Чтение этого перечня странным образом завораживало. Каждая фамилия воскрешала целый мир лишь в силу того, что она была упомянута. Хотя все эти бойцы и герои были занесены в один и тот же разряд жертв минувшей войны, имя любого из них сулило уникальную историю. Все они были прихожанами церкви святого Ламбера Вожирарского, погибшими в плену и в лагере, в подполье или на фронте. Блез Юэ, Жорж Фаллю, Филипп Лиотар, Луи Кюша, Робер Дандюран, Виктор Кавелли, Рене Могра, Ален Лефрансуа, Эмиль Можен, Шарль Алавуан, Реми Жорж, Леон Лаббе, Мишель Моде, Бернар де Жонсак…
Что-то не давало мне покоя, что-то, не имевшее отношения к памяти павших. Внезапно меня осенила догадка, и я вернулся назад, к началу списка, водя по бумаге лихорадочно дрожащим пальцем. Я нашел имя. Виктор Кавелли. Он также отдал свою жизнь за Францию, погиб вдали от близких, в плену. Я понял, что это брат цветочницы, тот, ради кого она надругалась над своей совестью, отреклась от своих убеждений, продала свою душу дьяволу.
И все это было напрасно.
В ту ночь я не мог уснуть и убивал время, проявляя отснятую пленку. Я отобрал наиболее удачный кадр и сделал с него увеличенный снимок размером с театральную афишу.
Несмотря на плохое качество печати, на фото можно было разглядеть обритую наголо женщину, шагавшую по улице в окружении враждебно настроенной толпы. Это была госпожа Арман. Другие лица ничего мне не говорили. Неизвестные статисты Освобождения. За исключением одного человека, молодого лавочника. Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего магазина, словно боялся выйти наружу.
Серьезный, угрюмый, даже испуганный, он один не улыбался, решительно непричастный к общему веселью. Угол съемки не позволял прочесть название попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень находился на втором плане по отношению к главному действующему лицу, он был как бы окутан туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение этой части снимка с лупой в руке пролило свет на тайну. Изгоем карнавала, единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле, оказался не кто иной, как господин Адре, владелец магазина «Восемь отражений».
Я частично разложил свои записи на полу квартиры, частично приколол кнопками к стенам, а остальные развесил на проволоке с помощью бельевых прищепок. Таким образом, я рассчитывал обозреть все, что не давало мне покоя на протяжении нескольких недель. Эта история стала моей головоломкой. Я один был способен ее решить. Или не решить. Ведь никто другой, кроме меня, не был так одержим этим желанием.
Если не вникать в суть дела, мой урожай казался внушительным. Части головоломки с трудом складывались в единое целое. Наша жизнь похожа на город. Чтобы ее постичь, надо в ней затеряться. Я получил то, что хотел. Путеводитель для заблудших овец не помог бы мне отыскать выход из лабиринта. Драма разыгралась в центре Парижа, на улице длиной в триста метров, на пятачке между тремя магазинами, бистро и церковью. Франция в миниатюре. Но когда я закрывал глаза, в моей голове вырисовывалась четкая картина. Необыкновенная картина, сочетавшая в одной и той же плоскости действительность и ее отражение.
Я видел женщину неопределенного возраста, которая шла по улице. Она остановилась у витрины зеркальной лавки. Зеркало, от которого она отводила взгляд, посылало отраженный сигнал ее тела, но не души. Подобно святому Георгию из местной церкви, цветочница была фигурой без лица.
Когда я снова открыл глаза, меня охватило странное чувство. Никогда еще я настолько ясно не осознавал свое призвание биографа, как сейчас, когда поиски увели меня так далеко от точно обозначенного маршрута. Передо мной открывался новый путь. Здесь было чуть меньше Истории и немного больше историй. Ничто уже не могло меня остановить. Мое время пришло. Когда ты способен на все, но ничего не происходит, разум начинает сдавать. Его свет меркнет, окончательно выбивая нас из колеи, когда мы начинаем понимать, что некоторые слова, очевидно, опалены незримым и страшным огнем.
Я снова уставился на свою головоломку. Она была почти завершена и напоминала не до конца прожитую жизнь. Мне недоставало лишь одного, но очень важного фрагмента, центральной детали, из-за которой весь труд может пойти насмарку, стоит лишь неосмотрительно поместить ее не туда, куда следует. После этого остается разве что все начать сначала. Или отказаться от своего замысла раз и навсегда.
— Что вы собираетесь с этим делать? — спросил он с ходу.
— Опубликовать в крупной газете в рамках большой статьи.
Последовала пауза.
— Вы расскажете обо мне?
— Непременно.
Снова пауза. Она показалась мне бесконечной.
— Мне бы не хотелось, — решительно продолжал он. — Это не в моем вкусе.
— У меня нет выбора. Если вы мне поможете, доля допустимых погрешностей окажется незначительной. В противном случае потом пеняйте на себя. Будет слишком поздно. Поймите правильно: мотор заведен, машина несется на полной скорости, и я уже не в силах затормозить. Поэтому я пойду до конца.
— И все это лишь для того, чтобы понять? — осведомился он с сомнением. — Вы можете меня заверить, что за этим не кроется жажда мести, желание скандала или нечто другое?
— Клянусь вам.
Зеркальщик не хотел, чтобы соседи увидели нас в его магазине, и не желал появляться в моем обществе в кафе. Меня же не устраивали признания по телефону. Мне непременно следовало увидеть господина Адре хотя бы мельком, в профиль или даже со спины. Я должен был его почувствовать, прикоснуться к нему, если потребуется, чтобы лучше разобраться в том, что он собирался мне сказать. Когда я понял, что больше всего моего собеседника смущает очная ставка, я предложил ему компромисс.
Часом позже я встретился с господином Адре в парке Монсо, на берегу пруда, окаймленного колоннами в коринфском стиле. Это открытое место, не защищенное, подобно окрестным рощам, мостику или гроту от любопытных взглядов, тем не менее было излюбленным уголком влюбленных.
Мы уселись рядом на скамейку. Зеркальщик смотрел, как утки суетятся в водоеме у наших ног. Он ни разу не взглянул на меня, но говорил спокойно. Я сделал из этого вывод, что мой собеседник настроен на продолжительную беседу и, главное, не следует его прерывать. Тем хуже для белых пятен и недомолвок.
Сесиль Арман-Кавелли, которой в ту пору было двадцать пять лет, мучительно переживала случившееся, расценивая это испытание не только как нестерпимое унижение, но и как вопиющую несправедливость. Она затаила обиду на весь людской род. Цветочница постоянно ощущала в глубине своей души последствия нанесенной ей травмы. С каждым днем она все больше впадала в уныние и апатию.
Общество наказало ее за преступление, которого она не совершала, вместо того чтобы покарать за то, в чем она действительно была виновна. Как будто все задались целью превратить жизнь этой женщины в ад. Сделать ее юдолью печали.
Госпожа Арман ненавидела свое отражение. Она была не в силах его выносить. Ей хотелось, чтобы скорее отросли ее волосы и можно было бы снова, как раньше, играть со своими прядями. Ей было стыдно при одной мысли, что мужчины могут увидеть ее такой. Это стало наваждением, она боялась выйти из дому. Только с наступлением темноты цветочница порой показывалась на улице в платке, несмотря на то что стояла теплая погода. Но головной убор отверженной был в глазах окружающих столь же бесспорным свидетельством ее вины, как и шарфы, которые несколькими месяцами раньше небрежно повязывали на шею молодые еврейки, старавшиеся прикрыть желтые звезды на груди.
По распоряжению госпожи Арман один из служащих магазина вынес из ее квартиры все зеркала. Все, за исключением одного: большого наклонного зеркала на ножках, которое муж цветочницы решил оставить в гардеробе их спальни, чтобы глядеться в него, когда они одевались.
Видя, как страдает жена, он ей сочувствовал. Но на душе у него было неспокойно. Молва сделала свое черное дело. Она отравила мысли господина Армана ядом сомнения. Он уже смотрел на родного ребенка другими глазами. Даже если бы он поверил словам жены, отрицавшей свою вину, и осознал, на какое безумие способна распоясавшаяся толпа, трудно было позабыть первый арест госпожи Арман, ее заключение и допросы. Что ни говори, нет дыма без огня. Именно это он твердил, изливая душу какому-нибудь приятелю.
Жена стала для господина Армана чужой. У него пропала охота возвращаться домой, и он как можно дольше откладывал час закрытия магазина, а затем подолгу просиживал в кафе.
Однажды Сесиль Арман-Кавелли не выдержала. В ту пору, когда многие расставались со своей сущностью, меняя имена, она тоже решила освободиться от собственного «я», но более радикальным способом, чтобы не быть больше жертвой своего невыносимого облика. Избавиться наконец от своего отражения. Вероятно, то была последняя надежда отчаявшейся женщины, которая была уже не в силах спускаться в преисподнюю своей души, исследовать ее теневые стороны и разгонять царивший там мрак.
Поразительно, сколько всяких уловок придумали люди, чтобы вырваться из замкнутого круга. Но в итоге все они приходят к мысли о самоубийстве. Госпожа Арман так часто оглядывалась на свое прошлое, что в конце концов сорвалась в эту пропасть. Она решила проникнуть в зазеркалье не потому, что ее притягивал потусторонний мир. Накладывая на себя руки, она стремилась не покончить с собой, а уничтожить своего двойника. Отделаться от своего образа на земле, обратив его отражение в ничто.
Оставшись одна дома, цветочница достала зеркало из гардероба и перенесла его в центр гостиной. Затем она разбежалась и с криком ударилась об него головой. Раз, другой, третий… После этого женщина вскрыла себе вены на обеих руках осколками собственного образа. Она порезалась о своего двойника. В конце концов госпожа Арман узнала себя: из разбитого вдребезги зеркала на нее смотрело ее отражение. И тут она потеряла сознание.
На звон стекла сбежались соседи. Встревоженные воцарившейся за дверью тишиной, они позвали консьержку. Когда она открыла дверь, все ужаснулись.
Молодая женщина лежала в луже крови среди осколков. Страшный хрип, вырывавшийся из ее груди, говорил о том, что она еще жива. Красные слезы струились по ее щекам. Все лицо было изрезано. Несколько кусков стекла, покрупнее остальных, застряли в ее коже. Щеки, шея и лоб были усеяны осколками. Поэтому неудивительно, что позвали не только врача, но и зеркальщика.
Они не знали, как подступиться к раненой. Каждый был уверен, что другой проявит больше сноровки. Двое мужчин прикасались к ней с величайшей осторожностью, понимая, что малейшая оплошность может оказаться роковой. Один из них кое-как наложил жгуты, чтобы остановить кровотечение. Другой пытался извлечь из ее кожи кусочки стекла с помощью щипцов для эпиляции, которые соседка нашла в ванной. Это продолжалось до тех пор, пока наконец не прибыла машина «скорой помощи».
Госпожу Арман оперировали несколько раз. Ее лицо привели в божеский вид. Но она все равно не примирилась с собой. Ее отправили на несколько недель в больницу, где лечили подобные расстройства. Это было сделано против ее воли: она отвергала медицинскую помощь, не желая облегчать свои страдания.
Как-то раз, в воскресенье, в присутствии мужа госпожи Арман, приехавшего навестить жену, психиатры принялись обсуждать ее случай, употребляя при этом непонятные ему термины. Самый пожилой из врачей объяснял стажерам, что больная, вероятно, страдает аутоскопией либо геаутоскопией. Вот и все, что господину Арману удалось вынести из беседы медиков. Психиатр также говорил, что у больной были приступы зеркальной галлюцинации, вследствие чего она не узнает собственного отражения. Женщина не могла смотреть на себя со стороны. Один из стажеров спросил, не стоит ли исследовать данный случай наряду с историями больных, которых помещают в комнату с зеркальными стенами, чтобы подготовить этих людей к контакту с действительностью.
Хотя состояние госпожи Арман еще не было вполне удовлетворительным, ее выписали из больницы. После капитуляции немцев и закрытия лагерей ожидался массовый приток военнопленных и заключенных. Больницы получили приказ освободить для них места. Случай Сесиль Арман-Кавелли уже не вызывал прежнего интереса. Во всяком случае, явно меньше обещанных пациентов.
Оказавшись дома, несчастная еще не вполне осознавала, кто она такая. Потребовалось несколько недель, чтобы она пришла в себя. В ее взгляде читались признаки душевного смятения. Она твердо держалась на ногах, ее движения были очень четкими и согласованными, но в ней по-прежнему чувствовалась какая-то внутренняя неуверенность.
В конце лета 1945 года, через год после вышеупомянутых событий, госпожа Арман приступила к работе в магазине. Первым делом она убрала из него все зеркала. Вскоре после этого цветочницу бросил муж, оставив ее одну с ребенком. Никто больше никогда о нем не слышал.
Волосы госпожи Арман отросли, но она как-то сразу постарела. Ее лицо все еще было испещрено рубцами. Правда, хирурги заверили женщину, что в один прекрасный день шрамы станут незаметными на фоне мелких морщин. Вскоре их совсем не будет видно. Когда ее дочь вырастет настолько, чтобы понять, что случилось, она ни о чем не догадается, так как к тому времени на лице матери уже не останется явных следов. След останется только в ее душе. Пусть будет проклят тот, кто раскроет тайну этой страдалицы. Дочь цветочницы не должна была узнать ее, никогда.
Госпожа Арман возобновила дружбу с ближайшими соседями-лавочниками: мехоторговцем, булочницей, бакалейщиком, хозяйкой мясной лавки и владельцем бистро. Но не с зеркальщиком — как будто он был виновен в ее недуге.
Цветочница избегала господина Адре так же, как обходила стороной его магазин, из страха снова узреть свое постыдное прошлое и в его глазах, и в его зеркалах. Ей хотелось убить соседа, хотя бы для того, чтобы избавиться от его нацеленного на нее блестящего взгляда. Она знала, что ему все известно. Госпожа Арман, которая боялась не своей тени, а своего отражения, не собиралась ни с кем делиться собственным секретом. Она считала зеркало дьявольским изобретением, противным Богу.
— Теперь вам все известно, ведь вам не терпелось все узнать. Но разве благодаря этому вы теперь больше понимаете?
Зеркальщик даже не стал дожидаться ответа, который я все равно не смог бы ему дать, и пошел прочь. Я смотрел ему вслед: он удалялся, ссутулившись, засунув руки в карманы, вперив взгляд в пространство. Внезапно он остановился, обернулся и направился ко мне, словно он позабыл что-то на скамье. Надев очки, он достал из бумажника клочок смятой бумаги и не прочел, а скорее расшифровал то, что там было написано:
— Per speculum in aenigmate?
— Святой Павел хотел этим сказать, что мы всё видим наоборот, — ответил я. — Люди осознают, что зеркало отражает жизнь, но совсем в другом смысле. Тогда у нас возникает вопрос, те ли мы действительно, кем себя считаем.
Господин Адре задумался и снова побрел прочь; на сей раз он больше не вернулся.
Я долго сидел на скамейке в одиночестве. Мое состояние можно было описать одним словом — «смятение». Я пребывал в смятении относительно всего, со всех точек зрения, во всех значениях слова. Я встал, прошелся, но легче не стало. Я разрывался между гневом и состраданием и не знал, чего во мне больше. Я злился на себя и жалел цветочницу, злился на нее и жалел себя; я злился на себя за жалость к ней и жалел, что она на меня злится… Это был замкнутый круг.
Мысль об одиночестве этой женщины не давала мне покоя. Я думал о том, как, наверно, ей тяжело по ночам. О ее молчании, когда я унижал ее в автобусе. О ее слезах, последовавших за этой сценой. Наконец, о смысле слов, которые она выпалила на улице Арколь, когда все в ней кричало мне в лицо: «Евреи — не единственные жертвы, я достаточно настрадалась, я тоже имею право на снисхождение за давностью лет, оставьте меня, оставьте меня в покое…» Тогда, только тогда, в ответ на эту всепоглощающую боль, у меня возникло смутное чувство вины перед моей жертвой.
Внезапно я бросился к телефонной будке и набрал номер магазина «Цветы Арман». Я узнал голос цветочницы в трубке.
— Кто говорит? — спокойно спросила она.
— Мадам, это я, вы знаете… Мне непременно нужно с вами встретиться. Я все выяснил, мне все известно, между нами произошло недоразумение, я должен с вами поговорить, прошу вас…
Госпожа Арман повесила трубку. Наверно, я напугал ее своей чудовищной скороговоркой. Но я спешил сказать как можно больше, прежде чем она прервет разговор. Цветочница должна была узнать о моем смятении. Я не собирался оправдываться, а только объясниться. Мне хотелось, чтобы она отнеслась к моему поведению с тем же снисхождением, с каким мы взираем на чужие ошибки, совершенные по нашей вине. Вероятно, я хотел чересчур многого. Очевидно, мы ступили на скользкий путь. Как бы я выглядел, если бы она заговорила о том, что пора простить друг другу обиды?
Я нажал на кнопку повтора и снова услышал ее голос, уже более сухой и строгий.
— Не кладите трубку, мадам, я нахожусь не очень далеко от вас, я сейчас приеду, и мы наконец…
Она бросила трубку. У светофора остановилось такси. Я сел в машину.
Посреди дороги, между магазином меховой одежды Фешнеров и цветочной лавкой Арман, собрался народ. Я стал пробираться сквозь толпу зевак, натиск которых с большим трудом сдерживал полицейский.
И тут я увидел госпожу Арман, распростертую на земле. Она лежала на спине, изо рта бежала тонкая струйка крови. Голова цветочницы покоилась в руках господина Анри. Старик попросил своего подручного принести трикотин, который он использовал для утепления каракулевых манто. Он сделал из ткани подушечку и осторожно просунул ее под голову раненой.
Прохожие вызвались перенести госпожу Арман в ее магазин. Там ее положили у входа среди цветов. Как на кладбище. Не хватало только могилы. Никто и не подозревал, что могила находится в душе цветочницы. После Освобождения она неустанно рыла себе яму.
Глаза госпожи Арман были открыты. Она шевелила губами. Господин Анри наклонился, приблизив правое ухо. Потом прошептал что-то в ответ. После этого старик закрыл женщине глаза. Возле жертвы сидел водитель автобуса без пиджака, обхватив голову руками. Телефон, застрекотавший в кабине, заставил его опомниться от потрясения.
Вокруг толпились люди, и я увидел нескольких знакомых лавочников. Франсуа Фешнер присел на одно колено возле отца, спрашивая, не нужно ли помочь. Заметив меня, друг поднялся, обошел толпу и приблизился. Он взял меня за руку.
— Теперь ты знаешь все. Тебе известны факты и события. К чему это?
— Я ничего не стану об этом писать, — ответил я.
— Но не стоит брать чужую вину на себя, — тут же прибавил Франсуа. — Ты меня понимаешь? Иначе мы никогда не покончим с этой историей.
Я кивнул. Лицо друга озарилось широкой улыбкой. Мы вернулись в круг собравшихся.
Встретившись взглядом с зеркальщиком, я содрогнулся. По его глазам было видно, что он наконец избавился от невыносимо тягостной тайны, которую слишком долго держал в себе. Подоспевшие пожарные прервали наш безмолвный разговор. Когда они унесли труп на носилках, я присоединился к зевакам, чтобы послушать версии происшедшего.
Незачем было слушать дальше. Улице вскоре предстояло обрести привычный облик. Я заметил господина Анри, стоявшего ко мне спиной, и окликнул его. Когда мы оказались лицом к лицу, я увидел крайне удрученного человека.
— Что она вам сказала? — спросил я.
— Ничего.
— Ну как же! Я видел, как вы к ней наклонились…
Я засыпал господина Анри предельно четкими вопросами, пытаясь удержать его за рукав. Мой напор был неуместен. Старый мехоторговец мягко высвободился. Я смотрел, как он уходит, не сказав ни слова, и думал, что в этом, очевидно, и состоит истинная мудрость. Быть способным понять, что значит Зло, и хранить молчание.
Господин Анри вошел в свой магазин и вновь занял место за прилавком.
И тут внезапно я понял, что старик всегда знал правду.
9
«ЧЕЛОВЕК, БОЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ»
Ассулин и сам признает, что работа биографа сродни ремеслу частного детектива. Подобно сыщику, ему приходится идти по запутанным следам, прибегать к недозволенным методам, копаться в чужом грязном белье. И все это ради того, чтобы добраться до сути, установить истину. Как говорится, цель оправдывает средства… В одном из своих интервью Ассулин утверждает, что исследователь должен смириться со своей участью и, засучив рукава, бесстрашно залезать в мусорные корзины. Впрочем, можно написать хорошую книгу, не замарав при этом рук.
Увы! Герою «Клиентки» — alter ego автора — не удалось остаться незапятнанным. У чернил, которые он проливает во имя правды, цвет и вкус человеческой крови. Поборник справедливости, одержимый стремлением наказать преступницу, невольно становится палачом…
Говорят, что первая книга писателя всегда более или менее автобиографична. Роман «Клиентка» подтверждает это правило. История его создания такова: собирая в начале 90-х годов материалы для биографии Ж. Сименона, П. Ассулин случайно наткнулся на папку с анонимными письмами периода оккупации. Один из доносов касался родственников его приятеля, депортированных во время войны. «В тот день, — рассказывает автор „Клиентки“, — я должен был встретиться с Маргерит Дюрас. Я был потрясен и все ей рассказал. Она сказала: „Вот увидишь, это твой первый роман“. Я не поверил ей».
Однако маститая писательница оказалась права: семь лет спустя «Клиентка» увидела свет. В романе, названном критиками «блестящим исследованием природы Зла», затронута «больная» для французов тема гражданского долга и коллективной ответственности. «Период оккупации был золотым веком доносчиков», — с горечью констатирует П. Ассулин. Много воды утекло со времен войны, но затхлая, удушливая атмосфера тех лет по сей день затрудняет дыхание французов. Грозный призрак постыдного прошлого возникает снова и снова: «Это бесконечная история… На протяжении более полувека этот ужас у нас в крови…» Борьба с демонами собственной совести для «сознательной гражданки госпожи Арман» — жертвы извращенной морали, навязанной обществу официальной пропагандой, — оборачивается трагедией.
Хотя П. Ассулин принадлежит к послевоенному поколению, в его сердце стучит пепел невинных жертв Освенцима и Треблинки. Возможно, военная тема близка писателю генетически: его отец был участником Второй мировой войны. Пожалуй, автор «Клиентки» мог бы повторить вслед за своим собратом по перу Патриком Модиано, с которым его сравнивают критики: «Моя память старше меня». Герой последнего романа П. Ассулина «Двойная жизнь» называет себя «человеком, больным памятью». В отличие от амнезии эта болезнь не поддается лечению.
Н. Панина
Что-то не давало мне покоя, что-то, не имевшее отношения к памяти павших. Внезапно меня осенила догадка, и я вернулся назад, к началу списка, водя по бумаге лихорадочно дрожащим пальцем. Я нашел имя. Виктор Кавелли. Он также отдал свою жизнь за Францию, погиб вдали от близких, в плену. Я понял, что это брат цветочницы, тот, ради кого она надругалась над своей совестью, отреклась от своих убеждений, продала свою душу дьяволу.
И все это было напрасно.
В ту ночь я не мог уснуть и убивал время, проявляя отснятую пленку. Я отобрал наиболее удачный кадр и сделал с него увеличенный снимок размером с театральную афишу.
Несмотря на плохое качество печати, на фото можно было разглядеть обритую наголо женщину, шагавшую по улице в окружении враждебно настроенной толпы. Это была госпожа Арман. Другие лица ничего мне не говорили. Неизвестные статисты Освобождения. За исключением одного человека, молодого лавочника. Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего магазина, словно боялся выйти наружу.
Серьезный, угрюмый, даже испуганный, он один не улыбался, решительно непричастный к общему веселью. Угол съемки не позволял прочесть название попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень находился на втором плане по отношению к главному действующему лицу, он был как бы окутан туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение этой части снимка с лупой в руке пролило свет на тайну. Изгоем карнавала, единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле, оказался не кто иной, как господин Адре, владелец магазина «Восемь отражений».
Я частично разложил свои записи на полу квартиры, частично приколол кнопками к стенам, а остальные развесил на проволоке с помощью бельевых прищепок. Таким образом, я рассчитывал обозреть все, что не давало мне покоя на протяжении нескольких недель. Эта история стала моей головоломкой. Я один был способен ее решить. Или не решить. Ведь никто другой, кроме меня, не был так одержим этим желанием.
Если не вникать в суть дела, мой урожай казался внушительным. Части головоломки с трудом складывались в единое целое. Наша жизнь похожа на город. Чтобы ее постичь, надо в ней затеряться. Я получил то, что хотел. Путеводитель для заблудших овец не помог бы мне отыскать выход из лабиринта. Драма разыгралась в центре Парижа, на улице длиной в триста метров, на пятачке между тремя магазинами, бистро и церковью. Франция в миниатюре. Но когда я закрывал глаза, в моей голове вырисовывалась четкая картина. Необыкновенная картина, сочетавшая в одной и той же плоскости действительность и ее отражение.
Я видел женщину неопределенного возраста, которая шла по улице. Она остановилась у витрины зеркальной лавки. Зеркало, от которого она отводила взгляд, посылало отраженный сигнал ее тела, но не души. Подобно святому Георгию из местной церкви, цветочница была фигурой без лица.
Когда я снова открыл глаза, меня охватило странное чувство. Никогда еще я настолько ясно не осознавал свое призвание биографа, как сейчас, когда поиски увели меня так далеко от точно обозначенного маршрута. Передо мной открывался новый путь. Здесь было чуть меньше Истории и немного больше историй. Ничто уже не могло меня остановить. Мое время пришло. Когда ты способен на все, но ничего не происходит, разум начинает сдавать. Его свет меркнет, окончательно выбивая нас из колеи, когда мы начинаем понимать, что некоторые слова, очевидно, опалены незримым и страшным огнем.
Я снова уставился на свою головоломку. Она была почти завершена и напоминала не до конца прожитую жизнь. Мне недоставало лишь одного, но очень важного фрагмента, центральной детали, из-за которой весь труд может пойти насмарку, стоит лишь неосмотрительно поместить ее не туда, куда следует. После этого остается разве что все начать сначала. Или отказаться от своего замысла раз и навсегда.
* * *
На следующий день я отправил фото зеркальщику по почте. На обратной стороне снимка, после долгих раздумий, я написал четыре слова в духе его излюбленных заумных изречений: «Per speculum in aenigmate» [18] . На клапане конверта значились мое имя и адрес. Без каких-либо уточнений. Отклик не заставил себя ждать. Когда зазвонил телефон, я сразу понял, что это господин Адре.— Что вы собираетесь с этим делать? — спросил он с ходу.
— Опубликовать в крупной газете в рамках большой статьи.
Последовала пауза.
— Вы расскажете обо мне?
— Непременно.
Снова пауза. Она показалась мне бесконечной.
— Мне бы не хотелось, — решительно продолжал он. — Это не в моем вкусе.
— У меня нет выбора. Если вы мне поможете, доля допустимых погрешностей окажется незначительной. В противном случае потом пеняйте на себя. Будет слишком поздно. Поймите правильно: мотор заведен, машина несется на полной скорости, и я уже не в силах затормозить. Поэтому я пойду до конца.
— И все это лишь для того, чтобы понять? — осведомился он с сомнением. — Вы можете меня заверить, что за этим не кроется жажда мести, желание скандала или нечто другое?
— Клянусь вам.
Зеркальщик не хотел, чтобы соседи увидели нас в его магазине, и не желал появляться в моем обществе в кафе. Меня же не устраивали признания по телефону. Мне непременно следовало увидеть господина Адре хотя бы мельком, в профиль или даже со спины. Я должен был его почувствовать, прикоснуться к нему, если потребуется, чтобы лучше разобраться в том, что он собирался мне сказать. Когда я понял, что больше всего моего собеседника смущает очная ставка, я предложил ему компромисс.
Часом позже я встретился с господином Адре в парке Монсо, на берегу пруда, окаймленного колоннами в коринфском стиле. Это открытое место, не защищенное, подобно окрестным рощам, мостику или гроту от любопытных взглядов, тем не менее было излюбленным уголком влюбленных.
Мы уселись рядом на скамейку. Зеркальщик смотрел, как утки суетятся в водоеме у наших ног. Он ни разу не взглянул на меня, но говорил спокойно. Я сделал из этого вывод, что мой собеседник настроен на продолжительную беседу и, главное, не следует его прерывать. Тем хуже для белых пятен и недомолвок.
* * *
Зимой 1944-1945 годов, через несколько недель после публичного унижения госпожи Арман, она исчезла. Дела в магазине вел ее муж. Поначалу окрестные жители не решались туда заходить. Затем жизнь вошла в привычное русло. Люди, как и прежде, стали покупать у Арманов цветы. Как будто ничего не случилось. Когда какая-нибудь лавочница без всякого злого умысла спрашивала господина Армана, как поживает его жена, тот отвечал, что ей нездоровится и она отдыхает у родственников в провинции. На самом деле цветочница жила затворницей в собственном доме.Сесиль Арман-Кавелли, которой в ту пору было двадцать пять лет, мучительно переживала случившееся, расценивая это испытание не только как нестерпимое унижение, но и как вопиющую несправедливость. Она затаила обиду на весь людской род. Цветочница постоянно ощущала в глубине своей души последствия нанесенной ей травмы. С каждым днем она все больше впадала в уныние и апатию.
Общество наказало ее за преступление, которого она не совершала, вместо того чтобы покарать за то, в чем она действительно была виновна. Как будто все задались целью превратить жизнь этой женщины в ад. Сделать ее юдолью печали.
Госпожа Арман ненавидела свое отражение. Она была не в силах его выносить. Ей хотелось, чтобы скорее отросли ее волосы и можно было бы снова, как раньше, играть со своими прядями. Ей было стыдно при одной мысли, что мужчины могут увидеть ее такой. Это стало наваждением, она боялась выйти из дому. Только с наступлением темноты цветочница порой показывалась на улице в платке, несмотря на то что стояла теплая погода. Но головной убор отверженной был в глазах окружающих столь же бесспорным свидетельством ее вины, как и шарфы, которые несколькими месяцами раньше небрежно повязывали на шею молодые еврейки, старавшиеся прикрыть желтые звезды на груди.
По распоряжению госпожи Арман один из служащих магазина вынес из ее квартиры все зеркала. Все, за исключением одного: большого наклонного зеркала на ножках, которое муж цветочницы решил оставить в гардеробе их спальни, чтобы глядеться в него, когда они одевались.
Видя, как страдает жена, он ей сочувствовал. Но на душе у него было неспокойно. Молва сделала свое черное дело. Она отравила мысли господина Армана ядом сомнения. Он уже смотрел на родного ребенка другими глазами. Даже если бы он поверил словам жены, отрицавшей свою вину, и осознал, на какое безумие способна распоясавшаяся толпа, трудно было позабыть первый арест госпожи Арман, ее заключение и допросы. Что ни говори, нет дыма без огня. Именно это он твердил, изливая душу какому-нибудь приятелю.
Жена стала для господина Армана чужой. У него пропала охота возвращаться домой, и он как можно дольше откладывал час закрытия магазина, а затем подолгу просиживал в кафе.
Однажды Сесиль Арман-Кавелли не выдержала. В ту пору, когда многие расставались со своей сущностью, меняя имена, она тоже решила освободиться от собственного «я», но более радикальным способом, чтобы не быть больше жертвой своего невыносимого облика. Избавиться наконец от своего отражения. Вероятно, то была последняя надежда отчаявшейся женщины, которая была уже не в силах спускаться в преисподнюю своей души, исследовать ее теневые стороны и разгонять царивший там мрак.
Поразительно, сколько всяких уловок придумали люди, чтобы вырваться из замкнутого круга. Но в итоге все они приходят к мысли о самоубийстве. Госпожа Арман так часто оглядывалась на свое прошлое, что в конце концов сорвалась в эту пропасть. Она решила проникнуть в зазеркалье не потому, что ее притягивал потусторонний мир. Накладывая на себя руки, она стремилась не покончить с собой, а уничтожить своего двойника. Отделаться от своего образа на земле, обратив его отражение в ничто.
Оставшись одна дома, цветочница достала зеркало из гардероба и перенесла его в центр гостиной. Затем она разбежалась и с криком ударилась об него головой. Раз, другой, третий… После этого женщина вскрыла себе вены на обеих руках осколками собственного образа. Она порезалась о своего двойника. В конце концов госпожа Арман узнала себя: из разбитого вдребезги зеркала на нее смотрело ее отражение. И тут она потеряла сознание.
На звон стекла сбежались соседи. Встревоженные воцарившейся за дверью тишиной, они позвали консьержку. Когда она открыла дверь, все ужаснулись.
Молодая женщина лежала в луже крови среди осколков. Страшный хрип, вырывавшийся из ее груди, говорил о том, что она еще жива. Красные слезы струились по ее щекам. Все лицо было изрезано. Несколько кусков стекла, покрупнее остальных, застряли в ее коже. Щеки, шея и лоб были усеяны осколками. Поэтому неудивительно, что позвали не только врача, но и зеркальщика.
Они не знали, как подступиться к раненой. Каждый был уверен, что другой проявит больше сноровки. Двое мужчин прикасались к ней с величайшей осторожностью, понимая, что малейшая оплошность может оказаться роковой. Один из них кое-как наложил жгуты, чтобы остановить кровотечение. Другой пытался извлечь из ее кожи кусочки стекла с помощью щипцов для эпиляции, которые соседка нашла в ванной. Это продолжалось до тех пор, пока наконец не прибыла машина «скорой помощи».
Госпожу Арман оперировали несколько раз. Ее лицо привели в божеский вид. Но она все равно не примирилась с собой. Ее отправили на несколько недель в больницу, где лечили подобные расстройства. Это было сделано против ее воли: она отвергала медицинскую помощь, не желая облегчать свои страдания.
Как-то раз, в воскресенье, в присутствии мужа госпожи Арман, приехавшего навестить жену, психиатры принялись обсуждать ее случай, употребляя при этом непонятные ему термины. Самый пожилой из врачей объяснял стажерам, что больная, вероятно, страдает аутоскопией либо геаутоскопией. Вот и все, что господину Арману удалось вынести из беседы медиков. Психиатр также говорил, что у больной были приступы зеркальной галлюцинации, вследствие чего она не узнает собственного отражения. Женщина не могла смотреть на себя со стороны. Один из стажеров спросил, не стоит ли исследовать данный случай наряду с историями больных, которых помещают в комнату с зеркальными стенами, чтобы подготовить этих людей к контакту с действительностью.
Хотя состояние госпожи Арман еще не было вполне удовлетворительным, ее выписали из больницы. После капитуляции немцев и закрытия лагерей ожидался массовый приток военнопленных и заключенных. Больницы получили приказ освободить для них места. Случай Сесиль Арман-Кавелли уже не вызывал прежнего интереса. Во всяком случае, явно меньше обещанных пациентов.
Оказавшись дома, несчастная еще не вполне осознавала, кто она такая. Потребовалось несколько недель, чтобы она пришла в себя. В ее взгляде читались признаки душевного смятения. Она твердо держалась на ногах, ее движения были очень четкими и согласованными, но в ней по-прежнему чувствовалась какая-то внутренняя неуверенность.
В конце лета 1945 года, через год после вышеупомянутых событий, госпожа Арман приступила к работе в магазине. Первым делом она убрала из него все зеркала. Вскоре после этого цветочницу бросил муж, оставив ее одну с ребенком. Никто больше никогда о нем не слышал.
Волосы госпожи Арман отросли, но она как-то сразу постарела. Ее лицо все еще было испещрено рубцами. Правда, хирурги заверили женщину, что в один прекрасный день шрамы станут незаметными на фоне мелких морщин. Вскоре их совсем не будет видно. Когда ее дочь вырастет настолько, чтобы понять, что случилось, она ни о чем не догадается, так как к тому времени на лице матери уже не останется явных следов. След останется только в ее душе. Пусть будет проклят тот, кто раскроет тайну этой страдалицы. Дочь цветочницы не должна была узнать ее, никогда.
Госпожа Арман возобновила дружбу с ближайшими соседями-лавочниками: мехоторговцем, булочницей, бакалейщиком, хозяйкой мясной лавки и владельцем бистро. Но не с зеркальщиком — как будто он был виновен в ее недуге.
Цветочница избегала господина Адре так же, как обходила стороной его магазин, из страха снова узреть свое постыдное прошлое и в его глазах, и в его зеркалах. Ей хотелось убить соседа, хотя бы для того, чтобы избавиться от его нацеленного на нее блестящего взгляда. Она знала, что ему все известно. Госпожа Арман, которая боялась не своей тени, а своего отражения, не собиралась ни с кем делиться собственным секретом. Она считала зеркало дьявольским изобретением, противным Богу.
* * *
Голос господина Адре сорвался, и он прервал свой рассказ. Продолжать его он явно не желал. Деликатность не позволяла мне давить на собеседника. Наклонившись вперед, упираясь локтями в колени, зеркальщик рассматривал наше расплывчатое отражение в зеленоватой воде пруда. Две задумчивые фигуры, запечатленные снизу, в изысканном обрамлении ветвей, гармонично раскинутых над их головами. И вдруг зеркальщик схватил камень и бросил его в воду. В мгновение ока гладкая, как открытка, поверхность пруда покрылась рябью в виде концентрических кругов. Господин Адре погубил не картину, а ее красоту. Затем он впервые повернулся ко мне и сказал:— Теперь вам все известно, ведь вам не терпелось все узнать. Но разве благодаря этому вы теперь больше понимаете?
Зеркальщик даже не стал дожидаться ответа, который я все равно не смог бы ему дать, и пошел прочь. Я смотрел ему вслед: он удалялся, ссутулившись, засунув руки в карманы, вперив взгляд в пространство. Внезапно он остановился, обернулся и направился ко мне, словно он позабыл что-то на скамье. Надев очки, он достал из бумажника клочок смятой бумаги и не прочел, а скорее расшифровал то, что там было написано:
— Per speculum in aenigmate?
— Святой Павел хотел этим сказать, что мы всё видим наоборот, — ответил я. — Люди осознают, что зеркало отражает жизнь, но совсем в другом смысле. Тогда у нас возникает вопрос, те ли мы действительно, кем себя считаем.
Господин Адре задумался и снова побрел прочь; на сей раз он больше не вернулся.
Я долго сидел на скамейке в одиночестве. Мое состояние можно было описать одним словом — «смятение». Я пребывал в смятении относительно всего, со всех точек зрения, во всех значениях слова. Я встал, прошелся, но легче не стало. Я разрывался между гневом и состраданием и не знал, чего во мне больше. Я злился на себя и жалел цветочницу, злился на нее и жалел себя; я злился на себя за жалость к ней и жалел, что она на меня злится… Это был замкнутый круг.
Мысль об одиночестве этой женщины не давала мне покоя. Я думал о том, как, наверно, ей тяжело по ночам. О ее молчании, когда я унижал ее в автобусе. О ее слезах, последовавших за этой сценой. Наконец, о смысле слов, которые она выпалила на улице Арколь, когда все в ней кричало мне в лицо: «Евреи — не единственные жертвы, я достаточно настрадалась, я тоже имею право на снисхождение за давностью лет, оставьте меня, оставьте меня в покое…» Тогда, только тогда, в ответ на эту всепоглощающую боль, у меня возникло смутное чувство вины перед моей жертвой.
Внезапно я бросился к телефонной будке и набрал номер магазина «Цветы Арман». Я узнал голос цветочницы в трубке.
— Кто говорит? — спокойно спросила она.
— Мадам, это я, вы знаете… Мне непременно нужно с вами встретиться. Я все выяснил, мне все известно, между нами произошло недоразумение, я должен с вами поговорить, прошу вас…
Госпожа Арман повесила трубку. Наверно, я напугал ее своей чудовищной скороговоркой. Но я спешил сказать как можно больше, прежде чем она прервет разговор. Цветочница должна была узнать о моем смятении. Я не собирался оправдываться, а только объясниться. Мне хотелось, чтобы она отнеслась к моему поведению с тем же снисхождением, с каким мы взираем на чужие ошибки, совершенные по нашей вине. Вероятно, я хотел чересчур многого. Очевидно, мы ступили на скользкий путь. Как бы я выглядел, если бы она заговорила о том, что пора простить друг другу обиды?
Я нажал на кнопку повтора и снова услышал ее голос, уже более сухой и строгий.
— Не кладите трубку, мадам, я нахожусь не очень далеко от вас, я сейчас приеду, и мы наконец…
Она бросила трубку. У светофора остановилось такси. Я сел в машину.
* * *
На улице Конвента образовался затор. Я продолжал путь пешком. Водители нервничали. Угрожающе гудели клаксоны. Вдали слышался рев сирены «скорой помощи». Чем дальше я шел вдоль вереницы попавших в пробку машин, тем больше нарастало напряжение.Посреди дороги, между магазином меховой одежды Фешнеров и цветочной лавкой Арман, собрался народ. Я стал пробираться сквозь толпу зевак, натиск которых с большим трудом сдерживал полицейский.
И тут я увидел госпожу Арман, распростертую на земле. Она лежала на спине, изо рта бежала тонкая струйка крови. Голова цветочницы покоилась в руках господина Анри. Старик попросил своего подручного принести трикотин, который он использовал для утепления каракулевых манто. Он сделал из ткани подушечку и осторожно просунул ее под голову раненой.
Прохожие вызвались перенести госпожу Арман в ее магазин. Там ее положили у входа среди цветов. Как на кладбище. Не хватало только могилы. Никто и не подозревал, что могила находится в душе цветочницы. После Освобождения она неустанно рыла себе яму.
Глаза госпожи Арман были открыты. Она шевелила губами. Господин Анри наклонился, приблизив правое ухо. Потом прошептал что-то в ответ. После этого старик закрыл женщине глаза. Возле жертвы сидел водитель автобуса без пиджака, обхватив голову руками. Телефон, застрекотавший в кабине, заставил его опомниться от потрясения.
Вокруг толпились люди, и я увидел нескольких знакомых лавочников. Франсуа Фешнер присел на одно колено возле отца, спрашивая, не нужно ли помочь. Заметив меня, друг поднялся, обошел толпу и приблизился. Он взял меня за руку.
— Теперь ты знаешь все. Тебе известны факты и события. К чему это?
— Я ничего не стану об этом писать, — ответил я.
— Но не стоит брать чужую вину на себя, — тут же прибавил Франсуа. — Ты меня понимаешь? Иначе мы никогда не покончим с этой историей.
Я кивнул. Лицо друга озарилось широкой улыбкой. Мы вернулись в круг собравшихся.
Встретившись взглядом с зеркальщиком, я содрогнулся. По его глазам было видно, что он наконец избавился от невыносимо тягостной тайны, которую слишком долго держал в себе. Подоспевшие пожарные прервали наш безмолвный разговор. Когда они унесли труп на носилках, я присоединился к зевакам, чтобы послушать версии происшедшего.
* * *
Сразу же после моего звонка госпожа Арман стремглав выскочила из магазина. Казалось, цветочница снова не в себе, как будто она была в шоке. Люди, стоявшие на остановке, обратили внимание, с каким лихорадочным нетерпением пожилая женщина ожидала автобуса. В тот самый миг, когда водитель подъезжал к тротуару, она обернулась. Позади нее стоял мужчина в темных очках, стекла которых зловеще сверкали, отражая свет, подобно зеркалам. Придя в ужас от увиденного, цветочница покачнулась, потеряла равновесие и упала под колеса…Незачем было слушать дальше. Улице вскоре предстояло обрести привычный облик. Я заметил господина Анри, стоявшего ко мне спиной, и окликнул его. Когда мы оказались лицом к лицу, я увидел крайне удрученного человека.
— Что она вам сказала? — спросил я.
— Ничего.
— Ну как же! Я видел, как вы к ней наклонились…
Я засыпал господина Анри предельно четкими вопросами, пытаясь удержать его за рукав. Мой напор был неуместен. Старый мехоторговец мягко высвободился. Я смотрел, как он уходит, не сказав ни слова, и думал, что в этом, очевидно, и состоит истинная мудрость. Быть способным понять, что значит Зло, и хранить молчание.
Господин Анри вошел в свой магазин и вновь занял место за прилавком.
И тут внезапно я понял, что старик всегда знал правду.
9
Пора отпусков заканчивалась. Парижане возвращались с курортов домой. Я тоже вернулся после долгого путешествия, но проделал его, не уезжая из города. Как объяснить, что истина, которую, как я полагал, мне наконец удалось найти, открыла мне то, что я неосознанно искал в течение долгих лет? Какими словами выразить, что благодаря этим поискам во мне произошел коренной перелом? Поскольку мне не хватало слов, чтобы высказать все, что наболело, я решил молчать.
Я снова стал ходить в библиотеку и провел там еще несколько дней. Читатели все так же странствовали во времени, ничего вокруг не замечая.
В архиве я в конце концов раздобыл досье Дезире Симона. Писатель не был евреем. Но собратья по перу, завидовавшие его успеху, донесли на него, и было начато следствие. Полицейская братия всячески запугивала писателя, требуя представить документ, свидетельствовавший о его происхождении. Я прочел протоколы допросов и письма. Романисту и его близким действительно грозили арест, заключение, депортация.
На этот раз Дезире Симон не солгал.
Дочь госпожи Арман продала магазин и куда-то переехала, возможно в другой город. Теперь в витрине выставлены не цветы, а одежда.
С тех пор как цветочницы не стало, я утратил единственную нить, связывавшую меня с незримой стороной вещей. Дело не в том, что реальная жизнь лишена тайны. Но, вникая в судьбу этой женщины, я не только прикоснулся к непостижимому. Она увела меня очень далеко от внутреннего мира, к которому я привык. Вернувшись, я осознал, что смотрю на него словно впервые, как сказал английский поэт. Давно пора. В конце концов я бы, наверное, решил, что живые, в отличие от ходячих трупов, вправе предъявлять свой счет прошлому.
Эта история все еще не дает мне покоя. Она преследует меня днем и даже ночью, хотя уже не столь неотступно, как раньше, после того как я снял покров с тайны. Госпожа Арман всегда со мной. Как бы я хотел, чтобы она помогла мне погасить очаг войны в самом себе. Я оказался причастным к смерти цветочницы, и поэтому она стала отныне частью моей жизни.
Я снова стал ходить в библиотеку и провел там еще несколько дней. Читатели все так же странствовали во времени, ничего вокруг не замечая.
В архиве я в конце концов раздобыл досье Дезире Симона. Писатель не был евреем. Но собратья по перу, завидовавшие его успеху, донесли на него, и было начато следствие. Полицейская братия всячески запугивала писателя, требуя представить документ, свидетельствовавший о его происхождении. Я прочел протоколы допросов и письма. Романисту и его близким действительно грозили арест, заключение, депортация.
На этот раз Дезире Симон не солгал.
* * *
Прошло лет десять. Мне часто случается думать о Сесиль Арман-Кавелли. Я не все уяснил в ее истории. Белые пятна по-прежнему существуют. Поскольку мне не удалось лучше узнать цветочницу, я, в сущности, и не пытался как следует в этом разобраться. Жизнь слишком коротка, чтобы мы тратили ее напрасно, постоянно возвращаясь на проторенные пути.Дочь госпожи Арман продала магазин и куда-то переехала, возможно в другой город. Теперь в витрине выставлены не цветы, а одежда.
С тех пор как цветочницы не стало, я утратил единственную нить, связывавшую меня с незримой стороной вещей. Дело не в том, что реальная жизнь лишена тайны. Но, вникая в судьбу этой женщины, я не только прикоснулся к непостижимому. Она увела меня очень далеко от внутреннего мира, к которому я привык. Вернувшись, я осознал, что смотрю на него словно впервые, как сказал английский поэт. Давно пора. В конце концов я бы, наверное, решил, что живые, в отличие от ходячих трупов, вправе предъявлять свой счет прошлому.
Эта история все еще не дает мне покоя. Она преследует меня днем и даже ночью, хотя уже не столь неотступно, как раньше, после того как я снял покров с тайны. Госпожа Арман всегда со мной. Как бы я хотел, чтобы она помогла мне погасить очаг войны в самом себе. Я оказался причастным к смерти цветочницы, и поэтому она стала отныне частью моей жизни.
«ЧЕЛОВЕК, БОЛЬНОЙ ПАМЯТЬЮ»
(О Пьере Ассулине и его романе «Клиентка»)
Критики называют Пьера Ассулина «Шерлоком Холмсом литературоведения». Уже более двадцати лет он занимается научно-исследовательской работой. На его счету полтора десятка документальных книг — биографий, очерков, интервью; некоторые из них становились бестселлерами. Сам же автор этих произведений до сих пор оставался в тени, и о нем практически ничего не было известно, за исключением того, что он родился в 1953 г. в Касабланке (Марокко) и ныне возглавляет редакцию журнала «Лир» — одного из самых авторитетных во Франции литературных изданий, знакомящего читателей с новинками книжного рынка.Ассулин и сам признает, что работа биографа сродни ремеслу частного детектива. Подобно сыщику, ему приходится идти по запутанным следам, прибегать к недозволенным методам, копаться в чужом грязном белье. И все это ради того, чтобы добраться до сути, установить истину. Как говорится, цель оправдывает средства… В одном из своих интервью Ассулин утверждает, что исследователь должен смириться со своей участью и, засучив рукава, бесстрашно залезать в мусорные корзины. Впрочем, можно написать хорошую книгу, не замарав при этом рук.
Увы! Герою «Клиентки» — alter ego автора — не удалось остаться незапятнанным. У чернил, которые он проливает во имя правды, цвет и вкус человеческой крови. Поборник справедливости, одержимый стремлением наказать преступницу, невольно становится палачом…
Говорят, что первая книга писателя всегда более или менее автобиографична. Роман «Клиентка» подтверждает это правило. История его создания такова: собирая в начале 90-х годов материалы для биографии Ж. Сименона, П. Ассулин случайно наткнулся на папку с анонимными письмами периода оккупации. Один из доносов касался родственников его приятеля, депортированных во время войны. «В тот день, — рассказывает автор „Клиентки“, — я должен был встретиться с Маргерит Дюрас. Я был потрясен и все ей рассказал. Она сказала: „Вот увидишь, это твой первый роман“. Я не поверил ей».
Однако маститая писательница оказалась права: семь лет спустя «Клиентка» увидела свет. В романе, названном критиками «блестящим исследованием природы Зла», затронута «больная» для французов тема гражданского долга и коллективной ответственности. «Период оккупации был золотым веком доносчиков», — с горечью констатирует П. Ассулин. Много воды утекло со времен войны, но затхлая, удушливая атмосфера тех лет по сей день затрудняет дыхание французов. Грозный призрак постыдного прошлого возникает снова и снова: «Это бесконечная история… На протяжении более полувека этот ужас у нас в крови…» Борьба с демонами собственной совести для «сознательной гражданки госпожи Арман» — жертвы извращенной морали, навязанной обществу официальной пропагандой, — оборачивается трагедией.
Хотя П. Ассулин принадлежит к послевоенному поколению, в его сердце стучит пепел невинных жертв Освенцима и Треблинки. Возможно, военная тема близка писателю генетически: его отец был участником Второй мировой войны. Пожалуй, автор «Клиентки» мог бы повторить вслед за своим собратом по перу Патриком Модиано, с которым его сравнивают критики: «Моя память старше меня». Герой последнего романа П. Ассулина «Двойная жизнь» называет себя «человеком, больным памятью». В отличие от амнезии эта болезнь не поддается лечению.
Н. Панина