Мощный и глухой шум, нечто вроде дальнего глубокого шепота, отдаленное еще падение разбивающихся волн дошли до нашего настороженного слуха.
Буруны!.. сказал Корлевен, протягивая руку к невидимому горизонту.
Это одно слово заставило вздрогнуть наши сердца. Торопясь, толкаясь, спотыкаясь о протянутые по палубе канаты, мы устремились на нос и, перегнувшись через борт, устремили взгляды в темную ночь.
Глухой стук пущенного в ход дизеля раздался среди тишины, точно стук молотка, и кузов судна задрожал. Двойная окаймленная пеной волна начала скользить по широким бокам форштевня, и текущая вода замелькала под нами.
Бледные отблески, фосфоресцирующие волны, синеватые мимолетные искорки причиняли головокружение, лишая нас ощущения поверхности воды и открывая под нами серо-зеленую пропасть водной стихии. Большие светящиеся медузы, мерцавшие розоватым, голубоватым, зеленоватым светом, колыхались на кормовой волне, будто огромные японские фонари.
Остров был там, мы чувствовали его шестым чувством, с закрытыми глазами. Остров был там, остров дикий, почти пустынный, которого лишь отдаленность от всех стран предохранила от разрушающей цивилизации. И в безмерной глубине под волнами, разрезаемыми нашим форштевнем, были скрыты древние развалины неизвестного мира, погребенные в зеленом мраке морской пропасти после одной из самых ужасных катастроф, происходивших на еще формирующейся земле.
И единственный пережиток погибших веков, единственный свидетель агонии материка, обрывистая вулканическая скала, огромный шлак, уцелевший от подземного огня, должен был открыться перед нами среди черного океана и открыть нам свою чудесную тайну.
Тайну!.. Мы приближались к тайне Рапа-Нюи.
Шум прибоя, ставший более близким, шел теперь, касалось, с левой стороны. Парусник, спустив паруса и приводимый в движение винтом, повернул направо, носом на юго-запад.
С капитанского мостика раздалась короткая команда. Перебои машины стали слабее, прекратились, и над судном воцарилось величавое молчание. Вода перестала скользить под кузовом; корабль остановился.
Бросай лот! сказал голос с мостика.
Тяжелое тело разбрызгало воду, разматываемая катушка заскрипела.
Тридцать сажен, сказал другой голос.
Якорь с штирборта! раздайся голос капитана, усиленный рупором.
Тяжелое падение подняло столб пены, якорная цепь завизжала на вороте, потом этот железный водопад остановился, и цепь повисла.
Тридцать сажен глубины, сказал Корлевен, берег недалеко.
Якорь с бакборта! приказал голос с мостика.
Правильная предосторожность, одобрил Корлевен. Он бросает якорь с обеих сторон. Это значит, что дно здесь каменистое.
Якорь левого борта упал из крамбола, цепь развернулась, потом остановилась.
Тихий ход назад! сказал голос, заглушённый отверстием трубы.
Снова раздался стук машины, винт погнал под бока кузова двойной вихрь пены, потом остановился. Корабль тихо двинулся назад и, обе цепи натянулись. Притянутый ими корабль остановился и под их тяжестью слегка двинулся вперед.
Якоря зацепились, сказал Корлевен. Все идет как нельзя лучше.
А теперь? спросил Гартог.
А теперь, ответил Корлевен, мы можем идти спать, потому что невозможно предпринять что-либо раньше рассвета.
Мы все были разочарованы и стали возражать. Как! Дойти до цели, быть от нее в расстоянии только нескольких ударов веслами, и ожидать высадки до завтра, это было тяжелым испытанием для нашего нетерпения.
Ну вот! сказал со смехом бывший капитан. А на что же другое вы рассчитывали? Берег крутой; на нем есть только два места, к которым можно пристать, да и то в хорошую погоду. Не прикажете ли для вашего удовольствия разбить шлюпку о крутые утесы, или, быть может, вы думаете, что появится лоцман?
А это что? опросил Гартог, протягивая руку к какой-то точке в глубине мрака.
А там появилось вот что: белый огонь, не огонь разведенного костра, но круглый огонь, будто корабельного фонаря, загорелся в полуверсте от нас и, казалось, мягко покачивался на волнах прибоя...
Однако! сказал Корлевен. Вот это было бы не совсем банально!
Взоры всех матросов, наклонившихся над поручнями левого борта, и все наши взгляды устремились на этот огонь, который, казалось, стал, приближаться... Через некоторое время можно было различить шум спускавшихся в воду весел, а потом какое-то длинное и неясное тело вошло в круг тусклого света от фонарей «Зябкого».
Будь я проклят, если это не шлюпка! воскликнул сбитый с толку Корлевен.
С таинственной лодки раздался над водой голос:
Yor fleg?
Изумленный капитан «Зябкого» подошел к нам:
Что это могли бы быть за люди? Господин Кодр говорил мне о диком, почти необитаемом острове.
Вы здесь никогда не были? спросил Корлевен.
Никогда! Какого дьявола приходить сюда? Здесь нет ни груза, ни пассажиров. Сюда случайно заходит, вероятно, не больше одного корабля в год!
Надо думать... начал было Корлевен, но доносившийся с моря голос повторил более резко и более властно:
Wha's yor fleg?
На каком языке он там бормочет? спросил капитан.
Мне кажется, что это хочет быть английским языком, объяснил Гартог. What is your flag? Какой ваш флаг?
По-английски! изумленно прошептали мы. Разве уже англичане появились на нашем острове?
Франция! возгласил капитан.
На борту остановившейся шлюпки произошло заглушённое совещание.
Откуда идете? снова спросил голос из мрака.
Не угодно ли, теперь уже по-французски, воскликнул капитан. Из Папити, с острова Таити, ответил он более громко.
Ваш груз? снова спросил странный голос, одновременно и гортанный и шепелявый.
Черт меня побери, если я знаю, что находится в ящиках моего нанимателя! Я был зафрахтован на это путешествие, и груз мне совершенно неизвестен, сообщил нам капитан.
Разные товары и пассажиры, ответил за него Корлевен.
Снова раздался шепот в ночном мраке, а потом голос продолжал:
Нельзя пристать до таможенный осмотр. Губернатор она спит; хотите стать на мертвый якорь?
Таможня, губернатор! Мертвый якорь!.. Черт возьми! В какую же благоустроенную гавань привел нас компас «Зябкого»?
Вы по-прежнему уверены в своих мореходных исчислениях, Корлевен? насмешливо спросил Гартог.
Как нельзя более! решительно заявил наш товарищ.
В таком случае, продолжал Гартог, это уже не остров Пасхи, но остров дурной развязки. Я не знаю, обогатит ли нас доктор Кодр, но думаю, что для начала он нас основательно посмешит.
Вознаграждения мы не потеряем, сказал Корлевен с обычной своей философией.
Флогерг не сказал ничего, но при свете фонаря я увидел, что лицо его побледнело, и капли пота выступили на лбу. У меня у самого страшно сжалось сердце.
Хотите стать на мертвый якорь? с нетерпением повторил голос.
Я бросил якоря, ответил капитан.
Если поднимется западный ветер, корабль отнесет к берегу, продолжал голос.
Быть может, этот парень прав, он должен знать якорную стоянку, сказал нам нерешительно капитан.
Надо принять, посоветовал Корлевен.
Ладно, подтвердил капитан и крикнул: Беру мертвый якорь.
Поднимайте твой якорь и брось мне конец, приказал голос, и шум весел приблизился.
Свисток капитана созвал команду.
Все к брашпилю! Поднимать якоря!
Что это за суматоха? раздался среди нас пронзительный голос: это доктор покинул свою каюту и черепа.
Что это?.. переспросил Гартог с бешенством, звучавшим в его голосе. Что это, господин Кодр? А то, что ваш остров, якобы дикий, имеет служащих в гавани, лоцмана, переводчика, таможню и губернатора! Вот что это, попросту говоря!
Гном окинул взглядом разъяренное лицо Гартога, расстроенное лицо Флогерга, увидел насмешливую улыбку Корлевена и разочарование, овладевшее мною. Затем он нам сказал с величайшим спокойствием:
Ну а потом?
Ну а потом!.. начал Гартог, вне себя от бешенства, но от решительного жеста этого человечка прикусил язык.
Я вас спрашиваю: ну а потом?.. Что это доказывает? Остров этот Перу продало, он стал собственностью Чили. Это доказывает, что Чили лучше, чем мы думали, организовало это свое отдаленное владение. Но разве это что-либо меняет в моих данных?..
Мы стояли с раскрытыми ртами. Он продолжал:
Если бы здесь была гавань, доки...
Он умолк и отвел нас в сторону:
Если бы даже здесь был город, железная дорога и трамваи, и то, что изменило бы в вашем деле, господа? Нет сомнения, что сокровища спрятаны в подземельях острова, это доказывают все надписи. Вот если бы мы нашли здесь подземную железную дорогу, то мы могли бы обеспокоиться, да и то... Впрочем, я не думаю, чтобы здесь дошли до этого.
Мы склонили головы перед такой дерзостью. Этот странный человечек был, казалось, так твердо уверен в себе... И потом в его непроницаемом взгляде была такая мощная воля, такое убеждение, что отчаяние наше прошло и надежда возродилась...
Я говорил, что мне нужны люди, настоящие мужчины. Мужчины ли вы? Я еще раз предлагаю вам отказаться и уехать. Я пойду одни, уплатив вам все что условлено. Хотите?
Нет! сказал укрощенный Гартог. Мы следуем за вами, господин Кодр. Но если когда-нибудь...
Довольно! гневно перебил Кодр. Остальное вы можете сказать мне потом... если понадобится. А пока будьте хладнокровны и тем более единодушны, чем труднее окажется наша задача. За остальное отвечаю я.
И страшный маленький старичок круто повернулся на своих кривых ножках, чтобы спуститься в свою каюту, к обществу доисторических черепов, не интересуясь более маневрами корабля.
Брр! сказал Гартог после долгого молчания. Когда он смотрит на меня этими своими глазами, я чувствую себя совсем маленьким и испытываю боль в затылке!
Боль в затылке... Это именно то самое ощущение, которое я испытал при упорном взгляде доктора Кодра в тот вечер, когда... Что за таинственная власть скрыта за непроницаемыми зрачками гнома?
Теперь «Зябкий», медленно буксируемый шлюпкою, направился к берегу при звуках тяжелых всплесков весел. Канатный конец, соединявший шлюпку с кораблем, исчез в темноте, из которой слышалось только усиленное «гоп!» гребцов. Фонарь удалился от нас на добрый кабельтов и был скрыт силуэтом человека.
Правьте рулем на нас! крикнул носовой голос. «Зябкий» медленно продвинулся еще на сотню метров. Теперь фонарь казался неподвижным, и тень была занята какою-то невидимой нам работой.
Причалено! крикнул голос. Тяни канат, крепи швартов, ставь бакан.
Маневр французских гаваней, воскликнул остолбеневший от изумления Корлевен.
Матросы, схватившись за канат, подтащили судно к бую мертвого якоря.
Завтра она, губернатор, брать с вас деньги за лоцмана, причал и фонари, прокричал голос, а затем фонарь удалился и смешался на берегу с целым рядом других огней.
Изумительно! заключил совершенно оглушенный всем этим Корлевен. Держу пари, что завтра мы найдем у этих дикарей мореходный журнал и страховое общество!
А теперь, господа, сказал нам капитан, спокойной ночи! Уже за полночь, а светло будет только завтра утром.
На невидимом берегу недавние огни исчезли, и все погрузилось во мрак...
Пойдемте, сказал мне уже вставший Корлевен.
Я стряхнул с себя не освеживший меня сон. Из открытого иллюминатора глубоким дыханием пил я волну прохладного воздуха. Небо, побледневшее на заре, уже приняло красный оттенок. Я соскочил со своей койки: наконец-то мы досыта наглядимся!
Мы поднялись на палубу. Прозрачный туман влачился по воде ленивой, просвечивающейся кисеею. Небо было ясно; последние звезды бледнели в рождающемся дне; легкий теплый ветер, предвестник нарождающегося дня, разбивал туман, тихонько скатывал его в хлопья, теребил их, гнал, выметал; мимолетные ветерки бороздили содрогающуюся поверхность моря.
И вдруг сразу, без всякого перехода, невидимое нами солнце внезапно послало из-за горизонта венец своих лучей до самого зенита и вырисовывало между собою и нами в лучах яркого света контуры какой-то громадной природной крепости с обрывистыми и черными стенами, которая, казалось, внезапно появилась из глубин океана: Рапа-Нюи!
Нет, день не принес нам разочарования, которого мы опасались. Остров именно таков, каким мы могли представить его в своем воображения: таинственный, изумительный, дикий. И если бы конусообразный бакан мертвого якоря не был связан с нашим бушпритом, если бы мы не увидели шлюпки, которая вчера ночью буксировала нас, а теперь в 300 метрах расстояния лежала на боку в маленькой песчаной и пустынной бухточке, мы подумали бы, что были накануне жертвами обшей галлюцинации.
Направо от бухточки, ограждая ее, точно замковая башня, возвышался гладкий и вертикальный утес черного базальта, возносясь к небу на 600 метров высоты; он заканчивался зубчатым профилем, словно царапавшим тучи; потом утесы описывали кривую и резко поворачивали, заканчивая остров с этой стороны гигантскою стеною, подножье которой круто падало в океан и исчезало на дне его в неизмеримых глубинах.
С левой стороны утесы уменьшались, понижались и затем вновь подымались постепенным склоном до северного мыса острова, который заканчивался в отдалении остроконечной конической вершиной, совершенно пустынной, на которой возвышалось что-то вроде неясно различимых подмостков.
Солнце, поднявшееся наконец над хребтом, озарило мрачный пейзаж: голые прогалины, небольшие холмики без признака зелени. Все кругом черно или серо. Как будто огонь иссушил эту землю. Там и сям, среди естественных пригорков между утесами и берегом, подымались, точно неизменные и суровые стражи этого странного замка, гигантские черные скалы с человеческими контурами: статуи.
На пустынном прибрежном песке, где тихо ложились волны, не было заметно никакого движения.
По мере того как берег все более и более вырисовывался перед нашими шлюпками, которые везли нас с корабля, черные статуи, казалось, росли над нами, огромные и суровые. Глубокие глазные впадины, тусклые каменные взгляды, бесстрастно взиравшие когда-то на гибель целого материка, нависли теперь над головами вновь прибывших людей; на огромных каменных лицах выражение сурового презрения к пигмеям, которые в своем надменном безумии хотят похитить фантастическую тайну у несуществующего уже мира.
Киль шлюпок заскреб по песку. Канаки-матросы, подымая брызги воды своими бронзовыми ногами, перенесли нас на берег и снова вернулись к лодкам выгружать многочисленные ящики. Вокруг царило безмолвное молчание.
Ну что же, господа, весело сказал нам Кодр, успокоились ли вы после ваших вчерашних опасений?
Но в действительности он не менее нас был изумлен этим молчанием и полным отсутствием какого бы то ни было указания на живущих здесь людей, так что был очень озабочен: что делать со всеми этими ящиками? Но он старался быть непроницаемым, и в этом была его сила. Корлевен стал бродить вокруг лежавшей на боку шлюпки; мы последовали за ним. Это была очень старая лодка, уже вышедшей из употребления формы, с широкими боками и приподнятым носом, хорошо защищавшим от морских волн; последовательные слои смолы, дегтя и краски, которыми она была покрыта, одевали ее толстой корой, кое-где исцарапанной и покрытой плешинами. Кузов ее в разных местах был заплатан металлическими листами, прибитыми и проконопаченными паклей со смолой; можно было подумать, что листы эти были вырезаны из каких-нибудь больших жестянок из-под консервов.
Черт возьми! Не новое же это сооружение! сказал Корлевен, показывая нам на кормовую доску, на которой можно было скорее угадать, чем прочесть вырезанную в дереве надпись, уже наполовину заполненную краской. Флогерг разобрал:
КАРОЛИНА
С. СЕРВАН
1865
Это превосходит все остальное! воскликнул Корлевен. Лодка из Бретани! Не мало месяцев прошло с той поры, как корабль ее покинул порт, знаменем которого является башня Солидора. Бедное суденышко! Кто бы мог предсказать мне, что в двенадцати тысячах километров от моей родины я найду рожденный ею кусок дерева!
Голубые глаза его смягчились при виде этого старого кузова.
Но где же, снова заговорил он, прячется наш командир гавани, наш лоцман, наш переводчик, явившийся к нам сегодня ночью? Не во сне же видели мы его, черт возьми! Лодка эта является достаточным доказательством.
Я полагаю, флегматично заметил Гартог, что забавные дела вновь начнут совершаться, потому что вот этот господин...
Какой-то человек, не торопясь, мерными шагами спускался к берегу. Он был одет в хаки. Голые ноги были обуты в изношенные туфли, из дыр которых около носка торчал большой палец. На голове была старая морская фуражка с выцветшими в течение лет черными шелковыми галунами, с металлической позеленевшей кокардой. На обшлагах рукавов виднелись широкие золотые галуны, ярко отчищенные. Курчавые седоватые волосы обрамляли темное лицо, толстогубый рот, приплюснутый нос, черные как уголь глаза; широкие симметрические шрамы шли по его лицу параллельными полосами. Кроме того, в ушах он носил тяжелые раковины, и это было последним штрихом, обрисовывающим его по меньшей мере неожиданную физиономию, которой он, впрочем, казался вполне довольным.
Он лениво подошел к нашей группе и, став перед нами, заложил обе руки в карманы и произнес на неопределенном диалекте следующие мало вразумительные слова:
Га! Га!..
И это было все. Заметивший его Кодр бросил свой багаж и поспешил к нему на своих кривых ножках.
Очутившись лицом к лицу, эти столь несходные существа с интересом оглядели друг друга; черное лицо осветилось улыбкой, показавшей два ряда белых зубов.
Здравствуй! любезно сказал он.
Здравствуй! любезно ответил старый ученый.
Сигаретку?.. спросил туземец.
Нет... сигару, ответил Кодр, протягивая ему великолепную гавану.
Откровенная радость блеснула на темном лице. Черный осторожно снял с сигары бумажное кольцо, надел его на свой палец, посмотрел на него; потом он понюхал коричневую цилиндрическую сигару, потрещал ею около своего уха с видом знатока, и, наконец, тщательно разломав сигару на три куска, положил один из них в рот и с наслаждением стал жевать.
Великолепная! удостоил он оценить ее.
Кодр осматривал его со всех сторон. Он взял его руку и стал рассматривать ее, точно хотел прочесть будущее по линиям ладони; потом он снял с головы черного фуражку и ощупал его череп с видом опытного френолога; потом слегка приподнял его веки: все это черный выносил, не теряя прекрасного расположения духа. После этого Кодр спросил:
Полинезиец?
Да, ответил черный.
Какого острова?
Мангарева, из Туамоту.
Ну, конечно, презрительно сказал Кодр, ввезенная сюда раса.
Он снова надел на голову черного фуражку и сказал ему очень учтиво:
Не представляете ни малейшего интереса.
Потом он круто повернулся на каблуках и вернулся к своему багажу.
Черный остался стоять с разинутым ртом. К нему подошел Корлевен.
Как твое имя?
Торомети!
Ты хорошо говоришь по-французски.
О, да, очень хорошо! с убеждением сказал черный.
Это ты боксировал нас сегодня ночью?
Это я.
Но ты был не один; где твои люди?
Черный взглянул на часы в виде толстой луковицы, которые вынул из кармана панталон.
Еще не время, просто сказал он и направился к ящикам, которые стал обходить кругом.
Господин начальник гавани не болтлив, сказал Флогерг.
Капитан «Зябкого», закончив выгрузку и получив инструкции от доктора Кодра, собирался вернуться на борт вместе со своей командой. Хотя он отплывал обратно только вечером, так как ему надо было еще успеть запастись пресной водой и свежими овощами, однако, он предпочитал держать свою черную команду на корабле, опасаясь, чтобы братание с туземцами не привело всех их к слишком обильным возлияниям.
Эй, адмирал! сказал капитан островитянину. Это тебе, что ли, платят за все то, что ты нам перечислял вчера?
Назвавший себя именем Торомети во второй раз взглянул на свою луковицу и повторил:
Еще не время.
Ладно, сказал капитан. В таком случае тебе заплатят, когда приедут за продовольствием. Нет ли мелочной лавочки для моряков в твоих владениях?
Есть, лаконически ответил тот.
Не знаю, право, что нас больше удивило; то ли, что на берегу была лавочка с продуктами, необходимыми для заходящих в гавань судов, или то, что этот черный великолепно знал морские термины, так как капитан слова «молочная лавочка для моряков» произнес по-английски: «ship-chandler».
Шлюпки вернулись на корабль, и мы впятером остались около груды выгруженных ящиков; тогда Торомети, в третий раз посмотрев на часы, вынул из кармана свисток и извлек из него резкие звуки.
Мы тотчас увидели, как по горным тропинкам сбегают к бухточке четыре черных несуразных парня, полуголых, но убранство которых могло бы при некотором нашем желании сойти и за форму, потому что у всех их на головах были старые форменные фуражки, вокруг туловища кожаный с заржавленными бляхами пояс, на котором висела сабля, ударявшаяся об их голые лодыжки. Что же касается до их лиц, то, если не считать того, что волосы их были более черны, а щеки менее покрыты шрамами, они были похожи на Торомети, как разные тома одного и того же издания.
В руках у них были старые мушкеты, которые, вместе с их саблями, на одно мгновение заставили нас усомниться в намерениях их носителей. Корлевен взял туземца за воротник его куртки, как кружку за ручку, и весьма неосторожно потряс его.
Скажи-ка, приятель, это что за шутки?
Это не шутки, сказал Торомети с достоинством, освобождаясь из рук Корлевена. Ты больше не говорить мне ты, я чиновник. Вы все проходить через таможенный осмотр.
Четверо новоприбывших вытащили свои сабли и стали на караул перед черным офицером. Он поставил их по четырем углам груды багажа и снова повернулся к нам с угрюмым лицом и надменным тоном, которые в обоих земных полушариях являются излюбленным свойством людей, облеченных официальными функциями.
Откройте ящики, повелительно сказал он.
Мы посмотрели друг на друга с изумлением. Этот таможенный осмотр среди этого дикого места и производимый дикими людьми казался нам неправдоподобной насмешкой. Вопрос доктора прибавил к ней еще одну черточку:
Но, сказал доктор, почему теперь, а не раньше? Нам помогли бы матросы.
Потому что, с достоинством ответил чиновник, господин Синдикат запрещает служащим работать больше восьми часов!..
Ну, сказал Гартог, раз нельзя решительно ничего понять, то надо повиноваться.
И мы стали открывать ящики. Мы открывали их, не выбирая, решившись перенести без возражений все то, чего, казалось, невозможно избежать.
Но случилось так, что первый же из открытых ящиков заключал в себе доисторические кости, которые доктор ценил так высоко. Когда господин Торомети увидал, как из ящиков появляются нежно завернутые в вату черепа и берцовые кости, счастливая изумленная улыбка залила его уродливое лицо, и, отведя нас в сторону, он сказал нам с добродушной снисходительной улыбкой:
Моя понимает. Моя знает. Но здесь, на острове запрещено. Губернатор она не хочет.
Мы обменялись взглядами, ничего не понимая.
Но в конце концов, спросил Кодр, почему же ваш губернатор противится этому?
Из-за миссионеров, которые вернутся сюда, если узнают.
Что узнают?
Вместо всякого ответа начальник таможни острова Пасхи лукаво подмигнул, правою рукою стал запихивать себе в рот нечто воображаемое, а левою рукою стал с блаженным видом потирать живот...
Когда мы смогли хоть немного обуздать невыразимый взрыв смеха, одолевший нас, доктор попробовал, но тщетно, объяснить туземному чиновнику небольшую разницу, существующую между антропологией и антропофагией; но тот упорно стоял на своем, и на все протесты доктора только отвечал сочувственным подмигиванием опытного человека, которому излишне доказывать противное, потому что сам он в глубине души отрицательно относится к закону, который должен применять.
Видя это, Кодр разъярился, решил довести обо всем этом деле до сведения губернатора и попросил господина Торомети провести его к этому представителю власти.
Но тут лязг оружия заставил всех нас повернуть головы. Четыре таможенных чиновника-дикаря внезапно повернулись к нам спинами и стояли на караул.
Вот она, губернатор! сказал начальник таможни и прибавил в полголоса: Для вас тут дурное дело.
Неровный галоп лошади прозвучал на скалах; стройный всадник в элегантном костюме мексиканского кабальеро, сидя верхом на чудесном мустанге, мчался к нам по тропинке.
Не знаю, всадник ли захотел показать нам свое мастерство, или слишком крепко кольнул он мустанга острыми шипами своих длинных шпор, но факт тот, что лошадь понесла, стала на дыбы, повернулась на задних ногах, как на шпиле, и помчалась к нам во весь карьер, закончив свою скачку таким прыжком вверх, который мог швырнуть всадника вверх ногами на дорогу. Но молодой центавр сидел крепко, усмирил животное, с которого спадала пена, стиснул его ногами, вытянул его резким ударом хлыста и поставил его, дрожащего, неподвижно перед нами.
Во время скачки широкое сомбреро, покрывавшее голову всадника, было унесено ветром, и черные блестящие волны густых волос распустились по плечам.