* * *
   Солнце с юга заливает остров. С севера к нему поспешает лодка. Сидящий за штурвалом Мардон видит, что к пристани спускается Альберт Крафт. На голубом небе прочерчивает белую загогулину самолет. Марион наблюдает, как он исчезает в солнечном диске - и тут же распадается тишина. Она краснеет. Ты ненормальная, думает она. Смотритель маяка протягивает Крафту письмо и говорит пару слов, нельзя сказать, чтоб нелюбезных, хотя называть их любезными тоже странно, поэтому обзовем их лучше ничего не значащими, и на эти ничего не значащие слова Крафт отвечает вполне дружески, но без панибратства, тогда смотритель вручает ему бумажный пакет с заказанными покупками, и Крафт уходит к себе, с пакетом в одной руке и письмом - в другой. Когда до его двери остается какая-то пара-тройка шагов, на приступок большого дома выходит смотрителева жена, и хотя с такого расстояния легко обознаться, Крафту кажется, что она кивает ему, в этом нет ничего особенного, он кивает в ответ, укорачивает шаг, улыбается; она могла ошибиться, но вроде он улыбнулся ей, и она тоже улыбается и поправляет волосы, в то время как Марион лежит на спине в Восточной бухте и смотрит на белый рубец на небе, он теперь не такой прямой и ровный, потому что ветер растрепал его, пока теснил к северу. Дверь в хижине стоит нараспашку, и неизвестно с какой стати Крафт вспоминает, что хотел попросить смотрителя сводить его на маяк; это не горит, но, с другой стороны, эта мечта - нет, нехорошее слово, это желание настолько обременительно, во всяком случае, не настолько необременительно, чтобы не стремиться разделаться с ним возможно быстро, поэтому Крафт ставит пакет на пол, кладет на стол письмо, выходит обратно на солнце и снова спешит к пристани. Смотритель поднимается домой, тяжело увешанный покупками (придется подождать с просьбой, не могу же я приставать к человеку, который столько тащит), и Крафт предлагает помочь, но смотритель отвечает: спасибо, это все легкое, и лживость ответа настолько зрима, что его естественно расценить как грубость, хотя с чего бы? - поэтому Крафту ничего не остается, как все же изложить свою просьбу, очень пространно, слово за слово внушая смотрителю убеждение, что это не ребячество, а под конец он заявляет, что маяки всегда будоражили его воображение, наверно, потому, что сам он вырос страшно далеко от моря. У смотрителя сбилось дыхание, он не отвечает сразу, пока Марион встает и подходит к кромке воды, но потом он говорит: конечно, раз вам так хочется. Крафт считает ступеньки, но неожиданно у него перед глазами возникает смотрителева жена, и она стоит перед его взором, пока он не добирается до круглой башни наверху и не видит оттуда, сверху, Марион, возвращающуюся из Восточной бухты. Он обнаруживает бинокль, пытается навести на нее, промахивается, двигает его выше, ниже - попалась! да как близко, четко, до непристойности, думает он. А потом мрачнеет: так они все дни следили за мной, а я не догадывался; когда я не в хижине, им видно малейшее мое движение, как мне сейчас видно ее, трехсот метров как не бывало, для оптики такого качества это не расстояние. Она идет и улыбается солнцу и ветру, когда она поднимает глаза на маяк, Крафт отшатывается и опускает бинокль, а Марион неожиданно приходит в голову, что последний раз она плакала на похоронах бабушки, не потому, что безумно ее любила, хотя бабушка по-своему была ей дорога, но слезы навернулись Марион на глаза не от скорби, а от умиления, слишком все было благостно: легкий, тихий дождик, опущенные долу серьезные лица, пение, больше похожее на неглубокий вздох или бормотание. Крафт вспоминает, где и как лежал бинокль, кладет его на место и тут видит, что она свернула с тропинки и идет к маяку, потом слышит шаги по железным ступенькам. Она упирает в него ошарашенный, неприязненный взгляд и опускает глаза.
   - Я не знала...
   Смотритель устроился за столом и листает ту газету, что посвежее. Муха ползет по его голой руке и приятно щекотится. Мария сидит напротив со второй газетой, за предыдущее число. Она оперлась локтями на страницы четыре и пять и положила голову на руки. Марион стоит в центре башни, над морем, задвинув Крафта ближе к материку; подсвеченная солнцем белая стена дома напоминает белый квадратик письма, и вдруг в нем оживает беспокойство: внизу, в хижине, его ждет еще одно заинтересованное мнение, оно стремилось к нему самое малое два дня, искало его. Мнение это, еще ему неизвестное, уже заявило свои права на его свободу, а выпусти его на волю - разберется с ним по-свойски, не спросясь, а от него, Крафта ниточки потянутся дальше... он оборачивается и спрашивает:
   - Можно взять бинокль?
   - Конечно. Пожалуйста.
   У белого квадратика прорезываются окно и дверь над высоким приступком. Смотритель складывает газету, муха перелетает с его руки на лоб Марии, та отгоняет ее.
   - Я купил ящик пива.
   Она реагирует на интонацию; она помнит последний разговор и знает, что ему это хорошо известно. Не отрываясь от газеты, она откликается:
   - Правда?
   - Да... я подумал, может, нам и в самом деле надо пригласить его.
   Она поднимает глаза от газеты, но не задерживается взглядом на муже, а устремляется к окну и впивается в большую землю.
   - Тебя не поймешь.
   - Он попросился на маяк.
   - Вот как?
   Крафт откладывает бинокль, чувствует, а может, внушает себе, что Марион смотрит на него, и с улыбкой поворачивается к ней; прежде она ни разу не видела у него такой улыбки, но вряд ли она обязана без промедления потупить взор - может же он минуточку побыть ей, допустим, дядей? Внезапно она чувствует, что этот названый дядя - чужой мужчина, и стыд заливает ей лицо и кружит ему голову, в результате чего, сидя в десятом часу за столом в гостиной большого дома и угощаясь пивом, он встречается с ее прикованным к нему взглядом всякий раз, как того пожелает. Смотритель завершил рассказ о кораблекрушении, уложившись в четыре стакана, Мария и Марион застряли на втором. Солнце кладет в западное окно лучи почти параллельно полу, до Крафта доносятся чаячьи крики. Мария замечает, что он поглядывает в ее сторону, и выпрямляет спину, улыбается, прильнув губами к стакану, и думает: заигралась я, да! А поскольку мысль эта не пугает ее, Мария продолжает улыбаться. И Крафт, и Марион видят это, а смотрителю застит свет низкое солнце. Вот так и наставляют рога, муженек. Марион вынуждена отлучиться, она идет размеренным шагом, хотя в душе у нее все ходуном солнце садится, слава Богу. Смотритель уходит на кухню принести пива, всего-то делов на две секунды, и взгляды Марии и Крафта немедля скрещиваются, они глядят друг на друга без улыбки и без звука, пока шаги Мардона не вспугивают их; он выставляет на стол три бутылки и говорит не к месту разнузданно, что пиво - это вещь, все поддакивают. Крафт с интересом обнаруживает, что симпатизирует смотрителю, хотя этот человек, можно не сомневаться, следил за ним в бинокль со своего маяка, и это аморально. Возвращается Марион, садится, мать поворачивается, но не смотрит на дочь, а в задумчивости осушает свой стакан пива, в голове у нее роится множество мыслей, и ни одна не дается, потому что к ним примешиваются глаза Крафта и голос Мардона; но послезавтра, думает она, когда Мардон снова уедет на материк, я не стану прятаться, а если Марион уйдет в Восточную бухту, то я подманю его, а вдруг он поднимется на маяк - у меня всегда найдется дело там, и она произносит:
   - Как вам понравился вид с маяка?
   - Потрясающий! Да еще в такой бинокль... даже не по себе как-то.
   - Правда, - подхватывает Марион. - Когда я была маленькой, я думала, что у Бога как раз бинокль.
   Темнота сгустилась. Мария поставила на стол стеариновую свечу, и по стенам распластались огромные черные головы, и черными сделались у всех глаза. Смотритель маяка сызнова заводит рассказ о кораблекрушении и двоих замерзших в снегу, язык неважно слушается смотрителя - он перебрал пива, но продолжает подливать себе, заявляет, что мог не допустить их смерти, зовет Крафта на "ты", с ходу отвергает все аргументы, наконец, уходит ненадолго; часы бьют двенадцать раз. Мария просит Марион принести новую свечу, едва дочь ступает за порог, мать обращает лицо к гостю - взгляды их встречаются. Ей кружит голову теплое предчувствие, она думает: Господи! - но не уточняет степень участия Всевышнего в происходящем, и ее не мучает совесть - сдать хижину на лето решил Мардон, а не она, все случилось само по себе, без усилий с ее стороны, а если искать виноватых, то опять Мардон, потому что он давно перестал кидать в ее сторону такие вот взгляды; тут косорукая Марион роняет свечу, воск проливается на скатерть, и делается темно. Белеет только маяк да летняя ночь. Потому ли, что лица кажутся бледными, или из-за неба цвета почтового конверта, но Крафт вспоминает о еще не прочитанном письме, и у него мелькает мысль, что преследующее адресата письмо - символ того, какую власть имеет над нами прошлое, и что мечты о свободе полнейшая иллюзия; тут Марион удается зажечь свечу: смотритель впился глазами в Марию, он сидит, уперев голову в ладони (Крафт язвительно думает: только бинокля не хватает!), и на мгновение Марион кажется, что перед ней бабушка, и она вспоминает Рождество: как они в сумерках стояли вокруг ее могилы, снег тихо засыпал кладбище, пламя стеариновых свечей, которые все держали в руках, колебалось на холодном ветру, и без умолку звонили колокола в церкви через дорогу, и как она взглянула на отца, он скучал и не чаял уйти, и вдруг поняла, что его не задела смерть матери, и подумала тогда, что и его смерть не обязательно кого-то огорчит; растревоженная этими воспоминаниями и тем, что отец никак не может оторвать глаз от матери, Марион говорит:
   - Ты сейчас так похож на бабушку!
   Он не отвечает. Крафт ерзает на стуле, смотрит на часы, не видя стрелок, и говорит, что уже поздно, пора... Мария встает, а смотритель молча подливает себе пива. Он никак не отвечает на вежливый намек Крафта, только быстро поднимает на него глаза и кивает, но, когда обе женщины вызываются проводить гостя, окликает Марию, и Марион с Крафтом оказываются вдвоем на ночном холоде. Он вспоминает, как она была смущена на маяке, и норовит поймать ее взгляд - но ловить не приходится, он давно устремлен на ловца. Крафт молчит, маяк вспыхивает раз, два - это шестнадцать секунд плюс пауза тоже восемь секунд, итого двадцать четыре секунды, как они стоят, глядя друг на друга. Внезапно Марион ежится, как от холода, хотя щеки у нее пылают. Смотритель схватил Марию за руку, это чувствительно, но она не пытается вырваться. Дай-ка посмотреть в твои блядские глазенки, говорит он и тянет ее за плечо. Она отворачивается.
   - Мардон, отстань.
   - Нет, ты покажи свои блядские глазки.
   - Отцепись.
   Он наотмашь смазывает ее по щеке:
   - Делай, чего сказал.
   Она подчиняется, смотрит на него, но Мардон и не думает отпускать ее руку; зачем она его послушалась - чтоб обдурить его? Он еще больнее сжимает ей руку, она кривит рот, он радуется: вот тебе!
   - Отпустить тебя, чтоб ты побежала к нему? Небось рада бы поменяться с Марион местами, а? Нет уж, дай я посмотрю в твои блядские глазки.
   Она продолжает смотреть на него. Крафт поднимает руку и осторожно проводит сперва по волосам Марион, потом по щеке, она наклоняет голову.
   - Мне следовало сказать об этом раньше, - говорит он, - знаешь, некоторые подчеркивают свое положение, я имею в виду - носят кольцо, а мы никогда этого не делали, ни я, ни жена. Но... ты мне нравишься, поэтому я хочу, чтоб ты это знала, - вместо ответа она поднимает на него безмятежные глаза, в которых никак не отразилось его признание, и он находит ее ладони, подносит их к губам и впервые произносит ее имя, а потом, правда выдержав долгую паузу, добавляет: - Спокойной ночи, Марион.
   Она испытывает разочарование - и облегчение и, не понимая, чего он от нее хочет, на всякий случай больно сжимает ему пальцы; сам Крафт не знает, на что ему решиться, он чувствует себя гораздо старше своих лет, молодость Марион наивно подчеркивает его возраст; но, когда она делает шаг к нему, когда ее волосы щекотно касаются его лица, он понимает, что никуда ему не деться от того, чего, несмотря на все сомнения, ему все равно хочется, и запрокидывает ее лицо. Марии кровь ударяет в голову, она вырывается, но он сильнее, он знает, чего хочет, и резким движением притягивает ее к себе, заламывает руку и кладет себе на колени лицом в пол; она чувствует его напрягшуюся плоть и строго говорит ледяным тоном: не смей, Мардон! Но он смеет еще как, он пыхтит, полуоткрыв от усердия рот, и свеча освещает его взопревший лоб и потные волосы; Мария вскрикивает, но не так громко, чтобы Крафт или Марион услышали ее вопль. Они стоят, слившись в объятии, не совсем пресном, но и не свободном от рассудительных: зачем мне это? а кишка не тонка? Тут Марион различает будто вскрик, она отстраняется от Крафта, прислушивается, но потом решительно прижимается к нему опять; сомлела, понимает Крафт и надеется не обмануть ее нескрываемого вожделения: обратно дороги нет. Но чем сильнее он стискивает ее, тем отчетливее видит себя со стороны, будто в упор или в очень сильный бинокль, - мужчину, жидковатого для заданной роли. Он перемещает руки ей на бедра. И тогда они оба явственно слышат не то вскрик, не то всхлип, и Марион говорит: надо пойти посмотреть. Она забегает в дом, с грохотом, чтобы упредить их, распахивает дверь на кухню, слышит, что мать плачет, кидается в гостиную - никого. Из спальни несутся всхлипывания, какой-то шум, Марион кричит:
   - Мам, что случилось?
   Шум почти стихает, потом доносится напряженный голос отца:
   - Ничего не случилось. Иди ложись!
   Она видит, как колеблется на двери ее тень, вспоминает остекленевшие глаза отца, и у нее возникает неприятное подозрение. Она некоторое время стоит, слушая придушенные рыдания, но потом уходит на улицу. Он подчеркнуто тактично отошел на несколько шагов от дома и повернулся спиной, но вот что за мысли занимают его: нет у нас хваленой свободы воли, мы отданы на откуп истории, тому ее промежуточному результату, который суть обстоятельства нашей жизни, внешние и внутренние, и, когда мы совершаем так называемый выбор, мы неизменно выбираем то, что нам всучили свыше; тут он слышит шаги Марион. Она смотрит на него так, будто он серьезно изменился за несколько минут ее отсутствия. Она не знает, что сказать, потом решается:
   - Он не выносит спиртного.
   - Ему плохо?
   - Нет, но он звереет от него.
   Мария выплакалась. Она лежит, отвернувшись к окну, и думает, что этого она никогда не сможет ни забыть, ни простить. Прежде чем ею овладевает сон, она видит череду картин, Крафт украшает собой почти все, но есть и другие: Китай, какая-то дорога или улица, слева за высоким забором стоит наездник в ботфортах и облегающих рейтузах, и невозможно определить, подглядывает за ним женщина в белом чуть поодаль или прячется от него, потому что она таится в тени дерева и, возможно, на самом деле просто ждет момента схватить изящный хлыстик, который мужчина прислонил к стволу. Потом ей чудится Крафт за столом напротив - он смотрит на нее. Он смотрит на Марион и говорит что-то, чтобы заполнить пустоту, она отвечает что-то пустое. Ночь неожиданно сделалась холодной, он чувствует, что он слаб, одинок и предан, и снова вспоминает, как испугался ночью, когда проснулся и не мог понять, где он.
   - Мне пора домой, - говорит Марион.
   - Конечно. Ты не сердишься?
   - Нет. Не знаю. Немного.
   - Я тоже. Это пройдет.
   - Да.
   - Ты мне нравишься.
   Она бросает на него быстрый взгляд, открывает рот для вопроса или ответа, но передумывает. Мигает маяк. Они расходятся. Она задувает свечу, стоит, прислушиваясь, ничего не слышит и тихо уходит к себе. Альберт Крафт стоит у хижины и видит, как в ее комнате зажигается свет; он думает о Марии.
   Они просыпаются, не забыв вчерашнего. В десять утра смотритель уже на маяке, ему видно, что Марион читает, сидя на стуле под окном своей комнаты. Альберт Крафт, выйдя из хижины, некоторое время рассматривает пристань, а может - материк или море между ними; стоит теплый, ясный день с легким восточным ветром. Марион и Крафт не видят друг дружку, их разделяет красный домик. Смотритель думает о Марии, со вчерашнего вечера они не обменялись ни словом, ни взглядом. Потом о Крафте: надо мне позаботиться, чтоб он не загостился тут. Крафт выносит из хижины стул и черный блокнот. Он усаживается спиной к солнцу; времени одиннадцать. Он видит, как Мария проходит в туалет. То же видно и смотрителю. В щелку она следит за всеми движениями Крафта: вот он захлопнул блокнот, встал, положил на стул, сделал несколько шагов к сортиру, не сводя с него глаз; ей кажется, что щелка в стене разлезлась и что ее видно отовсюду. Внезапно Крафт вспоминает о маяке, что кто-нибудь мог нацелить на него бинокль оттуда; тогда он разворачивается и прячется за северной стеной, ускользает из зоны наблюдения - но только не Марии; она выходит из туалета, накидывает крюк снаружи и сперва, пока ее видно с маяка, о котором она помнит всегда, она делает вид, будто не замечает Крафта, но едва крыша дома загораживает ее от башни и она понимает, что они остались вдвоем, пусть и разделенные пятьюдесятью примерно метрами, как сразу же оглядывается на Крафта и взмахивает рукой, он машет в ответ. Смотритель опускает бинокль, мнется в нерешительности, потом начинает спускаться по длинной лестнице. Заслышав его шаги, Мария ставит ведро в проточную раковину и пускает воду. Он лезет в чулан и достает бутылку пива. Давай, давай, думает она с высокомерной, злорадной ухмылкой. Он открывает бутылку, роняя пробку на пол, и хлещет пиво прямо из горла. Крафт лежит на кровати и изучает неровности на потолке. Порыв ветра из распахнутой двери сдувает письмо на пол. Крафт распечатал его ночью и перечел утром. "У меня страшные мигрени, я почти не сплю. Но пока тебе пишется, поживи там". На глаза попадается чернеющий на стуле блокнот. Не могу же я вернуться домой ни с чем. Прочти я письмо сразу, все пошло бы по-другому. Тогда бы я не стал проситься на маяк, и все сложилось бы иначе, и для меня, и для всех. Марион подплывает к пляжу. Смотритель с бутылкой в кармане спускается к причалу, Мария наклоняется, подбирает пробку и выходит на приступок. Потом ставит на плиту картошку и снова выходит на лестницу. Уходит в дом накрыть на стол и торопится назад, как раз вовремя, чтобы увидеть идущую к хижине Марион. Крафт лежит и дремлет с закрытыми глазами, он погружается в предсонный хаос, где смешаны далекое прошлое и близкое, и этот винегрет тихо сводит его с ума, причем сначала он думает, что от наваждения легко отделаться - надо просто открыть глаза, да не тут-то было: глядя в распахнутую дверь на неподвижный пейзаж, словно бы запаянный нещадным светом, он вдруг чувствует или пугается, что чувствует, как неудержимо соскальзывает в полнейшее безумие, сознание висит на волоске, Крафт поднимается и почти бегом выскакивает из хижины, Марион он не видит, хотя она его замечает. Она не настолько далеко, чтобы не ужаснуться его перекошенному лицу, и первая ее мысль: в хижине отец! Но потом она пугается - как бы он не подвинулся рассудком: Крафта едва можно узнать, он несется прямо на нее, но, похоже, в упор ее не замечает. Но постепенно он обнаруживает ее присутствие, успокаивается, смотрит на нее с какой-то бесстрашной застенчивостью и пытается объясниться:
   - Это свет... вообще я темноты не боюсь, но иногда от света... он как будто выжигает из жизни все, что придает ей подобие смысла. Обычно у меня от этого только портится настроение, но изредка случается... не знаю, как объяснить... бывает, мне кажется, что я лишаюсь рассудка. Зря я лег - глупо ложиться, когда на улице светло, особенно если палит солнце, а я к тому же один.
   Она не может найти слов, но смотрит на него так выразительно, что у него теплеет на душе и он сам начинает верить, что был честен, и говорит, решительно лишая себя возможности насладиться ее сочувствием: но теперь все прошло. И добавляет, прекрасно чувствуя кокетство в своих по сути правдивых словах: надеюсь, я тебя не замучил?
   Она стоит лицом к солнцу и пылко уверяет его, что ему не следует даже допускать такой мысли; по ходу сцены Крафт опять с горечью видит себя со стороны - бездарный позер, и под надзором такого соглядатая он до конца опошляет неподъемную роль: когда Марион говорит, что он не обязан мучить себя одиночеством, если ему не хочется, он спрашивает ее, будто его заставляют, - не хочет ли она пройтись после обеда? Потом, когда она уходит, а он, стоя в дверях и вглядываясь в почти черную комнату, пытается представить ее обнаженной, то вместо лица девушки видит чуточку вульгарные черты ее тертой жизнью матери. Да, не кривитесь - вульгарные; он и раньше знал, а теперь опять убедился: вульгарность горячит, так что лицо матери всегда будет на первом плане. Крафт подходит к столу, усаживается, принимается писать.
   Они обедают. Котлеты, капуста, морковь, картошка. Они жевали молча, погруженные в свои раздумья, но теперь Марион взялась путано и невнятно излагать историю про то, что Крафт боится не темноты, а света, который как будто выжигает из жизни все, что придает ей подобие смысла. Смотритель, сколько живет, такого бреда не слыхивал, но Марион не понимает: зачем он спорит - если она своими глазами видела, в каком ужасе Крафт был?
   - Значит, говоришь, свет выжигает из жизни весь смысл? Какой такой свет?
   - Простой. Солнечный.
   - Чушь!
   - Потому, что ты не можешь этого понять?
   - Да потому, что это бред.
   - Ну конечно, ты все знаешь лучше всех.
   - Я, по крайней мере, стою двумя ногами на земле.
   Она молчит.
   - По всему видно, этот тип знает, как произвести на тебя впечатление. Вот что, держись-ка от него подальше, пока он не задурил тебе голову вконец.
   - Мне он нравится.
   - Он тебе в отцы годится.
   - И что? Тем более он женат.
   - А кольцо обронил, да?
   - У него никогда и не было кольца. Не все придают такое значение внешним атрибутам.
   - Вот оно что.
   - Ты несправедлив к нему.
   - Знаю я таких хмырей.
   - Не думаю.
   - Оставь свои мысли при себе, ладно? Они здесь никому не интересны...
   - Только твои интересны, да?
   - Все, довольно. Поговорили.
   - Перестань обращаться со мной как с ребенком!
   - Докажи сначала свою взрослость.
   - Господи, какой ты дремучий!
   - Смени тон!
   - И самодовольный!
   Она вскочила, она стоит и пытается испепелить его взглядом.
   - Иди!
   - С радостью!
   Она уходит в свою комнату, присаживается под большими деревьями и улыбается, хотя дрожь не унялась. Здорово я ответила, давно пора. В окно ей видно заднюю сторону красного домика. Прошел отец, он собрался на маяк. На башне он открывает вентиляционный люк и слышит шум идущей курсом на маяк шхуны. Два часа пополудни. Ветер стих, рыбачья шхуна скрылась, смотрителю одиноко. Она меня не любит. Справа от дома появляется Марион, она идет в сторону хижины, исчезает за северной стороной дома, потом показывается на пару с Крафтом, они спускаются к пристани. Тогда он подносит к глазам бинокль и начинает крутить колесико, но не ради близости к ним - смотритель превращает их в две крохотные кляксы на огромном полотне ландшафта, но сам же и чувствует себя всеми покинутым и думает: пойду к Марии, скажу ей, как она мне нужна. Однако ее нигде нет, смотритель ходит из комнаты в комнату никого, и на туалет накинут крюк снаружи, непонятно, куда она могла подеваться, его берет злость, даже страх, потому что дед ее, как он некстати вспоминает, рассчитался с жизнью самостоятельно; смешные выдумки, успокаивает он себя, убедившись, что чердачная лестница висит на обычном месте, а на крышке подпола стоит стул. Но так и не понимает, куда она делась, - он же своими глазами смотрел на дом, стоя в башне, он бы ее увидел. Марион и Крафт миновали пристань и бредут в сторону северной стрелки, он идет к хижине. Дверь открыта - он заходит. Блокнот лежит на столе нараспашку, смотритель читает: "Родная, спасибо за письмо. Плохо только, что тебя мучают мигрень и бессонница. Может быть, пора сходить к врачу, по крайней мере, он выпишет снотворное? А то меня начинают терзать угрызения совести, потому что я живу здесь восхитительно, хотя, конечно, переход от городской суеты к здешней неописуемой тишине и одиночеству дается не без скрипа. Особенно меня изводят кошмары, часто вскакиваю по ночам - не могу понять, где я. Вчера, представь, лед все-таки тронулся: смотритель маяка лично пригласил меня на пиво с пирожными (!). Это было довольно неожиданно, потому что он все время производил впечатление угрюмого и замкнутого человека, но пиво сдобрило его. Посиделки оказались весьма своеобычные, интересные и волнительные..." - на этом письмо обрывается, и смотритель перечитывает его по второму разу, потом стоит и задумчиво смотрит на забытый на улице стул, затем спохватывается: Мария! и торопится к дому, волнительный ты, поддразнивает он сам себя, на ходу выискивая взглядом Марион с Крафтом, но их уже нет; теперь их и с маяка не увидишь, они на северной стрелке. Необъяснимо пустой дом снова наполняет его страхом - Мария, ну где ты? - который смешивается с чувством вины и усиливает его; тут он слышит треск вертолета. Он летит над островом, и все задирают головы и не думают ни о чем, оглушенные шумом. Марион смотрит на Крафта, зажимает уши ладонями и улыбается, а он рассуждает: вчера вечером мне хотелось ее, она это знает и сегодня приходит со мной в место, где мы укрыты от всех, это она ведет меня сюда, а я только следую за ней. Неужто все так незатейливо и просто? - так не бывает. Она садится, он подходит, опускается рядом и кладет руку ей на плечо.