— Завтра я отправлюсь в город, — решил Даброу, выслушав про алтарь Зипа, сына бога, Молина и кончину Вашанки. — Один оружейник заплатит хорошую сумму за эту наковальню.
А мы навсегда покинем это место.
Новый порыв ветра заставил захлопать навес, но этот звук заглушил грохот рухнувшей где-то стены. Даброу крепко прижал к себе жену, и она, вся в слезах, забылась сном. Маленький масляный светильник перед ними угас еще до того, как ветер утих и дом погрузился в сон.
Иллира не знала, разбудил ли ее грохот под навесом, или же она проснулась оттого, что Даброу отстранил ее от себя и скрылся среди дождя и грязи. К тому времени, когда девушка зажгла свечу от углей в плите, кузнец притащил в дом молодого парня, чье посещение и явилось первоисточником всех несчастий.
— Решил что-нибудь стянуть, парень? — проворчал Даброу, для пущей убедительности поднимая того за шиворот.
Собрав все свое мужество, Зип согнул ногу, чтобы Лягнуть кузнеца в самое больное место, но за эту попытку оказался брошенным на грубый деревянный пол.
— Что тебе нужно? Твой золотой? — вмешалась Иллира, схватив шаль и стыдливо набросив ее на плечи. Она зашарила по шкатулкам. — Я сохранила его. — Найдя монету, она швырнула ее на пол перед лицом Зипа. — Поблагодари меня и уходи.
Схватив монету, Зип поднялся на колени.
— Ты украла Его. Ты прокляла меня и оставила Его себе.
Когда я снова позвал Его, у Него глаза пылали огнем. Я Ему больше не нужен!
Лицо парня было иссечено и окровавлено, но голос на грани срыва был результатом чего-то большего, чем просто физическая боль.
— Я хочу вернуть Его!
Отшвырнув монету, он достал из-за пояса нож.
Иллира не раз сталкивалась с маниакальной яростью, когда говорила возбужденным клиентам не те слова, что они хотели слышать, но при этом она всегда находилась с другой стороны прочного деревянного стола и тоже прятала нож в складках юбки.
Сейчас же Зип бросился на нее прежде, чем она или Даброу смогли осознать опасность. Кузнец не успел даже двинуться с места, как лезвие ножа глубоко вонзилось в плечо Иллиры.
— С этим Он примет меня назад! — торжественно крикнул от дверей Зип, потрясая окровавленным ножом, и скрылся среди бури.
Нож его оставил маленькую, но глубокую ранку, которая, на взгляд Даброу, не так уж сильно и кровоточила. Чтобы избежать заражения, нужны были мази и травы, что раньше означало бы обращение к Лунному Цветку. Теперь же им до утра оставалось полагаться лишь на свои инстинкты. О преследовании Зипа не могло быть и речи. Напуганный подмастерье был отослан к колодцу за чистой водой, а Даброу отнес Иллиру в постель.
Подмастерье едва успел поставить воду на огонь, как дверной проем заслонила старейшина С'данзо Санктуария. Высокая, тощая и ехидная, она не была самой старой по возрасту из амушем, гадалок, и, несомненно, далеко не самой Одаренной, но ее боялись больше всех. Именно ее слово запретило в свое время Лунному Цветку взять одинокую сироту Иллиру к себе в дом. И С'данзо, и сувеши знали эту женщину под именем Мегера, и даже Даброу отпрянул назад, когда она, сотворив знамение против злых сил, вошла в комнату.
Иллира оторвалась от подушки:
— Уходи! Мне не нужна твоя помощь!
Громко и презрительно фыркнув, Мегера отвернулась от девушки и выхватила пеленку из кроватки Артона.
— Ты поставила всех нас на грань исчезновения, и только ты можешь отвести беду — только ты. Ты Видишь богов, но закрываешь ли ты когда-нибудь глаза, чтобы оглянуться вокруг себя?
Нет. Даже Резель — а Дар твоей матери был мощнее, чем когда-либо будет у тебя, полукровки, — знала об этом. Сувеши молятся и якшаются с колдовством, но они создания, лишенные Дара, и никто не замечает их. Когда же женщина-С'данзо открывает глаза… Даже могущественнейший из богов не имеет Зрения, Иллира, помни об этом.
Фурия отвернулась, не желая больше ничего говорить. Иллира откинулась на подушки, чувствуя, что ее гнев и страх уступают место сомнению. Резель никогда не заботилась о том, чтобы рассказать своей малышке дочери об обычаях С'данзо. Это попыталась сделать Лунный Цветок, но ее прокляла сама Мегера, и Иллире было опасно мало известно о народе, чьим Даром она пользовалась.
— Не я призывала богов и гискуремов, — прошептала она в свою защиту. — Они сами нашли меня.
— Корабли демонов приплыли в порт, черные звери разоряют Лабиринт, бушуют штормы. Сувеши пытаются сотворить себе бога войны, Иллира, и гискуремы, которых они призвали в Санктуарий, не остановятся ни перед чем, пока один из них не станет богом. Сейчас С'данзо не имеют права применять Дар и карты.
— Я не пользовалась Даром, он не снисходил на меня с тех пор, как прикоснулись к моему сыну…
Иллира хотела продолжить, но закипел настой из трав, которые принесла старуха, и Мегера бросилась к нему, чтобы приготовить из него компресс, от которого, когда она приложила его к плечу девушки, у той перехватило дыхание.
— Дура, ты прокляла сувеша, а не гискурема, который двигался, — прошептала старуха так тихо, что только Иллира услышала ее. Она взглянула на колыбель, и презрение сменилось неприкрытым любопытством. — У него есть Дар?
Будь это возможно, Иллира рассмеялась бы. Мужчины не наследуют Дар, да и девочки узнают о том, что обладают им, только когда становятся значительно старше возраста Лилис и Артона.
Мегера заметила подобие улыбки на лице Иллиры.
— Да, мужчины-С'данзо не имеют Дара. Но кто скажет, что может быть у этого? Для С'данзо ты чересчур беспечна — и, как знать, возможно, я ошибочно Увидела в тебе опасность и попыталась отделить тебя от моего народа. Знай: много поколений пройдет, пока гискуремы превратятся в бога, и никогда еще они не претендовали на место столь могущественного бога, как Вашанка. Да, если должен родиться бог, сначала появятся они, гискуремы, призванные жертвой и нуждой, а потом один из них превратится в Гискураса — сольется воедино с избранным смертным.
И только тогда появится новый Бог войны.
Возможно, твой сын избран Гискурасом. И через него ты оказалась Ослеплена. Боги никогда не угрожали нам, но если Гискурас — твой сын, он будет обладать Даром и станет неуязвим.
— Но Гискурасом должен стать ребенок, живущий во дворце Молина Факельщика…
— Множество людей питают надежду и идут на жертвы, Иллира, но Гискурас только один. И кто он, пока неизвестно. Один из них должен умереть, чтобы среди людей смог появиться Гискурас перед тем, как стать богом. Если ты любишь своего сына и не можешь освободить его от паутины гискурема, убей его, пока не оказалось поздно для всех нас — и С'данзо, и сувешей.
Она прижала тряпку к ране и, зная, что жжение еще на какое-то время лишит молодую женщину дара речи, повернулась к ее мужу.
— Ты можешь подождать до тех пор, пока она не поправится, или пойти и убить его прямо сейчас за оскорбление всех С'данзо.
Иллира заплатит, но должен заплатить и сувеш, сделавший с ней такое. Никто из нас, гадающих на картах, не будет в безопасности, если это дело останется неотмщенным.
Даброу покачал головой:
— Если бы я поймал его тогда, я убил бы его на месте. Но я не умею вести смертельную охоту на человека, старуха. Я сообщу об этом в гарнизон. Там будут рады такой причине…
— Нет, — попыталась сесть на кровати Иллира. — Нет, пусть он отнесет Артона во дворец. Пусть он станет Гискурасом нового Бога-Громовержца.
— Этот тип напал на гадалку С'данзо, и его судьбу решать не гискуремам и богам. У С'данзо нет богов, чтобы защитить их, — есть только месть!
Старуха занесла ладонь над лицом Иллиры, но обнаружила, что ее перехватила стальная рука кузнеца.
— Она только наполовину С'данзо, старуха. Ты и твой народ прежде гнали ее. Если она не желает мстить, значит, и вы не должны мстить вместо нее.
Отпустив руку женщины, Даброу вытолкал ее в бушующую непогоду. Вытирая слезы со щек своей жены, он нахмурился.
— Сходить в казармы? — обратился к тишине подмастерье.
— Нет, подождем. Посмотрим, что будет.
Иллира забылась сном, но Даброу остался сидеть на стуле, не сводя с нее глаз. На рассвете он разбудил жену и сообщил ей, что его намерения не изменились. Он потихоньку продаст наковальню оружейнику и купит повозку. К заходу солнца они покинут Санктуарий. Его жена не спорила и притворилась, что заснула вновь. Лекарство Мегеры помогло: рана стала холодной на ощупь.
Как только Даброу ушел, Иллира смогла сама одеться и, придумав какие-то дела подмастерью, села на скамью у кузницы с Лилис, играющей у ее ног, озабоченно дожидаясь возвращения мужа.
Она задремала, забыв о боли в плече, и почти не замечала гомона утреннего базара, пока тяжелая тень не упала на кузницу.
Так начинались бури: темнота, затем ветер и дождь. С трудом поднявшись на ноги, Иллира, даже не взглянув на небо, велела подмастерью закрыть деревянные ставни. Вдруг весь базар мертвенно затих. Слышны были лишь отчаянные крики огромных стай птиц, ищущих укрытия. И тогда Иллира, как все, подняла взор на безоблачное небо. На горизонте появились вечерние звезды, а на бело-золотой диск солнца надвинулся диск черный. Кто-то закричал, что пожрали само солнце. Базар, да и весь город, переживший за последние недели столько природных и сверхъестественных катастроф, что лучше было не вспоминать о них, охватила всеобщая паника.
Прижав к себе детей, Иллира в оцепенении следила, как солнце превращается в светящийся полумесяц. Затем, когда казалось, что оно исчезнет совсем, вокруг черного солнца появился белый огненный нимб. Это было уж слишком — одним размашистым движением Иллира втащила Лилис и подмастерье внутрь, где они рухнули на пол возле колыбели Артона. Темнота превратилась в бурю, хлеставшую водой и грязью в раскрытую дверь.
Порывы ветра сорвали занавес и стучали им по камням кузницы, пока не унесли его прочь. Лилис и подмастерье выли от ужаса, а Иллира пыталась показать им пример храбрости, которой не чувствовала сама.
Буря уже начала утихать, когда Иллира заметила, что ее сын громко плачет. Отдав девочку на попечение подмастерья, она подползла к колыбели и заглянула в нее. Скинув одеяльце, Артон громко ревел, но слезы его опять были черными: черными, как сама буря. Схватив сына на руки, Иллира ощутила, как на нее нахлынуло странное неясное Видение, словно через какую-то пелену показавшее ей стаи алчных гискуремов, подпитываемых амбициями и жертвоприношениями людей вроде Зипа, рвущих душу смертного Артона, пытаясь превратить его и себя в Гискураса нового Бога-Громовержца. Иллира ощутила обуявший ее сына ужас и поняла, что из сострадания и любви должна отнять у него жизнь прежде, чем это сделают гискуремы, но вдруг, словно яркое солнце среди черных туч, блеснул луч надежды: возможно, его еще удастся спасти. Не обращая внимания на мольбы и крики подмастерья, она закуталась в шаль и вместе с Артоном шагнула в непогоду.
Ветер нес не столько дождь, сколько дым. Иллира пробиралась между перевернутыми и опрокинутыми повозками и прилавками. Повсюду царило разрушение, и в начавшемся хаосе никто не обращал внимания на женщину, осторожно пробиравшуюся к воротам со свертком в руках. В самом городе число пострадавших строений было невелико, но кое-где поднимались большие столбы дыма. По улицам носились отряды, одни оказывали помощь, другие же наживались на несчастье окружающих.
Иллира подумала о Даброу, находящемся где-то в этом сплетении улиц, но времени на его поиски не было, и она продолжила свой путь во дворец.
Ситуация совершенно не походила на ту, когда она смело шла по улицам Санктуария. Теперь ее тропу не окаймляла серебряная прозрачность Дара, и она не смогла бы убедить дворцовую стражу впустить ее с помощью Увиденного в их судьбах. К счастью, дворец, освещенный молниями, был самым большим строением в Санктуарий, и стража была поглощена охраной собравшейся здесь знати и арестом мародеров — на одинокую женщину со свертком в руках опять никто не обратил внимания.
Войдя внутрь огромного здания, Иллира принялась бродить по комнатам среди суетящейся дворцовой челяди, сама не понимая своей конечной цели. От тяжести Артона заныло плечо. Наконец, следуя какому-то шестому чувству, она оказалась в довольно большой комнате, пустой и темной. Укрывшись от случайных взглядов обитателей дворца, Иллира забилась в угол. По щекам ее текли слезы, но усталость милостиво закрыла ей глаза и погрузила в сон.
— Варвары!
Пронзительный Крик вывел Иллиру из забытья. Буря закончилась, оставив лишь тонкую дымку в ослепительно голубом небе. Благодаря контрасту между ярким солнцем и густой тенью в углу, где пряталась девушка, она могла незамеченной наблюдать за эмоциональным разговором, происходившим сейчас между мужчиной и женщиной. Женщина, судя по всему, была бейсибкой, хотя и оделась в скромное ранканское платье, мужчина — принц Кадакитис. Гадалка крепко прижала к себе сына, благодаря судьбу, что он спит.
— Варвары! Разве мы не открыли дворец, чтобы выслушать их жалобы, когда еще бушевала стихия? Разве мы лично не заверили их, что солнце и прежде исчезало, но всегда возвращалось? И что бури, что бы их ни вызывало, не имеют никакого отношения к солнцу? И разве я не замоталась в длинные куски тряпья и не взбила высоко волосы на голове, чтобы они видели во мне подобающую императрицу?
Иллира судорожно вздохнула, а Кадакитис покачал головой:
— Шуей, боюсь, ты не поняла моего советника Молина.
Бейса Шупансея, воплощение Матери Бей, полновластная, хоть и в изгнании, императрица Древней бейсибской империи, повернулась своей царственной спиной к принцу Кадакитису.
Иллира, несмотря на благоговейное почтение и страх, склонна была согласиться с тем, что прическа и платье бейсы были безупречно-ранканскими, но лицо она накрасила бейсибской косметикой, и прозрачная переливающаяся зелень от затылка до шеи лишь подчеркивала ее иноземный облик.
— Твой Верховный жрец ставит слишком много задач, — пожаловалась Шупансея, покачивая головой. Один локон выбился из ее тщательно уложенной прически, за ним другой, потом вдруг, вспыхнув изумрудной зеленью, по ее шее скользнула змея и спустилась по рукаву платья. Вздохнув, бейса попыталась обмотать ее вокруг запястья.
— Шуей, он хочет сказать только то, что до тех пор, пока народ Санктуария будет считать бейсибцев и тебя, в частности, захватчиками, все былые распри между илсигами, ранканцами и другими народностями будут забыты на время, и все они сплотятся в борьбе против вас, — пояснил принц.
Он протянул руку, чтобы прикоснуться к бейсе, но изумрудно-зеленая змея зашипела на него. Кадакитис отдернул руку, поднес ее ко рту и облизал пальцы.
Шупансея выпустила змею в кадку с цветком.
— Молин то… Молин се. Вы с ним говорите так, словно влюблены в этих варваров. Китус, тебя и твоих сородичей они любят не больше, чем меня и моих. Ваш собственный императорский трон узурпирован, и люди человека, который захватил его, шныряют по узким закоулкам этого отвратительного городка. Нет, Китус, пришло время показать не то, какие мы милостивые, а то, какие беспощадные. Нас подтолкнули к самому краю. Дальше уже некуда.
— Но, Шуей, — умолял принц, беря ее руки в свои, так как змеи больше не было, — именно это и пытается сказать тебе Молин. Нас действительно подтолкнули к самому краю, да и прежде мы были не так уж далеко от него. Твой род Бурек здесь в изгнании и надеется, что божественная Матерь Бей расправится с твоей кузиной-узурпаторшей. У меня же нет и такой надежды.
У нас есть только Санктуарий, но надо еще убедить город в том, что у него есть причина хотеть нас. Поговори со своим рассказчиком, если не хочешь слушать меня или Молина. Каждый прошедший день, каждая буря, каждое убийство, каждый разбитый горшок — все это только ухудшает наше положение.
Бейса оперлась о плечо принца, и какое-то время оба молчали. Вопросы жизни и смерти принца и императрицы, их шаткое положение в городе никогда не интересовали Иллиру — у нее хватало своих проблем. Но усталость в движениях молодой женщины и озабоченность юноши, знающего, что он совсем не подходит для тех задач, которые вынужден решать, нашли понимание в душе девушки, чувствовавшей примерно то же самое.
Внезапное сопереживание пробудило ее Дар в тот самый миг, когда бейса оторвалась от принца.
— Что ж, я буду носить все эти тряпки, и мои женщины тоже, и пусть мы будем похожи на рыбачек рода Сетмур. Это не ласковая земля Бей — с тех пор, как мы прибыли сюда, я мерзну до мозга костей. Но, Китус, я не возьму тебя в качестве своего супруга.
Я бейса. Мой консорт — Но-Амит, Царь Злаков, и его кровь должна быть принесена в жертву земле. Даже если твои варвары примут твою смерть от моих рук, я не сделаю любимого человека Но-Амитом лишь для того, чтобы двенадцатью месяцами позже вырезать из груди его сердце.
— Не Но-Амитом — Коро-Амитом, Царем Бурь. Как ты верно заметила, ты не в ласковой земле Бей. Здесь все по-другому.
Может, Санктуарий — это и не так много, но, если он будет нашим, никто не спросит, что мы будем с ним делать.
К тому же, что бы ты ни думала о словах Молина, ты видела ребенка, что живет во дворце. Ты видела его глаза, когда он вызывает бурю, и видела их, когда крыши сотрясает буря, вызванная не им. Даже твой прадед Террай Бурек говорит: мы должны сделать так, чтобы этот ребенок решил, что он принадлежит нам, а не кому-то другому, вызывающему бури.
Кивнув, бейса опустилась на каменную скамью. Она протянула руку, и бейнит спиралью стала подниматься по ее запястью.
— Я — воплощение Бей. Матерь Бей внутри меня, Она направляет меня, но я не похожа на этого мальчика. Во сне я слышу его, и Бей встревожена. Издревле Она принимала на своем ложе побежденных Богов Злаков, а иногда Богов-Громовержцев, впитывая их в себя.
Но на этот раз мы не покорили народ Бога-Громовержца, сам Бог был побежден без нас, и никто не знает, что поднимется на его месте. Даже Сама Бей. И если для того, чтобы ублажить нового бога, я должна взять Коро-Амита, то пусть это будет настоящий отец мальчика, этот Темпус Тейлз. Матерь Бей примет его, а когда все закончится, ты по-прежнему будешь со мной.
Принц и Иллира побледнели, принц по каким-то личным мотивам, а Иллира потому, что Дар показал ей Вашанку, Темпуса и ребенка в одном богоподобном видении.
— Молин убьет меня, если узнает, что я не только не отец маленького демона, но именно Темпус является им. И, Шуей, если даже лишь половина рассказов о Темпусе верна, когда ты вырежешь ему сердце, он просто вырастит себе новое. Я предпочел бы, чтобы ты вырезала мое сердце, но только не оказалась привязана к Темпусу и его сыну. Я и предположить не мог, что произойдет, когда посылал Темпуса занять мое место на празднике Убийства Десяти — и теперь хочу избежать катастрофы.
Иллира Увидела и правду откровений принца, и катастрофу, которая последует, если Темпус овладеет Шупансеей — конечно, если этому Видению позволят воплотиться. Образ войны и крови стиснул ее душу, оставив лишь маленькую серебряную тропинку, ведущую из ее угла.
— Я могу помочь вам, — заявила она, выходя на солнечный свет.
Бейса вскрикнула, и принц, забыв про змею, загородил ее собой, чтобы встретить опасность лицом к лицу. Спокойно, с убежденностью, основанной на Даре, Иллира напомнила принцу, что они уже встречались прежде, когда он принимал присягу Уэлгрина и отдал дар капитана — меч энлибарской стали — Темпусу. То ли Кадакитис действительно вспомнил ее, то ли просто был поражен демонстрацией могущества С'данзо, но в ответ на просьбу отнести мальчика к Верховному жрецу Вашанки он взял Артона на руки и первым направился к Молину.
Они нашли жреца неподалеку от детской, отдающего распоряжения перепуганным женщинам, нянькам ребенка. Сначала Молин посмотрел на бейсу и принца, потом на Иллиру и, наконец, на сверток в руках Кадакитиса. Увидев огромную черную птицу, чистящую перья над дверью, Иллира вспомнила, что Видела нечто подобное раньше, в Доме Сладострастия — перед тем, как отправилась на поиски своего сводного брата, работавшего на жреца, — и заставила себя забыть об этом.
— Вы победили, — признала она. — Я не хочу знать, что Санктуарий будет разрушен. Я не хочу видеть глазами то, что Вижу сердцем. Мне следовало раньше отдать вам его. Теперь он умирает, и, может, уже слишком поздно…
— Я мог бы силой забрать его, — ласково напомнил Молин. — У меня нет Дара и в настоящий момент бога. И все же я счел, что мне не следует помогать этому ребенку стать тем, кем он должен стать, для того чтобы Санктуарий выжил. И не стал забирать его.
Мне пришлось поверить, что каким-то образом ты поймешь это и принесешь его сама. Если я оказался прав, значит, думаю, еще не поздно. Возьми ребенка на руки и иди.
Обернувшись, он приказал открыть двери в детскую.
Там царил хаос. Повсюду валялись разорванные подушки.
Няньки были облеплены перьями, а устало выглядевшая женщина, оказавшаяся матерью ребенка, изучала багровый синяк у себя на руке. Сам же мальчик, бросив яростный взгляд на вошедших, отбросил распотрошенную подушку, чтобы схватить короткий деревянный меч. И бросился с ним на Иллиру.
— Гискурас! Остановись! — прогремел Молин. Ребенок повиновался. Маленький меч стукнулся о мраморный пол. — Вот так-то лучше. Гискурас, это Иллира, услышавшая твой плач.
Стоя неподвижно, ребенок с холодным вызовом посмотрел в глаза жрецу, на что не осмелился бы никто другой.
— Она принесла своего сына, чтобы ты поиграл с ним.
Иллира убрала одеяльце с глаз Артона и не удивилась тому, что они открыты. Она поцеловала его, решив, что он улыбнулся в ответ, и, опустившись на колени, дала детям возможность изучить друг друга.
Ребенок, названный Молином Гискурасом, действительно имел страшные глаза, однако взгляд их смягчился, когда Артон, улыбнувшись, протянул руку, чтобы дотронуться до его лица.
Гискурем исчез, исчезли и образы Вашанки и Темпуса — остались только Гискурас и Артон.
— Вы оставите его здесь? — спросил Гискурас. — Моя мать позаботится о нем до тех пор, пока сюда не прибудет мой отец.
К счастью, Молин не обратил внимания на его слова и не посмотрел в округлившиеся от ужаса глаза принца. Иллира поставила Артона, уже пытающегося сбросить одеяльце, на пол и отошла в сторону, когда в двери комнаты с шумом протиснулись Даброу, Уэлгрин и с полдюжины бейсибских стражников. А в это время Гискурас уже показывал Артону, как держать меч. Кузнец вынужден был признать, что теперь его сын, как ни печально, принадлежит этому месту, хотя ничего и не понял.
Какими бы неприятными и болезненными для народа Санктуария ни оказались последствия, дела обстояли не так уж плохо, как могли бы.
Роберт АСПРИН
ПЕРНАТАЯ РЫБА В ЧУЖДОЙ СТИХИИ
— Опять вы?! Вон отсюда! Домой — в Лабиринт! На причалах нет легкой поживы!
Монкель, глава рода Сетмур, изумленно обернувшись, посмотрел на своего товарища. Мгновение назад Старик еще спокойно шел рядом с ним. Теперь же он был в шести футах позади и гневно кричал в узкий проход между двумя зданиями, стоящими вдоль причалов гавани.
— И не возвращайтесь! — он картинно стукнул ногой, послав в сторону переулка облако пыли. — Последнего громилу, которого поймали здесь, разрезали на наживку. Слышите? И не думайте возвращаться!
Монкель подошел ближе и, вытянув шею, всматривался в переулок. Пространство было завалено бочками, коробками и укутано тенями, и Монкель не смог разглядеть ничего необычного. Ни фигуры, ни крадущиеся тени не тронули его немигающий взгляд.
Но он давно уже научился доверять суждениям своего товарища в вопросах безопасности в этом незнакомом страшном городе.
— Я просто схожу с ума, когда вижу, как подобный сброд шатается у причалов, — пробормотал Старик, когда они вновь продолжили путь. — Это беда всех денег. Как только появляется некоторый их избыток, тут же собирается всякое отребье, желающее поживиться.
— Я ничего не видел. Там кто-то был?
— Двое. Вооруженные, — спокойно ответил Старик. — Снова повторяю тебе, научись лучше пользоваться своими чудными глазами, если собираешься выжить в этом городе.
Монкель пропустил это предостережение мимо ушей, как и дружескую насмешку в глазах Старика.
— Двое? И что бы ты делал, если б они, ответив на твой вызов, напали на тебя?
Старик повертел зажатый в руке кинжал, и его глаза сверкнули.
— Выпотрошил бы и продал на базаре, — подмигнув, он засунул кинжал в ножны на поясе.
— Но ведь их было двое…
Старик пожал плечами:
— Я встречался и с худшими раскладами. Как большинство людей в этом городе. И они не из тех, кто хорош в честной драке.
К тому же нас тоже двое.
Монкель внезапно вспомнил про собственный нож, так и оставшийся в ножнах на поясе. Старик настоял, чтобы он купил его и постоянно носил с собой. Это был не тот нож, которым пользуются рыбаки при починке сетей и канатов, а зловещий боевой клинок, предназначенный для того, чтобы проходить между ребрами и полосовать вытянутую руку или кулак. В своем роде это было такое же замечательное оружие, как и нож рыбака, но Монкель с опаской относился к нему.
Когда низкорослый бейсибец внезапно осознал, как близко он был к поножовщине, в душе его пробежала волна страха.
И страх этот усиливался по мере того, как до Монкеля доходило, что если бы драка состоялась, она завершилась бы прежде, чем он успел среагировать. Остался бы он жив к концу ее или нет, зависело исключительно от мастерства Старика.