— Ваше преосвященство, — расталкивая слуг, за спиной Зэлбара появился еще один стражник. — Горят склады Агалина…
— А теперь этого.
Кама пустила стрелу в согнутую фигуру, но промахнулась.
Ветер отнес стрелу в сторону; темная фигура мелькнула мимо, вдоль причала, где раскачивались и бились друг о друга рыбацкие судна. Темные корпуса бейсибских кораблей, словно пьяные, натягивали цепи — недосягаемые отсюда.
— Черт побери!
С косами, развевающимися по ветру, Кама соскользнула с конька крыши и, уперев ногу в водосточную трубу, остановилась У желоба. Вспыхивали молнии, грохотал гром.
— Слишком сильный ветер. От стрел никакого толка… Вниз, спускайтесь вниз.
Прыгнув с крыши, одной рукой балансируя, а в другой держа лук, Кама налетела на кучу ящиков, удержала равновесие и, соскочив на землю, оказалась.., лицом к лицу с толпой бейсибцев.
— Прочь отсюда! — крикнула она, размахивая луком. — Прочь, убирайтесь…
Они что-то залопотали в ответ на своем языке. Один метнулся в сторону, остальные последовали за ним, словно мыши при пожаре, и побежали к докам…
Рядом с Камой возникла еще одна тень — ее напарник с арбалетом наготове.
— Лунатики, — ухмыльнулся он. — В доках заваруха, а бейсибцы с шумом и суетой бегут в самую ее гущу.
Один бейсибец упал; какой-то снайпер достал его стрелой; остальные добежали до воды, скидывая на бегу одежду; бледные тела, изогнувшись, посыпались в воду — одно, три, пять, дюжина…
— Смотри! — воскликнул напарник Камы.
Какое-то время она только и делала, что смотрела, считая происходящее самоубийством (пловец из нее был неважный, а вода казалась черной и страшной).
— Корабли, черт возьми, они плывут к своим кораблям!..
Кама невольно восхитилась силой духа бейсибских моряков, рискующих жизнью ради судов.
Ветер ревел, заставляя стонать деревья. Затрещав, рухнула ветка; маленькие облачка опавших листьев и мелких ветвей носились в его холодном потоке. Ветер дул вдоль лачуг, чьи огоньки, точно сторожевые костры, светили во мраке.
Они сидели, притаившись, в кишащем змеями угодье под завывание ветра и треск молний.
— Вашанка пропал, — запричитал Страт, чьи остатки логики ветер разорвал в клочья. — Пропал…
— Отсутствие бога тоже имеет свои плюсы, — возразила Ишад.
Ветер сорвал ее капюшон. Волосы чернилами разлились в темноте. Молния осветила лицо ведьмы, а ее глаза, когда она обернулась к Страту, загорелись сами собой.
— Например, хаос.
— Мы идем туда?
Это было самое последнее место, куда хотел бы идти Страт, но он сжал в руке меч и собрал обрывки мужества. Может, внутри тепло. Здесь он промерз до мозга костей.
— Терпение, — сказала Ишад и протянула руку. — Стилчо.
Пора.
Тишина. Вытерев слезящиеся глаза, Страт повернул голову.
Непрерывные вспышки молний осветили подобное маске лицо, застывшее в ужасе.
— Нет, — сказал Стилчо. — Нет, я не хочу.
— Это необходимо, Стилчо. Тебе это известно. Я знаю, ты найдешь дорогу.
— Я не хочу… — детский дрожащий голос.
— Стилчо.
Но он, шатаясь, рухнул ничком, словно мертвый, под ноги Страту. Страт в отвращении отпрянул назад, едва сохранив равновесие, и заморгал, ужаленный ветром.
— Черт возьми…
А голос колдуньи продолжал нестись из темноты:
— ..Найди его, Стилчо, найди его, приведи его сюда — он придет. Он придет. Он придет…
Страт совершил ошибку, подняв голову в тот самый миг, когда начался процесс материализации: появилось нечто покрытое красными полосами, и мало что человеческого было в нем; но Страт узнал лицо, которое видел в течение долгих лет.
— Джанни…
Зверски убитый пасынок, шатаясь, принял человеческий облик — того Джанни, каким он был до того, как ведьма-ниси провела с ним ночь.
— Она твоя, Джанни, — донесся издалека шепот Ишад. — Стилчо, возвращайся. Туз…
Его боевое прозвище. Он никогда не говорил его ей.
— Возьми ее, — шептала колдунья. — Возьми ее.
Джанни повернулся, точно отражение в бронзе, и какими-то неуверенными рывками двинулся вперед. Его уход обозначил присутствие еще одного человека, более осязаемого: Стилчо, спотыкаясь, поднялся на ноги, цепляясь руками за ветви. Страт, униженный тем, что оказался последним, двинулся следом.
— Джанни, подожди, черт возьми!
Но ничто не могло остановить странное существо. Оно не обращало внимания на ветер и ветки. Вытянув вперед руки, Страт стал продираться сквозь кустарник, догоняя Стилчо, и напоролся на торчащий сук, сломав его кожаной курткой. Но ветер проглотил этот треск.
Колючки рвали одежду Страта; впереди виднелась стена дома, а Джанни был уже далеко, уменьшаясь по мере того, как бежал вдоль берега, и вот он уже исчез в темноте за стеной из речных валунов и дубовой дверью.
— Джанни!
Теперь не было нужды в тишине. Однажды Джанни уже проиграл ведьме — теперь он один там, за барьером — одним богам известно, что…
— Джанни!
Страт кинулся не в дверь, а к окну, отодрал полусгнившее дерево ставней и ворвался внутрь. Ослепительный свет. Болевой шок пронзил его костный мозг и поверг на пол. Страт ударился головой, его меч — о боги, где? — онемевшие пальцы не чувствовали его; Стилчо тоже был внутри дома, он полз, нанося удары…
Страта обвило кольцо, живое, шевелящееся. Закричав, он сбросил его с себя и упал на колени — змея, подсказало движение; Страт с криком нанес удар, змея свилась клубком, ударила в ответ. Боже, сколько их. Катаясь по полу, Страт что есть силы рубил мечом по извивающимся кольцам. Стилчо отсек змее голову; она начала кричать. Кольца другой прошли сквозь Джанни, который продолжал двигаться вперед. И Роксана — ведьма Роксана стояла посреди комнаты — черная в сердце огня, столб мрака. Ее волосы трещали от энергии, исходившей от пальцев и лица. Ее рука поднялась, указующе, сверкнуло пламя. На фоне огня Джанни тоже стал черным, тенью, ничем более.
Страт попытался подняться, бросился вперед.
— Вернись!
Это был Стилчо, схвативший его и удерживавший на грани, которой Страт не увидел, за которой было падение вниз, вниз в темноту…
Джанни обвил ведьму руками, их окутали молнии, сверкающие тут и там, словно вены, и загремел гром. Свет озадачил Страта: пронзив окружающий мрак, он рассыпал на мелкие кусочки сцепившуюся пару и с оглушительным грохотом захлестнул их.
Темнота. Запах паленого.
— Джанни? Джанни? Стилчо…
Ветер утих. Утих так внезапно, словно наступила смерть, последовав за раскатом грома невдалеке.
Вышедшие на рейд суда рассыпались в беспорядке, не подгоняемые ветрами, не сдерживаемые канатами.
— О боги! — выдохнула Кама.
— Молния попала куда-то у берега, — как всегда почтительно, произнес слуга.
Молин Факельщик, стиснув подоконник, ощутил, что его сердце снова забилось.
— Это точно.
Но куда именно, он не смог определить. Вдалеке во тьме расцветало зарево — и не одно. Пожары полыхали тут и там.
Но пока ни одного крупного.
И ничто не пробилось сюда.
Он хотел бы выбросить это из памяти. Они уже почти вернулись назад, когда к нему вернулся слух; большую часть пути он ковылял один, шатаясь то в одну сторону, то в другую, точно пьяный. Иногда Стилчо подхватывал его за талию, иногда Она брала его за руку…
…Огонь, другой огонь, мирно горящий в очаге. Запах трав.
Мускуса.
Расплывчатое лицо Ишад. Она стояла на коленях у его кресла возле очага, освещенная мягким светом. Ее капюшон был откинут. В волосах играл свет.
— Джанни… — сказал Страт. Это было первое, что он произнес.
— Тебя привел Стилчо, — ответила Ишад. Она наклонилась к столу. С переливчатым звуком заструилось вино, благоухая. Ишад предложила Страту кубок. Он сел.
Рассудку требовалось время, чтобы собрать воедино мозаику.
Страт сидел, уставившись на огонь, каждой клеточкой ощущая боль.
— Джанни?..
— Отдыхает.
— Он мертв. Мертв, оставьте его мертвым, черт возьми… — думы о Нико, о его горе, о его напарнике. Это разобьет ему сердце. — Разве не лучше человеку оставаться мертвым?
— Я бы использовала других, если б могла Но другие души трудно заполучить. А его можно вызвать без особых усилий.
Стилчо наловчился совершать этот путь туда и обратно.
Шаги рядом. Вытянутое лицо Хаута.
— Ты можешь идти, — сказала Ишад, поднимая на него взгляд. — Зайди в особняк в пригороде. Их нужно обнадежить.
Взяв плащ, Хаут удалился. Мгновенная прохлада — открылась и закрылась дверь. Задрожал огонь.
— Роксана? — вопросил Страт.
Ишад вложила кубок ему в руку. Сомкнула на нем его пальцы.
— Могущество имеет и обратную сторону. Мало хорошего в том, когда тебя прерывают во время такого сильного заклятья.
— Она мертва?
— Если и нет, ей весьма неуютно.
Страт выпил вино — одним большим глотком. Оно смыло привкус паленого. Взяв у него кубок, Ишад отставила его в сторону. Положила голову ему на колени, глядя на огонь, словно обыкновенная женщина. Потом, повернувшись, посмотрела пасынку в лицо. Пульс участился, охвативший Страта холод растаял; мир, казалось, стал бесконечно далеким.
— Пойдем в постель, — предложила Ишад. — Я согрею тебя.
— Надолго?
Она закрыла глаза. На мгновение Страту опять стало холодно.
Но вот она открыла их, и в комнате вновь потеплело, а по жилам его побежала кровь.
Ее рука нежно сжала его ладонь. Склонившись, Страт прикоснулся к губам Ишад, ни о чем не думая, не пытаясь что-то вспомнить или заглянуть в будущее. Он попал в этот дом, потому что время Рэнке, похоже, скоро кончится. И его тоже. А время, как он понял за время службы, не является ничьим другом.
— Чертовщина, — сказал Зэлбар, оттирая перепачканное сажей лицо. Ужас на мгновение вновь охватил его, но он быстро взял себя в руки. — Прошу прощения, ваше преосвященство…
— Докладывай.
— Пока мы насчитали дюжину убитых, что просто валяются на улицах. У одних перерезано горло, другие заколоты.
— Разве это ново для Санктуария, — с жалостью глянул на цербера Молин, — дюжина трупов на рассвете?
— Двое у дверей Сифиноса, один у Элиноса. Три у Агалина…
Ниси. Все до одного.
— Эй! — крикнул кто-то. — Эй!
Страт, бросив поводья, ехал по мостовой. Он заморгал, глядя на солнце и привычные улицы Санктуария, потом, схватившись за луку седла, с удивлением уставился на человека, остановившего его коня, — простого торговца. Вокруг нарастал недовольный гомон. Воин смутно сообразил, что его конь зацепил тележку с товаром. Он беспомощно уставился на старика, с тревогой глядевшего на него: темный илсиг, узнавший ранканца, причину всего нехорошего, что может случиться с человеком днем на улицах Санктуария.
На булыжной мостовой осколки стекла; вывеска на одном кольце; всюду кучи мусора. Но торговля идет. Гнедой потянулся за яблоками.
Страт ощупал себя, ища кошелек. Пропал — как, он не помнил.
Надо бы бросить торговцу монету, заплатить за ущерб и забыть обо всем, но его уже обступили со всех сторон, мужчины и женщины, молчаливые во взаимном смущении, взаимной ненависти взаимной беспомощности.
— Извините, — пробормотал Страт и, подобрав поводья, медленно направил коня вниз по улице.
Обворованный — и не только по части денег. Обширные дыры зияли у него в памяти: где он был, что видел?
Роксана. Ишад. Он помнил, что вернулся в домик у реки. На этом воспоминания обрывались.
Инстинктивно Страт ощупал горло. «Ты всегда ошибался насчет меня», — сказала колдунья.
Солнце стояло высоко. Торговцы нахваливали свой товар, хозяйки подметали порожки домов.
Надо было бежать от ворот дома, и он был бы спасен, но, подобно своему гнедому, Страт выбрал дорогу и запутался, верный избранному пути и принципам.
Я что-то обещал, с содроганием осознал он наполовину обретенное воспоминание.
О боги — что?
Эндрю Дж. ОФФУТ
ПОВСТАНЦЫ НЕ РОЖДАЮТСЯ ВО ДВОРЦАХ
Если предложить приз за самый отвратительный и зловонный притон в Санктуарии, «Кабак Хитреца» отхватит его обеими руками. Кстати, о руках. Опустите их вниз, поближе к поясу с деньгами и оружием… Кабак этот стиснут на невообразимом тройном перекрестке Кожевенной улицы, улицы Проказ Странного Берта и северо-западного изгиба Серпантина (рядом с Парком Неверных Дорог). Эти «улицы» — для тех, кто не против некоторой вольности и даже откровенного издевательства в терминологии — расположены в той части города, что зовется Лабиринтом. В его глубине — этой зловещей проклятой дыре во всем Санктуарии, а возможно, и на всем континенте (давайте не будем говорить о планете).
Всем обитателям Лабиринта и большинству Подветренной известно, где находится «Кабак Хитреца», но спросите их точный адрес, и никто не сможет указать его. Адрес этой забегаловки — не петляющее звено Лабиринта, называемое Серпантином; никто не скажет вам, что она на улочке, именуемой Кожевенной улицей; и уж, конечно, вам не назовут в качестве адреса улицу Проказ Странного Берта. «Кабак Хитреца» стоит там, на этом тройном углу, на этом уродливом перекрестке, где юный подражатель Ганса бестолковый Этавал получил удар волшебной тростью пару лет назад и где Менострик-Ложноприверженец, спасавшийся от кого-то бегством в весьма нетрезвом состоянии, поскользнулся на куче человеческих экскрементов и буквально прокатился по всем трем улицам, пока не остановился в зловонной, но подвернувшейся весьма кстати сточной канаве, обернувшись вокруг угла так, что его голова оказалась на помосте тротуара Кожевенной улицы, а ноги — в Парке Неверных Дорог. Это то место, где встречи постоянно перерастают в ссоры, потом в драки и даже побоища. Хитрый лекарь по имени Аламантис мудро снял помещение вверх по Кожевенной улице, нанял страшного на вид свирепого непьющего телохранителя и стал оказывать первую помощь пострадавшим на улице. Плату он брал вперед, спал большую часть дня и богател, да будет он благословлен и проклят.
«Кабак Хитреца»! Во имя Отца-Ильса, Хитрец заболел падучей и умер три года назад, но забегаловка по-прежнему звалась так, потому что никто не хотел признаться в том, что владеет ей, и взять на себя ответственность.
С другой стороны, со времени той Бейрыбьерожесибско-колдовской потасовки в «Распутном Единороге» и последовавших за ней эдикте и рейде — или рейде и эдикте, кто из власть имущих будет заботиться о любезности, когда в дело замешан Лабиринт — дела в «Хитреце» пошли в гору, словно прилив, когда луна в зените; или луна, когда небеса благоприятствуют ей; или небеса, когда боги ладят друг с другом. Кто-то стал богатеть в «Кабаке Хитреца», да будет он благословлен и проклят. Или она.
«Хитрец» и был тем местом, где встретились два бунтовщика-патриота, поджидая появления приглашенного гостя. В городе, захваченном сначала крутыми ранканцами, а потом еще более крутыми пучеглазыми из-за моря, бунтовщики-патриоты не смели назначать явки в замечательных заведениях фешенебельной его части, таких, как «Золотой Оазис», «У Гарри» или даже «Золотая Ящерица».
Эта пара ждала уже довольно долго, и один из парней, увешанный ножами, нервничал, вдребезги разбив кувшин с вином, две кружки, мизинец невинного соседа, плохо сколоченный стул и свое настроение.
— Было бы неплохо, если б этот сукин сын поторопился и пришел сюда, — сказал он, звали его Зип, и у него были такие глаза, что куда лучше смотрелись бы из-за решетки.
Второй, нахмурившись, с отвращением уставился на стоявшую перед ним кружку.
— Нет никаких оснований говорить так — тебе ведь неизвестно, кто его мать.
— Как и его отец, Джес.
Джес, пожав плечами, попытался улыбнуться на это замечание.
— Прекрасно. Тогда называй его ублюдком, но только оставь в покое женщин.
— Господи, до чего же ты чувствительный.
— Верно.
Зип ничего не сказал о том, как характеризует женщину само существование ублюдка, он просто не подумал об этом. Его ум не привык к логическим построениям и прочим мудрствованиям.
Он был бунтовщиком, а не мыслителем. Хотя едва ли был повстанцем-патриотом, как все о нем думали. Просто ему очень нравился один последователь Шальпы-Быстроногого, и он пытался подражать ему — до недавнего времени. Но теперь потерял к нему всякое уважение.
— Он ублюдок, — констатировал Зип. — Ублюдок. По рождению и по натуре.
На этот раз Джес позволил себе улыбнуться:
— Отлично, Зип. О, трактирщик снова пялится на нас.
Настоящее имя Джеса было Кама, и у нее не было ничего общего с Зипом, если не считать того, что сегодня вечером она оделась подобно ему. И вдруг сделала одно из тех ошеломительных открытий, что так неожиданно обрушиваются на ничего не подозревающих людей: ей нравился Зип, и нравился очень.
— О нет! Если мне придется опять заказывать эту прокисшую кошачью мочу, я — о.., вот он, этот сукин сын.., этоту.., наконец-то, — выдохнул Зип, глядя в сторону входа. Каме не пришлось поворачиваться, чтобы увидеть дверь: они выбрали такие места; которые давали возможность отмечать всех входящих, не привлекая к себе особого внимания.
Дверной проем «Хитреца» был украшен тридцать одной косичкой болтающихся сайрских веревок, каждая из которых была завязана тридцатью одним узелком, в точности с поверьем. Они чуть-чуть не доставали до замызганного деревянного пола. Вот через это подобие штор и прошел только что похожий на призрак, гибкий молодой парень среднего роста, выше средней представительности, с задумчивой самоуверенностью, сквозившей в его лице, осанке и походке. Он был несколькими годами моложе Зипа и одет во все черное, если не считать ярко-красного кушака.
Волосы цвета воронова крыла вились над ониксовыми глазами, заставлявшими встречных уступать ему дорогу. Нос с горбинкой был словно позаимствован у орла. Красивые плечи, а уж о бедрах не стоит и говорить.
Оружия было на нем столько, сколько украшений на проститутке, вышедшей на свою ночную работу. Поверх кушака был застегнут шагреневый пояс, с него на левое бедро свисал кривой кинжал, а на правое — ибарский нож с лезвием длиной в локоть.
Отделанный медью кожаный наруч, опоясывающий правое предплечье, скрывал длинный иссиня-черный метательный нож без рукоятки и эфеса. Как и напульсник из черной кожи на запястье левой. Почти каждому посетителю «Хитреца» было известно, что костяная ручка за голенищем левого сапога была рукоятью ножа, спрятанного за мягкую кожу. (Они ошибались — сегодня он переложил его в другой сапог, откуда он не торчал.) Возможно, у парня были и другие клинки, а может, и нет; слухи ходили разные.
Из-под черных бровей парень презрительно оглядел заведение, словно был владельцем и хотел завтра с утра пораньше превратить его в скобяную или рыбную лавку. В действительности же он владел только надменным имперским орлом, которого от нечего делать стащил с крыши казармы Третьего отряда и использовал в качестве писсуара; а еще в течение некоторого времени он владел сэванхом — врученный принцу самим императором жезл — символ власти ранканского губернатора он похитил прямо из дворца (в который, как всем известно, нет тайных ходов) и вернул за выкуп законному владельцу, приятному доброжелательному юноше примерно его лет.
Тот еще тип, этот зловеще выглядевший парень сказал однажды ранканскому принцу крови, что убивать — удел принцев и ему подобных, а никак не воров; но, однако, убил двух человек за одну ночь, в первый и последний раз, ради человека, которого уважал, но не мог полюбить. Рожденный в квартале Подветренной от случайной связи, он очень нуждался в уважении, будучи уверен в том, что смог подняться над Низовьем. Хотя Лабиринт был выше Подветренной, ну, может, на толщину паутины.
Четверо в «Хитреце» поприветствовали его. Но никто из них не был тем, кто ему нужен. Парень обвел зал глазами цвета оникса, и, когда его взгляд коснулся Зипа, тот сделал условный знак, сунув в нос палец. Парень и вида не подал, что заметил это, продолжая осмотр зала, кивнул кое-кому, небрежно поприветствовал девушку по имени Минеи (подмигнувшую ему), краем глаза отметил двух парней Зипа за три столика от главаря. Потоптавшись немного на площадке, он спустился на ступеньку вниз, в тускло освещенный, насыщенный парами алкоголя зал «Хитреца».
— Думаю, я сяду вон к тем двоим, — чуть ли не царственно сказал он знакомому, который окликнул его по имени. — Поосторожнее с этим дешевым пивом, Мальду! Ахдио варит его из отбросов в сарае.
Когда он проходил мимо, Мальду громко сказал:
— Хорошо, Ганс! — А затем тихо добавил двум своим приятелям:
— Видите? Я же говорил вам. Мы с Гансом старые кореша.
Помните, я вам рассказывал, как он в свое время надул старину Щайва, скупщика краденого — я хотел сказать, менялу, ха-ха?
Ганс опустился на стул за круглый столик на троих, где его ждали Кама и Зип. Глянув в сторону стойки, он поднял правую руку над головой, сжал ладонь в кулак и выпрямил три пальца.
Трактирщик, кивнув, отправился наливать три кружки хорошего пива, сдувая пену, чтобы обслужить честной порцией тех, кто за это платит.
— Хочешь, чтобы я сказал, что не узнал тебя в этом черном парике и с отвислыми усами? — спросил Ганс Зипа. — Ладно, я не узнал тебя.
— Ганс, — сказал обыкновенно коротко стриженный и гладко выбритый Зип, — это Джес. — И гораздо тише поспешно добавил:
— Сегодня вечером.., а вообще, это Кама.
Заложник Теней посмотрел на девушку — тоже с усами — она была такой высокой, а грим такой искусный, что он никогда не признал бы в ней женщину. Но и тени удивления не промелькнуло в его глазах.
— Любой друг Зипа, — любезно произнес он, — на подозрении.
Девушка часто заморгала, но, быстро взяв себя в руки, ответила:
— Взаимно.
Черные-черные близко посаженные брови Ганса взметнулись вверх, в глазах вспыхнули искорки, уголки губ поползли в улыбке. И остановились. Ганс снова перевел взгляд на Зипа.
— Мы тебя заждались, — проворчал повелитель улиц Подветренной.
Шедоуспан ничего не ответил.
Ахдио принес на подносе три эмалированные кружки; в «Кабаке Хитреца» не было официанток — зачем создавать себе дополнительные хлопоты. Все знали, что после закрытия тощий помощник трактирщика уходил домой, Ахдио оставался один.
Почему-то думали, что он родом из Тванда (это не было правдой), и знали, что он очень силен. Ходили слухи, что он убил много людей, и это было правдой, многие утверждали, что видели, как он уложил Мрсеваданского скакуна ударом кулака по голове, и это тоже было правдой. Плетеная кольчуга, что он носил, определенно была необычным одеянием для трактирщика, но за последнее время стала частью обстановки «Кабака Хитреца». Разумеется, для владельца она служила еще и по прямому назначению — защищала его тело. Итак, Ахдио заведовал таверной «Кабак Хитреца», убил человека (и не одного), свалил коня (здоровенного серого жеребца с белыми чулками, раз уж об этом зашла речь) одним ударом по голове, иногда вмешивался в драки, носил кольчугу и после закрытия не выходил на улицу, а спал наверху в обществе двух весьма отвратительного вида котов. Ахдио не был глупцом.
— Три кружки наилучшего пива. Да, за этими двумя уже кое-что числится.
— Чудненько. Этот круг за мой счет, — сказал Ганс.
Улыбка Ахдио была открытой и дружелюбной.
— Ты.., э.., хорошо провел ночь, Ганс?
— Нет, — ответил вор, одним глотком ополовинив содержимое кружки, которую поставил перед ним трактирщик, и не обращая внимания на печальное выражение, с которым повстанец-патриот поглядел на изрядно оскудевшую емкость.
Ахдио, никогда не видевший, чтобы Ганс так пил, решил ограничиться лишь междометием: «А!»
— А, — эхом повторил Зип, предчувствуя какой-то рассказ. — Но.., ты же не пьешь, Ганс!
Шедоуспан посмотрел на него и допил пиво.
— Как видишь, я только что сделал это, — возразил он, а его изящная темная рука тем временем подвинулась к кружке Камы/Джеса. Ганс перевел взгляд на Ахдио, чья туша заслоняла собой весь зал. — Я пришел сюда, чтобы встретиться с этими людьми, и я опоздал. Надеюсь, ты не допустишь беспорядков, чтобы мне не пришлось искать другое место для разговора.
Трактирщик кивнул, не шевельнув ни единой мышцей лица.
Шедоуспан кивнул в ответ.
— Это хорошо Ахдио, — сказал он, отвлекаясь, чтобы нанести значительный урон содержимому кружки Камы. — А вот ночь, Ахдио, была плохой. Я убил пучеглазого.
Зип удивленно заморгал, потом, ухмыльнувшись, многозначительно посмотрел на Каму, вернувшую ему такой же взгляд.
— Для Санктуария это хорошая ночь! — с воодушевлением произнес Зип.
— Пучеглазый? — спросил Ахдио. — Кажется, я не знаю его.
Или ее?
— Пучеглазый, — раздельно сказал Ганс, не мигая глядя на трактирщика.
— А! — снова улыбнулся Ахдио. — Одну из этих жаб! Это хорошая ночь для нас всех! Принесу еще пива. Три кружки самого лучшего — за мой счет.
Шедоуспан кивнул, его губы вновь поползли в улыбке. Трактирщик направился к стойке. Когда он проходил мимо одного из посетителей, тот протянул руку и тотчас же отдернул ее, дуя на кончики пальцев, мгновенно лишившихся кожи. Кольчуга Ахдио из сплетенных впятеро и расклепанных колец была настоящей.
— Дерьмо! — выругался посетитель.
— Уже несу, — бросил в ответ Ахдио.
Среди всеобщего смеха Зип склонился вперед.
— Как это случилось, Ганс?
(Он держал руки подальше от пива, заказанного Гансом. Шедоуспан не был убийцей, вел спокойную жизнь, имел в последнее время множество любовниц, и, судя по всему, его жажда в этот вечер была искренней.).