голове, сколько дней прошло о той поры?.. я уже не знаю, Эдидея, наряженная как фея в драгоценности неисчислимой цены, беспокойно бодрствовала у моего изголовья. Это было в уголке громадного храма, где с тех пор и протекают наши ночи.
Наши ночи!.. Что оставалось бы нам в мире среди этой пропасти сокровищ, если бы у нас не было наших ночей?
Это ее руки, нежные женские руки, усеянные сказочными драгоценностями, вылечили меня.
Несмотря на минувшие дни, я еще переживаю этот чудесный сон: изумление прекрасной девушки, полуобнаженной под своими драгоценностями и склонившейся надо мной в полутени слабого света лампы; неизвестное мне питье из листьев кока, освобождавшее голову мою от тяжести, а тело от лихорадки; мольба о прощении, слетавшая с ее губ; клятва, которую она заставила меня дать перед мавзолеем Инти, отца ее расы.
А потом наступил тот незабываемый вечер, когда, уронив с плеч свое сказочное платье, она предстала предо мной, как живая статуя с непорочным телом, и отдала мне в дар и его, и в придачу к нему свое сердце.
И на этот раз я уже не колебался более, потому что я знал, что мы платим за право любить друг друга страшной ценою: нашей свободой.
Именно на этом единственном условии, что отныне и до конца наших дней мы оба будем пленниками в этих гротах, мрачный и фанатический жрец, сохранивший все тайны храма и ударивший меня, согласился сохранить мою жизнь. Эдидея, бледная беспомощная птичка пред непреклонным гневом жреца, дала это обязательство за нас обоих, и с тех пор никакие усилия, никакие поиски не дали мне возможности отгадать новую тайну дверей, которою обладает один только он, невидимый Атитлан.
О, лишь бы встретиться с ним лицом к лицу в один прекрасный день; приподнять за шиворот его иссохшее, аскетическое тело и бросить его, как скудное лакомство, в голодную пасть Гугатое!..
Ты скучаешь, мой любимый?
Я не скучаю, так как около меня ты, маленький цветочек.
Ты все еще любишь меня, несмотря ни на что?
Вместо ответа я сжал в объятиях любимую и закрыл поцелуем помертвевшие веки на ее бедном лице, похудевшем от вечных сумерек.
Эдидея?
Что, мой любимый?
Я хотел бы найти Атитлана.
Ты ведь знаешь, что это невозможно. Он лишь во время нашего сна приносит сюда пищу, которую берет у подножия статуи; ведь ты знаешь, что теперь лишь он один владеет новой тайной, открывающей Кириру.
Да, это правда, на ночь он запирает нас в храме.
А кроме того, он владеет также тайной, которая может уничтожить пещеры. Ты был бы бессилен против его страшного знания.
Я буду его просить, буду умолять его вернуть нам снова свет.
А разве ты думаешь, мрачно сказала Эдидея, что я не умоляла его, пока ты лежал с безжизненно закрытыми глазами? К тому же твой язык ему непонятен. Это настоящий жрец прежних времен.
Целая буря энергии клокочет во мне. Все, что угодно, пусть даже смерть под развалинами, только не эта мягкая ванна из мрака или лилового света, который делает меня безумным. Я хочу, я хочу вновь увидеть небо, хотя бы сквозь рушащиеся своды!
Если я найду... если мне удалось бы вновь открыть тайну дверей, Эдидея... ты последуешь за мною?
Дрожь пробегает по ее прекрасному телу:
Да сохранит нас от этого Инти!.. Ты ведь знаешь, Жан, что я поклялась быть здесь до конца жизни.
Значит, ты пожертвовала бы твоему богу нашей любовью? Ты осталась бы?
Она прячет свое лицо на моем плече и еще крепче обнимает меня:
Я поклялась! повторяет она.
Нет даже этой надежды!.. Ах, мы прокляты! Для чего же мне это огромное и бесплодное богатство, раз оно только вечная золотая тюрьма?
Я задремал, усыпленный ее нежною ласкою. Там, наверху, солнце садится, наступает вечер. Я думаю о том, что сталось с моими товарищами и что, по их мнению, случилось со мною. О, я знаю, что по крайней мере один среди них, Корлевен искал меня. Снова пожать его честную руку и испросить прощения его добрых и снисходительных глаз...
Что делают они теперь? В этот час дня мы, обыкновенно утомившись от бесплодных изысканий, возвращались в свой лагерь, в пещеру. Конечно, они теперь соединились вместе, чтобы обезопасить себя от угроз мстительной Корето. Корлевен присоединился, вероятно, к трем остальным, и я в моей беде не имею даже слабой надежды знать, что он бродит вокруг моей тюрьмы, разыскивая меня; прошло уже слишком много дней; он, вероятно, отказался от невозможного.
Но что это?..
Взгляд мой, устремленный вверх на гаснущее небо, увидел, как что-то движется... Легкая тень, там, наверху, как будто плавает в аквариуме озера... она подплывает к краю прозрачного конуса... она карабкается на него...
Эдидея!..
Прекрасные серые глаза приоткрываются и улыбаются мне. Я наклоняю над ними свою голову, чтобы они не увидели то, что происходит наверху...
Эдидея... не пойдешь ли ты взять свой эльзебиль в храме; мне хотелось бы послушать твое пение.
Нежное лицо озаряется счастьем и радостью.
О, сейчас иду, говорит она, вскакивая с ложа. Пока она карабкается на уродливую статую, тень достигает почти вершины стеклянного кратера...
Или лучше знаешь что... жди меня в храме, зажги там лампы. Я приду к тебе.
Она удивляется:
Но почему же не идешь ты вместе со мною?
Тень достигла вершины. Ага, Атитлан, мы теперь сведем с тобою наши счеты!..
Дай мне только взглянуть, как погаснет небо и я приду к тебе. Будь милой, маленький цветочек.
Иду, радостно говорит она. Принеси с собой корзину с плодами и питье из сахарного тростника.
Она нажимает глаза из зеленого камня, скользит вниз, статуя поворачивается... была самая пора!
Наверху, на побледневшем небе, черным пятном вырисовывается голова среди зубчатых краев отверстия кратера.
Каким образом Атитлан спустится? Я прижимаюсь в угол, готовый к прыжку, который свалит его с ног. Сейчас увидим, мой милый, так ли крепка твоя голова, как моя.
Тень смотрит через отверстие в грот и на мгновение остается неподвижной. Сверху раздается голос:
Черт побери! Тут не видно ни зги.
Этот голос!.. Электрический факел вспыхивает наверху, пытаясь осветить своими лучами глубокую пещеру.
Эге! Да ведь здесь глубоко!
Этот голос, одновременно и спокойный и насмешливый?.. Этот факел? Я говорю вполголоса:
Корлевен!..
Свет внезапно тухнет. Боже мой!.. Если он уйдет. На этот раз я кричу:
Корлевен!..
А, значит, я не ослышался: меня позвали оттуда!
Свет снова вспыхивает.
Корлевен... это я, Гедик.
Раскат радостных восклицаний потрясает стены грота:
Тысяча чертей!.. Я же говорил им, что он жив!.. Гедик, мальчик мой, это вы?
Это я, капитан, говорите тише.
Ладно! говорит мой товарищ. Вы в опасности?
В настоящую минуту нет; но это может случиться каждое мгновение. Как смогли вы добраться сюда?
Очень просто, говорит он мне, этот островок посередине озера все время мучил меня. Я опустился по веревке с гребня кратера до воды; потом я поплыл и вот я здесь. Я явился бы и раньше, но на острове не было достаточно длинной веревки. Пришлось подождать парусника.
Парусник здесь?
Уже два дня.
А где ваши товарищи?..
Разве вы не слышите, как они орут там, на горе? Эй, замолчите! крикнул он наверх, сделав знак, чтобы там замолчали. Черт меня возьми, как я рад! повторяет он: Как спускаются туда к вам?
Больше нельзя уже спуститься, капитан; цифры переменены.
Я бегло рассказываю ему о проходе в скале, о площадке с каменной плитой.
Пустое дело, решает он, у нас есть динамит.
Нет! Я вспоминаю вдруг о тайне Атитлана, который может разрушить пещеры, а теперь я хочу жить, жить, жить!
Послушайте, Корлевен, есть одно только средство. Через эту дыру вы не можете спуститься, потому что мы не смогли бы подняться обратно...
Почему? А веревка?
А сокровище?..
Сокровище существует?..
Ну, конечно!
Мне хочется плясать и смеяться.
Ну тогда честь имею поздравить! говорит Корлевен.
Послушайте: вы знаете статую, в нише которой вы когда-то нашли плоды?
Черт побери!.. Я вижу ее каждый день, но я исполнял вашу просьбу не трогать плодов.
И хорошо делали, капитан, потому что этими плодами питаюсь я. Ну так вот...
Я озираюсь вокруг. Все спокойно.
Ну так вот?..
Ну так вот, устройте засаду и поймайте того, кто каждую ночь берет эти плоды, а потом заставьте его открыть вам двери. Следите за ним, так как он может, по-видимому, всех нас взорвать на воздух.
Ладно! Буду следить за ним, не бойтесь... Да что же это, они не замолчат там, на горе?
Товарищ мой снова делает им знаки. Вот уже и ночь.
Если он откажется, то всегда будет время пустить в ход динамит, а за ним все-таки следить внимательно.
Понял. Это все?
Неужели он сейчас уйдет, этот вновь найденный друг? Чувство одиночества вновь начинает сжимать мне сердце.
Капитан... простили ли вы меня?
Простил ли за что?
За... за ночь во время грозы? Искренний взрыв смеха раздается сверху:
Знаете ли вы, что она добирается до моей шкуры? говорит мой товарищ. Я расскажу вам про это в другой раз. Ни в чем не нуждаетесь?
Нет, спасибо... Ах, виноват: нет ли у вас табаку?..
Мешочек с табаком падает к моим ногам; в нем и листки папиросной бумаги.
Вам придется высушить их. Я забыл этот мешочек в кармане своих панталон, и вот!..
Спасибо, и... и если вы не найдете подземного прохода, вы снова вернетесь этим путем, капитан?
Ну еще бы!
Прозрачная тень скользит по стеклу, по воде, как раз в ту минуту, когда на агатовом небе зажигается первая звезда.
Тогда я, неверующий, бунтовщик, атеист, бросился на колени, посылая самые страстные молитвы к этой блеснувшей звезде...
В это утро статуя Кириру повернулась, как всегда, но мы не нашли никакой пиши в агатовом гроте. Атитлан не возвратился этой ночью...
Напрасно старался я делать вид, что разделяю беспокойство Эдидеи. Безумная радость жила во мне: они захватили жреца, они скоро придут...
Часы протекают один за другим, сперва слишком медленно для моего нетерпения, затем слишком быстро для зародившегося во мне беспокойства: а что, если они его не захватили?.. если священник, понявший в чем дело, приговорил Эдидею и меня умереть медленной, голодной смертью?..
Но тогда Корлевен вернулся бы через озеро... Вся моя тревога стала жить теперь в моих глазах, наблюдавших за тяжелым жерновом двери, в моих ушах, подстерегавших малейший шорох среди тишины.
Сохранившиеся у меня карманные часы показывали два часа пополудни: ничего нового! Мы с Эдидеей обманули голод несколькими оставшимися от вчерашнего дня плодами. Я увидел, как крупные слезы показались на прекрасных испуганных глазах. Чем успокоить ее? Если бы я даже был уверен, что мы будем спасены, я не мог бы сказать ей, потому что она увы, я понял это! неспособна нарушить данную ею клятву. Я знал, что, когда придет время, мне придется бороться с нею, чтобы увести ее с собою, и эта приближающаяся борьба волновала меня еще больше.
Три часа... Ничего!
Ничком на ложе Эдидея беззвучно рыдала в безмерной скорби. Она знала Атитлана; она знала, на что способен он в своей мести, когда месть эту предписывала ему воля его бога. Она всего боялась от него.
Я курил, и волнение моей подруги было так сильно, что она даже не удивилась ни тому, откуда у меня табак, ни моему безразличию к ее горю. Четыре часа!.. Я уже не смотрел больше на дверь, но только на стеклянный конус кратера; все мои надежды были теперь только на появление одного Корлевена.
Табак не мог заглушить судорожного голода. Эдидея следила за мною, пока я шагал взад и вперед, точно зверь в клетке.
И вдруг тяжелый скрип, испуганный крик Эдидеи, которая одним прыжком бросилась в мои объятия: каменная дверь повернулась!..
Гедик!
Я здесь, Корлевен.
Мы кинулись в объятия друг другу, смеясь, как одержимые, и целуя щеки, мокрые от слез.
За ним Гартог, восхищенный и довольный:
Так значит, вы нашли этот клад? Во сколько вы оцениваете его?
За ним Флогерг, сиявший дикой радостью:
Удачный день, Гедик! Если бы о нем знали эти господа там, во Франции, как задрожали бы они от страха!
Наконец Кодр... Проклятье!.. Кодр... я забыл о нем, и я вспомнил об Эдидее!..
Он приблизился ко мне, пристально глядя на нее:
Поздравляю, Гедик! Все сокровища разом, и ваше и мое. Это называется повезло.
Я не мог удержать движения, которым защитил от его пронзительного взгляда бедное, дикое дитя; она была в полуобмороке. Страшные серо-зеленые глаза повернулись ко мне, вонзились в мои глаза взглядом своих темных зрачков... и я почувствовал, как все мысли мои закружились в непреодолимом головокружении.
Ого, ого! сказал он и ограничился этим, отведя от меня свои глаза.
Гартог и Флогерг воздержались от излишних вопросов.
Ну, так где же клад? нетерпеливо спросил Флогерг.
Я показал им на гигантскую статую Кириру:
Вот дверь.
Ай!.. Кошка!.. сказал Флогерг, снова охваченный суеверием.
Доктор пожал плечами, направился к статуе и стал исследовать надпись на цоколе:
Как раз то, что мы искали, сказал он наконец. Я думаю, что эта странная порода действительно существовала и была родоначальником ламы. Как это открывается?
Одну минуту! сказал Корлевен. Сперва внесем пленника и закроем дверь, это будет осторожнее.
Капитан и Флогерг осторожно внесли на носилках на одной из наших полотняных кушеток, с который был снят тонкий матрац, длинное худое, истощенное аскетическое тело, завернутое в какой-то плащ, украшенный черными перьями, и туго стянутое веревками; оливковая кожа его была вся в морщинах и словно выдублена временем; глаза, точно раскаленные угли в глубоких орбитах, осматривали всех нас взглядом дикой и глубокой ненависти. Попавшиеся в западню гиены, когда их связывают, имеют такие же загнанные глаза, делают такие же бесплодные попытки укусить.
Ну, приятель, лежи смирно, сказал Корлевен с оттенком жалости в голосе. Это животное должно здорово страдать со своими искалеченными лодыжками.
Лодыжки старика были лиловые, вспухшие, отекшие, с двойным глубоким шрамом. Эдидея увидела его и бросилась к его ногам.
Атитлан!..
Но суровый жрец, изгибаясь всем туловищем, с трудом чуть приподнялся на носилках и бросил на Эдидею такой молниеносный взгляд, что та, побежденная, униженная, отступила к стене и закрыла лицо руками.
Поговорите же с ним, доктор, сказал Корлевен, раз он понимает только вас, и скажите ему, что все его беды закончились. В конце концов он сам виноват! Зачем он упрямился и молчал? Не мог же я оставить умереть здесь нашего товарища, уважая волю его сомнительных богов.
Что вы с ним сделали? спросил я его.
Лицо моего товарища омрачилось:
О, это было скверное дело, и я, поверьте мне, нисколько им не хвастаюсь, но что можно было сделать другого?