Страница:
– Даешь ли ты мне обещание любить меня и быть мне мужем? – спросила она, обняв Хейдина за шею и глядя ему в глаза.
– Даю.
– Я ведь бедная, окруты[34]у меня нет.
– Я и сам бедняк. Мне ты нужна.
– Тогда я буду твоей женой. Прямо сейчас.
Липка стянула через голову свое платье, оставшись нагой, привлекла Хейдина к себе. Ортландец целовал ее, наслаждаясь горьковатым запахом ее тяжелых волос, мягкой податливостью ее губ, потом подхватил на руки и бережно опустил на одеяло. Он хотел раздеться сам, но Липка уложила его рядом с собой, мед пенно распустила шнуровку на камзоле и штанах.
Хейдин совсем потерял голову. Его тело проснулось после долгах лет одиночества; оно словно копило силы для этой ночи. Ласки Хейдина становились все более уверенными и откровенными, и Липка тихо вздыхала, когда пальцы ортландца касались ее напряженных сосков, живота, бедер, наконец, скользнули между ног девушки, ощутив теплую влагу.
– Не мучай меня, – шепнула Липка. – Горю вся…
Потом был короткий вскрик, когда ортландец ворвался в нее, и двое стали единым целым, и Хейдин сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее приближал мгновение, когда мир вокруг перестал существовать, и девственная кровь русской девушки и семя ортландского воина смешались воедино. А после они лежали, прижавшись друг к другу, и Хейдин гладил ее волосы и шептал ей ласковые слова на своем родном языке, которых она не понимала, но звучание голоса Хейдина заставляло ее трепетать. И Липке казалось, что большего счастья быть уже не может, потому что любовь, о которой она мечтала, наконец-то пришла к ней. Любовь и счастье быть женщиной.
– Так вот она какая, любовь, – сказала Липка, касаясь кончиками пальцев небритой щеки Хейдина. – Теперь понимаю, чего девки так замуж спешат.
– Тебе хорошо со мной?
– Слов таких нет, как хорошо. Я теперь тебе ребенка рожу.
– Так сразу?
– Смеешься? А я ведь сегодня понести могу. День у меня по бабьему календарю такой. Знаешь, как я рассудила? Решила тебе отдаться, и все. Женишься не женишься – я тебя неволить не буду. Все лучше невинность свою тебе подарю, нежели какому-нибудь псу заезжему. Женишься, так я тебе до смерти верна буду. А не женишься, у меня ребенок от тебя будет. На тебя похожий. Всю душу, всю жизнь ему отдам.
– Я люблю тебя, Липка. Люблю так, что никакими словами не сказать. Не ты должна просить о том, чтобы я на тебе женился. Я должен у тебя просить милости женой моей стать.
– Ты от сердца говоришь?
– Сердце мое сейчас и говорит. Оно тобой переполнено до краев.
– Ох! – вздохнула Липка, и Хейдин даже в темноте увидел, как блестят на ее глазах слезы. – Жаль, мамка не дожила. Увидела бы, какой у меня жених!
– Ага, завидный, – поддразнил Хейдин. – Седой, жизнью битый и без гроша за душой. Сама такого выбрала.
– Я лучшего выбрала, – ответила Липка, и голос ее прозвучал так, что Хейдин вздрогнул. – Такого, какого другим девкам вовек не встретить.
– Ты меня не хвали. Я такой, как есть, не хуже и не лучше.
– Хочу и хвалю. Ты меня лучше поцелуй, прижми к себе покрепче, приласкай. И не спи сегодня. Нельзя тебе сегодня спать. Я так хочу. У меня ночь сегодня особенная. Не будешь?
– Не буду спать, – пообещал Хейдин и поцеловал ее. Рука Липки как бы невзначай скользнула к животу ортландца, потом ниже, и Хейдин ощутил, как это нежное и требовательное прикосновение будит его мужскую силу. – И потом, разве тут уснешь?
Стук в окно был настойчивый, и Хейдин, проснувшись, никак не мог сообразить, чего ради кто-то молотит в ставень в такую рань. Липка первой опомнилась, выскользнула из-под одеяла и, как была с распущенными волосами, выскочила в сени.
– Клянусь Харумисом! – Хейдин с трудом оторвал голову от подушки, но лишь на миг; все его тело протестовало против такого раннего подъема и требовало продолжения сна. – Вордланы бы их всех побрали!
Липка вернулась молчаливая, сосредоточенная. Быстро заплела волосы в косу, набросила платок. Хейдин молча наблюдал, потом не выдержал.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Ты спи, – ответила Липка. – Я ненадолго.
– Липка, что случилось?
– Ничего. Спи, я скоро приду.
Она надела тулуп и вышла из горницы. Хейдин, дрожа от холода, вылез из-под одеяла и, как был голый, приник к окну. Он увидел Липку и вчерашнюю соседку, у которой оставался Зарята. У ортландца появилось нехорошее предчувствие.
– Не люблю тайны, – пробормотал Хейдин и начал одеваться.
На улице было еще темно, серые облака плотно закрыли небо, мороз щипал лицо, порывами налетал пронизывающий ветер. До соседнего дома было не больше пятидесяти футов, но Хейдин успел продрогнуть, пока добежал до калитки и вошел во двор. Он успел заметить огонек в окне – хозяева не спали. На этот раз дверь ему открыла не хозяйка, а ее муж, невзрачный мужик с красными подслеповатыми глазами.
– Липка здесь? – Хейдин, не дожидаясь ответа, шаганул в сени. Мужик поспешил за гостем, что-то бормоча неразборчиво. Хейдин не слушал его.
Липка и хозяйка были в горнице – стояли у лавки. А на лавке лежал Зарята, укрытый лоскутным одеялом. Мальчик спал, только в этом сне было что-то неестественное. И Хейдин понял, что случилась беда.
– Ну зачем ты пришел? – шепнула ему Липка.
– Что с мальчиком?
– Не просыпается. Вчера почти весь день проспал и всю ночь. Хозяйка стала его будить, а он не просыпается, даже не шевелится.
– Мы ведь ничего ему не делали, ничем не обидели! – запричитала хозяйка, обхватив лицо ладонями. – Ой, что же это делается-то!
– Ничего, все будет хорошо, – успокоила ее Липка. – Это с испуга может быть. Испуг ему солью, он и поправится. Мы его домой заберем.
– Я его возьму, – Хейдин подхватил Заряту на руки и поразился легкости, почти невесомости мальчика. – Спасибо вам за заботу, за присмотр.
Он не стал дожидаться поклонов и славословий в свой адрес, поспешил выйти из душной избы. Прижимая Заряту к себе, Хейдин принес его домой, уложил на кровать, затем принялся разжигать печь. Дрова никак не хотели разгораться.
– Дай мне, – Липка быстро и умело разожгла бересту, растопила печь. – Ты бы еще дров наколол.
Хейдин наколол много дров. Он рубил их, пока рука не онемела и не разболелась спина. Когда он вернулся в дом, в горнице уже было тепло. Зарята лежал на кровати, укрытый одеялом, и Липка раскладывала на лавке какие-то предметы среди которых Хейдин заметил куски воска, пучки трав, видимо обладающих тайной силой, и еще что-то, вовсе непонятное Хейдину. Из горшка в жерле печи, полного горячих углей, торчала рукоять ножа.
– Что с ним, Липка?
– Не знаю. Мамка бы распознала, а я… Вроде на припадок похоже.
– Ты знаешь, как ему помочь?
– Пробую.
Хейдин внезапно вспомнил про каролит. С того момента, как он оказался в этом мире, перстень постоянно был на его пальце, и ортландец совсем забыл о нем. Он и сам уже не мог отличить, что является проявлением каролитовой магии, а что нет. Липка не обращала на него внимания – она была поглощена своими снадобьями. Хейдин осторожно взял руку мальчика в свою. Рука Заряты была горячей, словно у мальчика был жар.
Хейдин начал сосредоточивать свои мысли на уже знакомых ему образах. Он попытался во всех подробностях припомнить разговор с Зарятой прошлой ночью. Непонятно почему, но разговор этот вспоминался плохо, мысли все время мешались, сбивались, теряли связь друг с другом. А потом в сознание Хейдина вдруг вошел образ, совершенно не связанный с мальчиком.
Хейдин увидел грифа. Эти птицы всегда вызывали у него отвращение. Когда-то ортландец повидал их немало. Появление грифа в небе всегда было дурным знаком; эта птица словно предчувствовала чью-то смерть. А этот гриф и вовсе был особенный. Будто кто-то глянул на Хейдина янтарными глазами мерзкой птицы, и это был взгляд существа, с которым лучше не встречаться никому и никогда От этого взгляда Хейдина пробрал озноб.
Рука Заряты стала нестерпимо горячей. Хейдин с тревогой посмотрел на лицо ребенка, но оно было спокойным, только веки чуть подергивались, будто Зарята видел сон. Хейдин пощупал лоб мальчика – он был такой же горячий, как и рука. Кроме того, ортландцу показалось, что рубцы от ожогов, изуродовавших лицо мальчика, стали тверже.
Борясь с тревогой, он снова попытался сосредоточиться. Взгляд его был прикован к лицу Заряты, мысли были о мальчике, рука касалась запястья ребенка.
– Зарята! – мысленно позвал Хейдин. – Зарята, ответь, что с тобой?
Гриф. Черные крылья закрыли на миг солнце, потом птица исчезла. Хейдин явственно услышал топот копыт. Кто-то едет сюда. Друг или враг?
– Зарята, ты меня слышишь?
Ему вдруг показалось, что из-под век мальчика сверкнула ослепительная зеленая искра, совсем такая же, как свечение каролитового перстня.
Мальчик не отвечал. Неестественный сон был слишком глубок.
– Это не просто испуг, – прошептал Хейдин.
– Что ты говоришь, душа моя? – спросила Липка.
– С ним что-то происходит.
– Он умирает? – Липка испуганно посмотрела на Хейдина. – Ты думаешь, он умирает? Да?
– Я не знаю.
– Ты должен знать. Он ведь из твоего мира, я знаю. И ты пришел сюда за ним.
– Я не знаю, что с ним творится. И я вижу грифа. Большую черную птицу. Этот гриф видит нас.
– Ты пугаешь меня?
– Ничего не бойся, – Хейдин обнял Липку, поцеловал в губы. – Пока я жив, я смогу защитить и тебя, и его.
– Ты сейчас пытаешься вернуть ему сознание?
– Я пытаюсь понять, что происходит.
В сознании Хейдина опять ярко промелькнул образ грифа. А потом Хейдину стало страшно. Во рту пересохло, ноги вдруг ослабели. Потому что гриф опять посмотрел прямо на него. И этот взгляд не был взглядом птицы.
– Зарята! – позвал Хейдин. – Что это все значит?
Ночь. Ветер. Обрывки облаков несет над землей вместе с клубами снега. И ужас, который летит на черных крыльях вместе с тучами. Белое и черное. Белый снег и черные тучи. Белый конь и черный гриф в небе. Черный всадник с белым лицом.
– Нет! Нееееет!!!
– Хейдин! Что ты, Хейдин? Что с тобой? Ты увидел что-то?
Ортландец очнулся. Кошмар исчез. Зарята мирно спал, и каролит в перстне больше не светился.
– Я понял, Липка. Это не сон. Мальчик пытается спрятаться.
– Я не понимаю, любый мой. От кого он прячется? Почему?
– Ему угрожает опасность. Нам надо немедленно бежать отсюда.
– Бежать? – Липка провела рукой по щеке Хейдина. – А на кого я хозяйство оставлю? Может, тебе померещилось просто?
– Нет. Тебе можно остаться тут. Опасность грозит Заряте. может быть, мне. Я увезу его в безопасное место.
– А где оно, такое место?
– Проклятье, ты права! – Хейдин стиснул кулаки так, что хрустнули суставы пальцев. – Почему Медж мне ничего не сказал? Я не знаю, как ему помочь.
– Не волнуйся. Ты слишком много вчера пережил. Это просто болезнь. Я вылечу Заряту.
– Хотел бы я тебе верить.
– Я женщина, – Липка сверкнула глазами, – а женщины обладают великой властью.
– Ты самая лучшая женщина из всех, – Хейдин подкрепил свои слова долгим поцелуем.
– Ты защитил меня, сокол мой. Защитишь и его!
– Защищу, моя соколица.
Липка вернулась к своим травам. Хейдин посмотрел на Заряту, еще раз попробовал мысленно поговорить с ним.
– Хотя бы скажи мне, что это за всадник! – вопрошал Хейдин. – Кто он, откуда, кто его послал? Почему ты так боишься его? Я вижу опасность, я чувствую ее, но не знаю, что мне делать. Ты молчишь, принц. Не молчи, ответь мне. Сейчас наши жизни зависят от того, что ты скажешь.
Ничего. Молчание. Потом – пустота. И странный образ; будто взгляд ребенка, смотрящего из укрытия.
– Принц, ты спрятался, так?
Я никогда не смогу больше с ним поговорить, подумал Хейдин. Я напрасно теряю время. Осталось только надеяться на то, что произойдет нечто, о чем я пока даже не подозреваю. А пока я буду делать то, для чего был послан в этот мир. Я буду защищать принца. Даже если бедняжка никогда больше не проснется. Даже если гриф уже распростер над ним свои крылья. Ведь он назвал меня своим отцом. И это уже не игра.
Глава седьмая
Метель на мгновение стихла, потом замела вновь. Руменика терпеливо ждала, когда старик даст ей знак ехать за ним, а пока куталась в шубу, пытаясь согреться. Здесь, на открытом месте, ледяной ветер был настоящей пыткой.
Из Торжка они выехали на рассвете и до полудня ехали все время на север, расспрашивая встречных про Чудов Бор. Никто не мог толком объяснить им, как и куда ехать. Солнце уже было над верхушками деревьев, когда им наконец повезло. Они обогнали на дороге крестьянина, правившего санями. Крестьянин оказался жителем выселка по соседству с Чудовым Бором.
– Чудов Бор? А как же, знаем! – сказал мужик. – В другой раз проводил бы, а вот нынче не в ту сторону еду. Это к Игнач-кресту надобно ехать. Аккурат верст пятнадцать по тракту.
– Тут одна деревня с таким названием?
– Одна, мил человек, одна-единственная. Поезжайте на закат по тракту, так и доберетесь еще до сумерек. Только с тракта не съезжайте, потому как можете в полынье оказаться. Топей здесь шибко много. Сейчас еще можно проехать, а как ледоплав[36] начнется, одна дорога – на лодке или по тракту…
Они сделали так, как сказал крестьянин. Тракт вел их через лес, но и тут они встречали людей. Несколько раз Руменика и Акун обгоняли группы сбегов с санями и волокушами, груженными спасенной рухлядью. Люди настороженно косились на чужеземцев. Прямо среди леса неожиданно возникали перед глазами крошечные деревушки – пять-шесть домов, окруженных плетнями или бревенчатым тыном, до самых окон засыпанных снегом. Стаи ворон, облюбовавших высокие сосны по обочинам дороги, встревоженно каркали при приближении всадников.
– Акун! Ты вправду так сделаешь?
– Что?
– Вернешься в Торжок? – Руменика от самого города намеревалась задать этот вопрос, но решилась только теперь.
– Никто не может знать своего будущего, – уклончиво ответил Акун.
– Это не ответ!
– Я дал воеводе слово. Но, может быть, священная Триада избавит меня от необходимости его сдержать.
– С каких пор ты стал таким скрытным, Акун?
– Я всегда был таким.
Они проехали лес и теперь пересекали обширную плоскую равнину, насквозь продуваемую ветром, от которого не защищали ни шубы, ни толстая кожа туник. Тракт совершенно замело, и лошади шли с трудом. Акун выругался; вчера, казалось, зима уже собралась уходить, уступая место весне, сегодня же разразилась нешуточная метель. Однако поворачивать обратно не имело смысла.
– Пока холод не усилился, надо ехать, – сказал старый милд Руменике. – Я поеду вперед. Иди за мной след в след. Не сворачивай в сторону. Если провалишься в топь, я не успею тебя вытащить. Даже если вытащу, в мокрой одежде ты замерзнешь насмерть за пять минут.
– Ободрил, старый хрен! – шепнула Руменика, когда Акун пустил коня вперед.
Только у настоящего скроллинга может быть такой конь, подумала Руменика, восхищенно глядя на Габара. Жеребец непонятно как находил верный путь в этих сугробах. Акун проехал локтей пятьдесят-шестьдссят, потом махнул девушке рукой. Руменика пустила Куколку вперед, всматриваясь в следы. Нужно было ехать быстро, ветер заметал следы в считанные минуты.
Так они проехали с лигу, когда Акун издал какое-то восклицание, которого Руменика не поняла, и показал рукой па запад. Девушка присмотрелась, но увидела только прижавшиеся к равнине тяжелые серые тучи и чернеющие вдали рощицы голых замерзших деревьев.
– Там что-то блестит, – пояснил Акун. – Вроде, как крыша храма. Наверное, это и есть Чудов Бор.
– Я совсем продрогла. Дай хоть глоток вина.
Фляга у Акуна была объемистая, но налитка в ней оказалось совсем немного. Впрочем, этого хватило Руменике, чтобы согреться, хоть и ненадолго. Они снова поехали гуськом, полагаясь на чутье вороного и с надеждой поскорее попасть в тепло и поесть горячего.
– Как люди вообще могут жить в этой стране! – ворчала Руменика. – Интересно, тут бывает лето, или нет? Просто какая-то ледяная преисподняя, мать ее!
– Село! – воскликнул Акун. – Мы добрались.
– Благодарение Единому! У меня, похоже, даже желудок замерз.
Теперь и Руменика могла видеть на горизонте маленькое блестящее пятнышко над равниной. Даже лошади, казалось, взбодрились, почуяв близость жилья, пошли быстрым шагом. Очень скоро вдали уже различалась россыпь бревенчатых изб, вытянувшихся в длинную полосу и с трех сторон окруженных лесом.
Именно в это мгновение Руменика ощутила прилив тепла к левой руке. Взглянув на свои пальцы, она увидела, что каролит в перстне Гармена ди Браста светится мягким зеленым огоньком. Она невольно залюбовалась этим красивым зеленым свечением, а потом сообразила, что это наверняка неспроста, что тут замешано какое-то очередное волшебство, и Акун обязательно должен знать, почему это камень вдруг начал светиться.
– Акун, у меня камушек в кольце светится! – крикнула она.
– Это хорошо, – донеслось до нее вместе с порывом ветра. – Мы у цели.
Метель, казалось, начала стихать. Ближе к селу тракт, который они потеряли на равнине, вновь стал хорошо различим. Лошади с шага перешли на рысь, благо плотный снег позволял им идти быстрее. Акун больше не требовал ехать за ним строго след в след. Руменика уже различала фигурки людей, работавших у своих домов; уже был заметен белый дым из печных труб, который порывы ветра разрывали в клочья и рассеивали в воздухе. Камень в перстне разгорался все ярче и ярче, чувство тепла в руке становилось все сильнее. Руменика собралась было снять перстень и спрятать его и уже начала стягивать кольцо с пальца, как вдруг Акун резко натянул поводья, и его Габар встал как вкопанный. Руменика подъехала к нему, но Акун даже не взглянул на нее. Он смотрел в небо, и лицо его стало почему-то почти таким же серым, как нависшие над их головами тяжелые тучи.
– О, Эш-Леш, только не это! – прошептал Акун, не сводя взгляда с черного пятнышка, парящего в небе у нижней границы туч.
– Акун, почему мы остановились?
– Я надеялся, что с нами этого не случится, – сказал Акун, и Руменика уловила в его голосе странное, неожиданное для старого воина смирение. – Но, видно, милость богов не бесконечна. Теперь поздно бежать. Он нас заметил.
– Кто заметил? Что происходит, Акун?
– Видишь? – Акун указал на темное пятнышко в небе.
– Это какая-то птица. Ну и что?
– Это гриф. В этой стране грифы не водятся. Он такой же пришелец здесь, как и мы.
– Подумаешь, какая-то птица!
– Гриф не просто птица. Это вестник смерти.
– Я не понимаю тебя, – Руменика ощутила давящий страх.
– Этот гриф появился здесь совсем не случайно. Сама по себе птица не страшна. Но этот граф – не простой. Это глаза. Всевидящее Око.
– Акун, почему ты всегда хочешь меня напугать? Или объясни все толком, или перестань говорить загадками.
– Я не пугаю. Риман ди Ривард предупреждал меня о том, что мы можем встретиться с Легатом. Наши враги знают, что мы здесь. И мы совершили оплошность – мы, сами того не желая, привели Легата к мальчику.
– Кто такой этот Легат?
– Это зло. Едем вперед. У нас нет выбора; если твой брат находится в этом селе, мы еще можем попытаться его спасти.
– Акун!
– Не время разговаривать. Вперед!
Вороной рванулся с места, прямо в поднятую ветром снежную мглу. Руменика была испугана, и страх ее рос с каждой секундой. Ее испугали не столько слова Акуна, сколько его лицо. С того момента, как она бежала из Гесперополиса и до этого дня она ни разу не видела старого милда растерянным или озадаченным. Как ни пытался Акун скрыть охватившее его волнение, лицо его выдавало. Нервозность старого воина была пугающей, и Руменика никак не могла взять в толк, чем же так напугала неустрашимого воина мерзкая черная птица, собирающая падаль, и как она может быть чьими-то глазами.
На самой окраине деревни, когда до ближайших усадьб осталось футов пятьдесят, Акун вновь остановился и поднял руку, привлекая ее внимание. Руменика придержала свою лошадку, подъехала к старому воину. Милд снова ее удивил; он что-то бормотал, закрыв глаза и держа перед собой правую руку ладонью от себя. Руменика подумала о молитве, но Акун не молился.
– Надо ехать туда, – Акун показал прямо перед собой. – Оттуда идет магический поток. Но я не могу понять, в чем дело. Поток очень слабый, я едва его уловил. Кто-то пытается вольно или невольно поставить экран, чтобы скрыть каролитовую эманацию. Либо сам кристалл очень мал.
– Ни черта в этом не понимаю. Едем прямо?
– Прямо, – Акун пришпорил коня.
Руменика нисколько не сомневалась в удивительных способностях Акуна. Путеводный шар убедил девушку в могуществе магии скроллингов. Поэтому она полностью доверилась Акуну. Они поехали по узкой, зажатой между двумя рядами плетней и заборов улице, сопровождаемые лаем собак и любопытными взглядами местных жителей. Они проехали всю деревню до конца, прежде чем Акун снова остановился.
– Туда! – сказал он после недолгого колебания, показывая в сторону дальних домов, расположенных почти у самого леса. – Поток идет оттуда.
Последний отрезок пути занял не более минуты. Сердце Руменики бешено колотилось от волнения. Теперь не оставалось сомнений, что Акун наконец-то привел ее к брату. Она взглянула на небо. Гриф исчез.
– Он здесь, – сказал Акун.
– Мой брат в этом доме? – поморщилась Руменика. – А ты не мог ошибиться?
– Твой брат здесь, – повторил Акун и добавил: – И Легат тоже очень близко.
Метель над Чудовым Бором, заметавшая с утра, стихла в один миг, будто по волшебному слову. И стало вдруг так тихо, что любой звук казался неестественно громким. Приближался вечер, начало смеркаться. И в час, когда закат окрасил небо в розовый цвет, над селом завыли собаки.
Это могло бы напугать любого человека. Все чудовоборские собаки – огромные волкодавы и маленькие шавки, старые матерые псы и совсем еще щенки, – вдруг начали завывать единым хором, и в их тоскливом вое слышался необоримый животный страх. Забившись в свои конуры, под крыльцо домов, спрятавшись за заборами, псы выли так дружно и зловеще, что у смердов волосы на головах вставали дыбом. Потом начала беспокоиться прочая домашняя живность; коровы метались по хлевам, беспокойно мыча. Лошади ржали, овцы – блеяли.
У носатого Додоля коровы забеспокоились в тот момент, когда хозяйка уже приготовила все к вечерней дойке. Четыре буренки начали так волноваться, что весь хлев заходил ходуном. Додоль, накинув сермягу, выскочил во двор, пытаясь сообразить, что происходит. Первая мысль была о забравшихся во двор волке или лисе. Две собаки, живущие при доме – огромный Клык и маленький мохнатый Волчок, – выглядели так, будто поблизости действительно появился какой-то дикий зверь. Они залаяли, а потом вдруг начали выть, поджав хвосты. От этого воя Додолю стало страшно.
– Что за пакость такая! – закричал он на собак. ~ А ну тихо, сучьи дети! Фу, я сказал! Тихо!
Собаки продолжали выть. Глаза у них остекленели, шерсть поднялась дыбом, они начали пятиться задом, отходя от забора. Коровы в хлеву мычали непрерывно, будто сам хлев загорелся. Додоль, как завороженный, следил за собаками. У него появилась мысль, что собаки взбесились. Несмотря на чувствительный мороз, ему вдруг стало очень жарко.
– Тьфу, проклятые! – Он попытался еще раз прервать жуткий собачий концерт. – Молчать! Фу! Вот сейчас палку возьму.
И собаки смолкли. Однако Додоль в следующую секунду понял внезапно, что не может сойти с места. Ноги его в одно мгновение ослабли, тело будто онемело. И еще – как в кошмаре он почувствовал, что к го-то смотрит ему в спину.
Он еще нашел в себе сил и мужества обернуться – и задрожал. По другую сторону забора стоял великолепный белый конь, не меньше одиннадцати пядей в холке, с черной гривой и огненными глазами. Наборная сбруя, шелковая расшитая попона и седло на этом красавце стоили едва ли не больше, чем сам конь. А вот при взгляде на всадника, оседлавшего этого чудо-коня. Додолю стало тяжело дышать, и его покрыл липкий пот. Позже он не мог припомнить, во что был одет всадник, и был ли он вооружен. Одно запечатлелось в памяти Додоля – неестественно белое лицо всадника, обрамленное космами белоснежных волос. Лицо, похожее на маску – или это была маска, искусно повторяющая лицо? И еще одно запомнил Додоль: у этого страшного всадника не было глаз. Только черные проваленные глазницы, за которыми была устрашающая пустота.
– За морями синими, за горами высокими, в земле далекой, во граде Иерусалиме, сидит святой старец Николай, сединами убеленный, силою великой наделенный, – заплетающимся от страха языком забормотал Додоль, отчаянно крестясь и пятясь к дому. – Старче, угодниче Господень, всем добрым людям покровитель, от навий и нежити хранитель, огради меня, раба Божия Ивана, от наваждения адского, немочи бесовской, мороков черных, порази их именем Божиим и властью своей от Бога данной… Ой, это что ж такое, а?.. Гоню нечисть именем Спасителя нашего, святого Николая, старца могутного, во имя Отца и Сына, и святаго Духа! Аминь! Аминь! Аминь!
– Ты мне не нужен, – слова всадника зазвучали в голове Додоля, и это не был голос живого существа. – Ты не один из них.
– Даю.
– Я ведь бедная, окруты[34]у меня нет.
– Я и сам бедняк. Мне ты нужна.
– Тогда я буду твоей женой. Прямо сейчас.
Липка стянула через голову свое платье, оставшись нагой, привлекла Хейдина к себе. Ортландец целовал ее, наслаждаясь горьковатым запахом ее тяжелых волос, мягкой податливостью ее губ, потом подхватил на руки и бережно опустил на одеяло. Он хотел раздеться сам, но Липка уложила его рядом с собой, мед пенно распустила шнуровку на камзоле и штанах.
Хейдин совсем потерял голову. Его тело проснулось после долгах лет одиночества; оно словно копило силы для этой ночи. Ласки Хейдина становились все более уверенными и откровенными, и Липка тихо вздыхала, когда пальцы ортландца касались ее напряженных сосков, живота, бедер, наконец, скользнули между ног девушки, ощутив теплую влагу.
– Не мучай меня, – шепнула Липка. – Горю вся…
Потом был короткий вскрик, когда ортландец ворвался в нее, и двое стали единым целым, и Хейдин сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее приближал мгновение, когда мир вокруг перестал существовать, и девственная кровь русской девушки и семя ортландского воина смешались воедино. А после они лежали, прижавшись друг к другу, и Хейдин гладил ее волосы и шептал ей ласковые слова на своем родном языке, которых она не понимала, но звучание голоса Хейдина заставляло ее трепетать. И Липке казалось, что большего счастья быть уже не может, потому что любовь, о которой она мечтала, наконец-то пришла к ней. Любовь и счастье быть женщиной.
– Так вот она какая, любовь, – сказала Липка, касаясь кончиками пальцев небритой щеки Хейдина. – Теперь понимаю, чего девки так замуж спешат.
– Тебе хорошо со мной?
– Слов таких нет, как хорошо. Я теперь тебе ребенка рожу.
– Так сразу?
– Смеешься? А я ведь сегодня понести могу. День у меня по бабьему календарю такой. Знаешь, как я рассудила? Решила тебе отдаться, и все. Женишься не женишься – я тебя неволить не буду. Все лучше невинность свою тебе подарю, нежели какому-нибудь псу заезжему. Женишься, так я тебе до смерти верна буду. А не женишься, у меня ребенок от тебя будет. На тебя похожий. Всю душу, всю жизнь ему отдам.
– Я люблю тебя, Липка. Люблю так, что никакими словами не сказать. Не ты должна просить о том, чтобы я на тебе женился. Я должен у тебя просить милости женой моей стать.
– Ты от сердца говоришь?
– Сердце мое сейчас и говорит. Оно тобой переполнено до краев.
– Ох! – вздохнула Липка, и Хейдин даже в темноте увидел, как блестят на ее глазах слезы. – Жаль, мамка не дожила. Увидела бы, какой у меня жених!
– Ага, завидный, – поддразнил Хейдин. – Седой, жизнью битый и без гроша за душой. Сама такого выбрала.
– Я лучшего выбрала, – ответила Липка, и голос ее прозвучал так, что Хейдин вздрогнул. – Такого, какого другим девкам вовек не встретить.
– Ты меня не хвали. Я такой, как есть, не хуже и не лучше.
– Хочу и хвалю. Ты меня лучше поцелуй, прижми к себе покрепче, приласкай. И не спи сегодня. Нельзя тебе сегодня спать. Я так хочу. У меня ночь сегодня особенная. Не будешь?
– Не буду спать, – пообещал Хейдин и поцеловал ее. Рука Липки как бы невзначай скользнула к животу ортландца, потом ниже, и Хейдин ощутил, как это нежное и требовательное прикосновение будит его мужскую силу. – И потом, разве тут уснешь?
Стук в окно был настойчивый, и Хейдин, проснувшись, никак не мог сообразить, чего ради кто-то молотит в ставень в такую рань. Липка первой опомнилась, выскользнула из-под одеяла и, как была с распущенными волосами, выскочила в сени.
– Клянусь Харумисом! – Хейдин с трудом оторвал голову от подушки, но лишь на миг; все его тело протестовало против такого раннего подъема и требовало продолжения сна. – Вордланы бы их всех побрали!
Липка вернулась молчаливая, сосредоточенная. Быстро заплела волосы в косу, набросила платок. Хейдин молча наблюдал, потом не выдержал.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Ты спи, – ответила Липка. – Я ненадолго.
– Липка, что случилось?
– Ничего. Спи, я скоро приду.
Она надела тулуп и вышла из горницы. Хейдин, дрожа от холода, вылез из-под одеяла и, как был голый, приник к окну. Он увидел Липку и вчерашнюю соседку, у которой оставался Зарята. У ортландца появилось нехорошее предчувствие.
– Не люблю тайны, – пробормотал Хейдин и начал одеваться.
На улице было еще темно, серые облака плотно закрыли небо, мороз щипал лицо, порывами налетал пронизывающий ветер. До соседнего дома было не больше пятидесяти футов, но Хейдин успел продрогнуть, пока добежал до калитки и вошел во двор. Он успел заметить огонек в окне – хозяева не спали. На этот раз дверь ему открыла не хозяйка, а ее муж, невзрачный мужик с красными подслеповатыми глазами.
– Липка здесь? – Хейдин, не дожидаясь ответа, шаганул в сени. Мужик поспешил за гостем, что-то бормоча неразборчиво. Хейдин не слушал его.
Липка и хозяйка были в горнице – стояли у лавки. А на лавке лежал Зарята, укрытый лоскутным одеялом. Мальчик спал, только в этом сне было что-то неестественное. И Хейдин понял, что случилась беда.
– Ну зачем ты пришел? – шепнула ему Липка.
– Что с мальчиком?
– Не просыпается. Вчера почти весь день проспал и всю ночь. Хозяйка стала его будить, а он не просыпается, даже не шевелится.
– Мы ведь ничего ему не делали, ничем не обидели! – запричитала хозяйка, обхватив лицо ладонями. – Ой, что же это делается-то!
– Ничего, все будет хорошо, – успокоила ее Липка. – Это с испуга может быть. Испуг ему солью, он и поправится. Мы его домой заберем.
– Я его возьму, – Хейдин подхватил Заряту на руки и поразился легкости, почти невесомости мальчика. – Спасибо вам за заботу, за присмотр.
Он не стал дожидаться поклонов и славословий в свой адрес, поспешил выйти из душной избы. Прижимая Заряту к себе, Хейдин принес его домой, уложил на кровать, затем принялся разжигать печь. Дрова никак не хотели разгораться.
– Дай мне, – Липка быстро и умело разожгла бересту, растопила печь. – Ты бы еще дров наколол.
Хейдин наколол много дров. Он рубил их, пока рука не онемела и не разболелась спина. Когда он вернулся в дом, в горнице уже было тепло. Зарята лежал на кровати, укрытый одеялом, и Липка раскладывала на лавке какие-то предметы среди которых Хейдин заметил куски воска, пучки трав, видимо обладающих тайной силой, и еще что-то, вовсе непонятное Хейдину. Из горшка в жерле печи, полного горячих углей, торчала рукоять ножа.
– Что с ним, Липка?
– Не знаю. Мамка бы распознала, а я… Вроде на припадок похоже.
– Ты знаешь, как ему помочь?
– Пробую.
Хейдин внезапно вспомнил про каролит. С того момента, как он оказался в этом мире, перстень постоянно был на его пальце, и ортландец совсем забыл о нем. Он и сам уже не мог отличить, что является проявлением каролитовой магии, а что нет. Липка не обращала на него внимания – она была поглощена своими снадобьями. Хейдин осторожно взял руку мальчика в свою. Рука Заряты была горячей, словно у мальчика был жар.
Хейдин начал сосредоточивать свои мысли на уже знакомых ему образах. Он попытался во всех подробностях припомнить разговор с Зарятой прошлой ночью. Непонятно почему, но разговор этот вспоминался плохо, мысли все время мешались, сбивались, теряли связь друг с другом. А потом в сознание Хейдина вдруг вошел образ, совершенно не связанный с мальчиком.
Хейдин увидел грифа. Эти птицы всегда вызывали у него отвращение. Когда-то ортландец повидал их немало. Появление грифа в небе всегда было дурным знаком; эта птица словно предчувствовала чью-то смерть. А этот гриф и вовсе был особенный. Будто кто-то глянул на Хейдина янтарными глазами мерзкой птицы, и это был взгляд существа, с которым лучше не встречаться никому и никогда От этого взгляда Хейдина пробрал озноб.
Рука Заряты стала нестерпимо горячей. Хейдин с тревогой посмотрел на лицо ребенка, но оно было спокойным, только веки чуть подергивались, будто Зарята видел сон. Хейдин пощупал лоб мальчика – он был такой же горячий, как и рука. Кроме того, ортландцу показалось, что рубцы от ожогов, изуродовавших лицо мальчика, стали тверже.
Борясь с тревогой, он снова попытался сосредоточиться. Взгляд его был прикован к лицу Заряты, мысли были о мальчике, рука касалась запястья ребенка.
– Зарята! – мысленно позвал Хейдин. – Зарята, ответь, что с тобой?
Гриф. Черные крылья закрыли на миг солнце, потом птица исчезла. Хейдин явственно услышал топот копыт. Кто-то едет сюда. Друг или враг?
– Зарята, ты меня слышишь?
Ему вдруг показалось, что из-под век мальчика сверкнула ослепительная зеленая искра, совсем такая же, как свечение каролитового перстня.
Мальчик не отвечал. Неестественный сон был слишком глубок.
– Это не просто испуг, – прошептал Хейдин.
– Что ты говоришь, душа моя? – спросила Липка.
– С ним что-то происходит.
– Он умирает? – Липка испуганно посмотрела на Хейдина. – Ты думаешь, он умирает? Да?
– Я не знаю.
– Ты должен знать. Он ведь из твоего мира, я знаю. И ты пришел сюда за ним.
– Я не знаю, что с ним творится. И я вижу грифа. Большую черную птицу. Этот гриф видит нас.
– Ты пугаешь меня?
– Ничего не бойся, – Хейдин обнял Липку, поцеловал в губы. – Пока я жив, я смогу защитить и тебя, и его.
– Ты сейчас пытаешься вернуть ему сознание?
– Я пытаюсь понять, что происходит.
В сознании Хейдина опять ярко промелькнул образ грифа. А потом Хейдину стало страшно. Во рту пересохло, ноги вдруг ослабели. Потому что гриф опять посмотрел прямо на него. И этот взгляд не был взглядом птицы.
– Зарята! – позвал Хейдин. – Что это все значит?
Ночь. Ветер. Обрывки облаков несет над землей вместе с клубами снега. И ужас, который летит на черных крыльях вместе с тучами. Белое и черное. Белый снег и черные тучи. Белый конь и черный гриф в небе. Черный всадник с белым лицом.
– Нет! Нееееет!!!
– Хейдин! Что ты, Хейдин? Что с тобой? Ты увидел что-то?
Ортландец очнулся. Кошмар исчез. Зарята мирно спал, и каролит в перстне больше не светился.
– Я понял, Липка. Это не сон. Мальчик пытается спрятаться.
– Я не понимаю, любый мой. От кого он прячется? Почему?
– Ему угрожает опасность. Нам надо немедленно бежать отсюда.
– Бежать? – Липка провела рукой по щеке Хейдина. – А на кого я хозяйство оставлю? Может, тебе померещилось просто?
– Нет. Тебе можно остаться тут. Опасность грозит Заряте. может быть, мне. Я увезу его в безопасное место.
– А где оно, такое место?
– Проклятье, ты права! – Хейдин стиснул кулаки так, что хрустнули суставы пальцев. – Почему Медж мне ничего не сказал? Я не знаю, как ему помочь.
– Не волнуйся. Ты слишком много вчера пережил. Это просто болезнь. Я вылечу Заряту.
– Хотел бы я тебе верить.
– Я женщина, – Липка сверкнула глазами, – а женщины обладают великой властью.
– Ты самая лучшая женщина из всех, – Хейдин подкрепил свои слова долгим поцелуем.
– Ты защитил меня, сокол мой. Защитишь и его!
– Защищу, моя соколица.
Липка вернулась к своим травам. Хейдин посмотрел на Заряту, еще раз попробовал мысленно поговорить с ним.
– Хотя бы скажи мне, что это за всадник! – вопрошал Хейдин. – Кто он, откуда, кто его послал? Почему ты так боишься его? Я вижу опасность, я чувствую ее, но не знаю, что мне делать. Ты молчишь, принц. Не молчи, ответь мне. Сейчас наши жизни зависят от того, что ты скажешь.
Ничего. Молчание. Потом – пустота. И странный образ; будто взгляд ребенка, смотрящего из укрытия.
– Принц, ты спрятался, так?
Я никогда не смогу больше с ним поговорить, подумал Хейдин. Я напрасно теряю время. Осталось только надеяться на то, что произойдет нечто, о чем я пока даже не подозреваю. А пока я буду делать то, для чего был послан в этот мир. Я буду защищать принца. Даже если бедняжка никогда больше не проснется. Даже если гриф уже распростер над ним свои крылья. Ведь он назвал меня своим отцом. И это уже не игра.
Глава седьмая
Aemtrig Hea Vahr[35]
Метель на мгновение стихла, потом замела вновь. Руменика терпеливо ждала, когда старик даст ей знак ехать за ним, а пока куталась в шубу, пытаясь согреться. Здесь, на открытом месте, ледяной ветер был настоящей пыткой.
Из Торжка они выехали на рассвете и до полудня ехали все время на север, расспрашивая встречных про Чудов Бор. Никто не мог толком объяснить им, как и куда ехать. Солнце уже было над верхушками деревьев, когда им наконец повезло. Они обогнали на дороге крестьянина, правившего санями. Крестьянин оказался жителем выселка по соседству с Чудовым Бором.
– Чудов Бор? А как же, знаем! – сказал мужик. – В другой раз проводил бы, а вот нынче не в ту сторону еду. Это к Игнач-кресту надобно ехать. Аккурат верст пятнадцать по тракту.
– Тут одна деревня с таким названием?
– Одна, мил человек, одна-единственная. Поезжайте на закат по тракту, так и доберетесь еще до сумерек. Только с тракта не съезжайте, потому как можете в полынье оказаться. Топей здесь шибко много. Сейчас еще можно проехать, а как ледоплав[36] начнется, одна дорога – на лодке или по тракту…
Они сделали так, как сказал крестьянин. Тракт вел их через лес, но и тут они встречали людей. Несколько раз Руменика и Акун обгоняли группы сбегов с санями и волокушами, груженными спасенной рухлядью. Люди настороженно косились на чужеземцев. Прямо среди леса неожиданно возникали перед глазами крошечные деревушки – пять-шесть домов, окруженных плетнями или бревенчатым тыном, до самых окон засыпанных снегом. Стаи ворон, облюбовавших высокие сосны по обочинам дороги, встревоженно каркали при приближении всадников.
– Акун! Ты вправду так сделаешь?
– Что?
– Вернешься в Торжок? – Руменика от самого города намеревалась задать этот вопрос, но решилась только теперь.
– Никто не может знать своего будущего, – уклончиво ответил Акун.
– Это не ответ!
– Я дал воеводе слово. Но, может быть, священная Триада избавит меня от необходимости его сдержать.
– С каких пор ты стал таким скрытным, Акун?
– Я всегда был таким.
Они проехали лес и теперь пересекали обширную плоскую равнину, насквозь продуваемую ветром, от которого не защищали ни шубы, ни толстая кожа туник. Тракт совершенно замело, и лошади шли с трудом. Акун выругался; вчера, казалось, зима уже собралась уходить, уступая место весне, сегодня же разразилась нешуточная метель. Однако поворачивать обратно не имело смысла.
– Пока холод не усилился, надо ехать, – сказал старый милд Руменике. – Я поеду вперед. Иди за мной след в след. Не сворачивай в сторону. Если провалишься в топь, я не успею тебя вытащить. Даже если вытащу, в мокрой одежде ты замерзнешь насмерть за пять минут.
– Ободрил, старый хрен! – шепнула Руменика, когда Акун пустил коня вперед.
Только у настоящего скроллинга может быть такой конь, подумала Руменика, восхищенно глядя на Габара. Жеребец непонятно как находил верный путь в этих сугробах. Акун проехал локтей пятьдесят-шестьдссят, потом махнул девушке рукой. Руменика пустила Куколку вперед, всматриваясь в следы. Нужно было ехать быстро, ветер заметал следы в считанные минуты.
Так они проехали с лигу, когда Акун издал какое-то восклицание, которого Руменика не поняла, и показал рукой па запад. Девушка присмотрелась, но увидела только прижавшиеся к равнине тяжелые серые тучи и чернеющие вдали рощицы голых замерзших деревьев.
– Там что-то блестит, – пояснил Акун. – Вроде, как крыша храма. Наверное, это и есть Чудов Бор.
– Я совсем продрогла. Дай хоть глоток вина.
Фляга у Акуна была объемистая, но налитка в ней оказалось совсем немного. Впрочем, этого хватило Руменике, чтобы согреться, хоть и ненадолго. Они снова поехали гуськом, полагаясь на чутье вороного и с надеждой поскорее попасть в тепло и поесть горячего.
– Как люди вообще могут жить в этой стране! – ворчала Руменика. – Интересно, тут бывает лето, или нет? Просто какая-то ледяная преисподняя, мать ее!
– Село! – воскликнул Акун. – Мы добрались.
– Благодарение Единому! У меня, похоже, даже желудок замерз.
Теперь и Руменика могла видеть на горизонте маленькое блестящее пятнышко над равниной. Даже лошади, казалось, взбодрились, почуяв близость жилья, пошли быстрым шагом. Очень скоро вдали уже различалась россыпь бревенчатых изб, вытянувшихся в длинную полосу и с трех сторон окруженных лесом.
Именно в это мгновение Руменика ощутила прилив тепла к левой руке. Взглянув на свои пальцы, она увидела, что каролит в перстне Гармена ди Браста светится мягким зеленым огоньком. Она невольно залюбовалась этим красивым зеленым свечением, а потом сообразила, что это наверняка неспроста, что тут замешано какое-то очередное волшебство, и Акун обязательно должен знать, почему это камень вдруг начал светиться.
– Акун, у меня камушек в кольце светится! – крикнула она.
– Это хорошо, – донеслось до нее вместе с порывом ветра. – Мы у цели.
Метель, казалось, начала стихать. Ближе к селу тракт, который они потеряли на равнине, вновь стал хорошо различим. Лошади с шага перешли на рысь, благо плотный снег позволял им идти быстрее. Акун больше не требовал ехать за ним строго след в след. Руменика уже различала фигурки людей, работавших у своих домов; уже был заметен белый дым из печных труб, который порывы ветра разрывали в клочья и рассеивали в воздухе. Камень в перстне разгорался все ярче и ярче, чувство тепла в руке становилось все сильнее. Руменика собралась было снять перстень и спрятать его и уже начала стягивать кольцо с пальца, как вдруг Акун резко натянул поводья, и его Габар встал как вкопанный. Руменика подъехала к нему, но Акун даже не взглянул на нее. Он смотрел в небо, и лицо его стало почему-то почти таким же серым, как нависшие над их головами тяжелые тучи.
– О, Эш-Леш, только не это! – прошептал Акун, не сводя взгляда с черного пятнышка, парящего в небе у нижней границы туч.
– Акун, почему мы остановились?
– Я надеялся, что с нами этого не случится, – сказал Акун, и Руменика уловила в его голосе странное, неожиданное для старого воина смирение. – Но, видно, милость богов не бесконечна. Теперь поздно бежать. Он нас заметил.
– Кто заметил? Что происходит, Акун?
– Видишь? – Акун указал на темное пятнышко в небе.
– Это какая-то птица. Ну и что?
– Это гриф. В этой стране грифы не водятся. Он такой же пришелец здесь, как и мы.
– Подумаешь, какая-то птица!
– Гриф не просто птица. Это вестник смерти.
– Я не понимаю тебя, – Руменика ощутила давящий страх.
– Этот гриф появился здесь совсем не случайно. Сама по себе птица не страшна. Но этот граф – не простой. Это глаза. Всевидящее Око.
– Акун, почему ты всегда хочешь меня напугать? Или объясни все толком, или перестань говорить загадками.
– Я не пугаю. Риман ди Ривард предупреждал меня о том, что мы можем встретиться с Легатом. Наши враги знают, что мы здесь. И мы совершили оплошность – мы, сами того не желая, привели Легата к мальчику.
– Кто такой этот Легат?
– Это зло. Едем вперед. У нас нет выбора; если твой брат находится в этом селе, мы еще можем попытаться его спасти.
– Акун!
– Не время разговаривать. Вперед!
Вороной рванулся с места, прямо в поднятую ветром снежную мглу. Руменика была испугана, и страх ее рос с каждой секундой. Ее испугали не столько слова Акуна, сколько его лицо. С того момента, как она бежала из Гесперополиса и до этого дня она ни разу не видела старого милда растерянным или озадаченным. Как ни пытался Акун скрыть охватившее его волнение, лицо его выдавало. Нервозность старого воина была пугающей, и Руменика никак не могла взять в толк, чем же так напугала неустрашимого воина мерзкая черная птица, собирающая падаль, и как она может быть чьими-то глазами.
На самой окраине деревни, когда до ближайших усадьб осталось футов пятьдесят, Акун вновь остановился и поднял руку, привлекая ее внимание. Руменика придержала свою лошадку, подъехала к старому воину. Милд снова ее удивил; он что-то бормотал, закрыв глаза и держа перед собой правую руку ладонью от себя. Руменика подумала о молитве, но Акун не молился.
– Надо ехать туда, – Акун показал прямо перед собой. – Оттуда идет магический поток. Но я не могу понять, в чем дело. Поток очень слабый, я едва его уловил. Кто-то пытается вольно или невольно поставить экран, чтобы скрыть каролитовую эманацию. Либо сам кристалл очень мал.
– Ни черта в этом не понимаю. Едем прямо?
– Прямо, – Акун пришпорил коня.
Руменика нисколько не сомневалась в удивительных способностях Акуна. Путеводный шар убедил девушку в могуществе магии скроллингов. Поэтому она полностью доверилась Акуну. Они поехали по узкой, зажатой между двумя рядами плетней и заборов улице, сопровождаемые лаем собак и любопытными взглядами местных жителей. Они проехали всю деревню до конца, прежде чем Акун снова остановился.
– Туда! – сказал он после недолгого колебания, показывая в сторону дальних домов, расположенных почти у самого леса. – Поток идет оттуда.
Последний отрезок пути занял не более минуты. Сердце Руменики бешено колотилось от волнения. Теперь не оставалось сомнений, что Акун наконец-то привел ее к брату. Она взглянула на небо. Гриф исчез.
– Он здесь, – сказал Акун.
– Мой брат в этом доме? – поморщилась Руменика. – А ты не мог ошибиться?
– Твой брат здесь, – повторил Акун и добавил: – И Легат тоже очень близко.
Метель над Чудовым Бором, заметавшая с утра, стихла в один миг, будто по волшебному слову. И стало вдруг так тихо, что любой звук казался неестественно громким. Приближался вечер, начало смеркаться. И в час, когда закат окрасил небо в розовый цвет, над селом завыли собаки.
Это могло бы напугать любого человека. Все чудовоборские собаки – огромные волкодавы и маленькие шавки, старые матерые псы и совсем еще щенки, – вдруг начали завывать единым хором, и в их тоскливом вое слышался необоримый животный страх. Забившись в свои конуры, под крыльцо домов, спрятавшись за заборами, псы выли так дружно и зловеще, что у смердов волосы на головах вставали дыбом. Потом начала беспокоиться прочая домашняя живность; коровы метались по хлевам, беспокойно мыча. Лошади ржали, овцы – блеяли.
У носатого Додоля коровы забеспокоились в тот момент, когда хозяйка уже приготовила все к вечерней дойке. Четыре буренки начали так волноваться, что весь хлев заходил ходуном. Додоль, накинув сермягу, выскочил во двор, пытаясь сообразить, что происходит. Первая мысль была о забравшихся во двор волке или лисе. Две собаки, живущие при доме – огромный Клык и маленький мохнатый Волчок, – выглядели так, будто поблизости действительно появился какой-то дикий зверь. Они залаяли, а потом вдруг начали выть, поджав хвосты. От этого воя Додолю стало страшно.
– Что за пакость такая! – закричал он на собак. ~ А ну тихо, сучьи дети! Фу, я сказал! Тихо!
Собаки продолжали выть. Глаза у них остекленели, шерсть поднялась дыбом, они начали пятиться задом, отходя от забора. Коровы в хлеву мычали непрерывно, будто сам хлев загорелся. Додоль, как завороженный, следил за собаками. У него появилась мысль, что собаки взбесились. Несмотря на чувствительный мороз, ему вдруг стало очень жарко.
– Тьфу, проклятые! – Он попытался еще раз прервать жуткий собачий концерт. – Молчать! Фу! Вот сейчас палку возьму.
И собаки смолкли. Однако Додоль в следующую секунду понял внезапно, что не может сойти с места. Ноги его в одно мгновение ослабли, тело будто онемело. И еще – как в кошмаре он почувствовал, что к го-то смотрит ему в спину.
Он еще нашел в себе сил и мужества обернуться – и задрожал. По другую сторону забора стоял великолепный белый конь, не меньше одиннадцати пядей в холке, с черной гривой и огненными глазами. Наборная сбруя, шелковая расшитая попона и седло на этом красавце стоили едва ли не больше, чем сам конь. А вот при взгляде на всадника, оседлавшего этого чудо-коня. Додолю стало тяжело дышать, и его покрыл липкий пот. Позже он не мог припомнить, во что был одет всадник, и был ли он вооружен. Одно запечатлелось в памяти Додоля – неестественно белое лицо всадника, обрамленное космами белоснежных волос. Лицо, похожее на маску – или это была маска, искусно повторяющая лицо? И еще одно запомнил Додоль: у этого страшного всадника не было глаз. Только черные проваленные глазницы, за которыми была устрашающая пустота.
– За морями синими, за горами высокими, в земле далекой, во граде Иерусалиме, сидит святой старец Николай, сединами убеленный, силою великой наделенный, – заплетающимся от страха языком забормотал Додоль, отчаянно крестясь и пятясь к дому. – Старче, угодниче Господень, всем добрым людям покровитель, от навий и нежити хранитель, огради меня, раба Божия Ивана, от наваждения адского, немочи бесовской, мороков черных, порази их именем Божиим и властью своей от Бога данной… Ой, это что ж такое, а?.. Гоню нечисть именем Спасителя нашего, святого Николая, старца могутного, во имя Отца и Сына, и святаго Духа! Аминь! Аминь! Аминь!
– Ты мне не нужен, – слова всадника зазвучали в голове Додоля, и это не был голос живого существа. – Ты не один из них.