— Ну как здоровье вашей милости этим утром? — спросил он. — Надеюсь, ночь провели недурно? Несколько некомфортные условия, но Венгрия, знаете ли далековата от Парижа. Не так ли?
Он сел на связку соломы.
— Не хотите ли побеседовать? Не хотите. Ну ладно, я поговорю и один. Вы, надеюсь, не забыли, что через час — два возобновится небольшая операция. Впрочем, у вас есть возможность сделать для турецкой армии то, что вы собирались сделать для французской
Бросить монету решкой, а не орлом. А немного сраму — это же ерунда, поверьте.
— Вы, стало быть, об этом уже получили представление, — ответил Монтестрюк.
— А, вы заговорили… Тем лучше. Диалог всегда веселее монолога.
Брикетайль поудобнее расположился на соломе.
— Что же, поговорим о зигзагах судьбы. Вы уже не раз держали меня в своих руках, но выпускали на волю. Теперь я повторяю первую часть этой истории, но позвольте мне её не продолжать, как вы. вас не научили пользоваться моментом, и в этом наши различия с вами. Вообще то я вас понимаю: вы молоды, а приходится лишаться не только прекрасной и богатой невесты (Шиврю своего не упустит), но и жизни.
При имени Шиврю Югэ вздрогнул.
— Вам не нравится ваш соперник? Но у вас есть средство его опередить. Это доносительство — и вы возвращаетесь к Монлюсон свободным человеком. Захотите стать пашой — примите их веру. Отдадите мадемуазель Монлюсон султану — вы можете надеяться на все.
При этих словах Монтестрюк с отвращением отвернулся к стене.
— Молчание — знак согласия, говорят все. Я же толкую пословицу наоборот, как знак отказа. Тогда вспомним о нашем нетерпеливом друге Кьюперли. Ему, кажется, понравились вчерашние капли. Если заставить его ждать, он может сильно обидеться. Надо срочно ехать к нему.
Великий визирь уже ждал их на вчерашнем месте, вкушая варенье.
— Молодой человек не виноват, что опоздал, — произнес Брикетайль. — На минуту его посетил было добрый ангел, но потом опять взяли верх дурные инстинкты. Надеюсь, что, подвергнув его новому испытанию, можно открыть его душу раскаянию. Тем самым — по новой вере — мы совершим богоугодное дело. Ибо наш Бог всемилостив и и прощает раскаявшуюся душу даже самого закоренелого преступника.
Монтестрюк с презрением посмотрел на своего врага, сплюнул в его сторону, и отвернулся. Великий визирь с любопытством воззрился на Брикетайля. Тот весь побелел от злости.
— По нашей вере нераскаявшегося преступника ждет ад, — произнес он зловеще. — Но зачем тратить время на ожидания? Ад можно сделать и на земле…
Началось повторение вчерашнего процесса — капли воды снова стали падать с тяжелым стуком не голову Монтестрюка.
В это время в палатку вошел араб и с ним молодой невольник в белой одежде и с укрытым вуалью лицом. Араб подошел к визирю, в то время как невольник, словно в изнеможении, прислонился к столбу шатра.
— Ты кто? — спросил визирь.
— Узнаешь, когда мы останемся одни, — ответил Кадур, делая знак в сторону Брикетайля.
— Ты знаешь, что если кто меня беспокоит понапрасну, тот недолго этому радуется? — спросил визирь.
— Знаю.
Тут Брикетайль, вместо того, чтобы выйти, подошел к визирю.
— Берегись, — проговорил он быстро, обращаясь к нему, — ты их не знаешь. Может, они подосланы, чтобы убить тебя.
Кадур спокойно вынул из-за пояса саблю и пистолеты и бросил их на пол.
— Я безоружен, — пояснил он, а ты, великий визирь, если не выслушаешь меня, то в ближайшей битве об этом пожалеешь.
Тем временем капли капали, молодой невольник дрожал всем телом, а Монтестрюк впился жадным взглядом в Кадура, уже не чувствуя боли.
— А тот кто? — закричал Брикетайль, указывая на невольника. — Он, может, и есть убийца!
— Ребенок, — спокойно произнес Кадур, откидывая рукав одежды невольника и обнажая маленькую нежную руку.
Брикетайль, сердито ворча, неохотно вышел из шатра.
— Говори же, — обратился визирь к Кадуру.
— Я только что приехал из лагеря неверных, — ответил Кадур. — Если ты отдашь мне этого человека, — указал он на Югэ, — сообщу тебе сведения об их силах.
— Подлец! — воскликнул Монтестрюк.
— А зачем он тебе? — спросил Кадура Ахмет.
— Я его ненавижу. Он унизил меня, заставил бить палками. А я сын шейха. Посмотри, у меня следы ударов на спине.
И он показал визирю следы, полученные им когда-то от щедрого на удары маркиза Сент-Эллиса.
— Лжец! — прокричал Югэ.
— Но это не все, — продолжал Кадур. — Есть между нами женщина, за которую я отдам жизнь — да нет, совершу любое преступление.
— Я такую знал, — подтвердил Кьюперли глухим голосом.
— Но она не должна принадлежать ему. Отдай мне его, и я вырву у него сердце из груди.
Неистовство овладело Кадуром; его глаза сверкали, как молния.
— Итак, ты хочешь сообщить мне военные секреты? — спросил Ахмет Кадура.
— Да, их батареи, места расположения, редуты, где стоит конница, откуда надо напасть на них, броды…
— А знаешь ли ты, — спросил Ахмет, — что я могу узнать от тебя любую информацию, ничего тебе за неё не давая?
— Как?
— У меня, видишь ли, есть опытный исполнитель. Ему нужен лишь знак, и ты останешься без головы, если не захочешь открыть мне свои секреты.
Кьюперли хлопнул трижды в ладоши. Вошел турок в красной одежде, с саблей за поясом. Визирь указал ему на Кадура.
— Если он не заговорит, при первом моем ударе в ладоши вынимай саблю, при втором — руби голову.
Кадур стал на колени. Не дрогнув мускулом, он смотрел прямо в лицо Ахмету.
Настала тишина. Слышны были только глухие удары капель о голову Монтестрюка.
Визирь хлопнул в ладоши. Турок выхватил саблю.
— Ну, смерть близка, — произнес Ахмет.
— Продолжай, — ответил Кадур.
После второго хлопка сабля поднялась вверх, сверкнув, как молния, от солнечного луча. Араб презрительно усмехнулся и склонил голову. Наступила минута молчания. Все замерли. Монтестрюк перестал дышать. Ребенок — невольник схватился руками за стол, чтобы не упасть. Время тянулось долго. Наконец, Ахмет сделал знак, и сабля палача заняла свое место в ножнах.
— Ты мужчина, — сказал Ахмет Кадуру. — Забирай этого неверного себе. А теперь говори.
Кадур молча подошел к своему господину и развязал на нем веревки.
— Оставь меня и молчи, — приказал ему Югэ.
— Нет.
Тут рука ребенка — невольника коснулась Монтестрюка. Другой рукой он делал знак молчать. Развязав Монтестрюка, Кадур подошел к дивану, где сидел визирь, и стал рассказывать ему подробно все, что он смог заметить в лагере французов. Закончив, он умолк.
— Все? — спросил визирь.
— Все.
Ахмет снова хлопнул в ладоши.
Вскоре явился Брикетайль. Изумление и гнев отразились на его лице, когда он увидел освобожденного Монтестрюка. Визирь приказал ему ехать в лагерь французов и проверить сведения Кадура.
— Если этот человек обманул меня, — добавил он, — ответит головой. Но пока ты не вернешься, неверный будет у него в руках, и он может делать с ним все, что угодно, хоть посадить его на кол. Мое слово твердо.
— Знаешь ли ты, великий визирь, что он ещё вчера служил у графа Монтестрюка?
— Неважно. Иди.
Выйдя из шатра, Брикетайль разразился проклятиями.
— Черт, он же выскользнул у меня из рук! Надо было вспороть ему брюхо. Могила — единственная тюрьма, откуда не убежишь. Ну, в следующий раз, клянусь, тотчас распорю ему живот.
Нечего делать, пришлось Брикетайлю отправиться в путь. Но сначала он заехал к Карпилло, игравшим в карты в одном из злачных мест в турецком лагере.
— Что, умер? — спросил тот у командира.
— Монтестрюк? Опять выскользнул из западни, — прорычал Брикетайль. — Достался другому… Арабу… Ты его знаешь: Кадуру.
— Э, да тут кроется какая-то чертовщина!
Брикетайль в ответ промолчал. Злоба душила его. Ему пришлось на этот раз — а это бывало с ним не так уж часто — потратить время, чтобы собраться с мыслями. Затем сообщил Карпилло подробности происшедшего события.
Поведав о своей неудаче, он попросил Карпилло проследить за Кадуром и Монтестрюком.
— Если побегут, стреляй, как по собакам. Люди у тебя есть?
— Да, остался ещё кое-кто от тех, кого мы завербовали.
— Ну, смотри, не прозевай.
Карпилло заверил Брикетайля, что все будет в порядке.
Между тем Монтестрюка с Кадуром под конвоем янычар отправили к Гуссейн-паше. Кадур заговорил с невольником (разумеется, то была Мамьяни)!
— Я спас ему жизнь. Спасайте ему свободу.
Принцесса вздрогнула под своей вуалью.
— Что за человек Гуссейн-паша?
— Как и все. Есть и недостатки, есть и достоинства.
— Молодой или старый?
— Он из тех, кто молод и в шестьдесят.
Пока янычары передавали охране Гуссейн-паши своих пленников, из здания, где он пребывал, вышел старик с седой бородой. За поясом у него торчало великолепное оружие. Два негра подвели к нему коня. Принцесса пристально следила за ним.
— Это сам Гуссейн-паша, — сказал Кадур.
Принцесса задумалась. Казалось, она что-то вспоминала.
— Поговорю с ним сегодня же, — решительно произнесла она наконец.
— Эй, что ты будешь делать с этим неверным? — обратился охранник к Кадуру. — Давай развлечемся, отрубим ему голову. А?
— Я поговорю с твоим господином, потом решу, — хмуро ответил Кадур.
— Ну ладно, отведем его в тюрьму, где он и был. А ты жди.
— Мы подождем, — ответила принцесса, обернув голову бурнусом.
11. Обольстительница
12. Охота на людей
Он сел на связку соломы.
— Не хотите ли побеседовать? Не хотите. Ну ладно, я поговорю и один. Вы, надеюсь, не забыли, что через час — два возобновится небольшая операция. Впрочем, у вас есть возможность сделать для турецкой армии то, что вы собирались сделать для французской
Бросить монету решкой, а не орлом. А немного сраму — это же ерунда, поверьте.
— Вы, стало быть, об этом уже получили представление, — ответил Монтестрюк.
— А, вы заговорили… Тем лучше. Диалог всегда веселее монолога.
Брикетайль поудобнее расположился на соломе.
— Что же, поговорим о зигзагах судьбы. Вы уже не раз держали меня в своих руках, но выпускали на волю. Теперь я повторяю первую часть этой истории, но позвольте мне её не продолжать, как вы. вас не научили пользоваться моментом, и в этом наши различия с вами. Вообще то я вас понимаю: вы молоды, а приходится лишаться не только прекрасной и богатой невесты (Шиврю своего не упустит), но и жизни.
При имени Шиврю Югэ вздрогнул.
— Вам не нравится ваш соперник? Но у вас есть средство его опередить. Это доносительство — и вы возвращаетесь к Монлюсон свободным человеком. Захотите стать пашой — примите их веру. Отдадите мадемуазель Монлюсон султану — вы можете надеяться на все.
При этих словах Монтестрюк с отвращением отвернулся к стене.
— Молчание — знак согласия, говорят все. Я же толкую пословицу наоборот, как знак отказа. Тогда вспомним о нашем нетерпеливом друге Кьюперли. Ему, кажется, понравились вчерашние капли. Если заставить его ждать, он может сильно обидеться. Надо срочно ехать к нему.
Великий визирь уже ждал их на вчерашнем месте, вкушая варенье.
— Молодой человек не виноват, что опоздал, — произнес Брикетайль. — На минуту его посетил было добрый ангел, но потом опять взяли верх дурные инстинкты. Надеюсь, что, подвергнув его новому испытанию, можно открыть его душу раскаянию. Тем самым — по новой вере — мы совершим богоугодное дело. Ибо наш Бог всемилостив и и прощает раскаявшуюся душу даже самого закоренелого преступника.
Монтестрюк с презрением посмотрел на своего врага, сплюнул в его сторону, и отвернулся. Великий визирь с любопытством воззрился на Брикетайля. Тот весь побелел от злости.
— По нашей вере нераскаявшегося преступника ждет ад, — произнес он зловеще. — Но зачем тратить время на ожидания? Ад можно сделать и на земле…
Началось повторение вчерашнего процесса — капли воды снова стали падать с тяжелым стуком не голову Монтестрюка.
В это время в палатку вошел араб и с ним молодой невольник в белой одежде и с укрытым вуалью лицом. Араб подошел к визирю, в то время как невольник, словно в изнеможении, прислонился к столбу шатра.
— Ты кто? — спросил визирь.
— Узнаешь, когда мы останемся одни, — ответил Кадур, делая знак в сторону Брикетайля.
— Ты знаешь, что если кто меня беспокоит понапрасну, тот недолго этому радуется? — спросил визирь.
— Знаю.
Тут Брикетайль, вместо того, чтобы выйти, подошел к визирю.
— Берегись, — проговорил он быстро, обращаясь к нему, — ты их не знаешь. Может, они подосланы, чтобы убить тебя.
Кадур спокойно вынул из-за пояса саблю и пистолеты и бросил их на пол.
— Я безоружен, — пояснил он, а ты, великий визирь, если не выслушаешь меня, то в ближайшей битве об этом пожалеешь.
Тем временем капли капали, молодой невольник дрожал всем телом, а Монтестрюк впился жадным взглядом в Кадура, уже не чувствуя боли.
— А тот кто? — закричал Брикетайль, указывая на невольника. — Он, может, и есть убийца!
— Ребенок, — спокойно произнес Кадур, откидывая рукав одежды невольника и обнажая маленькую нежную руку.
Брикетайль, сердито ворча, неохотно вышел из шатра.
— Говори же, — обратился визирь к Кадуру.
— Я только что приехал из лагеря неверных, — ответил Кадур. — Если ты отдашь мне этого человека, — указал он на Югэ, — сообщу тебе сведения об их силах.
— Подлец! — воскликнул Монтестрюк.
— А зачем он тебе? — спросил Кадура Ахмет.
— Я его ненавижу. Он унизил меня, заставил бить палками. А я сын шейха. Посмотри, у меня следы ударов на спине.
И он показал визирю следы, полученные им когда-то от щедрого на удары маркиза Сент-Эллиса.
— Лжец! — прокричал Югэ.
— Но это не все, — продолжал Кадур. — Есть между нами женщина, за которую я отдам жизнь — да нет, совершу любое преступление.
— Я такую знал, — подтвердил Кьюперли глухим голосом.
— Но она не должна принадлежать ему. Отдай мне его, и я вырву у него сердце из груди.
Неистовство овладело Кадуром; его глаза сверкали, как молния.
— Итак, ты хочешь сообщить мне военные секреты? — спросил Ахмет Кадура.
— Да, их батареи, места расположения, редуты, где стоит конница, откуда надо напасть на них, броды…
— А знаешь ли ты, — спросил Ахмет, — что я могу узнать от тебя любую информацию, ничего тебе за неё не давая?
— Как?
— У меня, видишь ли, есть опытный исполнитель. Ему нужен лишь знак, и ты останешься без головы, если не захочешь открыть мне свои секреты.
Кьюперли хлопнул трижды в ладоши. Вошел турок в красной одежде, с саблей за поясом. Визирь указал ему на Кадура.
— Если он не заговорит, при первом моем ударе в ладоши вынимай саблю, при втором — руби голову.
Кадур стал на колени. Не дрогнув мускулом, он смотрел прямо в лицо Ахмету.
Настала тишина. Слышны были только глухие удары капель о голову Монтестрюка.
Визирь хлопнул в ладоши. Турок выхватил саблю.
— Ну, смерть близка, — произнес Ахмет.
— Продолжай, — ответил Кадур.
После второго хлопка сабля поднялась вверх, сверкнув, как молния, от солнечного луча. Араб презрительно усмехнулся и склонил голову. Наступила минута молчания. Все замерли. Монтестрюк перестал дышать. Ребенок — невольник схватился руками за стол, чтобы не упасть. Время тянулось долго. Наконец, Ахмет сделал знак, и сабля палача заняла свое место в ножнах.
— Ты мужчина, — сказал Ахмет Кадуру. — Забирай этого неверного себе. А теперь говори.
Кадур молча подошел к своему господину и развязал на нем веревки.
— Оставь меня и молчи, — приказал ему Югэ.
— Нет.
Тут рука ребенка — невольника коснулась Монтестрюка. Другой рукой он делал знак молчать. Развязав Монтестрюка, Кадур подошел к дивану, где сидел визирь, и стал рассказывать ему подробно все, что он смог заметить в лагере французов. Закончив, он умолк.
— Все? — спросил визирь.
— Все.
Ахмет снова хлопнул в ладоши.
Вскоре явился Брикетайль. Изумление и гнев отразились на его лице, когда он увидел освобожденного Монтестрюка. Визирь приказал ему ехать в лагерь французов и проверить сведения Кадура.
— Если этот человек обманул меня, — добавил он, — ответит головой. Но пока ты не вернешься, неверный будет у него в руках, и он может делать с ним все, что угодно, хоть посадить его на кол. Мое слово твердо.
— Знаешь ли ты, великий визирь, что он ещё вчера служил у графа Монтестрюка?
— Неважно. Иди.
Выйдя из шатра, Брикетайль разразился проклятиями.
— Черт, он же выскользнул у меня из рук! Надо было вспороть ему брюхо. Могила — единственная тюрьма, откуда не убежишь. Ну, в следующий раз, клянусь, тотчас распорю ему живот.
Нечего делать, пришлось Брикетайлю отправиться в путь. Но сначала он заехал к Карпилло, игравшим в карты в одном из злачных мест в турецком лагере.
— Что, умер? — спросил тот у командира.
— Монтестрюк? Опять выскользнул из западни, — прорычал Брикетайль. — Достался другому… Арабу… Ты его знаешь: Кадуру.
— Э, да тут кроется какая-то чертовщина!
Брикетайль в ответ промолчал. Злоба душила его. Ему пришлось на этот раз — а это бывало с ним не так уж часто — потратить время, чтобы собраться с мыслями. Затем сообщил Карпилло подробности происшедшего события.
Поведав о своей неудаче, он попросил Карпилло проследить за Кадуром и Монтестрюком.
— Если побегут, стреляй, как по собакам. Люди у тебя есть?
— Да, остался ещё кое-кто от тех, кого мы завербовали.
— Ну, смотри, не прозевай.
Карпилло заверил Брикетайля, что все будет в порядке.
Между тем Монтестрюка с Кадуром под конвоем янычар отправили к Гуссейн-паше. Кадур заговорил с невольником (разумеется, то была Мамьяни)!
— Я спас ему жизнь. Спасайте ему свободу.
Принцесса вздрогнула под своей вуалью.
— Что за человек Гуссейн-паша?
— Как и все. Есть и недостатки, есть и достоинства.
— Молодой или старый?
— Он из тех, кто молод и в шестьдесят.
Пока янычары передавали охране Гуссейн-паши своих пленников, из здания, где он пребывал, вышел старик с седой бородой. За поясом у него торчало великолепное оружие. Два негра подвели к нему коня. Принцесса пристально следила за ним.
— Это сам Гуссейн-паша, — сказал Кадур.
Принцесса задумалась. Казалось, она что-то вспоминала.
— Поговорю с ним сегодня же, — решительно произнесла она наконец.
— Эй, что ты будешь делать с этим неверным? — обратился охранник к Кадуру. — Давай развлечемся, отрубим ему голову. А?
— Я поговорю с твоим господином, потом решу, — хмуро ответил Кадур.
— Ну ладно, отведем его в тюрьму, где он и был. А ты жди.
— Мы подождем, — ответила принцесса, обернув голову бурнусом.
11. Обольстительница
Подошел вечер. В лагерь возвращались всадники, погоняя угнанный скот. Там и сям вспыхивали огни, освещая солдат, располагавшихся на ночлег или кружок для негромкой беседы, иногда, впрочем, прерываемой неожиданным хохотом.
Возле дома — резиденции Гуссейн-паши показалась фигура в одежде валахского солдата. Фигура зачем-то прилегла на холмике рядом, завернувшись в длинный шерстяной плащ. Вблизи дома валах различил два белых пятна, за которыми он повел наблюдение. некоторое время спустя к дому подъехал сам хозяин, встреченный двумя слугами-неграми. Оба белых пятна поднялись и стали всматриваться в Гуссейн-пашу.
Со своей стороны валах, не терявший их из виду, поднял голову и при свете зажженного солдатом факела ясно различил фигуру араба, темное лицо которого стало хорошо заметным при красном отблеске огня.
— Ага, — произнес валах, — Кадура я узнал, но вот кто-же это другой с ним?
Тонкий стан спутника Кадура ни о чем ему не говорил. Тем временем Кадур со спутником вошли в дом вслед за Гуссейн-пашой. «Валах» Карпилло (естественно, кто же еще?) перевел взгляд на соседний дом неподалеку, окруженный стеной. Всмотревшись, он в свете мелькавших факельных огней различил часового, бродившего вдоль стены. Сметливость Карпилло подсказала ему, что это — тюрьма, где сидит Монтестрюк.
Между тем Гуссейн-паша скрылся под портьерой в глубине галереи внутри дома. Шедший с принцессой (то была, конечно же, она) Кадур остановился. Принцесса двинулась дальше. Дорогу ей преградил огромный негр.
— Что нужно? — спросил он.
— Видеть твоего господина, — был ответ.
— Он спит. Приходи завтра.
— Я не привыкла ждать. — И принцесса сделала шаг вперед.
Негр протянул перед ней руку. Тогда принцесса вытащила серебряную булавку.
Заметим, что под белым бурнусом принцесса носила две булавки — серебряную и золотую — с ядом, действующим мгновенно. золотая предназначалась для лиц высокого положения и для… (читатель узнает об этом дальше), серебряная же — во всех остальных случаях.
— Учти, — сказала она, — здесь яд. Если не хочешь заснуть навеки, веди меня к господину.
В неясном свете фигура принцессы выглядела фантастической. Негр вдруг почувствовал какой-то ужас перед ней. Его рука от принцессы протянулась к портьере и откинула её. За портьерой оказалось помещение, в котором находился Гуссейн-паша.
— Здесь женщина, которая хочет говорить с тобой, — сказал ему негр. — Но, по-моему, это какой-то дух.
Паша быстро взялся за пистолет, но любопытство его пересилило, и он спросил:
— Ты кто?
Принцесса указала на негра. Гуссейн знаком отослал его за портьеру. Тогда принцесса неторопливо сняла с головы бурнус и показала свое лицо. Черные косы, перевитые золотыми цепочками, падали на грудь, полуприкрытую прозрачной тканью. Паша в изумлении вскочил на ноги.
— Узнаешь меня? — спросила принцесса.
— Если бы я видел тебя раньше, я бы не забыл ни на минуту.
— Ты видел меня сто раз. Ты Гуссейн Абдалла Джамиль, сын Магомета — Ибрагима Джамиля, кузнеца, ставшего серескиром.
— Что?! Ты это знаешь?
— Ты не всегда был таким грозным, как сейчас. Ты бывал и пленником, больным, даже умирающим. На груди у тебя след пули, на руках — рубцы от сабель.
— Правда!
— Ты командовал галерой, взятой на абордаж мальтийскими рыцарями в водах вблизи Рагузы. Тебя пощадили, надеясь на богатый выкуп, и по просьбе одного венецианца, которого покорила своя храбрость.
Тут принцесса напомнила Гуссейн-паше, как после взятия его в плен за ним ухаживала маленькая девочка, жившая в доме венецианца.
— Она потихоньку плакала над твоими ранами и помогала тебе ходить, когда ты начал вставать на ноги.
— Я и теперь её помню, — ответил Гуссейн, — помню её большие кроткие глаза; длинные волосы тоньше шелка, оставляющие неизъяснимое благоухание; маленькие ножки, своим легким стуком веселившие мое сердце; розовые ручки, от прикосновения которых утихала боль моих ран. Я слышу её веселый голос, рассказывающий мне столько интересного… Она была моей радостью, моим утешением. При ней я забывал, что я побежден и в плену… Много лет прошло с тех пор, но мне и теперь грезится маленькая Леонора.
— Посмотри же на меня и скажи, неужели ты не узнаешь ту, кого звал своим добрым гением, там, на берегах Бренты?
Гуссейн повернул принцессу лицом к лампе и, положив ей руки на плечи, стал пристально всматриваться. Вдруг он откинулся назад. На его лице изобразилось изумление, смешанное с радостью, а растопыренные руки застыли на месте.
— Ты… та самая Леонора?! — воскликнул Гуссейн-паша.
— И помнишь ли, как она умоляла хозяина отпустить тебя домой без всяких условий? А ты, увидев открытую дверь на свободу, положил её ручку себе на лоб и поклялся исполнить любую её просьбу. Так?
— Да, так, именно так.
— Что бы она ни попросила, помнишь?
— Помню! Говори, Леонора, приказывай. Для тебя у меня нет невозможного. Приказывай!
И он подошел к ней, протянув руки. Ее лицо обдало горячее дыхание турка, его пальцы жадно щупали шелковый корсаж.
— Ты отвечаешь женщине, Гуссейн, а тебя спрашивает дитя.
Турок отступил на шаг.
— Ты — дитя? Да разве я виноват, что ты — прекраснейшая из женщин. Лань входит в логово льва. Я тебя не отпущу!
Он снова протянул было руки, но она отскочила и выхватила из корсажа золотую булавку.
— Еще шаг, и я скажу, что ты подлец, желающий овладеть женщиной, которая ему доверилась, предатель, который не держит слова. Гуссейн что-то прорычал, но уступил.
— Чего ты хочешь? — с усилием произнес он.
— Свободы одному человеку.
— Какому человеку?
— Тому, кого отдали арабу.
Гуссейн помолчал, затем произнес:
— Я обещал, значит, я повинуюсь.
— Вот теперь ты снова стал прежним Гуссейном.
Леонора коснулась руки Гуссейна.
— Благодари Бога, — сказала она, — что Он создал тебя великодушным. сделай ты сейчас один шаг — и ты был бы мертв.
— Ты меня убила бы этой ручкой? Да у тебя же нет оружия!
— Кто знает? — ответила она, дотронувшись до золотой булавки, приколотой к корсажу. — Есть булавки получше кинжалов.
Гуссейн провел рукой по бороде.
— Где твой араб?
— В галерее.
— Хорошо. Жди, сейчас неверного приведут из тюрьмы.
Он хлопнул в ладоши и велел вошедшему негру привести Кадура и пленника. Через несколько минут перед ним уже находились Югэ и Кадур.
— Кто владеет сердцем женщины, — сказал Гуссейн-паша, — тот имеет незримого ангела. Женщина захотела, чтобы ты стал свободным, — обратился он к Югэ, — и ты им будешь.
Паша шепнул на ухо негру несколько слов. Тот вышел и быстро возвратился с двумя слугами, принесшими тюк с разнообразным одеянием.
— Одевайтесь. — сказал Гуссейн-паша. — Не надо привлекать внимание тех, кто видел, как вы сюда входили.
Гуссейн из тех, кто думает обо всем, — заметила Леонора.
— Нет. Он думает только о тебе, — ответил паша.
Принцесса, Монтестрюк и Кадур повиновались без рассуждений.
При переодевании Кадур сначала одел такую же одежду, ка и Югэ. Это не прошло мимо внимания Гуссейн-паши.
— Двойной след зайца сбивает охотника с толку, — заметил он.
Однако под конец Кадур одел зеленый плащ, а не желтый, как у Монтестрюка, что несколько удивило пашу. Когда, наконец, все переоделись, Гуссейн-паша сам вызвался их проводить. Звезды уже гасли на небе, когда они вышли. Часовые, борясь со сном без большого успеха, не очень-то были наблюдательны.
— На заре лагерь спит крепче, — сказал Гуссейн, — пора и вам уходить.
Он сам был готов уже пойти впереди, как вдруг спохватился.
— А ваши лошади? — спросил он, обращаясь к Леоноре.
— Мы пришли в лагерь пешком, чтобы не быть слишком заметными, — ответила она.
— Тогда и уходите пешком. Так будет надежнее. И хотя я иду с вами, лучше все же обойтись без шума.
Когда все пошли за Гуссейном, стало видно, что весь лагерь ка бы в оцепенении. Оставшиеся без присмотра костры гасли один за другим, бросая неясный свет; вокруг них лежали спящие глубоким сном солдаты. Не слышно было ни смеха, ни песен, ни другого какого шума. Изредка только один солдат в бреду произносил проклятие, другой поднимал отяжелевшую голову и тут же ронял её на спину соседа. Лишь ржанье лошадей, чуявших приближение утра, нарушало мертвую тишину.
Все это выглядело необычно после того шумного движения и настроений, царивших накануне вечером. Для наших героев это была отрадная примета: меньше шансов оставалось на то, что их обнаружат, тем более, что такая перемена настроения, как ни странно им это казалось, захватила и часовых.
— Все будет хорошо, — сказал Гуссейн-паша, подбадривая знаком двух янычар, чтобы шли смелее.
Никто не заметил, как один валахский солдат соскользнул с ближайшего пригорка и ужом пополз среди кустарников следом за ними. Зато этот солдат, то есть Карпилло, сумел разглядеть, как по дороге прошли два человека, одетых в одинаковые куртки и меховые шапки.
«Разумеется, у господина плащ желтый, а у слуги зеленый. Как не маскируйтесь, моя пуля разберется, кто где», подумал он.
Тем временем присутствие янычар, а, когда надо, и Гуссейн-паши позволяло отряду беспрепятственно двигаться вперед.
Трижды Кадур так искусно кричал совой, что Карпилло разобрался, в чем дело, лишь после четвертого крика. Да и то, когда за этим криком сразу появились Коклико и Угренок, которых Карпилло — прирожденный шпион! — быстро узнал. Он тут же помчался к остаткам шайки, нанятой раньше Брикетайлем для разбоя в ущелье.
— На Монтестрюке желтый плащ, — сообщил Карпилло.
Тем временем Гуссейн-паша вывел ведомый им отряд за границу лагеря.
— Теперь идите вдоль ручья, — сказал он на прощание, — и да ведет вас Аллах!
— А ты что будешь делать? — спросила Леонора.
— Пойду и сообщу обо всем великому визирю.
— Но он отрубит тебе голову!
— Все в воле Аллаха. Если великий визирь отрубит мне голову, значит так должно быть. На его месте я тоже смог бы это сделать.
— И это все из-за меня! — прошептала принцесса.
Гуссейн отвел её в сторону.
— Да, все из-за тебя. Но это ничего. Меня удивляет лишь одно: как я смог победить себя, когда тебя увидел? Смотрю на тебя, и не могу понять! Мне оставалось только сомкнуть объятия, чтобы получить тебя всю — и ты свободна! Вот где чудо… Оно останется необъясненным навсегда. Я подчинился каким-то чарам. Но если бы завтра мы снова с тобой так же встретились, я ни за что не отвечаю. Иди и не оглядывайся, умоляю тебя. Это единственное, о чем я тебя прошу.
Затем он положил руки на плечи Леоноры и спросил:
— Теперь мы квиты?
— Да.
— Тогда молись своему Богу, чтобы он снова не привел тебя ко мне. Прощай!
И он отправился назад в лагерь, к своему великому визирю.
Остальные прибавили шагу в направлении к лощине, где их ждал маркиз с лошадьми. Идя дорогой свободы, Монтестрюк тем не менее все больше и больше приходил в отчаяние. Он на свободе, но какой ценой! Ценой предательства! Он был зол и на Кадура, и на себя. Как он теперь посмотрит в глаза Колиньи? Что толку в его сведениях о турецкой армии, если Кьюперли знает все про Имперскую армию?
— Ты должен был дать мне умереть, — напустился он на Кадура. — Что теперь нам делать, когда ты выдал тайну врагу?
— Это можно легко исправить, — спокойно ответил тот.
— Кадур прав, — заметил Коклико, — только смерть нельзя поправить.
Тут Угренок свистнул по особенному. Появился Сент-Эллис.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Я считал каждую минуту, и все они казались мне длиннее постных дней. Лошади здесь поблизости.
Он повел их в кустарниковую чащу, где были спрятаны шесть оседланных и взнузданных лошадей. Чтобы помочь принцессе сесть в седло, Юге сбросил свой желтый плащ. Кадур быстро подхватил его и набросил на Юге свой зеленый. Опасаясь, что тот заметит подмену, он закричал:
— Скорее в путь!
Но бдительный Карпилло, теперь уже во главе целого конного отряда, все успел заметить ещё до того, как Юге с друзьями вошел в кустарник. Половину своего отряда он отправил в обход кустарника с противоположной стороны, сам же со второй половиной отправился за ними следом.
— Кто первый увидит беглецов, то и начинает, — скомандовал он.
Обе половины разъехались в разные стороны и пустились вскачь к цели.
Возле дома — резиденции Гуссейн-паши показалась фигура в одежде валахского солдата. Фигура зачем-то прилегла на холмике рядом, завернувшись в длинный шерстяной плащ. Вблизи дома валах различил два белых пятна, за которыми он повел наблюдение. некоторое время спустя к дому подъехал сам хозяин, встреченный двумя слугами-неграми. Оба белых пятна поднялись и стали всматриваться в Гуссейн-пашу.
Со своей стороны валах, не терявший их из виду, поднял голову и при свете зажженного солдатом факела ясно различил фигуру араба, темное лицо которого стало хорошо заметным при красном отблеске огня.
— Ага, — произнес валах, — Кадура я узнал, но вот кто-же это другой с ним?
Тонкий стан спутника Кадура ни о чем ему не говорил. Тем временем Кадур со спутником вошли в дом вслед за Гуссейн-пашой. «Валах» Карпилло (естественно, кто же еще?) перевел взгляд на соседний дом неподалеку, окруженный стеной. Всмотревшись, он в свете мелькавших факельных огней различил часового, бродившего вдоль стены. Сметливость Карпилло подсказала ему, что это — тюрьма, где сидит Монтестрюк.
Между тем Гуссейн-паша скрылся под портьерой в глубине галереи внутри дома. Шедший с принцессой (то была, конечно же, она) Кадур остановился. Принцесса двинулась дальше. Дорогу ей преградил огромный негр.
— Что нужно? — спросил он.
— Видеть твоего господина, — был ответ.
— Он спит. Приходи завтра.
— Я не привыкла ждать. — И принцесса сделала шаг вперед.
Негр протянул перед ней руку. Тогда принцесса вытащила серебряную булавку.
Заметим, что под белым бурнусом принцесса носила две булавки — серебряную и золотую — с ядом, действующим мгновенно. золотая предназначалась для лиц высокого положения и для… (читатель узнает об этом дальше), серебряная же — во всех остальных случаях.
— Учти, — сказала она, — здесь яд. Если не хочешь заснуть навеки, веди меня к господину.
В неясном свете фигура принцессы выглядела фантастической. Негр вдруг почувствовал какой-то ужас перед ней. Его рука от принцессы протянулась к портьере и откинула её. За портьерой оказалось помещение, в котором находился Гуссейн-паша.
— Здесь женщина, которая хочет говорить с тобой, — сказал ему негр. — Но, по-моему, это какой-то дух.
Паша быстро взялся за пистолет, но любопытство его пересилило, и он спросил:
— Ты кто?
Принцесса указала на негра. Гуссейн знаком отослал его за портьеру. Тогда принцесса неторопливо сняла с головы бурнус и показала свое лицо. Черные косы, перевитые золотыми цепочками, падали на грудь, полуприкрытую прозрачной тканью. Паша в изумлении вскочил на ноги.
— Узнаешь меня? — спросила принцесса.
— Если бы я видел тебя раньше, я бы не забыл ни на минуту.
— Ты видел меня сто раз. Ты Гуссейн Абдалла Джамиль, сын Магомета — Ибрагима Джамиля, кузнеца, ставшего серескиром.
— Что?! Ты это знаешь?
— Ты не всегда был таким грозным, как сейчас. Ты бывал и пленником, больным, даже умирающим. На груди у тебя след пули, на руках — рубцы от сабель.
— Правда!
— Ты командовал галерой, взятой на абордаж мальтийскими рыцарями в водах вблизи Рагузы. Тебя пощадили, надеясь на богатый выкуп, и по просьбе одного венецианца, которого покорила своя храбрость.
Тут принцесса напомнила Гуссейн-паше, как после взятия его в плен за ним ухаживала маленькая девочка, жившая в доме венецианца.
— Она потихоньку плакала над твоими ранами и помогала тебе ходить, когда ты начал вставать на ноги.
— Я и теперь её помню, — ответил Гуссейн, — помню её большие кроткие глаза; длинные волосы тоньше шелка, оставляющие неизъяснимое благоухание; маленькие ножки, своим легким стуком веселившие мое сердце; розовые ручки, от прикосновения которых утихала боль моих ран. Я слышу её веселый голос, рассказывающий мне столько интересного… Она была моей радостью, моим утешением. При ней я забывал, что я побежден и в плену… Много лет прошло с тех пор, но мне и теперь грезится маленькая Леонора.
— Посмотри же на меня и скажи, неужели ты не узнаешь ту, кого звал своим добрым гением, там, на берегах Бренты?
Гуссейн повернул принцессу лицом к лампе и, положив ей руки на плечи, стал пристально всматриваться. Вдруг он откинулся назад. На его лице изобразилось изумление, смешанное с радостью, а растопыренные руки застыли на месте.
— Ты… та самая Леонора?! — воскликнул Гуссейн-паша.
— И помнишь ли, как она умоляла хозяина отпустить тебя домой без всяких условий? А ты, увидев открытую дверь на свободу, положил её ручку себе на лоб и поклялся исполнить любую её просьбу. Так?
— Да, так, именно так.
— Что бы она ни попросила, помнишь?
— Помню! Говори, Леонора, приказывай. Для тебя у меня нет невозможного. Приказывай!
И он подошел к ней, протянув руки. Ее лицо обдало горячее дыхание турка, его пальцы жадно щупали шелковый корсаж.
— Ты отвечаешь женщине, Гуссейн, а тебя спрашивает дитя.
Турок отступил на шаг.
— Ты — дитя? Да разве я виноват, что ты — прекраснейшая из женщин. Лань входит в логово льва. Я тебя не отпущу!
Он снова протянул было руки, но она отскочила и выхватила из корсажа золотую булавку.
— Еще шаг, и я скажу, что ты подлец, желающий овладеть женщиной, которая ему доверилась, предатель, который не держит слова. Гуссейн что-то прорычал, но уступил.
— Чего ты хочешь? — с усилием произнес он.
— Свободы одному человеку.
— Какому человеку?
— Тому, кого отдали арабу.
Гуссейн помолчал, затем произнес:
— Я обещал, значит, я повинуюсь.
— Вот теперь ты снова стал прежним Гуссейном.
Леонора коснулась руки Гуссейна.
— Благодари Бога, — сказала она, — что Он создал тебя великодушным. сделай ты сейчас один шаг — и ты был бы мертв.
— Ты меня убила бы этой ручкой? Да у тебя же нет оружия!
— Кто знает? — ответила она, дотронувшись до золотой булавки, приколотой к корсажу. — Есть булавки получше кинжалов.
Гуссейн провел рукой по бороде.
— Где твой араб?
— В галерее.
— Хорошо. Жди, сейчас неверного приведут из тюрьмы.
Он хлопнул в ладоши и велел вошедшему негру привести Кадура и пленника. Через несколько минут перед ним уже находились Югэ и Кадур.
— Кто владеет сердцем женщины, — сказал Гуссейн-паша, — тот имеет незримого ангела. Женщина захотела, чтобы ты стал свободным, — обратился он к Югэ, — и ты им будешь.
Паша шепнул на ухо негру несколько слов. Тот вышел и быстро возвратился с двумя слугами, принесшими тюк с разнообразным одеянием.
— Одевайтесь. — сказал Гуссейн-паша. — Не надо привлекать внимание тех, кто видел, как вы сюда входили.
Гуссейн из тех, кто думает обо всем, — заметила Леонора.
— Нет. Он думает только о тебе, — ответил паша.
Принцесса, Монтестрюк и Кадур повиновались без рассуждений.
При переодевании Кадур сначала одел такую же одежду, ка и Югэ. Это не прошло мимо внимания Гуссейн-паши.
— Двойной след зайца сбивает охотника с толку, — заметил он.
Однако под конец Кадур одел зеленый плащ, а не желтый, как у Монтестрюка, что несколько удивило пашу. Когда, наконец, все переоделись, Гуссейн-паша сам вызвался их проводить. Звезды уже гасли на небе, когда они вышли. Часовые, борясь со сном без большого успеха, не очень-то были наблюдательны.
— На заре лагерь спит крепче, — сказал Гуссейн, — пора и вам уходить.
Он сам был готов уже пойти впереди, как вдруг спохватился.
— А ваши лошади? — спросил он, обращаясь к Леоноре.
— Мы пришли в лагерь пешком, чтобы не быть слишком заметными, — ответила она.
— Тогда и уходите пешком. Так будет надежнее. И хотя я иду с вами, лучше все же обойтись без шума.
Когда все пошли за Гуссейном, стало видно, что весь лагерь ка бы в оцепенении. Оставшиеся без присмотра костры гасли один за другим, бросая неясный свет; вокруг них лежали спящие глубоким сном солдаты. Не слышно было ни смеха, ни песен, ни другого какого шума. Изредка только один солдат в бреду произносил проклятие, другой поднимал отяжелевшую голову и тут же ронял её на спину соседа. Лишь ржанье лошадей, чуявших приближение утра, нарушало мертвую тишину.
Все это выглядело необычно после того шумного движения и настроений, царивших накануне вечером. Для наших героев это была отрадная примета: меньше шансов оставалось на то, что их обнаружат, тем более, что такая перемена настроения, как ни странно им это казалось, захватила и часовых.
— Все будет хорошо, — сказал Гуссейн-паша, подбадривая знаком двух янычар, чтобы шли смелее.
Никто не заметил, как один валахский солдат соскользнул с ближайшего пригорка и ужом пополз среди кустарников следом за ними. Зато этот солдат, то есть Карпилло, сумел разглядеть, как по дороге прошли два человека, одетых в одинаковые куртки и меховые шапки.
«Разумеется, у господина плащ желтый, а у слуги зеленый. Как не маскируйтесь, моя пуля разберется, кто где», подумал он.
Тем временем присутствие янычар, а, когда надо, и Гуссейн-паши позволяло отряду беспрепятственно двигаться вперед.
Трижды Кадур так искусно кричал совой, что Карпилло разобрался, в чем дело, лишь после четвертого крика. Да и то, когда за этим криком сразу появились Коклико и Угренок, которых Карпилло — прирожденный шпион! — быстро узнал. Он тут же помчался к остаткам шайки, нанятой раньше Брикетайлем для разбоя в ущелье.
— На Монтестрюке желтый плащ, — сообщил Карпилло.
Тем временем Гуссейн-паша вывел ведомый им отряд за границу лагеря.
— Теперь идите вдоль ручья, — сказал он на прощание, — и да ведет вас Аллах!
— А ты что будешь делать? — спросила Леонора.
— Пойду и сообщу обо всем великому визирю.
— Но он отрубит тебе голову!
— Все в воле Аллаха. Если великий визирь отрубит мне голову, значит так должно быть. На его месте я тоже смог бы это сделать.
— И это все из-за меня! — прошептала принцесса.
Гуссейн отвел её в сторону.
— Да, все из-за тебя. Но это ничего. Меня удивляет лишь одно: как я смог победить себя, когда тебя увидел? Смотрю на тебя, и не могу понять! Мне оставалось только сомкнуть объятия, чтобы получить тебя всю — и ты свободна! Вот где чудо… Оно останется необъясненным навсегда. Я подчинился каким-то чарам. Но если бы завтра мы снова с тобой так же встретились, я ни за что не отвечаю. Иди и не оглядывайся, умоляю тебя. Это единственное, о чем я тебя прошу.
Затем он положил руки на плечи Леоноры и спросил:
— Теперь мы квиты?
— Да.
— Тогда молись своему Богу, чтобы он снова не привел тебя ко мне. Прощай!
И он отправился назад в лагерь, к своему великому визирю.
Остальные прибавили шагу в направлении к лощине, где их ждал маркиз с лошадьми. Идя дорогой свободы, Монтестрюк тем не менее все больше и больше приходил в отчаяние. Он на свободе, но какой ценой! Ценой предательства! Он был зол и на Кадура, и на себя. Как он теперь посмотрит в глаза Колиньи? Что толку в его сведениях о турецкой армии, если Кьюперли знает все про Имперскую армию?
— Ты должен был дать мне умереть, — напустился он на Кадура. — Что теперь нам делать, когда ты выдал тайну врагу?
— Это можно легко исправить, — спокойно ответил тот.
— Кадур прав, — заметил Коклико, — только смерть нельзя поправить.
Тут Угренок свистнул по особенному. Появился Сент-Эллис.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Я считал каждую минуту, и все они казались мне длиннее постных дней. Лошади здесь поблизости.
Он повел их в кустарниковую чащу, где были спрятаны шесть оседланных и взнузданных лошадей. Чтобы помочь принцессе сесть в седло, Юге сбросил свой желтый плащ. Кадур быстро подхватил его и набросил на Юге свой зеленый. Опасаясь, что тот заметит подмену, он закричал:
— Скорее в путь!
Но бдительный Карпилло, теперь уже во главе целого конного отряда, все успел заметить ещё до того, как Юге с друзьями вошел в кустарник. Половину своего отряда он отправил в обход кустарника с противоположной стороны, сам же со второй половиной отправился за ними следом.
— Кто первый увидит беглецов, то и начинает, — скомандовал он.
Обе половины разъехались в разные стороны и пустились вскачь к цели.
12. Охота на людей
Уверенный в успехе, Карпилло был поражен, что у беглецов, оказывается, есть лошади. Теперь уже нельзя было утверждать, что их можно нагнать. Впрочем, он ещё мог различить два ярких плаща на двух всадниках — один желтый и один зеленый. Это его сначала приободрило. Но вскоре он по искрам, засверкавшим на солнце у беглецов, догадался, что дело не так просто.
— Да у них ещё и оружие! Вот те на! — пробормотал. — Но откуда все это?.. А, черт! Сто дукатов тому, кто первый догонит мошенников!
Это обещание прибавило скорости преследователям. Они стали нагонять беглецов.
— Если они нас нагонят, — обратился Кадур к Монтестрюку, — тебе смерть, ей рабство.
— Знаю.
— Разреши мне осуществить мой план… И чтоб никто обо мне не думал.
С этими словами Кадур резко свернул в сторону и пустился вскачь по едва приметной в кустах дорожке. Карпилло это заметил. Он свернул за ним, крича:
— Ко мне, ко мне!
Кадур слегка попридержал коня, и Карпилло, обрадовавшись, вместе со всеми остальными из своей половины стал его нагонять. Но убедившись, что Монтестрюк с друзьями успел отъехать достаточно далеко, араб отпустил поводья и мигом скрылся за кустами.
— Разбойник! — прокричал вслед ему Карпилло.
Тут Кадур снова замедлил ход. Карпилло, увидев его, пришпорил лошадь. Но ситуация повторилась. Такой прием Кадур сделал несколько раз. Затем, войдя во вкус, он стал сопровождать выходки выстрелами по ближайшим всадникам и успел свалить на землю двоих. Карпилло, наконец, разгадал этот маневр. Он взял в руки ружье и приготовился к очередной уловке беглеца.
— Всем делать, как я, — скомандовал он.
И когда Кадур, замедлив ход, обернулся и прицелился, раздалось четыре выстрела вместо одного. Лошадь Кадура повалилась набок и зажала ногу араба.
Раздались крики «ура!» и трое всадников подскакали к нему. Один из них уже наклонился, чтобы саблей раскроить ему голову, но араб успел выстрелить из пистолета. Затем он бросился под лошадь второго всадника и ножом вспорол ей брюхо. Лошадь встала на дыбы и рухнула, придавив седока. Кадур же по-кошачьи отпрыгнул в сторону от пули, выпущенной третьим всадником — то был Карпилло — и вскочил сзади на его коня, вцепившись седоку в шею обеими руками. Завязалась схватка. Лошадь понесла, но Кадур цепко держал извивавшегося итальянца за горло. Кадур столкнул мертвое тело на землю, пересел в седло и поскакал во-весь дух. За ним помчались остатки половины отряда Карпилло.
Между тем остальная часть группы вместе с Югэ проделала свою работу значительно быстрее и легче. Заслышав за собой шум погони второй половины преследователей, они устроили небольшую засаду в кустах и четырьмя выстрелами — Югэ, Коклико, Сент-Эллис и Угренок — заставили одного свалиться на землю, а остальных — освободить поле битвы путем ускоренного бегства врассыпную.
— Что же получилось? — обратился вдруг Коклико к Сент-Эллису. — Их было шестеро, а нас целых четверо. Не находите ли вы, маркиз, что дама, которую мы имеем честь провожать назад в христианскую землю, может составить себе плохое мнение о наших рыцарских подвигах при таком почти равном соотношении сил?
— Ты прав, черт побери! От этих разъездов ты, право, умнеешь, дорогой Коклико. Но что же нам теперь делать?
Пока Коклико искал ответ, в разговор вмешался Угренок.
— Как что? Сразиться друг с другом двое на двое. Кто теперь победит, тот и будет общим победителем. Тогда уже не четверо, а только двое будут против шестерых.
— Да у них ещё и оружие! Вот те на! — пробормотал. — Но откуда все это?.. А, черт! Сто дукатов тому, кто первый догонит мошенников!
Это обещание прибавило скорости преследователям. Они стали нагонять беглецов.
— Если они нас нагонят, — обратился Кадур к Монтестрюку, — тебе смерть, ей рабство.
— Знаю.
— Разреши мне осуществить мой план… И чтоб никто обо мне не думал.
С этими словами Кадур резко свернул в сторону и пустился вскачь по едва приметной в кустах дорожке. Карпилло это заметил. Он свернул за ним, крича:
— Ко мне, ко мне!
Кадур слегка попридержал коня, и Карпилло, обрадовавшись, вместе со всеми остальными из своей половины стал его нагонять. Но убедившись, что Монтестрюк с друзьями успел отъехать достаточно далеко, араб отпустил поводья и мигом скрылся за кустами.
— Разбойник! — прокричал вслед ему Карпилло.
Тут Кадур снова замедлил ход. Карпилло, увидев его, пришпорил лошадь. Но ситуация повторилась. Такой прием Кадур сделал несколько раз. Затем, войдя во вкус, он стал сопровождать выходки выстрелами по ближайшим всадникам и успел свалить на землю двоих. Карпилло, наконец, разгадал этот маневр. Он взял в руки ружье и приготовился к очередной уловке беглеца.
— Всем делать, как я, — скомандовал он.
И когда Кадур, замедлив ход, обернулся и прицелился, раздалось четыре выстрела вместо одного. Лошадь Кадура повалилась набок и зажала ногу араба.
Раздались крики «ура!» и трое всадников подскакали к нему. Один из них уже наклонился, чтобы саблей раскроить ему голову, но араб успел выстрелить из пистолета. Затем он бросился под лошадь второго всадника и ножом вспорол ей брюхо. Лошадь встала на дыбы и рухнула, придавив седока. Кадур же по-кошачьи отпрыгнул в сторону от пули, выпущенной третьим всадником — то был Карпилло — и вскочил сзади на его коня, вцепившись седоку в шею обеими руками. Завязалась схватка. Лошадь понесла, но Кадур цепко держал извивавшегося итальянца за горло. Кадур столкнул мертвое тело на землю, пересел в седло и поскакал во-весь дух. За ним помчались остатки половины отряда Карпилло.
Между тем остальная часть группы вместе с Югэ проделала свою работу значительно быстрее и легче. Заслышав за собой шум погони второй половины преследователей, они устроили небольшую засаду в кустах и четырьмя выстрелами — Югэ, Коклико, Сент-Эллис и Угренок — заставили одного свалиться на землю, а остальных — освободить поле битвы путем ускоренного бегства врассыпную.
— Что же получилось? — обратился вдруг Коклико к Сент-Эллису. — Их было шестеро, а нас целых четверо. Не находите ли вы, маркиз, что дама, которую мы имеем честь провожать назад в христианскую землю, может составить себе плохое мнение о наших рыцарских подвигах при таком почти равном соотношении сил?
— Ты прав, черт побери! От этих разъездов ты, право, умнеешь, дорогой Коклико. Но что же нам теперь делать?
Пока Коклико искал ответ, в разговор вмешался Угренок.
— Как что? Сразиться друг с другом двое на двое. Кто теперь победит, тот и будет общим победителем. Тогда уже не четверо, а только двое будут против шестерых.